Текст книги "Девочки"

Автор книги: Сильви Тестю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Маме не с руки выказывать соседу свою неприязнь. За стенами своей квартиры наша мама вообще тихая.

– Дб'день, – отвечает сосед сквозь зубы.

Ему-то как раз с руки выказывать свое превосходство.

Мама оглядывается на нас. Любой шорох, любой выдох возьмут на заметку, и это будет очко не в ее пользу. Ступенька за ступенькой. Мы спускаемся, будто подражаем старушкам, которые ходят как неживые.

Как же мне хочется обернуться и крикнуть соседу: «Отстаньте от нас!» Ух, я бы ему высказала, что, если он не любит детей, так и дети его тоже не любят. Крикнула бы ему прямо в рожу, что он, с толстым животом и на коротких ножках, – вылитый боров. А мы свиней терпеть не можем!

Вовсе не из вежливости мсье Онетт пропускает маму вперед. Просто ему удобней, чтобы Анна Ди Баджо шла впереди него, а не сзади.

Мсье Онетту удалось несколько минут держать себя в руках. Он больше не может. Его шумный вдох – как выдох наоборот.

– Слушайте, ваши девчонки что, в бабушах ходят?

Его голос гулко разносится по лестничной клетке. Мама застывает одной ногой на ступеньке. Чада тоже тормозят и дружно оборачиваются.

Когда мсье Онетт скажет свое слово, для нас станет на одно «нельзя» больше.

Мама как-то съежилась перед соседом, а он стоит, прямой как кол, двумя ногами на одной ступеньке.

– В чем? – переспрашивает мама.

Мсье Онетт злится: что это за женщина, не понимает, о чем ей говорят.

– Тапки! Я тут встретил Бутенов… Они жалуются… И не они одни… Постоянный шум.

Мало того, что кричат, еще и топочут – это уже слишком.

Так, мне теперь нельзя стаптывать задники, придется надевать тапочки как следует.

Он поджимает свои дряблые губы. Его жена тоже нас ненавидит. Делает вид, будто нас вообще нет. Даже если мы придерживаем перед ней дверь!

– Если Бутенам мои девочки мешают спать, они сами мне об этом скажут, не так ли?

Уф! Напряжение отпускает. Нашу маму не запугаешь! Он не знает, что сказать!

Мы гордимся нашей мамой. Можно спускаться дальше, только тихонько. В наш кондуит не запишут новую жалобу соседа.

Мы внизу. Мсье Онетта и след простыл. Он не желает дышать одним с нами воздухом.

Наша четверка расстается у почтовых ящиков – их целых двести.

– До вечера.

– До вечера.

– До вечера.

– До вечера.

Я выхожу на улицу первой, за мной Жоржетта. Мы летим стрелой к склону Круа-Русс. Коринна в прошлом году поступила в коллеж. У нее теперь нет учителя. И учительницы нет. У нее – преподаватели.

Мы с Жоржеттой ходим в школу имени Виктора Гюго. Она находится у подножия склона, по которому я сейчас сбегу на четвертой скорости.

Жоржетте тоже хочется так быстро бежать.

– Жожо, не бегай! Ты помнишь, что мама сказала?

Жоржетта у нас «недотепа». Мне-то хоть говори, хоть не говори. Я все равно делаю по-своему.

Коринна и Жоржетта целуются на прощание. А я распускаю на бегу косы.

– Мама не велела тебе распускать!

Но я уже далеко.

* * *

– Хоть одну! Ну хоть одну мне заплети!

Я умоляю старшую сестру, а она от меня бегает. Коринна ушла на свою половину и сидит там. Как она шарахнулась, когда увидела мое разбитое лицо!

– Ну пожалуйста, хоть одну!

Коринна не отвечает. Она не хочет подходить ко мне близко.

Это и понятно. Лицо у меня еще то. Левый глаз не открывается и весь лиловый. Я выгляжу как «отродье». У меня случилась неприятность в школе.

В школе имени Виктора Гюго есть двор для старших и двор для младших. С этого учебного года Жоржетта гуляет вместе со мной во дворе для старших.

Сегодня Жоржетте с подружками полагалось сидеть у дверей столовой.

– Да, Жожо? Вам ведь полагается сидеть рядом со столовой?

Жоржетта кивает. Это правда, там ей и полагалось быть с подружками, а не в середине двора.

