Текст книги "Что ты видишь сейчас?"

Автор книги: Силла Науман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Силла Науман
Что ты видишь сейчас?

Предметы фотографируют, чтобы изгнать из сознания. Мои истории – своего рода попытка закрыть глаза.

Франц Кафка

ПОДРУГА

Мы поселились в пансионате на берегу Атлантики, а вечера проводили в баре при отеле «Побережье басков». Я была далеко не так красива, как Анна, потому мне приходилось довольствоваться серфингистами, которые ей быстро разонравились, либо ее бывшими поклонниками.

Однажды, вернувшись со свидания с одним из них, я нашла на кровати записку. В ней Анна сообщала, что уехала в Париж, и просила прощения, что бросает меня из-за очень важного дела, не терпящего отлагательства. Хозяйка пансионата обещала подыскать для меня дешевый одноместный номер всего в нескольких кварталах отсюда. Анна уверяла, что я прекрасно справлюсь и без нее. К записке были приложены несколько свернутых купюр.

Новая комната оказалась в подвале дома на глухой улочке, вдалеке от красивых отелей и Большого пляжа. В ее стоимость не входила уборка, зато душевой в конце коридора разрешалось пользоваться бесплатно. В комнате было темно и пахло сыростью. Слабый свет просачивался из прямоугольного отверстия где-то возле потолка. Если встать на стул, можно было увидеть ноги редких прохожих.

Томас, один из бывших парней Анны, был возмущен ее внезапным исчезновением. Он назвал ее предательницей, а меня – идиоткой, готовой все простить подруге. «Так нельзя поступать, – твердил он в тысячный раз, – так никто не делает». Я почувствовала себя полнейшей дурой, оказавшись среди преданных Анной людей.

Томас сидел напротив меня с красными глазами – возможно, перебрал или накурился. Он был родом из Сконе, учился на врача, но бросил. Несколько лет колесил по Франции и теперь, общаясь с нами, с легкостью переходил с одного языка на другой: английский, французский, а иногда испанский.

Сгустились сумерки, и мы снова в баре отеля слушали прилив. Патрисия, единственная француженка в нашей компании, сидела, по своему обыкновению положив ноги на стул, и курила. Рядом с ней я чувствовала себя взрослой и серьезной.

Собака Томаса, немецкая овчарка, которая всегда следовала за хозяином по пятам, лежала под столом. Томас предложил оставлять ее на ночь со мной, решив, что мне небезопасно ночевать одной. Собака поднимала голову, когда произносили ее имя, и била хвостом по полу. Томас смотрел на меня так, словно в том, что я осталась одна и стала очередной женщиной, о которой ему пришлось заботиться, была моя вина. Мне не понравился его взгляд, и я сказала, что справлюсь сама. Но в конце концов последнее слово все же осталось за Томасом. Он высадил меня и овчарку перед моим флигелем и укатил на своем старом «мерседесе». Сначала собака скулила и никак не могла успокоиться, но потом легла под кровать и со вздохом заснула.

На рассвете я пробудилась от странного скребущего звука и в слабом свете из оконного проема увидела, как собака мечется во сне, будто ей снится погоня. Я не осмелилась протянуть руку и погладить ее жесткую шерсть.

Когда мы проснулись в следующий раз, в комнате было душно, и мы быстро вышли на улицу. Томас уже сидел на ступеньках, поджидая нас. Мне стало не по себе, потому что сегодня встречались он, я и собака, а не он, Анна и я. Я заменяю ему Анну? А может, играю ее роль? На эти сомнения у меня не было ответа.

Томас занимался серфингом и каждый день отправлялся на поиски самых высоких волн. Наблюдая из окна его большого черного автомобиля, как один красивый пляж сменяет другой, я представляла себе карты, которые висели в комнате Анны всю зиму. Со временем все зеленые и фиолетовые линии, отмечавшие наши маршруты, выцвели и исчезли в безбрежном синем море. Только линии цвета морской волны продолжали сиять так же ярко, как сейчас сверкала передо мною вода. Зимними холодными вечерами мы мечтали о странствиях по самым далеким странам. Наш путь не заканчивался ни во Франции, ни в Испании. Мы собирались дальше на юг, в Африку, ради этого мы работали как проклятые в скучном ночном кафе возле площади Норра Банторгет.

