Текст книги "Безымянная могила"

Автор книги: Сильвестер Эрдег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Измаил (вставляет). Возможно, в результате проводимой тобой политики теперь будет пролито еще больше крови, и ничего уже нельзя изменить к лучшему.

Ответ Анании. Все может быть.

Вопрос Измаила. Что ты можешь сказать в связи с данным делом?

Анания. Я хотел действовать, опираясь на закон.

Измаил. Ты знал Павла, то есть Савла, и прежде?

Анания (долго молчит). Не помню.

Измаил. Кто несколько раз извещал римлян?

Анания. Не уверен, что их надо было о чем-либо извещать, они были везде.

Измаил. Это не ответ на вопрос. Настораживает, что тайный план был передан римлянам в ту же ночь, когда был подготовлен.

Анания. Я все время был в Синедрионе, у меня своих забот хватало.

Измаил. Это не ответ на вопрос. Готовый план в конце концов попал к первосвященнику, до того момента о нем не знал никто, кроме тех, кто его готовил.

Анания. По этому вопросу ничего больше не могу сказать.

Измаил. Ты молчал на обоих процессах. Как это объяснить?

Анания. Я никогда не любил много говорить.

Измаил. Еще раз спрашиваю: знал ли ты прежде Павла, который, нося имя Савл, был нашим человеком.

Анания. Я уже ответил: не помню.

Измаил. Почему Павел сказал: "Я не знал, братия, что он первосвященник"?

Анания. Это у него надо спросить.

Измаил. Такая возможность у тебя была на разбирательстве. Но ты промолчал.

Анания. Ничего больше сказать не могу.

Измаил. Ты признаешь, что суд был не просто безрезультатным, что наш провал на нем, то, как ты его вел, нанес нам тяжкий вред?

Анания. Я в этом не уверен.

Измаил. Ты понимаешь, что доверие комиссии к первосвященнику подорвано основательно?

Анания. Сейчас, задним числом, ни на степень доверия, ни на степень недоверия повлиять уже невозможно, это можно лишь принять к сведению.

Измаил. Ты согласен с тем, чтобы Синедрион, по предложению нашей комиссии, выступил с инициативой о твоем смещении?

Анания. Если даже не согласен, все равно ведь меня сместят, раз так решили.

Измаил. Ты сознаешь, что допустил тяжкие ошибки и небрежности? Выпустив из рук Павла, ты дал свободу опасному бунтовщику, который покушается на нашу власть.

Анания. Насколько мне известно, его содержат в тюрьме, в Кесарии.

Измаил: Ты по-прежнему считаешь, что действовал правильно?

Анания (после долгого размышления). Да, считаю.

Измаил. И все еще думаешь, что твои взгляды совпадают с мнением Синедриона?

Анания. В Синедрионе много членов, и взгляды у них разные. Я остаюсь верен своим взглядам, а суть их в том, что я сторонник порядка и примирения.

Измаил. С врагом примирения быть не может, поскольку вопрос касается власти.

Анания. Враг – это тот, кто на самом деле против нас.

Измаил. Намереваешься ли ты опротестовать наше предложение о твоем смещении?

Анания. Нет, не желаю.

Измаил. Значит, ты принимаешь его к сведению безоговорочно?

Анания. Решению Синедриона я подчинюсь.

Измаил зачитывает решение комиссии:

– "Особая комиссия Синедриона изучила дело Анании по инициативе, поступившей извне, внесенное в повестку дня как внеочередное. Выслушав Ананию, комиссия вынесла решение: незамедлительно обратиться к царю Агриппе от имени Синедриона с предложением лишить Ананию ранга первосвященника; решение комиссии Ананией принято к сведению".

Иосиф из рода Симона встает.

– Заседание объявляю закрытым. Просьба о смещении Анании должна быть направлена царю сегодня же. К ней приложить копию протокола. Поступает предложение: в обращении к царю следует упомянуть, что Ананию предлагается освободить от занимаемого поста при одновременном признании его больших заслуг перед народом Иудеи; к общественности информация должна попасть в таком виде. В заключение нужно сказать, что Анания как частное лицо может сохранить ранг первосвященника, но лишается права участвовать в политической жизни и ограничивается в правах. К просьбе о смещении следует приложить, кроме копии протокола, предложение относительно кандидатуры нового первосвященника. Комиссия единогласно предлагает на этот пост Измаила из рода Фаби. Необходимые документы вместе с обоснованием подготовлены. Анания до решения царя Агриппы должен содержаться под арестом. Допрос объявляю результативным и одновременно завершенным. Протокол заверяю собственноручно.

