Текст книги "Клодина замужем"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– А как же Люс?
– Ну, Люс ведь меня любила.
– И… ничего больше?
– Ничего! Вы находите, что я смешна?
– Нет, конечно, дорогая Клодина.
Положив голову мне на грудь, она задумывается. Её взгляд затуманивается, на неё нахлынули воспоминания… Если она начнёт рассказывать, я её ударю… В то же время я с нетерпением жду, когда она заговорит.
– Рези, ты себя не сохраняла до свадьбы?
– Наоборот! – подскочив, восклицает она, не в силах побороть желание говорить о себе. – Всё началось до смешного обыкновенно… У меня была преподавательница пения, крашеная блондинка, одни мослы… Поскольку у неё были глаза цвета морской волны, она считала себя вправе носить всякие модерновые штучки и мнила себя англосаксонской Сфингой[12]12
Сфинга. или Сфинкс: в греческой мифологии – чудовище, порождённое Трифоном и Эхидной, с лицом и грудью женщины, телом льва и крыльями птицы.
[Закрыть]… Под её руководством я работала над голосом, с ней же я изучила всю гамму извращений… Я была юной, восторженной особой: только что вышла замуж и всего боялась. Я бросила уроки через месяц, да, равно через месяц, страшно разочарованная, после того как случайно подсмотрела через щёлку в двери, как эта Сфинга, перепоясанная воздушным шарфиком, уличала свою кухарку в том, что та якобы украла двадцать пять сантимов…
Рези оживляется, раскачивается, встряхивает своими шелковистыми волосами, улыбается своим воспоминаниям. Она сидит, прижавшись к моему бедру, свернувшись и поджав ногу; рубашка соскользнула у неё с плеча; похоже. Рези самой очень весело.
– А потом был кто, Рези?
Она умолкает, взглядывает на меня, закрывает рот и наконец решается.
– Потом была одна девушка.
Я вижу по её лицу, что она кого-то пропустила.
– Девушка? Правда? Как интересно! (Так бы её и укусила!)
– Да, интересно… Но я так настрадалась! Ни за что на свете не буду больше связываться с девушками!
(Сейчас она похожа на влюблённую девочку: уголки губ опущены, она зыдумалась и не замечает, что её плечо заголилось. С каким бы удовольствием я оставила кровавый отпечаток двойного ряда зубов на этом плечике, отливающем в полумраке перламутровым блеском!)
– Так вы её… любили?
– Да, любила. Но сейчас я люблю только вас, дорогая!
То ли её охватила настоящая нежность, то ли подсказал инстинкт, но она обхватила меня своими безупречно-гладкими руками, и я утопаю в её рассыпавшихся волосах. Однако я хочу услышать конец истории…
– …А она вас любила?
– Да разве я знаю? Ничто на свете, любимая Клодина, не может сравниться с жестокостью, холодной и пытливой требовательностью молоденьких девушек! (Я имею в виду порядочных девушек: остальные не в счёт) Они не знают страдания, жалости, справедливости… Вот и та моя девушка, ещё более требовательная и жадная до удовольствий, чем молодая вдова, могла в то же время заставлять меня ждать неделями, соглашалась со мной увидеться только в семейном кругу, упивалась моей печалью: я ловила на себе её жёсткий взгляд, не портивший её хорошенького личика… А спустя две недели я узнавала, за что была наказана; причиной оказывалось то пятиминутное опоздание на свидание, то слишком оживлённый разговор с приятелем… И сердитые слова, резкие намёки, произносимые во всеуслышание, при всех, напоказ: сразу было видно, что она ещё не обжигалась!..