Прошло несколько недель после отъезда Анны. Каждый день новые берега, новые ветра. Мир превращался в одно беспредельное море и нескончаемое побережье, но странным образом этого было достаточно. Собака привыкла ко мне и смотрела на меня, когда я провожала взглядом красную доску Томаса, тонущую в объятиях Атлантики. А потом мы обе проваливались в душный сон, устав от солнца и ожидания. Собака ждала только своего хозяина, а я… Иногда мне казалось, что я жду Анну. Не ее возвращения, а чего-то связанного с ней. Она удерживала меня, даже когда ее не было рядом. Я существовала в ее тени, превратилась в ее призрак, перестав быть самой собой. Я была далеко от дома, почти каждый день проводила с мужчиной, который хотел, чтобы рядом оказалась Анна. И уже не понимала, кто я на самом деле.

А потом была ночь, когда приехал Томас. До этого мы не позволяли себе никаких объятий, разве что целовались по-дружески в щечку на французский манер. Я спала, а собака, казалось, не слышала шагов по коридору, пока из-за двери не раздалось жесткое «место!». И когда он ворвался в комнату, собака не стала меня защищать.

На следующий день мы с Томасом и собакой уехали далеко в горы, туда, где прежде не бывали. Он извинился за то, что не показывал мне ничего, кроме пляжей и баров. Мы молча сидели в машине, и я старалась не думать о случившемся. Я смотрела на его руки, лежавшие на руле. Правое запястье обвивали три сине-зеленых дельфина – татуировка в виде браслета. У одного из них была выемка на носу – наверное, игла с краской соскользнула в этом месте. Я посмотрела на свои руки. Ледяные пальцы болели, а внутри меня была полная пустота. Отвернувшись, я смотрела в окно на бесконечные поля, зеленые горы и коров с бубенчиками. Разве в Пиренеях могут быть коровы без бубенчиков?

Вечером мы остановились у небольшого ресторана. Мы ехали весь день, устали, и, когда вышли из машины, у меня болел живот. Встретил нас сам хозяин – пожилой мужчина в фартуке, с добрыми синими глазами. Оказалось, они с Томасом знакомы, и он быстро нас обслужил. Подливая нам вина, он незаметно провел рукой по моим волосам – быть может, сравнивал их с волосами Анны. Я не знала, бывали ли они где-то еще, кроме пляжа, но после ее отъезда мы с Томасом о ней больше не говорили.

После ужина я выбрала самую дальнюю кровать у окна в большой комнате, предложенной нам хозяином, как вдруг снова послышался звон коровьих бубенчиков.

Прежде чем оставить нас одних, хозяин растопил камин, повернулся ко мне и сказал, что Томас – замечательный парень. В полудреме мне привиделось, что комната заполнилась мужчинами. В центре стояли Томас и Анна, она ела большой бутерброд и смеялась. Крошки хлеба и кусочки салата падали ей на сандалии, щека испачкалась майонезом. Я по-прежнему чувствовала пустоту, голод и недомогание.

В горах мы провели неделю, но Томас больше не прикасался ко мне. В последний день мы заехали очень высоко, где дождь сменился снегом, и замерзли. А на обратном пути, пытаясь согреться, включили обогреватель на полную мощь, так что стекла запотели. Заметив по пути в маленькой деревушке телефонную будку, я попросила Томаса остановиться. Он рассмеялся и поехал дальше, сказав, что не видит необходимости общаться с внешним миром, однако вскоре повернул обратно.

Автомат поначалу показался мне неисправным, но монеты с грохотом провалились, и я смогла набрать длинный номер телефона родителей Анны. После трех гудков ответил ее отец, который, как всегда жизнерадостно, сообщил, что они ждали звонка от нас. Я ответила, что по дороге не попалось ни одного телефона. В трубке я услышала радостные возгласы матери Анны – она наверняка подумала, что звонит дочь. Отец спросил, где мы находимся, и я сказала полуправду: «В горах с друзьями. Анна ненадолго отъехала и попросила меня позвонить, ведь вы ждете звонка в ее день рождения».