Протокол II Для личного архива первосвященника Каиафы. Разговор Каиафы и Иуды с глазу на глаз.

Каиафа. Ты уже пять лет находишься в заключении, здоровье твое поправилось, по походке незаметно, что у тебя были сломаны обе ноги. И ты уже не такой истощенный, как был.

Иуда. Я не жалуюсь.

Каиафа. Ты, должно быть, знаешь, что я приставил к тебе лучших врачей.

Считай, что я вернул тебя из могилы. Рана на животе была такой тяжелой, что девять людей из десяти наверняка умерли бы. Так мне говорили.

Иуда. Значит, мне повезло.

Каиафа. Задумывался ли ты над тем, почему я спас тебе жизнь?

Иуда. Наверное, у тебя были на то причины.

Каиафа. На твоем месте я бы перестал упорствовать. Мы с тобой уже не в первый раз встречаемся.

Иуда. Я не просил спасать мне жизнь.

Каиафа. Почему ты пытался покончить с собой?

Иуда. Это мое личное дело.

Каиафа. Тебя не пытали. Я распорядился, чтобы тебя и пальцем не тронули.

Иуда. Если ты и сейчас хочешь узнать то, что хотел узнать пять лет назад, я опять отвечу: не знаю.

Каиафа. Не верю. Твое упорство вызывает подозрения.

Иуда. Жаль.

Каиафа.Ты – единственный, кто может знать, где тайно захоронен Иисус.

Иуда. Я знаю лишь, что тело его было положено в склеп Иосифа Аримафейского.

Каиафа. Тогда почему ты бросился с галереи?

Иуда. Это мое личное дело.

Каиафа. А мне кажется, это личное дело следует называть "тайная могила Иисуса".

Иуда. Ты волен называть это как угодно.

Каиафа.Ты вернул тридцать сребреников.

Иуда. Я передумал.

Каиафа. Но ты не возражал, когда мы впервые заговорили об этом.

Иуда. Я же говорю: я передумал.

Каиафа. В ту ночь, когда исчезло тело Иисуса, ты не был с остальными. Нам это известно.

Иуда. От кого?

Каиафа. Ты не поверишь, если я скажу. От Иоанна, брата Иакова. Мы полагали, он быстро заговорит, и не ошиблись.

Иуда. Чего ж тут не поверить? Мальчишка легче всего теряет контроль над собой.

Каиафа. Короче говоря, кроме тебя, похитить тело Иисуса было некому. Страж в Синедрионе показал под присягой, что ты во что бы то ни стало хотел узнать, где похоронят Иисуса после распятия. Он отказывался говорить, но ты вынудил его угрозами.

Иуда. Тут мне сказать нечего. Разве я не вправе был пытаться узнать это?

Позже об этом стало известно всем.

Каиафа. Вправе, конечно вправе, но где логика? Во-первых, ты сразу после этого исчез. Во-вторых, зачем знать убийце, где похоронена его жертва?

Иуда. Не я был убийцей Иисуса, а вы. Я выдал его вам, это правда... но он был моим лучшим другом.

Каиафа. Вот тут-то и собака зарыта. Мне сразу бросилось в глаза, что именно ты, его лучший друг, его выдал. Мне это еще тогда было подозрительно.

Иуда. За деньги на что только не пойдешь.

Каиафа. Деньги ты нам вернул.

Иуда. Я и сейчас могу сказать только то, что говорил пять лет назад. Мне неизвестно, где похоронен Иисус.

Каиафа. Лжешь ты последовательно, этого у тебя не отнимешь. Только почему ты покушался на свою жизнь?

Иуда. У меня не было выбора.

Каиафа. За этими словами стоит нечто большее, а не просто "твое личное дело".

Иуда. Не трудись, Каиафа. Больше я ничего не скажу.

Каиафа. Дежурному стражу было приказано никому ничего не сообщать.

Иуда. Мне он сначала так же ответил.

Каиафа. Ты угрожал ему, потом подкупил.

Иуда. Но подкупил не вашими тридцатью сребрениками.

Каиафа. Да, деньгами ты располагал: ты ведь был у них казначеем.

Иуда. Я этого и не отрицал никогда.

Каиафа. Того стража после случившегося наказали и прогнали со службы. Мне известно, что он ввязался в какую-то драку и был убит.