Моё уязвлённое сердце учащённо бьётся. Я готова её убить, лишь бы не слышать этих слов. Однако она становится мне дороже, после того как в увлечении разоткровенничалась. Я предпочитаю видеть её глаза, потемневшие от воспоминаний, чем ловить детский вызывающий взгляд, каким она окидывает Рено, как любого мужчину, и любую женщину, и даже привратника…
Бог мой! До чего я изменилась! Возможно, в глубине души я всё та же (надеюсь, что это так), однако словно бы… ряженая. Наступила весна, парижская весна – чахоточная, гнилая, скоро выдохшаяся, и всё-таки весна. А что я о ней знаю, кроме шляпок Рези? Фиалки, сирень, розы расцветали по очереди на её прелестной голове под горячими лучами от её светоносных волос. Она с важным видом председательствует на моих примерках у модистки, раздражаясь тем, что на моей коротко стриженной голове некоторые «дамские» шляпы выглядят нелепо. Она потащила меня к Готэ, чтобы заказать там для меня каркас из находящих одна на другую лент, мягкий корсет, послушно повторяющий малейшее движение моих бёдер… Она с озабоченным видом перебирает ткани, останавливая своё внимание на синих тонах, подчёркивающих желтизну моих глаз, и насыщенных розовых цветах, от которых мои щёки приобретают особый янтарный оттенок… Она занимается моими туалетами, одевает меня. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не ударить её, и боюсь ей не угодить. Я бросаю перед её дверью букетик диких нарциссов, купленный у уличного торговца… Мне нравится их резкий южный аромат, а Рези его не любит.
До чего я несчастна! как же сделать так, чтобы отпустила тоска, сжимающая мне сердце? Рено, Рези – оба они мне необходимы, и я не собираюсь отказываться от одного из них в пользу другого. Однако я страстно желала бы их разделить или, вернее, сделать так, чтобы они были между собой незнакомы.
Смогу ли я это положение изменить? Во всяком случае, попытка не пытка.
Сегодня меня навещает Марсель. Он не может понять, в чём дело: я выгляжу хмурой и враждебной. Дело в том, что уже неделю я избегаю свидания, о котором умоляет Рези – свеженькая, на всё готовая, по-весеннему возбуждённая… Но я не могу больше терпеть присутствие Рено, словно вклинивающегося между мной и Рези. Неужели он этого не чувствует? В последний раз, когда мы были на улице Гёте, мой ласковый муж, любитель подсматривать эротические сцены, натолкнулся на такую грубую непримиримость, что Рези забеспокоилась, встала и подала ему уж не знаю какой знак… Он сейчас же ушёл… Это взаимопонимание между ними привело меня в ещё большее отчаяние, я заупрямилась, и Рези ушла, впервые за всё это время не сбросив шляпы, которую она снимает после нижнего белья.
Итак, Марсель подсмеивался над тем, что я нынче чересчур ершистая. Он уже давно разгадал секрет моей озабоченности и моей радости; вынюхивает, где моё больное место, да так ловко, что я удивилась бы, не знай я своего пасынка. Он видит, что сегодня я мрачна, и продолжает настаивать, безжалостно бередя мою рану.
– Вы – ревнивая подруга?
– А вы?
– Я… И да, и нет. Вы за ней следите?
– А разве вас это касается? Да и зачем мне за ней следить?
Он качает своей изящной размалёванной головкой, долго поправляет галстук, отливающий перламутром; потом переводит взгляд в угол.
– Просто так. Я-то плохо её знаю. Просто с первого взгляда она производит впечатление женщины, за которой надо присматривать.
Я злорадствую:
– Неужели? Я доверяю вашему женскому опыту…
– Прелестно! – невозмутимо изрекает он; это жестокое слово. Кстати, вы абсолютно правы. Я видел вас втроём на премьере в «Водевиле», и госпожа Ламбрук показалась мне изысканной… ну, пожалуй, слишком строго причёсана… Зато сколько грации, как она, должно быть, вас любит… вас и моего отца!
Я внутренне напрягаюсь, но не подаю виду. Марсель разочарован. Он поднимается, по-особенному вильнув бёдрами… Ради кого это он старается. Бог ты мой?!
– Прощайте, мне пора. Вы способны нагнать тоску на самого весёлого автора, если бы они не были столь мрачными… все как один!