Сама Анна всегда забывала это сделать, каждое лето мне приходилось напоминать ей. Я не могла вынести мысли о том, как волнуются ее родители на острове Удден. Когда трубку взяла мать, она попросила меня обнять Анну и передать поздравления, добавив, что сосед на другой стороне острова, «ты, конечно, помнишь Ингвара», поднял, как обычно, флаги в честь дня рождения ее дочери и сегодня состоится праздничный ужин. Две старшие сестры Анны со своими семьями гостили у родителей. Погода стояла безоблачная, море уже нагрелось.

Томас вылез из машины и, прислонясь к ней, свертывал самокрутку. Мелкий дождь создавал влажную пелену. Я уставилась на телефонный диск и думала о том, как звучал голос Анны, когда она брала трубку в родительском доме. Она единственная из всех, кого я знала, быстро проговаривала цифры телефонного номера. Это было довольно старомодно и в общем-то ей несвойственно. Голос ее всегда поднимался на последней цифре. На цифре восемь. Серо-белый пластмассовый аппарат в их доме висел на стене под полкой с радио и фотографиями в рамках, в комнате, которую они называли залом. Телефонный шнур всегда сворачивался в клубок.

Мы продолжали спускаться по серпантину к морю, вскоре выглянуло солнце. Томас протянул мне свои сигареты, хотя знал, что я не люблю курить. Казалось, что, пока мы были в отъезде, город расплавился от жары и множества туристов, но, вероятно, я просто привыкла к мычанию коров, перезвону бубенчиков и склонам зеленых гор. Солнце слепило глаза, бедра прилипали к кожаному сиденью автомобиля. От запаха табака стучало в висках.

Томас высадил меня у флигеля, сказав, что мы увидимся позже, как обычно, в баре отеля «Побережье басков». Потянувшись в машину за рюкзаком, я почувствовала на щеке горячее дыхание собаки.

Я стояла на улице, пока автомобиль Томаса не исчез из виду, а звук мотора не слился с шумом движения на улице Королевы, затем спустилась и отперла свою комнату. На маленьком столике за дверью лежала туристическая брошюра. Рисунок на первой странице изображал незнакомое уличное кафе. На полу – листок с логотипом отеля. Сообщение от Анны было написано ее характерным размашистым почерком: «Не трогай его. Пожалуйста».

Я побросала вещи в рюкзак, положила деньги за комнату на столик и черкнула пару слов благодарности хозяйке. Через десять минут я уже была на пути к вокзалу.

* * *

В отличие от меня, Анна была никудышным пловцом. Она плавала как маленький ребенок, ложилась у самой кромки воды и плескалась там или же ходила вдоль берега. На пирсе крепко держалась за край, осторожно опускаясь в воду. Она всегда говорила, что из-за белой кожи и веснушек быстро краснеет и обгорает, поэтому принимала солнечные ванны с большой осторожностью.

На Уддене не было специальных пирсов для купания или песчаных пляжей. Купаться приходилось, либо спрыгнув в воду с берега, либо в лагуне, где не видно дна, зато были плоские скалистые островки, на которых можно стоять.

Мы довольно быстро приноровились плавать вместе – осторожно входили в лагуну, держась за руки. Я окуналась первой, продолжая держать Анну за руку, пока она опускалась в воду. Потом мы ложились на поверхность воды, и, если не было больших волн, она осмеливалась иногда меня отпустить. Ее волосы растекались по воде, как солнечные перья. Иногда Анна поворачивалась и смотрела на меня. Воздушные пузырьки струились из ее открытого рта, руки и ноги были раскинуты как у паука, но выглядела она абсолютно спокойной. Однако боязнь воды и того, что таится в ее глубине, Анна так и не смогла преодолеть. Ее пугали рыбы, она страшилась наткнуться на разлагающееся тело утопленника. Рыбак Ингвар как-то рассказал ей, что утонувших в море всегда приносит в их залив, и во время войны к берегу прибивало много тел рыбаков, беженцев и солдат, которые зимой провалились под лед. По весне они всплывали – с почерневшей кожей, в истрепанной подо льдом в лохмотья зимней одежде, – а летом их относило течением в лагуну.