Бывшие младшие, старшие вообще-то не играют в середине двора. Хозяева двора – настоящие старшие, а новички так, сбоку припеку. А учителя ничего и не заметили! Они спокойно разговаривали о чем-то между собой под навесом. Мы прятались за платанами в углу двора. Мы – это два класса, в моем – тридцать человек, в другом – двадцать девять. Учителям из-под навеса не было нас видно. Наши два класса устроили состязания по бегу в мешках.

– Да, Жожо?

– Точно! Учителя туда и не смотрели!

– Бег в мешках? Идиотизм полный! Зачем тебе это понадобилось?

Коринна ужасно на меня злится. Она так и разговаривает со мной из своей половины.

Время идет, мама вот-вот вернется. Но я не хочу показываться ей в таком виде. Мой глаз – это будет для нее удар, а я еще и распатланная…

– Достала уже с этим Кадером! – шипит старшая сестра.

– Давай я заплету тебе косу, – предлагает Жоржетта, отчаявшись уломать Коринну.

– А ты сумеешь?

Жоржетта пожимает плечами. Попытка не пытка.

Я сажусь на корточки: Жоржетта маленького роста. Она разбирает мои волосы на пряди, руки у нее неловкие. Моя младшая сестра никогда не умела заплести косы своей кукле.

– Давай скорей! А то за промокашкой для тебя не успею.

Мне досталось от Кадера, на меня наорала Грымза, да еще старшая сестра не хочет мне помочь… Бывают же такие дни, все как сговорились против меня.

– Ты пойдешь на улицу с таким лицом?

Коринна решила меня добить.

– Нет, лицо дома оставлю! Мама велела мне купить промокашку для Жоржетты.

А еще говорят, что я тупая, вот уж, действительно…

– Тебя может кто-нибудь увидеть, что тогда?

– Поздно спохватилась, мы встретили Грымзу по дороге домой.

– Что? И она видела твое лицо?

– А ты думала, я в маске хожу?

Жоржетта прыскает.

– Смейся, смейся, вот придет мама!

Жоржетта тут же перестает смеяться.

– «Убирайся в свою страну!» Это Грымза так орала в нашем подъезде, когда мы с Жожо шли из школы. Я в первый раз увидела Грымзу не на ее балконе.

– Я тоже.

Жоржетта до сих пор поверить не может, что Грымза высунулась наружу.

– Ты ее видела? – спрашиваю я Коринну.

– Нет. А кому она это орала?

– Мопеду.

– Ты назвала ее Грымзой?

Несмотря на мой ужасный вид, Коринне стало интересно. Она приближается к демаркационной линии – опасливо, как будто мой синячище может перескочить на нее.

Грымзу никто никогда не видел на улице. Только на балконе. Она злая. Никого не любит, кроме голубей. «Полбатона раскрошит в окно голубям, а голодному крошки не даст».

«Что с тобой случилось, малышка?» Сегодня она впервые заговорила со мной.

И вдруг как заорет на нас: «Совсем житья от них не стало! Я скажу вашей матери, чтобы забрала вас из этой школы! Вы якшаетесь со всяким отродьем!»

Она вообще-то больная на всю голову, это мы давно знаем.

«Вам нечего там делать!» – кричала она на меня. Как будто это моя вина. Будто я решаю.

– Что еще она сказала?

«Даже детей своих воспитывать не умеют». И подбородком на меня показала, будто это у меня дети.

«Ты подралась? Ну и ну, разве можно девочке драться? Хулиганка! Грубиянка!» Она смотрела на меня и морщила нос в гармошку. Хотела отхлестать меня продуктовой сеткой. Да, Жожо?

Коринна мало-помалу смелеет и решается взглянуть на мое лицо.

– Ай-ай-ай… Ну и видок у тебя… Маму хватит инфаркт! Как это ты ухитрилась? Больно?

– Ничего…

– Зачем ты дралась?

– Да не дралась я, просто упала: Кадер меня повалил, когда мы бегали!

Старшая сестра качает головой.

– Эта коса ни на что не похожа. Дай-ка я заплету.

Коринна сжалилась надо мной и над Жоржеттой-неумехой заодно.

– Может, две заплетешь?

Не одна только Грымза не любит Кадера.

Кадера не любит никто. Никто никогда с ним не разговаривает. Никто и смотреть на него не хочет. Кадер никогда не играет с ребятами из своего класса. Он для всех слишком большой. Самый большой во всей школе. Он и в прошлом году был самым большим. А в этом еще больше вырос. Ему почти пятнадцать лет. Он учится в классе реадаптации. Это специальный класс для тех, кто приезжает из других стран уже большими. Для тех, кто по-французски ни в зуб ногой. Он и в прошлом году ходил в этот класс.