– Ради кого вы меня покидаете?
– Ради себя самого. У меня медовый месяц со своим новым домом.
– У вас новый дом..?
– Да, именно дом, не путайте с домовым. Как?! Вы не знаете, что я теперь свободен?
– Нет, ведь они такие скромные!
– Кто?
– Ваши друзья.
– Этого требует профессия. Да, у меня теперь квартирка как у кокотки. Такая малюсенькая-премалюсенькая. Вдвоём там можно находиться лишь обнявшись.
– И вы обнимаетесь?
– Я этого не говорил. Не хотите ли сами на неё взглянуть? Только папочку моего с собой не приводите. А вот подругу свою – пожалуйста, если ей это интересно… Ну как?
Я схватила его за руку: мне вдруг пришла в голову мысль…
– Вы никогда не выходите во второй половине дня?
– Во второй половине… Так точно: по четвергам и субботам. Но не надейтесь, – прибавляет он стыдливо, словно девочка, – что я вам скажу, куда иду…
– Это меня не интересует… Скажите. Марсель… Нельзя ли в ваше отсутствие посмотреть на место вашего отдохновения?
– Моего утомления, хотели вы сказать? (Он поднимает порочные сере-голубые глаза. Он понял.) Да, если угодно. А хорошенькая госпожа Ламбрук не болтлива?
– О!
– Я дам вам ключ. Не разбейте мои безделушки, я ими очень дорожу. Электрический чайник стоит в зелёном шкафу слева от входа; ошибиться невозможно, у меня там только рабочий (!) кабинет и гостиная с туалетной комнатой. Печенье, вино Шато-Икем, арак и имбирный бренди – в том же шкафу. В ближайший четверг?
– Да. Спасибо, Марсель.
Он, конечно, негодяй, но я расцеловала бы его от чистого сердца. От радости я вышагиваю от одного окна к другому, заложив руки за спину, и насвистываю что есть силы.
Он даёт ключ! Он!
Я ощупываю сквозь портмоне совсем маленький ключик от замка системы Фише. Я веду с собой Рези в безумной надежде найти «решение». Видеть её тайком, отстранить от этой истории, никак его не касающейся, моего дорогого Рено, которого я слишком люблю, – да, чёрт возьми! – и потому мне больно видеть, как он вмешивается во все эти тёмные делишки…
Рези послушно меня сопровождает; ей весело, она счастлива, что моя крепость наконец пала после недельного сопротивления.
На улице тепло; мы едем в открытой коляске; Рези распахивает похожий на мужской пиджак – строгий жакет из синей саржи – и глубоко вздыхает, словно ей не хватает воздуха. Я украдкой любуюсь её чётким профилем, детским носиком, ресницами, сквозь которые пробивает солнце, бархатистыми пепельными бровями… Она держит меня за руку, терпеливо ждёт и время от времени наклоняется вперёд, разглядывая тележку с цветами, от которой поднимается весенний аромат, витрину или проходящую мимо нарядную женщину… Как она нежна, Боже мой! Пусть кто-нибудь попробует сказать, что она меня не любит! Да, она любит только меня.
Шоссе д'Антен, большой двор, затем небольшая дверь, крохотная опрятная лестница, лестничные площадки, на которых можно удержаться, стоя на одной ножке.
Я миную три этажа на одном дыхании и останавливаюсь: здесь уже пахнет Марселем, сандаловым деревом и сеном с примесью эфира. Я отпираю дверь.
– Подождите, Рези, сюда можно войти только по одному!
Да, всё именно так, как я говорю. Как мне смешно в этом кукольном домике! Зародыш передней предшествует недоразвитому рабочему кабинету; спальня-гостиная… – беседка едва достигает нормальных размеров.
Как две кошки, очутившиеся в новой обстановке, шаг за шагом, задерживаясь взглядом на каждой вещи, на каждой картине… Здесь слишком много запахов!..