Мы с Анной не были подругами с детства, хотя так могло показаться, если поглядеть на наши одинаковые платья, обувь, украшения и прически. Одинаковый беспокойный цепкий взгляд, одинаковые лихорадочные влюбленности…

Мы были почти взрослыми, когда встретились на вечеринке: я только что начала жить самостоятельно, а ей оставался год до окончания гимназии. И все же образ маленькой девочки, которую я никогда не знала, лучше всего сохранился в моей памяти. Рыжие локоны Анны развеваются на ветру, обгоняя меня, она бежит по скалам на острове Удден. Одно лето сменяет другое, Анна растет и хорошеет, большой дом с облупившейся краской блестит в лунном свете. Вот ее родители, братья и сестры, они смотрят друг на друга… Я вижу мир так, как видит его Анна, – в виде большой карты. Эти образы детства четки и прозрачны, как стекло, хотя меня там, в ее детстве, не было и я не знаю, как все происходило на самом деле. Воображение рисует ее детскую фигурку, переносит ее нынешнюю в прошлое, где она становится ребенком. Она везде в том числе в людях, которых я узнала позже, занимавших ее комнату в моей квартире в Черрторпе. Она в других моих подругах. Но Анна совсем не похожа на них.

* * *

Схватив рюкзак, я выскочила на улицу и бежала всю дорогу до вокзала. Ночной поезд до Лиона и Парижа был уже подан, и мне даже удалось купить спальное место в купе. Кондуктор удовлетворенно захлопнул папку с билетами и объявил, что последнее место продано. В узком теплом коридоре пахло туалетом. Кондуктор указал мне на верхнюю полку в последнем купе. Две загорелые немки, блестящие от жары и ночного крема, уже легли. Я забралась на свое место и уснула, даже не стянув джинсы. Во сне я видела Томаса. Снова и снова он приходил с собакой на набережную и садился за самый дальний столик, как всегда. Он сидел с бокалом пива в слабом свете бара, собака бегала вдоль берега, облаивая ящериц и птиц, а поезд медленно ехал на север, сопровождаемый стуком колес и беспокойными сновидениями.

Утро я встретила в Париже, а уже через день была в Стокгольме. От поездки остались обрывочные воспоминания – ожидание, бегающая по пляжу собака, мерный стук вагонных колес. Собака беспокойно ходила из стороны в сторону, терлась о руки Томаса или рылась в мясных объедках, которые выносили из кухни отеля. Влажные ночные часы переходили в рассвет, немки легко и бесшумно дышали во сне, течение времени устремилось в новый день. Сверкала голубая пропасть Атлантики, и в ярких солнечных лучах двигались его руки, напрягались мышцы на плечах и шее, склонялась голова, слюна блестела в уголке рта.

* * *

Я приезжала к родителям в Сундсваль на каждое Рождество и почти каждым летом, но жила в основном в Черрторпе. Там я хранила часть вещей из проданного дома в Вэллингсбю, где прошло мое детство. Милых сердцу вещичек осталось немного, но именно их мне хотелось бы сохранить. Большую часть выбросили, когда мои родители развелись и разъехались в родные места.

Мы виделись теперь изредка, но отец сам находил меня, когда приезжал в город. Он звонил с вокзала, сообщал о своем прибытии и предлагал поужинать вечером. Мы назначали время и место встречи. Ресторан выбирался заранее – тот, который отец считал лучшим в городе, что сомнению не подвергалось.

Услышав в трубке голос отца, я начинала нервничать. Тревожно поглядывая на часы, мысленно перебирала брюки, платья и юбки, которые видела в витринах. Мне представлялось, как я встречаю отца, элегантно одетая, уверенная в себе, а ему приятно провести со мной непринужденный и беззаботный вечер.