Кадер много раз пытался поговорить с Каримом, а еще с Али, Зохером, Нурдином, потому что они арабы. Карим и остальные немного говорят по-арабски, дома, с мамами и братьями, но что говорит Кадер, они не понимают.

С прошлого года моя бабушка работает вместе с мамой Кадера. Мама Али сказала, и бабушка тоже сказала, что с мамой Кадера вечно одни проблемы. Все мамы арабов, бабушки итальянцев, португальцев и испанцев работают вместе. Поэтому Грымза говорит «одного поля ягоды».

У итальянцев, португальцев и испанцев убирать квартиры ходят бабушки. Мамам это ни к чему. У них другая работа есть. Какая – это, наверно, от страны зависит. Португалки и испанки все больше в консьержках. Итальянки – те, как моя мама и тети, работают продавщицами, или бухгалтершами, или еще кем-то, не знаю… А арабки, кроме тех, что замужем за лавочниками, ходят убирать квартиры вместе с португальскими, испанскими и итальянскими бабушками. Наверно, мамам приходится убирать квартиры, потому что бабушек-арабок мало. Поумирали они все, что ли?

– А вьетнамки?

Про вьетнамок Коринна не знает. Их немного. Они тоже учатся в классе реадаптации, с Кадером. И говорят совсем непонятно.

– А черноногие?[3]3
  Черноногими во Франции называли репатриантов, французов, покинувших Алжир после освобождения от колониальной зависимости в 60-х гг. XX в.


[Закрыть] Это тоже обидное слово?

– Нет.

В черноногих я, честно говоря, вообще ничего не понимаю. Есть богатые черноногие, есть бедные. Одни ходят убирать квартиры, другие нет. Старшая сестра объяснила мне, что они арабы, но не совсем арабы. Я не поняла, как это. Так бывает? И про югославку я тоже ничего не поняла. В общем, если не считать вьетнамок и югославки, с остальными ясненько. Даже если мамы не работают вместе, есть бабушки, так что можно все про всех узнать.

Кроме моей мамы. Моя мама – другое дело. Мама итальянка, но у нее три дочки-француженки. Это ее, и растит она их одна. «Их отец – француз». О моей маме никто не судачит. И она не судачит ни о ком.

На будущий год Кадера, может быть, переведут в шестой класс. А Коринне очень не хочется, чтобы он поступил в коллеж. В прошлом году он ее всю дорогу доставал. Он в нее влюбился – не он один вообще-то. Цеплялся к ней каждый день. Так влюбился в мою старшую сестру, что таскал ее за волосы. Это директор нам сказал, что Кадер влюбился в Коринну. По-моему, все наоборот. В нашу Коринну много мальчиков влюблены, но они же не таскают ее за волосы! Нет, в меня пусть лучше никто не влюбляется. Тоже мне радость – без волос остаться! Спасибо, обойдусь.

В прошлом году я с ним подралась. Но мне его не одолеть. Он слишком большой.

– Ну, скоро ты?

Как же долго Коринна копается с моими волосами!

– Ничегошеньки не получается! Я лучше все распущу.

– Скорей!

– Твой глаз – жуть!

– Ну и нечего смотреть!

– Ну и нечего бегать в мешках!

Бегать в мешках строго запрещено, но мы заключили пари. Целую неделю готовились.

Соревнование началось. Класс мсье Сюттера выигрывал два очка в тринадцати забегах. Состязались парами. Кто первым добежит до скамейки – выигрывает своему классу очко. Я молилась про себя: только бы мне не выпало бежать с Кадером. Не выходила на старт – так боялась, что он выйдет одновременно со мной. Ждала-ждала, а потом подумала: сейчас все пробегут, только мы останемся, я и дылда. Испугалась еще больше и вышла. Правильно я боялась – чего боишься, то всегда и случается. Он отпихнул Патриса и вышел против меня. Я ничего не сказала.

«Он тебе проиграет! Такая каланча! Он не сможет прыгать!» Мой класс был во мне абсолютно уверен.

Кадер засунул в мешок свои длинные тощие ноги. Мешок ему и до бедер-то не доходил. А мне – почти до подмышек.

Дамьен дал старт.