– Взгляните, Клодина: каминный аквариум…
– Рыбки с тремя хвостами!…
– А у этой плавники похожи на оборки! А это что: курильница?
– Нет, чернильница, по-моему… или кофейная чашка… а может, ещё что-нибудь.
– Посмотрите, дорогая: прекрасная старинная ткань! Вот бы такую подкладку к демисезонному жакету!.. Какая прелестная богиня со сложенными руками…
– Это божок..
– Да нет, Клодина!
– Хорошенько не разглядеть, там драпировка. Ай! Не садитесь, Рези, как я, на ручку этого английского зелёного кресла!.
– Верно. Что за причуда заводить эти копья из полированного дерева! Того и гляди сядешь на кол.
– Тс-с, Рези, не будем говорить о кольях в доме Марселя.
– Идите скорее сюда, мой милый пастушок!
(Мне не нравится, что она меня называет «мой милый пастушок»: это выражение Рено. Мне больно за неё, но особенно за него.)
– Зачем?
– Взгляните на его портрет!
Я присоединяюсь к ней в гостиной-спальне… и так далее. Это в самом деле портрет Марселя, изображённого византийской дамой. Довольно любопытная пастель, смелые цвета, нечёткий рисунок. Колечки рыжих волос падают на уши, у неё… у него… – тьфу ты, чёрт! – у Марселя тяжёлый лоб весельчака, а на вытянутой руке он держит шлейф прозрачно-неподвижного платья из газа, расшитого жемчугом, падающего отвесно, словно ливень, а в его складках тут и там мелькает то нежное бедро, то щиколотка, то колено. Вытянутое лицо, презрительный взгляд ярко-синих глаз из-под рыжей чёлки – да, это Марсель.
В задумчивости застыв рядом с Рези, прислонившейся к моему плечу, я вспоминаю сразивший меня в Лувре портрет кисти Бронзино, с которого смотрит подозрительный черноглазый юноша…
– До чего красивые руки у этого мальчика! – вздыхает Рези. – Жаль, что у него такой странный вкус…
– Жаль для кого? – подозрительно спрашиваю я.
– Для его близких, разумеется!
Она смеётся и тянется зубами к моим губам. Мои мысли принимают другой оборот…
– Так… а где он спит?
– Он не спит, он сидит. Лежать для него – слишком вульгарно.
Что бы она ни говорила, я отыскала за занавеской розового бархата нечто вроде узкого алькова, диван, обитый тем же бархатом, а на нём листья платана оставили пепельно-зеленоватые угловатые тени. Я спешу нажать на кнопку выключателя, и на этот алтарь льётся свет из опрокинутого хрустального цветка… Вот это да! Орхидея…
Рези указывает изящным пальчиком на многочисленные диванные подушки..
– Теперь сразу видно, что здесь не лежала голова женщины, как, впрочем, и другая часть её тела.
Я смеюсь над её проницательностью. Отлично выбранные подушки, все как одна из жёсткой парчи, расшитой серебряными и золотыми нитями и блёстками. Женские волосы непременно зацепились бы за них.
– Ничего, мы снимем эти подушки. Рези.
– Давайте снимем, Клодина…
Возможно, это будет самое приятное воспоминание о наших нежных отношениях. Я отдаюсь на волю охвативших меня чувств и становлюсь покладистой. Она как всегда пылает страстью, будто поборов робость, а опрокинутый цветок проливает опаловый свет на наш недолгий отдых…
Немного спустя этажом ниже разбитое фортепьяно и сомнительный тенор объединяются и с поразительным упорством долбят одно и тоже:
Ког-да-то жил в Нор-ман-ди-и…
Поначалу меня смущает что у кого-то такое же, как у меня, чувство ритма. Однако мало-помалу я привыкаю. Теперь мне это не мешает… скорее наоборот
Ког-да-то жил в Нор-ман…
Если бы кто-нибудь мне раньше сказал, что один такт из «Робера-Дьявола»[13]13
«Робер-Дьявол» – опера немецкого композитора Джакомо Мейербера (1791–1864).