Иуда. Вы всегда перебарщивали... Тот человек не совершил никакого преступления. Люди и так узнали, куда положили тело Иисуса. Держать это в тайне было бессмысленно.

Каиафа. Ты меня не так понял. Он от тебя должен был это скрывать. От тебя.

Других мы не боялись: они были для нас безопасны. А насчет тебя были уверены, что ты, не дожидаясь казни, постараешься скрыться, чтобы выкрасть тело Иисуса и спрятать. Однако для этого тебе нужно было знать, где оно находится. Я приказал следить за тобой, и все-таки ты бесследно исчез в ту ночь и не появлялся три дня. Надо признать, ты мыслил логично. На предателя подозрение пасть не может, но ты все же привлек к себе внимание – и скрылся.

Мы потеряли три дня.

Иуда. Чего ж ты не приказал, чтобы за мной следили более тщательно?

Каиафа. Дежурному стражу ты соврал, будто служишь в контрразведке, в высоком ранге, и тебе ничего не стоит добиться, чтобы его выгнали со службы в любой момент. Тот несчастный три дня не решался рассказать о случившемся.

Иуда. Не помню во всех подробностях своего разговора с ним.

Каиафа. Это, наверное, гримаса судьбы, что угроза твоя исполнилась.

Иуда. Я дал ему несколько динариев.

Каиафа. Спрашиваю снова: где ты находился в ту ночь, когда был украден труп?

Иуда. Здесь, в Синедрионе. Спал в камере возле караульного помещения.

Каиафа. Стражник об этом не говорил. Хотя его били палками.

Иуда. Я дал ему несколько динариев.

Каиафа. Есть свидетели, что ты там находился? Стража ни о чем необычном нам не докладывала.

Иуда. Свидетель – только тот стражник. Жаль, что он умер: ты мог бы устроить нам очную ставку.

Каиафа. Я уверен, стражник нам рассказал все. Но насчет камеры – это неплохая идея, нельзя не признать. Жаль, она не пришла тебе в голову пять лет назад, когда ты утверждал, что прятался в городе.

Иуда. Я не лгал. Я в самом деле три дня прятался в городе.

Каиафа. Ого, какой прогресс: ты начинаешь лгать не так складно. А если я сейчас тебе скажу, что тот стражник жив, и устрою-таки тебе с ним очную ставку?

Иуда. Ты же сам утверждаешь, что он сказал все, что знал. И ты сообщил, что он умер. Так что делай что хочешь.

Каиафа. Знаешь, когда ты допустил первую подобную ошибку? Когда вернул тридцать сребреников. Это был нелогичный поступок.

Иуда. Я же сказал, что передумал. Ваши деньги остались в целости и сохранности.

Каиафа. Такие вещи не делают бескорыстно.

Иуда. Значит, я – исключение.

Каиафа. Потому что Иисус был твоим лучшим другом, верно?

Иуда. Это мое личное дело.

Каиафа. И все-таки странно, что тело Иисуса исчезло из склепа именно в ту ночь, когда ты якобы спал в камере при караульном помещении, чего подтвердить не может никто. И именно в те часы, когда Синедрион послал делегацию к Пилату, чтобы просить у него дополнительную охрану. Сколько мы ни убеждали его, сколько аргументов ни приводили, он только головой качал, а мы в субботу, по нашим законам, не могли послать туда никого из своих. Лишь к рассвету удалось собрать нескольких язычников; но склеп был уже пуст. А ты якобы спал в камере при караульном помещении, и свидетелей у тебя нет.

Иуда. Об охране надо было заранее позаботиться, это тебе урок на будущее.

Каиафа. Мы к тебе собирались охрану поставить, но тебя уже и след простыл.

Иуда. Я все сказал.

Каиафа. И вот еще что: тогда же исчез кладбищенский сторож. На третий день, когда ты неожиданно объявился. И унес с собой погребальные пелены и наголовный плат, которые там лежали три дня. Кстати, Иосиф Аримафейский приобрел их на казенные деньги: Синедриону он предоставил только склеп. Все было организовано, чтобы утихомирить страсти.

Иуда. Откуда вам известно, что их кладбищенский сторож унес?

Каиафа. Иоанн проболтался. В понедельник утром он был на кладбище, подглядывал за какой-то женщиной; там и увидел сторожа. Мы искали тебя, сторожа мы ни в чем не подозревали – и потеряли три дня... И пелены, которые можно использовать, чтобы ввести в заблуждение кого угодно. Сколько случайностей сразу, верно?

Иуда. Бывают совпадения.