Я прыгала. Как я прыгала! Быстро! Да, да! Кадер отстал! Еще два прыжка – и я выиграю очко моему классу!

Еще один прыжок! Я рванулась вперед. И тут Кадер как схватит, как дернет за мой мешок! Он меня остановил. Он сбил меня с ног! Скамейка была совсем близко. Я не смогла удержаться, ноги запутались в мешке, я упала и врезалась головой в скамейку.

Да так, что вздохнуть не могла.

Учителя услышали мой крик, и все сбежались в угол двора за платаны. Поднимала меня мадам Прюнье.

Нас с Кадером отвели в медицинский кабинет.

Медсестра посмотрела, не нужно ли мне наложить швы, мой глаз тоже осмотрела и сказала: «До свадьбы заживет».

Меня уложили, и я лежала полтора часа. Даже заснула и проснулась от звонка на вторую перемену. Первый, кого я увидела, был Кадер. Он сидел на стуле рядом со мной. Это его так наказали: посадили присматривать за мной.

Я знала, что рано или поздно Кадер встретится мне на узкой дорожке.

У меня как будто турбина в животе заработала. Кадер ничего сообразить не успел. Я вскочила с кушетки и что было силы шарахнула его головой о стену кабинета. Аж зазвенело! Тут и он вскочил. Схватил меня за футболку. Я плюнула на него. Стала лупить ногой.

Лупила и думала: «Надо метить в яйца».

Бабац! Дылда ростом метр восемьдесят рухнул на пол как мешок. И заорал благим матом, как раньше я.

Он лежал и держался за больное место.

В кабинет вбежал кто-то из учителей – охрана. Скручивать ему пришлось всего лишь меня: метр сорок четыре, тридцать один килограмм.

Он выволок меня за дверь всем напоказ.

– Я врезала ему по яйцам!

Это я послала информацию своему классу.

Учитель больно стискивал мне руку.

– Ай! Ай!

Мои ноги висели, не доставая до пола.

Тут пришел мсье Арну мой учитель, и освободил меня.

– Да, он суперский. Вот бы мне такого отца…

Коринна просто обожает моего учителя. Ее мечта – чтобы мама вышла за него замуж. Но у него уже есть жена.

Мсье Арну присел передо мной на корточки. Он хотел, чтобы я посмотрела ему в глаза. Он ничего не знал. Пришел позже.

Он говорил, что я славная девочка, хорошая ученица, но иногда со мной трудно. Говорил, что не хочет вести меня к директору. А надо – я ведь провинилась. Я заметила, как он дышит: будто ему за меня обидно.

Он махнул учителю, который чуть не сломал мне руку, мол, «все в порядке», чтобы тот уходил. Тот очень шумно вздохнул, как же он устал от всего этого. Уму непостижимо, головорезы какие-то, а не дети! Он уже сыт по маковку. Как тут можно работать? Он потребовал, чтобы вызвали мою маму. Мсье Арну ничего ему не ответил.

– Что у тебя опять случилось с Кадером?

Про бег в мешках он не знал. Все смотрел на мой глаз. Наверняка думал, что это Кадер меня ударил.

– Не хочешь мне отвечать?

Дылду повели к директору. Он шел враскоряку: наверно, яйца еще болели. Проходя мимо меня, Кадер провел указательным пальцем по горлу и посмотрел угрожающе. Я тебя зарежу – вот что это значило. Я даже не шевельнулась.

– Не хочешь поговорить с мсье Пайе? – спросил мой учитель.

Мсье Пайе – это директор школы.

– Здорово он тебя разукрасил, – сказал мсье Арну и улыбнулся.

Хорошо ему было улыбаться, не его же дома мама убьет! Он как будто радовался, что у меня глаз заплыл.

– Тебе больно?

Я передернула плечами: подумаешь!

– Знаешь, мне это совсем не нравится. Я должен отвести тебя к мсье Пайе, раз со мной ты не хочешь говорить.

– Хочу, – сказала я, глядя в пол.

С ним я на самом деле хотела говорить.

Но мсье Арну еще раз переспросил:

– Что ты хочешь? Хочешь поговорить со мной?

Я кивнула головой: да.

Оказывается, я была вся расхристанная. Он одернул мою футболку, прикрыл живот. Завязал развязанный шнурок. Потом поднял меня. Мсье Арну решил, что ходить мне больше не надо. Теперь он обо мне позаботится. А то на меня все шишки падают. Мне вдруг захотелось спать.