Положив трубку, я стремглав бросалась покупать себе обновку. Помню ту серую блестящую юбку с кокеткой сзади, которую я приметила за неделю до приезда отца. Он непременно заметит, что она короткая, но в меру и отличается от других моих вещей и что у меня наконец появился свой стиль в одежде.

В магазин я отправилась после работы. Юбка села отлично, будто специально была сшита на меня. Продавец уверял, что к ней подойдет любая вещь из моего гардероба, и я купила ее. Весь вечер я с удовольствием поглядывала на обновку. Мы встретимся с отцом и поужинаем. Все будет замечательно.

Когда утром я вышла из ванной, Анна уже проснулась и надела мою юбку поверх ночной сорочки. Ее длинные волосы струились по спине до самого пояса. Она кружилась перед зеркалом и выглядела, как обычно, потрясающе. Все, что она надевала, тут же превращалось в совершенный наряд, небрежный, но элегантный.

– На что ты смотришь? – спросила она, рассмеявшись, сняла юбку и похвалила мой выбор.

Когда Анна ушла в кухню ставить чайник, я надела юбку. Было слышно, как она позевывает и шелестит газетой. Я подошла к зеркалу. Юбка висела на мне как тряпка, а блузка, которую я выбрала, совсем к ней не подходила. Пришлось сменить блузку и обувь несколько раз, прежде чем я снова влезла в свои обычные джинсы и побежала к автобусу. Сложенная юбка болталась в пакете, и в обеденный перерыв я вернула ее обратно.

Потом я вяло бродила по магазинам, примеряя одну вещь за другой. В конце концов махнула на все рукой и зашла в кафе для таксистов, где медленно потянулись минуты до назначенной встречи. Перед моими глазами кружилась Анна в серой юбке и с длинными распущенными волосами. Не останавливаясь ни на минуту.

Я увидела отца издалека. Он стоял, опустив руки, как памятник из гранита или металла. Полная противоположность мне. Ни беспокойства, ни тревоги, что встреча может не состояться.

Моей первой мыслью было убежать. Но я продолжала идти вперед, не чувствуя под собой ног, и вот уже мы сжимали друг друга в крепком объятии. Я ощутила его запах, запах отца, который и после смерти будет чувствоваться в его одежде и вещах. Даже в перчатках, слишком больших для меня, – в них я работала в саду около летнего домика.

– Ты не изменилась. – Отец с удовольствием оглядел меня с головы до ног. Во мне поднялась волна раздражения.

– Ты тоже. – Я посмотрела на его загорелое лицо и белую рубашку, которая делала его моложе, и сразу почувствовала себя неряхой.

По дороге к ресторану мы говорили о маме и моих единоутробных братьях, приезжавших к нему в гости на лето, которых я не видела уже много лет.

У братьев был другой отец. Он погиб в автокатастрофе, когда они были совсем маленькими, и мама уже потеряла всякую надежду встретить нового мужчину, но тут познакомилась с моим папой. В детстве она всегда называла меня своей «маленькой милостью». Я заменяла это на «ваша милость», вычитанное из сказок про принцесс, не понимая, что мама имела в виду мое позднее счастливое рождение и что хорошенькая девочка объединила наконец двух долго искавших друг друга людей.

Войдя в ресторан, мы умолкли. Метрдотель указал нам на столик у окна с видом на замок, и мы заняли свои места.

Шикарно тут на закате, – проговорил отец и довольно кивнул. Он говорил это каждую нашу встречу, и слово «шикарно» всякий раз раздражало меня. От уродливости и бессмысленности замка у меня по позвоночнику всегда пробегал холодок. Я считала, что он квадратный и скучный, а королевскую семью нужно освободить из этой фамильной тюрьмы.

Принесли заказ, мы начали есть, и я вспомнила, какое отвращение вызывала у меня в детстве манера отца поглощать пищу. Мы с братьями порой не могли взглянуть друг на друга, чтобы не прыснуть от смеха. Не думаю, чтобы отец понимал, что мы смеемся над ним, и почти всегда нас, изнемогающих от еле сдерживаемого хохота, выгоняли из-за стола. Мы уходили, не доев, однако нам не разрешали возвращаться.