Каиафа. В склепе же осталось чуть не сто фунтов смеси мира и алоэ. Это тоже подозрительно. Мази эти куда дороже, чем погребальные пелены и наголовный плат, вместе взятые. Но елеем нельзя воспользоваться для обмана. Так что об ограблении речь не может идти. Ты не знаешь, кто их туда принес и почему там оставил?

Иуда. Я не был на кладбище. Стало быть, не был и в склепе.

Каиафа. Но, несмотря на это, очень старался узнать, где собираются похоронить Иисуса.

Иуда. Из любопытства.

Каиафа. И из любопытства угрожал стражнику и пытался его подкупить.

Иуда. Но если он не хотел рассказывать.

Каиафа. И тебе удалось на три дня пустить следствие по ложному следу.

Иуда. Такой цели у меня не было.

Каиафа. Приятно, что со здоровьем к тебе вернулось и чувство юмора.

Иуда. Не такой уж я большой любитель шуток.

Каиафа. Тоже остроумный ответ... Значит, ты утверждаешь, что ту ночь провел в камере, причем свидетелей, повторяю, у тебя нет, а утром ушел, и три дня мы тебя не могли найти.

Иуда. Я ведь сказал: я бродил по городу, прятался где придется.

Каиафа. Тогда не понимаю: почему ты все же вернулся к Синедриону?

Иуда. Принес тридцать сребреников. Правда, вы их не захотели брать, и я швырнул их в дверь синагоги.

Каиафа. А тем временем распространилась весть, что Иисус воскрес из мертвых.

А мы платили язычникам, чтобы они говорили всюду, что его тело похищено.

Иуда. Я ничего об этом не знал. Я бродил по городу. Иисус был моим лучшим другом, и я хотел покончить с собой. У меня в голове все перепуталось...

Каиафа. Вот в это трудно поверить... Ладно, спустя три дня ты решил, что лучше, если подозрение падет на кладбищенского сторожа, и добился этого, появившись на людях. Хорошо еще, что я послал своих людей следом за тобой в долину Горшечника. Это была третья ошибка, которой ты себя выдал. Если бы ты в самом деле хотел покончить с собой, ты бы сделал это в первую ночь. Но тогда ты находился в камере... как ты утверждаешь.

Иуда. Это от потрясения... Я ломал голову, пытался что-то понять... хотел вернуть деньги... Если человек решил свести счеты с жизнью, он сам выбирает момент для этого.

Каиафа. Но мои люди вынули тебя из петли и доставили сюда.

Иуда. Да, это так. Не думай, что я был безмерно счастлив, когда оказался здесь.

Каиафа. Это был гениальный ход, признаю. Тебе снова нужно было навлечь подозрение на себя, чтобы мы забыли про исчезнувшего кладбищенского сторожа.

Он должен был выиграть время. Несколько дней мы тебя допрашивали, применяя не самые жесткие методы, но ты молчал или все отрицал. И когда ты счел, что сторож уже вне пределов досягаемости, то попытался покончить с собой, перепрыгнув через перила. Не сомневаюсь, на сей раз ты в самом деле хотел умереть. На Земле Горшечника ты еще не мог этого сделать, потому и вернулся.

К тому же ты догадывался, что за тобой следят. Ты рассчитывал, что тебя вынут из петли, не отрицай!

Иуда. Восхищаюсь твоей фантазией... если это для тебя важно. Но не понимаю, о чем ты говоришь. Ни о каком стороже я понятия не имею.

Каиафа. Ты прекрасно все понимаешь. Прошло пять лет, ты все еще жив. Тайна до сих пор не раскрыта. С дежурным стражником очную ставку я тебе не могу устроить, ты, наверное, знаешь лучше меня, что это была за драка, в которой он был убит. А кладбищенский сторож – его словно вообще не существовало. Как не было бы и тебя, если бы врачи не вернули тебя с того света.

Иуда. Не было бы у вас никаких проблем, если бы вы дали мне умереть.

Каиафа. Или проблем было бы куда больше. Мы допустили много ошибок, потому что тебе удалось нас запутать. Так что, вылечив тебя, мы получили позиционное преимущество... правда, оно так пока и осталось нереализованным.

Иуда. Что ты имеешь в виду?

Каиафа. Что имею в виду? Только ты знаешь, где находится могила. Дежурный стражник об этом понятия не имел, но ему отведена была важная роль.

Кладбищенский сторож исчез бесследно. Мы находимся там же, откуда вышли.