– Готово.

– Ну, я пошла. Который час?

– Давай поживей, она придет с минуты на минуту.

Уж я спешила как могла! По лестнице почти летела. Перепрыгивала через пять ступенек!

– Что это с тобой стряслось, Сибилла, детка? – спросил меня мсье Мирюль, когда я вошла в магазин канцтоваров.

– Упала в школе.

Он улыбнулся. Он добрый, мсье Мирюль.

– Что тебе нужно?

– Промокашку.

– Записать на счет твоей мамы?

– Да. Спасибо.

– Всего доброго.

– Всего доброго.

Закрываю за собой дверь магазина и мчусь еще быстрей. Дело пахнет керосином, мама должна уже вернуться.

Только бы Грымза опять не вышла орать в подъезд…

Нет, путь свободен.

Что же я ей скажу?

– Сибилла? Сибилла? – слышу я, едва переступив порог.

Ой! Уже? Это мамин голос! Она прямо за моей спиной, в коридорчике, который ведет в подъезд. Подъезд Д. И обернуться я сейчас не могу!

Мама снова зовет меня.

– Сибилла?

Слишком рано она пришла, на минутку бы позже! Через минуту я была бы уже на лестнице. Через минуту она бы меня не увидела! А дома Коринна сумела бы ее подготовить!

– Сибилла? – опять зовет она.

Зовет и уже точно знает, что я ее услышала. Голос у нее изменился. Она чувствует: что-то неладно.

Мама приближается. Я жду ее. Лучше обернуться, когда она подойдет совсем близко. Пока я стою спиной. Предупреждаю ее:

– Я ударилась, но ничего страшного.

Как бы повернуться к ней так, чтобы это выглядело не слишком жутко?

– Не испугаешься? Нет?

Я предупреждаю ее в последний раз – надо поворачиваться.

А ведь она ответила мне «нет». Ведь сказала «ничего, покажись». Но когда она увидела… было еще хуже, чем со старшей сестрой. Она обмякла на перила с каким-то протяжным хрипом. Я вовремя ее удержала. Она могла и вниз сорваться.

Начались вопросы: кто это сделал? Кто ударил меня?

Я объяснила ей про Кадера. И тут моя мама вздохнула – с облегчением.

– Тебе не надоело? – спросила она.

У нее вдруг стал измученный вид. Как будто это она бегала в мешке, а не я.

– Как же я от тебя устала, – сказала она.

И все.

Что же это – все имеют зуб на Кадера, кроме моей мамы? Кадеру, значит, можно подбить мне глаз? Другие родители встают на защиту своих детей, почему же нас никогда никто не защищает? Что ж тогда важно? Так и хочется ее спросить. Ему четырнадцать с половиной лет! А мне всего десять! Как это ничего страшного? Мне же еще и попадет теперь! Что тогда должно случиться, чтобы моя мама признала, что я не виновата?

Я не задала ни одного из этих вопросов.

Мама белая как мел. Она прилегла в своей комнате.

– А что я могла сделать? – спросила я Коринну, которая выдала мне по первое число вместо мамы.

– Если бы не нарывалась, не было бы синяка, – ответила она, разогревая запеканку.

Мама встать не смогла.

Я ее здорово напугала.

Ах, так? Можно подумать, это маме поставили фингал.

– Знаешь что? Кадер со мной дерется, потому что он тебя любит!

– Не в этом дело.

Ну вот, час от часу не легче!

– У тебя глаз болит, а у мамы болит в другом месте, – высказалась Жоржетта.

А эта куда лезет? Ей-то откуда знать, что у мамы болит?

Коринна с Жоржеттой согласилась.

Ну ладно! Если все думают, что у мамы фингал болит сильнее, чем у меня, что ж…

* * *

– Ну тогда африканскую косичку!

Я торгуюсь с мамой.

Она не хочет ничего слушать. Я сижу на кухне, лицом к будильнику, который опять поторапливает нас жирными красными цифрами. Жоржетта уже вытерпела заплетание кос. Коринне разрешается самой сооружать конский хвост с челкой-мостиком. Мама даже не отвечает мне: делает вид, что ей некогда. Она заплетает сначала правую косу. На самом деле мама сердится из-за моего синяка. Ей неприятно, что я буду с синяком на дне рождения тети.

– Тебе лучше сидеть в углу, – только что сказала она мне.