Теперь отвращение прошло, отец ел, как любой другой человек, но казался очень громоздким, и создавалось впечатление, что его тело занимает слишком много места.

Синие сумерки сменились чернильной темнотой, когда пришло время прощаться. Над головой пронзительно кричали вороны, отец посмотрел наверх и сказал то, что говорил всегда: «Ты только представь, эти птицы так ужасны, что боятся сами себя и поэтому по ночам в поисках укрытия летают стаями».

Шум стоял оглушительный, я вспомнила о больших птичьих стаях, которые часто проносились в сумерках мимо моего маленького балкона. Они садились на каштаны и кричали, как будто не знали, куда им лететь. Потом птицы внезапно исчезали, черным облаком уносясь в темноту национального парка Накки.

Отец говорил эту фразу бессчетное количество раз, совершенно не считая ее избитой. Создавалось впечатление, что каждый раз он произносил ее словно впервые. Или просто хотел повторить? Это оставалось загадкой.

Из окон ресторана на нас лился свет, а мы стояли, подняв головы и прислушиваясь к птичьим крикам. Седые волосы отца отсвечивали желтым. Мы ели одну и ту же еду, слушали одни и те же звуки, и папа говорил те же вещи, что и раньше. Вдруг он повернулся ко мне со словами:

– Береги себя, передавай привет Анне… Мы с мамой так волнуемся из-за вашей поездки… Вы ведь скоро едете… – И обнял меня порывисто и крепко.

Я почувствовала облегчение, потому что отец, вероятно, собрался уйти прямо сейчас, не провожая меня, но, как только он отпустил мои плечи, я захотела, чтобы он снова обнял меня. Он всегда обнимал меня внезапно, и его объятия не утоляли мою потребность в нежности, я не успевала коснуться его в ответ, застывая на полпути в неловком жесте.

Затем мы расстались, как всегда помахав друг другу. Обычай махать на прощание, стоя на ступеньках дома, появился давным-давно. Сначала на лестнице, провожая нас в школу, стояли мама или отец, потом настал мой черед стоять там, когда уезжали они. Маленькой девочкой я безутешно плакала, провожая родителей, и мои братья подтрунивали надо мной. Мне казалось, что если я рыдала недостаточно горько, то с нашими родителями непременно должно было случиться нечто ужасное и мы останемся сиротами. Поэтому когда автомобиль родителей скрывался из виду, мальчишки шептали мне на ухо страшные кровавые подробности автокатастрофы, о чем они знали не понаслышке.

Потом мы выросли, и вместо плача происходило общее ликование, как только машина заворачивала за угол. А если родители уезжали на несколько дней, вообще наступало бурное веселье. Мои братья тут же вытаскивали из папиного письменного стола сигареты, я присоединялась к ним, хотя никогда не любила запах табака, а меньше всего папиного любимого – с ментолом. Отец машет мне в темноте. Отцовскую руку в перепачканной землей перчатке для работы в саду я вижу и после его смерти. Вороны почти утихли, мне надо было торопиться домой, чтобы позвонить ему и поблагодарить за ужин.

Но я никогда не звонила. Мне всегда казалось, что я возвращалась с этих встреч слишком поздно, и я не знала, что мне еще сказать, кроме тех слов благодарности, которые уже произнесла. Для меня отец уже был бесконечно далеко, зато дома Анна лежала в моей кровати и ждала меня. Как только я переступала порог, она вставала и готовила чай с медом, приговаривая, что это помогает заснуть, однако редко пила его сама. Пока мы разговаривали, ее чашка оставалась нетронутой, а ложась спать, Анна выливала чай в раковину.

На следующее утро после встречи с отцом я ощущала облегчение. Город казался обновленным, каким и должен быть город. Недостижимый и большой, манящий, бесконечный.