Иуда. Не знаю ничего такого, что могло бы вам оказаться полезным. Тебе еще не надоело это слышать?

Каиафа. Еще как надоело. Ты нам очень дорого обошелся, слишком дорого. Хотя ты не был нашим агентом, как солгал дежурному стражнику, да и тридцать сребреников вернул, чего тоже нельзя отрицать. Однако все больше людей верят в воскресение Иисуса.

Иуда. И что тебя в этом смущает?

Каиафа. Вели я за этот ответ бить тебя палками, ты бы не имел морального права и словом пожаловаться.

Иуда. Поступай, как считаешь нужным. Я не просил, чтобы со мной обращались как-то по-особому.

Каиафа. Знаешь, что меня больше всего удивляет? То, что ты Иисуса, своего лучшего друга, похоронил нагишом. Я ждал пять лет, я был терпелив.

Иуда. А я был в тюрьме.

Каиафа. Ты и спустя пять лет не скажешь, где похоронил его?

Иуда. Я уже тысячу раз говорил тебе: я ничего не знаю, я никакого отношения не имею к тому, в чем ты подозреваешь меня.

Каиафа. Великолепно! Ты снова проговорился. Если ты говоришь "в чем я подозреваю тебя", то признаешь тем самым, что в этом я должен подозревать кого-то другого. То есть Иисус не просто не воскрес, но его где-то тайно похоронили.

Иуда. Не стоит выворачивать мои слова наизнанку, это бесполезно.

Каиафа. Не более бесполезно, чем то, как ты три дня водил нас за нос. Но – забудем прошлое. Забудем эти пять лет и сторожа, который исчез бесследно и который, видимо, не без причины унес с собой пелены, оставив в склепе елей из мира и алоэ. Елей, который остался неиспользованным в склепе, это не улика, не то что полотняные пелены в пятнах крови. Я прав?.. И забудем дежурного стражника, который дал показания против тебя, но больше не сможет дать никаких показаний. И забудем, что у тебя нет алиби ни на ту ночь, ни на следующие три дня, а следовательно, нельзя исключить, что ты был на кладбище. И забудем, что если Иисус, твой лучший друг, в самом деле воскрес, то склеп он покинул нагим, что, надо думать, кому-нибудь да бросилось бы в глаза даже ночью, хотя ни о чем подобном к нам сигналов не поступало.

Забудем и о том, что если кто-то все же похитил труп, то положил его в землю нагим, ибо очень спешил, да и темно было. Словом, я вот что хочу сказать:

давай поставим крест на этой истории. Не будем ломать голову и над тем, способен ли был один человек, например кладбищенский сторож, унести труп в одиночку и в одиночку выкопать могилу где-нибудь в пустынном месте, зная, что вот-вот рассветет. Отложим в сторону вопросы, на которые не получен ответ, Иуда. И вопрос о том, зачем ты выдал себя за агента контрразведки, хотя таковым не являлся. Я пришел не затем, чтобы еще раз высказать тебе свои претензии, но – чтобы договориться.

Иуда. Чего же ты от меня хочешь?

Каиафа. Пять лет ты проявлял недюжинное терпение. Исключая тот случай, когда бросился в пролет. Я предлагаю тебе сделку.

Иуда. Я даже тридцать сребреников ваши вернул.

Каиафа. До сих пор я не предлагал тебе ничего. Я надеялся, ты скажешь правду.

Иуда. То есть до сих пор ты мне доверял. Почему же не доверяешь теперь?

Каиафа. Ответ прост. Терпеливо чего-то ждать дальше – бессмысленно. И дело тут не в тебе. Успокойся: мы тебя не убьем... если уж столь дорогой ценой вернули тебя к жизни, в восторге ты от этого или нет. Мы отпустим тебя, но ты должен, пусть задним числом, доказать: все, что ты говорил, правда.

Иуда. Ни о воскресении Иисуса, ни о тайной его могиле мне ничего не известно.

Каиафа. Вот об этом речь у нас и пойдет. Я не спрашиваю, что тебя побудило выдать нам своего лучшего друга. Не спрашиваю, почему ты вернул нам тридцать сребреников. Это твое личное дело. Очевидно, у тебя были серьезные причины для этого. У всего есть свои причины... Или, скажем точнее, ничего без причины не происходит. Знаю, деньги для тебя не главное... Конечно, тут я мог бы спросить, что стало с деньгами, которые были тебе доверены. Что-то из них ты отдал дежурному стражнику, и мы знаем: это было не слишком много, но и не слишком мало. Я не спрашиваю, куда они делись, куда ты их спрятал за те три дня. Не касаюсь я и того, почему одежда твоя была испачкана глиной, когда ты устроил спектакль, повесившись так, чтобы тебя тут же спасли.