Это значит, что на дне рождения тети мне и повеселиться нельзя будет. Мой синяк не должен бросаться в глаза. И как, спрашивается, мне быть? Не могу же я весь день рождения поворачиваться профилем?

Ровный пробор и две косы – на все это у мамы ушло не больше двух минут. Она накрывает фольгой миску с зеленой фасолью. Если придет мой крестный, он не будет есть зеленую фасоль. И я, надеюсь, тоже. Мама укладывает в пластиковый пакет две бутылки сидра.

– Это ты понесешь.

Она тычет мне пакетом в грудь. Мне остается только обхватить бутылки руками.

А мама уже открыла холодильник. Она достает оттуда еще одну миску, с фруктовым салатом.

– Коринна, это ты возьми.

Жоржетте она сует в руки запеченный паштет. Та хихикает.

Мама завязывает полотенце на чугунке с жарким. Будильник показывает 11:11.

Четыре одинаковых цифры. Когда так бывает, я загадываю желание. Мое желание – чтобы на день рождения тети Анжелы пришел крестный.

– Девочки, не заправляйте футболки в брюки.

Мама в последний раз смотрит, как мы одеты. Я тоже смотрю и вижу, что у нас одинаковые футболки. Жуть. Вид глупее некуда. Придем как инкубаторские в одинаковых футболках.

Мама-то хотела приодеть нас к двадцатилетию тети. Приодела, называется! Она решила ради такого случая купить нам всем по обновке. Сначала я радовалась, но скоро стало понятно, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Коринна выбрала себе футболку с бегущей лошадкой в блестках. Она это обожает.

У ее подруги есть такая, с надписью «Диско» из синих блесток. Лошадка стоила не очень дорого, мама сказала: «Ладно». Жоржетта выбрала точно такую же.

Коринна почему-то не возразила…

Я долго искала что-нибудь для себя. Ничегошеньки не было в этом магазине. Ничего, что бы мне понравилось. Одни футболки с лошадками, собачками, кошечками. Маме надоело: сколько можно копаться? Я перебирала вешалки. Наконец, когда уже все вышли из терпения, я выбрала футболку с красным американским грузовиком. Ладно, сойдет…

– Я же говорю: мальчиком ей надо было родиться, – вздохнула мама.

Продавщица закивала. Мама могла бы и не откровенничать. С моим синячищем и так все понятно.

Нет. У нее не оказалось моего размера. Это была футболка «для ребят постарше».

Ну и что, я все равно хочу.

– Она будет на тебе как платье, – сказала мама.

А я хочу все равно хочу футболку «на 16 лет».

Нет, нет и нет. Маме надоело, что я всех задерживаю, она встала.

– Заверните еще одну такую же, как для двух других, на десять лет.

Мама и так сердилась на меня из-за синяка, я не стала «подбавлять». Продавщица на меня и не взглянула. Распоряжалась мама, она это поняла. И мы ушли с тремя одинаковыми футболками.

Теперь и старшая сестра была недовольна. Две одинаковых еще куда ни шло, но три – стыд, да и только.

– Вот видишь! Я же говорила, это плохой магазин! – сказала я ей по дороге.

Старшая сестра надулась.

Только Жоржетта была счастлива. У нее такая же футболка, как у нас! Она даже вынула ее из сумки, чтобы полюбоваться.

А нам с Коринной на обновки и смотреть не хотелось.

Оглядев нас в последний раз, мама решает, что можно идти к тете.

На будильнике всего-навсего 11:13. День рождения Анжелы начнется не раньше четырех, но мама должна помочь ей все приготовить.

– А мы что будем делать? – спросила я.

– Ты у меня будешь сидеть как мышка.

Коринна дала мне свой учебник по истории. Там такие красивые картинки. Я хочу перерисовать одну. Я взяла с собой пенал и бумагу Кансон.

Тетя и бабушка ахнули, когда увидели мой глаз.

Мама рассказала им про Кадера и про бег в мешках. А я заметила, что дедушка чуть не прыснул.

Мой кузен Тони гордился мной: я молодец, что не дала себя в обиду. Вот если бы Тони забирал меня из школы, все было бы по-другому. Но мама не разрешает.

Мамины сестры, бабушка и Анжела приготовили праздничный обед. А Тони с дядей готовились к танцам. Сам-то праздник будет вечером в саду. Они понесли туда множество проводов и розеток, разноцветные лампочки, стереосистему, пластинки.

Я поднялась в тетину квартиру – она прямо над бабушкиной.