* * *

Я вышла из поезда в Стокгольме и не узнала город. Было увядающее августовское утро. На Центральной улице и Васагатан стояло марево ушедшей жары, воздух на Хеторгет пропитался запахом гнилых фруктов. Каштаны в Хумлегордене переливались всеми цветами радуги. По небу плыли растрепанные облака. Знакомые улицы, звуки, витрины – все казалось чужим, изменившимся, словно покрытым невидимой пеленой.

Мы с Анной уезжали очень довольные собой – ведь мы сделали все возможное для этой поездки, – с ощущением, что можем и не вернуться. В полупустых рюкзаках лежало только самое необходимое. Нам не хотелось брать с собой ничего лишнего, поскольку мы все собирались купить по дороге. Мы уезжали вдвоем, у нас были общие мечты и уверенность друг в друге, а большего и не требовалось. Вместе мы были непобедимы, как богини свободы.

Но домой мы вернулись поодиночке, каждая своей дорогой. Чужими друг другу. Соперницами.

Я приехала первой, бесцельно бродила по городу, и мой рюкзак был словно налит свинцом. Квартиру уже сдали, однако новая жиличка сказала по телефону, что не против нашего возвращения. В комнате Анны никто не поселился, а мою она через неделю собиралась освободить, потому что с кем-то познакомилась летом и ее планы изменились. В табачном магазине на улице Кунгсгатан повесили новый телефонный аппарат, оттуда я и звонила. В трубке я услышала голос девушки, снимавшей квартиру. Я резко повесила трубку, потому что не в силах была говорить. Продавец пристально смотрел на меня. Своим рюкзаком я довольно сильно задела стойку с газетами и, толкнув дверь, выплюнула жвачку на его коврик.

Дрожащими руками я открыла замок и вошла в квартиру. Моя комната была закрыта, новая соседка разговаривала по телефону. Дверь в комнату Анны приоткрылась, свет из окна струился на пол. Не раздеваясь, я обошла кухню, ванную, маленькую гостиную с книжными полками и синим диваном. Я двигалась тихо и быстро, сердце стучало. Казалось, если протянуть руку, можно потрогать пелену, почувствовать ее. Под ней все было по-старому, но сверху она покрылась тонкой ледяной коркой.

Я вернулась домой, но на самом деле оставалась далеко. Я была все та же, но изменилась. Я стояла на ковре в своей квартире и одновременно тряслась в вагоне поезда, бродила по залитым солнцем пляжам, пропадала в зеленых объятиях горных склонов.

Коровы мычали и гремели бубенчиками. Тихая, застывшая гостиная перевернулась, и я оказалась в пыли на краю горной дороги. Коровьи копыта стучали по камням, жужжали мухи, вымя лопалось от молока. Я лежала на обочине без одежды, посреди мусора и окурков.

По пути в горы в салоне машины невыносимая жара, все трясется, каждый раз, когда машина тормозит или наезжает на камень, я валюсь набок. Скрежещет коробка передач, собака царапает острыми когтями сиденье между нами. Пасть открыта, язык дрожит у моей щеки. Пахнет псиной и руками Томаса, сидящего за рулем. Пальцы у него длинные и загорелые, ногти чистые и коротко подстриженные. Сине-зеленые дельфины кусают друг друга за хвост, тихонько вращаясь вокруг запястья. Совсем скоро синяки проступят на моих руках и ребрах. Сначала почти черные, потом станут бледнеть, переходя в зеленый, желтый и, наконец, кремовый цвет. Каждый день я смотрю, как они увеличиваются под рубашкой, неровные, похожие на трупные пятна.

Боль, которую он мне причинил, не уйдет еще долго, до самой осени, она будет терзать душу, лишая по ночам сна, как хищная опасная рыба, притаившаяся в уголке сознания и выжидающая своего часа. Удары хвоста этой рыбы вызывали ноющую боль, так ноют мышцы после тренировки в спортзале. Только эта боль была острее, как будто я сражалась не на жизнь, а на смерть. И даже когда все синяки побледнели и сошли, она по-прежнему во сне наносила удары по сердцу в груди, и каждый раз, когда я напрягалась, ее медленный яд разливался по запястьям и кистям.