Принимаю твое объяснение, что ты где-то прятался и не следил за тем, чтобы одежда твоя оставалась опрятной... Все это пусть навеки останется скрытым завесой тьмы.

Иуда. Чего ты хочешь от меня, Каиафа?

Каиафа. Если ты отдал нам в руки своего лучшего друга, Иисуса, неважно почему, по какой причине, и неважно, воскрес он или лежит в безымянной могиле... тогда, в виде компенсации за свободу и чтобы можно было верить тебе и дальше, я вправе тебя попросить: выдай нам людей, которые для тебя важны. Никто не узнает, что это твоих рук дело, клянусь честью.

Иуда. Грош цена твоей чести, если ты жаждешь жизни других.

Каиафа. Цена – та же, что и у твоей чести. У меня есть цель.

Иуда. Эта цель мне известна. Ее имя – шантаж.

Каиафа. Если все, что ты до сих пор говорил, правда, то ни о каком шантаже нет и речи. Я сказал тебе: хотя наше терпение кончилось, ты не умрешь. Мы твои принципы уважаем и не предлагаем взамен ни сребреника. И не вспоминаем про смерть Иисуса, хотя кровь его лежит на тебе, пусть и не ты убил его.

Кладбищенский сторож тоже останется твоей тайной. Говорю тебе: сейчас все это – не главное. Давай сделаем вид, будто этих пяти лет не было.

Иуда. Если мы в самом деле сделаем вид, будто их не было, то ситуация резко меняется. Тогда, чтобы сделка была настоящей сделкой, назови свою ставку против моей.

Каиафа. Я назвал: ты получаешь свободу.

Иуда. Вы и до сих пор держали меня незаконно, приговор мне никто не вынес, даже жизнь вы мне спасли против моей воли. Так что свобода была и осталась моим первейшим человеческим правом. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо, ты на этом строил свою игру. Будь у тебя доказательства, ты давно бы передал мое дело в суд. А вместо этого беседуешь со мной с глазу на глаз, как с равным.

Каиафа. С глазу на глаз, но вовсе не бескорыстно. Я и о своей шкуре пекусь.

Больше не скажу тебе ничего. То, что ты высказал, принимаю. Твоя свобода в самом деле не может быть ставкой.

Иуда. Если мы договоримся с тобой, каковы будут гарантии?

Каиафа. Мое слово, если тебе достаточно этого. Если нет, письменное обязательство. А что ставишь ты?

Иуда. Два имени.

Каиафа. Это твои друзья?

Иуда. Полагаю, в такой сделке это уж вовсе тебя не касается.

Каиафа. Они ведь умрут.

Иуда. Все мы умрем... рано или поздно.

Каиафа. Ты не будешь против, если мы установим за тобой слежку, пока ты не выполнишь свою миссию?

Иуда. Напротив.

Каиафа. Не думал услышать такой ответ.

Иуда. Я люблю играть честно. И по возможности – не проигрывать.

Каиафа. Ты и до сих пор играл?

Иуда. Для меня игра вещь очень серьезная. Смертельно серьезная. Больше ничего не скажу. Ты хочешь услышать имена?

Каиафа. Да. Важные имена.

Иуда. Цену я запрошу большую. Торговаться так торговаться.

Каиафа. Больше, чем тридцать сребреников?

Иуда. Жадным я никогда не был, хоть и вырос в бедности. Тариф на взятки я знаю.

Каиафа. Что ты хочешь за имена, кроме свободы?

Иуда. Моя свобода – это данность. Даже если ты держишь меня за решеткой.

Каиафа. Хорошо, хорошо, ты прав. Это мы уже выяснили.

Иуда. То есть здесь совершают сделку на равных условиях два свободных человека.

Каиафа. Если ты согласен, то да.

Иуда. Если ты даешь свое слово как гарантию, я скажу, что требую за имена.

Каиафа. Но ты должен понять: гарантия требуется здесь от тебя. Это следует из твоего положения.

Иуда. Тебе достаточно заявления, что я рассматриваю себя как особого уполномоченного Синедриона? Если нужно, я дам его, это заявление, в письменном виде.

Каиафа. Что ты имеешь в виду под особыми полномочиями?

Иуда. Все. Я ведь ученик Гамалиила. Особые полномочия – это карт-бланш. А поверят ли мне, примут ли – дело мое.