– Сядь куда-нибудь в уголок, и чтобы я тебя не слышала до вечера! – строго сказала мне мама.

Вот и отлично. А то у меня вечно нет времени, чтобы вволю порисовать.

* * *

Двадцать лет бывает в жизни только раз!

Я пою, пою во все горло! День рождения тети начался! Ей исполняется двадцать лет через три дня. Вот это праздник так праздник!

Анжела гораздо моложе своих братьев и сестер, и на ее день рождения пришла уйма народу. Вся родня здесь. Приглашать сослуживцев ей необязательно. У нее много друзей. Как здорово! В бабушкином саду натянули тент.

И еще установили разноцветные прожектора! Огни мигают и кружатся под музыку А лучше всего – шар, который висит посередине.

– Как в ночных клубах, – объяснил мне Тони.

Шар сделан из маленьких зеркалец. Он вращается. Можно танцевать в свете разноцветных огней! «Поцелуй же, поцелуй меня, банана…» Это песня Лио! «Бананана, бананана сплит!» Я прыгаю по всему саду. Я и не знала, что мне так понравится на этом празднике.

Цепочка у меня на шее танцует вместе со мной. Когда я кружусь вправо, медалька прыгает слева. Когда кружусь влево, медалька прыгает справа. А когда я просто танцую, медалька прыгает мне на нос. Как здорово! Как весело!

– Слушай… А это чья такая? – спрашивает одна Анжелина подружка другую, указывая подбородком на меня.

– Это средняя ее старшей сестры.

«Ее старшая сестра» – это моя мама.

– Да?.. Интересно, и в кого же она такая беленькая?

Эта подружка сплетница, сразу видно.

– Отец у нее блондин. Говорят, она его копия, – отвечает вторая, подняв бровь.

Верится в ее слова с трудом, но это официальная версия – так она, по-моему, думает про себя.

– А она от того же отца, что две другие?

Подружка тоже сомневается.

– Ты видела, какие у нее глаза?

– Она, говорят, постоянно дерется. Сущее наказание. Бедная ее мать, одна с тремя дочками.

Они говорили все это при мне. Думали, что из-за музыки я их не услышу. А вот и нет. Ничего подобного. Я все слышала. Одну вещь в моей семье знают наверняка: что «она на него похожа как две капли воды», «просто копия».

Когда я смеюсь, все начинают перешептываться: «О-ля-ля, как есть – он». Меня это достает.

Еще сильнее меня достает, когда говорят: «Она-то точно их породы, и к гадалке не ходи».

Вот как? Почему же тогда я живу в семье Ди Баджо, если я каких-то там «их породы»? Уж я когда-нибудь об этом спрошу!

Они все брюнеты, кроме меня. У них волосы черные-черные, а у меня светлые-светлые. Белокурые, «цвета пшеницы». Они смуглые, а я белокожая. Белая овечка в стаде черных овец. Даже летом моя кожа не загорает. «Ей надо купаться в футболке, иначе впору сдирать с нее кожу, как с вареной картофелины». К счастью, у моих сестер голубые глаза, это наше «семейное сходство».

– Старшая и младшая похожи. А про среднюю этого не скажешь, – говорит тетина подружка.

Ладно, с ней все ясно, сейчас я, танцуя, наступлю ей на ногу.

– Ой, что это? Что за штука включилась, меня от нее тошнит!

– Это стробоскоп.

– Стробоскоп?

Все движения замедлились. Ой-ой-ой, мне совсем плохо от этой штуки. Какое все стало странное! Приходится ухватиться за ограду. Может, прилечь? Меня сейчас вырвет. То-то мама будет довольна: я буду даже не сидеть, а лежать в углу.

– Это тоже делают в ночных клубах? – спрашиваю я Тони.

– Угу.

Он отвечает мне как ни в чем не бывало, но, по-моему, притворяется.

Я думаю про себя, что мой кузен редко бывает в ночных клубах: то-то он цепляется рядом со мной за ограду.

– Значит, в ночные клубы мы ходить не сможем.

– Просто здесь мало места, – сердится Тони: он ведь сам установил этот стробоскоп.

Ну да, конечно, здесь мало места. Бабушкин сад – не сад, а садик. И этот навес… От него садик кажется еще меньше.

– Сейчас я его выключу.

Тони уходит, пошатываясь.

Уф! Мне легче. Белые вспышки прекратились.