В комнате Анны я легла на кровать, не раздеваясь, и повторяла пальцем вьющийся цветочный рисунок одеяла, пока не заболела рука. Я обводила цветы по кругу, цветы и листочки, листочки и цветы, пока меня не одолел сон.

Когда я проснулась, шел дождь. Тяжелый летний дождь продолжался несколько дней, прибивая пыль и омывая листья на деревьях. Мы с соседкой избегали друг друга. Я перемещалась тихо и осторожно, как воришка, как рыба-прилипала.

Днем я ехала на метро на Удеплан в читальный зал городской библиотеки, где просматривала книги по искусству, или ходила по утоптанной зелени в лесу Лилл-Янсскуген, наблюдая за собаками и бегунами. Не знаю, почему я выбрала именно это место, возможно, потому, что редко бывала здесь раньше. Там не было прошлого, а значит, не было и воспоминаний. Только деревья, пешеходные тропинки и унылая пора позднего истерзанного лета. Там, где заканчивались гирлянды электрического освещения парка, можно было незаметно фотографировать бегунов, делавших растяжку после окончания тренировок. Мне хотелось увидеть нечто особенное на их раскрасневшихся лицах – выражение внутренней самодостаточности и полного удовлетворения, смешанного с опустошением.

По ночам я прокручивала в памяти незнакомые лица и в изнеможении забиралась в постель Анны. Подушка хранила ее сильный запах, а спустя неделю я вернулась в свою комнату, где моя постель пропахла соседкой. Я выстирала простыни, полотенца, прихватки и одеяла, к которым она прикасалась, но невидимая пелена не исчезла, оставаясь прочной и гладкой, и я знала, что уже никогда не стану прежней.

* * *

Прошло много времени, это лето было позабыто, моя дружба с Анной давным-давно закончилась, и о том, что они с Томасом поженились, я узнала случайно. Эта новость застала меня на празднике у старого друга – до сих пор перед моими глазами стоит эта комната и люди в ней. Обои в полоску, запах сосисок на накрытом столе, мои новые красные замшевые туфли на болотного цвета ковре. Я притворилась, что все знаю о Томасе и Анне, хотя даже понятия не имела, что они опять встретились, но поддерживала разговор о них, пила вино, болтала и вскоре засобиралась домой.

Была весна, черные дрозды распевали на крышах свои песенки. Зимний песок хрустел на тротуаре под моими туфлями на гладкой кожаной подошве. В новой обуви было легко, ноги словно летели, и хотелось бежать, подняться с земли в светлое весеннее небо – лишь сила притяжения не позволяла сделать этого. Рыба уже долго гнила в застоявшемся болоте памяти, но вот она снова задвигалась глубоко во мне, пошла кругами. Знакомые дома и тротуары расплылись в сгустившемся бесконечном тумане. Вечерний свет растворился во влажной дымке над Атлантикой, появился запах, слышались и пропадали обрывки разговоров и отдельных слов, поднялись толстые стены флигеля, надо мной оказалось его лицо. Закричали дрозды, залаяла собака, заболели ребра. Томас держит мои руки, слюна блестит в уголке его рта. Я пытаюсь освободиться, оторвать, оттолкнуть его, но остаюсь под ним, двигаюсь вместе с ним, принимаю и хочу его.

Богини тумана плачут от предательства, плюются, кричат и высмеивают меня, передразнивают мои фальшивые крики о помощи, побуждая меня горько оправдываться, уходить, с трудом переставляя ноги. Пронзительные птичьи крики о нашем отвратительном любовном треугольнике звучат в ушах. Что же мы наделали?

* * *

Мы с Анной так часто слышали разговоры о нашем сходстве, что уже привыкли к ним, безошибочно угадывая реакцию собеседника: «А вы сестры?», или: «Почему вы так похожи?», или: «Господи, вы так похожи… как странно… а ведь вы такие разные на самом деле». Тогда мы смотрели друг на друга, взрывались хохотом, и во взгляде Анны отражались все мои чувства.