Каиафа. Если ты в самом деле перейдешь к нам, мы будем этому только рады.

Иуда. Сейчас, если я правильно понимаю, речь не о чувствах. Речь о сделке, которую ты предлагаешь за имена.

Каиафа. Говори, что ты хочешь.

Иуда. Твое слово и письменное обязательство.

Каиафа. Ты их получишь.

Иуда. Я хочу уйти отсюда как Анания, сын Квириния. Куда и надолго ли, пока сам не знаю. Но я должен уйти – чтобы потом вернуться. И тогда буду к услугам Синедриона. Это, думаю, можно не объяснять.

Каиафа. Устроить можно. Кое-какие документы уничтожить, кое-какие, недавние, датировать как давнишние...

Иуда. Среди документов должен быть и такой, в котором я значился бы не только жителем Иерусалима, но и владельцем недвижимости. Только это даст мне право участвовать в работе Синедриона.

Каиафа. Что ты имеешь в виду?

Иуда. Скажем, какой-нибудь участок земли. Пусть хоть тот, на Земле Горшечника, где я был по твоему приказу схвачен. По нынешним ценам он стоит не больше тридцати сребреников, которые я вам вернул. Предположим, за эту сумму я и купил себе землю.

Каиафа. Можно устроить.

Иуда. Когда я вернусь, владение землей позволит мне участвовать в общественной жизни Иерусалима.

Каиафа. Ясно. Я же сказал: сделаем.

Иуда. Вот и все мои требования. Но все это в письменном виде. И на имя Анании, сына Квириния.

Каиафа. Сделаем в лучшем виде, немедленно. А сейчас – имена.

Иуда. Стефан и Иаков.

Каиафа. Иаков, брат Иоанна?

Иуда. Да. Но Стефан важнее.

Каиафа. Его я не знаю.

Иуда. Я даже Иисуса вам выдал, не обманул.

Каиафа. Ты считаешь, они самые опасные?

Иуда. Ты дал слово, а я сказал, что играю честно, даже если речь идет о жизни и смерти.

Каиафа. А если я не отпущу тебя, и если имя твое не будет Анания, и если в Иерусалиме у тебя не появится участок земли?

Иуда. Тогда... умрет Стефан и умрет Иаков. Я буду сидеть за решеткой. Ты отдашь приказ, чтобы меня убили, но проклятье мое будет висеть на тебе до гроба. Все остальное – твое дело.

Каиафа. Знаешь, что меня поражает? Что ты так легко относишься к крови, которая прольется по твоей вине.

Иуда. Ты относишься еще легче. Так что нечему тут поражаться.

Каиафа. Итак, Стефан и Иаков.

Иуда. И документ, что Анания, сын Квириния, является владельцем участка земли в Иерусалиме, на Поле Горшечника.

Каиафа. У тебя есть какие-то цели?

Иуда. Цели возникли. Как остались и у тебя.

Каиафа. Не скажешь, где покоится Иисус?

Иуда. Этого вопроса не существует, ты сам закрыл его навсегда.

Каиафа. Надеешься сделать карьеру?

Иуда. Ситуация для этого неблагоприятная. Да и я не мечтал никогда о карьере.

Каиафа. Почему я должен верить тебе?

Иуда. Ты и до сих пор верил. Но я держу свое слово, таков уж я есть.

Каиафа. Документы мы сделаем. После этого ты свободен.

Иуда. Хотел бы отправиться в путь сегодня же ночью.

Протокол III Извлечения На очередном заседании Синедриона первосвященник Иешуа из рода Дамная в паузе между двумя пунктами повестки дня сообщает: бывший первосвященник Анания неожиданно, без приглашения, явился в здание Синедриона и просит выслушать его, обещая сообщить какие-то важные факты. Принимая во внимание прежний пост, возраст и состояние здоровья Анании, Иешуа из рода Дамная предлагает после короткого перерыва выслушать Ананию. Иешуа из рода Гамалиила, попросив слово, говорит, что Анания, насколько ему известно, тяжело болен, страдает помутнением рассудка, какой-то заслуживающей внимания информации от него ждать не приходится, так что предоставлять ему слово нет смысла, повестка дня и без того перегружена вопросами исключительной важности, Синедрион выйдет из графика; кроме того, выступление Анании может оказать влияние на решения, особенно те, которые должны открыть двери предстоящим радикальным переменам. Иешуа из рода Дамная выражает несогласие с предыдущим оратором: он считает, что как раз в сложившейся ситуации и необходимо выслушать Ананию. В то же время он вторично подчеркивает, что узнал о намерении Анании только сейчас: несколько минут назад ему сообщили, что экс-первосвященник появился в здании Синедриона и ждет, когда его позовут. О подорванном состоянии духа Анании он тоже слышал, однако всем известно, как Анания умеет владеть собой, и можно надеяться, он действительно сообщит важную информацию. Со своей стороны, он, Иешуа из рода Дамная, за то, чтобы дать Анании выступить, и ставит вопрос на голосование.