Мой крестный приехал на день рождения! Это значит, что двадцатилетие моей тети – и правда большое событие. Обычно дядя на семейные праздники не приезжает. Он очень далеко живет. И дел у него по горло. Крестный – не то что его сестры. Ему не надо никому ничего объяснять. Если он не пришел, значит, не пришел, и все. А если пришел – ему рады больше, чем всем, которые всегда приходят. Когда он появился в саду, все повернули головы в его сторону. Что он скажет? Что сделает? Нравится ему или нет?

Он такой один. Его больше, чем остальных. Он самый настоящий итальянец из всей итальянской родни. Сразу видно, что он сильнее всех. Волосы у него чернее всех. И глаза тоже. Когда он шутит, это такая умора, что все долго хохочут. Когда он не смеется, у него одно лицо, а когда смеется – другое, оно сползает назад. Вместе с волосами. Даже уши сдвигаются назад. Он умеет шевелить ушами и волосами. И меня научил. Все его боятся. «Лучше, чтоб он был с тобой, чем против тебя» – так про него говорят.

Крестный никому не улыбается, когда приходит. Скажут – невежливо, а ему плевать. Улыбается за него крестная. Он и не здоровается. Только кивает головой. Здоровается за него тоже крестная. Он никого не спрашивает, как дела. Крестная и вопросы за него задает. А он слушает ответы.

Голос у него – как у моей младшей сестры, только еще хуже. «Точно ржавой пилой пилит». Когда он говорит, его еле слышно. Только когда вдруг рявкнет, получается громко, хрипучим таким голосом, «ниже баса».

Он пожимает руки своим друзьям. Легонько, не то бы он им все пальцы переломал!

Я никогда не видела таких рук, как у него. Они шершавые, ну точно терка. Он любит потереть тебе лицо ладонью, пока не вскрикнешь «ай!» – ему смешно. Еще он сжимает огромный кулачище и говорит мне: «Укуси».

Я кусаю так сильно, что зубы болят. А ему ничуточки не больно. Ему вообще не бывает больно. На больших пальцах у него трещины, как будто он ножом порезался. А крови нет. Он их не перевязывает и йодом не мажет – еще чего.

– Что у тебя с лицом? – напрямик спрашивает он меня.

Приходится ответить:

– Мы бегали в мешках.

Мама стоит поблизости. А то бы я сказала, что задала перцу «дылде»…

– А я уж подумал, что ты на чей-то кулак нарвалась! – смеется он. – Смотри! Если кто тебя тронет, ты скажи ему: «Сейчас мой крестный придет». Мы ему глаза на уши натянем!

Все хохочут.

Я ничего не могу ему рассказать – из-за мамы. Я ему расскажу попозже. И мы натянем глаза на уши, обязательно.

– Что за прикид Фанхио?

Это он про мою футболку. «Прикид Фанхио» значит «одежда воображалы». Мой крестный всегда видит, у кого что не так!

Фанхио – это был такой автогонщик, он мне про него рассказывал. Кто задирает нос – тот для него Фанхио. Я бы сказала ему, что мне самой не нравится, но мама услышит. Я поглядываю на нее краем глаза. Дошло ли до нее, что не я одна нахожу уродством бегущую по футболке лошадку в блестках?

Она зовет моих сестер поздороваться. Сестры жмутся друг к дружке, обе с лошадками на груди, а мама подталкивает их вперед. Мама спряталась за конюшней. Так я и знала: крестный покатывается со смеху. Его вообще хлебом не корми, дай над кем-нибудь позубоскалить, а тут такой повод! Я вижу перепуганные лица сестер и злюсь на маму.

А крестный аж подвывает от смеха:

– Ай да тройка!

Мне обидно до слез, но он прав, что ни говори. Кому другому я нашлась бы что ответить, но тут… сказать нечего. Мама поджимает губы, будто это ей нанесли оскорбление, а тройкой-то одеты мы.

Сегодня вечером дома непременно состоится общее собрание. Коринна будет доказывать, что крестный всегда старается их унизить – ее и маму. А мне придется им напомнить, что стыдно нам было и до него. Единственный вопрос, по которому мы на наших собраниях не можем прийти к согласию, – это он, крестный.

Вместо стробоскопа зажегся фиолетовый фонарь. Это тоже чудно. Все кажется черным, зато белое белеет особенно ярко, даже если его чуть-чуть. У тетиной подружки, оказывается, перхоть. Все плечи в белых точках. Фу, гадость.