При одном голосе против и одном воздержавшемся Синедрион принимает решение:

после перерыва, сверх повестки дня, заслушать Ананию.

Анания. Должен извиниться перед Синедрионом, перед каждым его членом за то, что своим появлением нарушаю ритм работы, невольно мешаю обсуждению важных проблем. Но меня многие просили, даже, можно сказать, требовали, ссылаясь на мой огромный опыт, чтобы я выступил и рассказал, что можно сделать в этой критической ситуации, какие действия предпринять для ее разрешения.

Некоторые даже высказывают намеки, что причина нынешних наших бед коренится в прошлом, в тех временах, когда я был первосвященником. Поминают какие-то темные сделки, какие-то тайны; я знаю, кое-кто у меня за спиной не стесняется даже называть меня предателем. И это они говорят, прекрасно зная, что я двенадцать лет, опираясь на всенародное доверие, был первосвященником, и многие до сих пор вспоминают те годы как период, когда народ жил в относительном покое и безопасности. Здоровье мое все ухудшается, вы сами видите, что, несмотря на строгий врачебный режим, я быстро худею и пальцы на правой руке не действуют, вот, я всем показываю, большой палец, указательный и средний, можете убедиться сами, сочинять я не имею привычки, меня, конечно, лечат, каждый день заставляют делать упражнения, но от этого только еще хуже, одновременно боль страшная и потеря чувствительности, рука, до самого локтя, болит ужасно, а пальцев вовсе не чувствую. Пришел же я сюда, чтобы рассказать то, что хотят от меня услышать многие, потому что думают, что я, участник решающих событий, могу открыть членам Синедриона глаза на важные моменты из прошлой нашей политической жизни. Не хочу обелять себя, не хочу и оправдываться. Чувствую, на мне лежит тяжкий груз. Должен заметить, об этом я давно и много раздумывал, могу сказать даже: с того самого времени, как меня сняли, я только над этим и размышляю, только этим и терзаю себя, даже, думаю, и худею-то я из-за этого, хотя и так никогда не был толстым, это все могут подтвердить, кто давно меня знает... А причина, видно, в том, что мозг мой постоянно, без остановки перемалывает и перемалывает прошлое, и всплывают во мне все переживания, все события, ни минуты покоя нет, все думаю, что я сделал хорошо и что плохо. Врач иной раз даст чего-нибудь успокаивающего, тогда ненадолго забываюсь, а потом начинается все сначала. Потому и хочу сейчас рассказать Синедриону все, хочу положить конец подозрениям, пусть меня увидят таким, каков я есть, а потом судят по совести. Я не хочу говорить долго, хотя со мной много такого произошло в жизни, о чем надо было бы отчитаться; все это взаимосвязано, в жизни вообще все взаимосвязано, и на мою долю выпало много всего, приходилось скрываться, нужду терпеть... В трудные времена, в сложных условиях взвалил я на себя заботы первосвященника, хотя вовсе не собирался быть первосвященником... Нелегко это изложить в трех словах. Дайте стакан воды, а то во рту пересохло, это тоже из-за болезни, во рту сохнет, из-за лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно потреблять много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и потреблять-то ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает болью, когда жуешь, так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня попрекали, что я дал возможность сбежать одному человеку, который нам враг; не совсем такими словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я сделал это намеренно и что наверняка знал его еще с прежних времен. Я знал, спорить бесполезно, но тогда я уже ничего не мог сделать, они уже все равно решили меня снять, и я смирился, потому что всегда подчинялся решениям Синедриона, это решение тоже принял, хоть оно и было для меня унизительным. Я только с одним никак не могу смириться – что пальцы мне парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить, а не могу, большой, указательный и средний, без них невозможно писать, а я всегда все писал сам, не диктовал, диктовать – к этому я привыкнуть не мог, я сам записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши, говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем, потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и еще – что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас расскажу, если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся эти мысли, и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что – плохо.