[Закрыть] произведёт на меня такое впечатление, что у меня перехватит от волнения горло… Впрочем, для этого необходимо особое стечение обстоятельств.
Около шести часов, когда умиротворённая Рези засыпает, обвив мою шею руками, у входа раздаётся требовательный звон колокольчика; мы так и подскакиваем. Обезумев, Рези с трудом сдерживает крик и вонзает коготки мне в затылок. Я приподнимаюсь на локте и прислушиваюсь.
– Дорогая! Успокойся, не бойся ничего, кто-то ошибся дверью… или это какой-нибудь приятель Марселя: не мог же он их всех предупредить, что его не будет дома…
Она приходит в себя, отнимает руки от побелевшего лица, озирается; в комнате царит беспорядок в стиле восемнадцатого века, самый большой беспорядок, какой только можно себе представить… и вдруг – снова: тр-р-р…
Она вскакивает и начинает одеваться, причём, несмотря на то, что она в панике, её ловкие пальчики знают своё дело. Звон не умолкает, он гремит неспроста: за верёвку дёргает чья-то умная рука, она дразнит, выводит какую-то мелодию… От нервного напряжения я сжимаю челюсти.
Моя бедная подруга, бледная, готовая упорхнуть, зажимает уши. Всякий раз как снова раздаётся звонок, уголки её губ вздрагивают. Мне её жалко.
– Рези! Это, очевидно, приятель Марселя…
– Приятель Марселя! Вы разве не слышите, с какой злобой, с каким смыслом названивает этот невыносимый человек!… Нет, этот «кто-то» знает, что мы здесь. Если мой муж…
– Какая же вы трусиха!
– Благодарю! Легко быть храброй с таким мужем, как у вас!
Умолкаю. К чему препираться? Застёгиваю корсет. Одевшись, я неслышно подхожу к двери и прислушиваюсь. Ничего не разобрать из-за этого звона!
Вот, наконец, последняя долгая трель, после которой звучит нечто вроде восклицательного знака, – и я слышу легкие удаляющиеся шаги.
– Рези! Он ушёл.
– Наконец-то! Подождём немного: возможно, нас выслеживают… Чтобы я ещё когда-нибудь сюда пришла!..
Какой печальный финал для свидания без будущего! Моя трусливая подруга так торопится со мной расстаться, подальше уйти от этого дома, из этого квартала, что я не смею предложить ей возвращаться вместе… Она выходит первой, пока я гашу опрокинутый цветок и собираю разбросанные подушки. Марсель смотрит на меня с портрета, высокомерно задрав подбородок и поджав накрашенные губы…
Сегодня передо мной сидит в чёрном коротком пиджаке оригинал компрометирующей византийской пастели. Он искрится от любопытства, как в те времена, когда его занимала история с Люс.
– Как прошёл вчерашний день?
– Спасибо. У вас там настоящий храм, достойный вас.
Он кивает.
– И вас – тоже.
– Нет, пожалуй, слишком изысканно. В особенности ваш портрет меня… заинтересовал. Мне было приятно узнать, что вам близка эпоха византийского императора Константина.
– Это скорее веление сегодняшнего дня… Так вы, стало быть, обе не лакомки: мой Шато-Икем, подарок бабушки, не соблазнил вас?
– Нет. Любопытство затмило все другие инстинкты.
– О, любопытство, – улыбается он той же улыбкой, что на портрете. – Какие вы хорошие хозяйки: когда я вернулся, всё было в идеальном порядке! Надеюсь, вас никто не побеспокоил?
Улыбка вспыхивает и мгновенно гаснет на его лице, он быстро взглядывает на меня и сейчас же опускает глаза… Ах ты, негодник! Так вот кто трезвонил в дверь или же нанял кого-нибудь с этой целью! Как же я сразу не догадалась?! Ну, ты меня не поймаешь, гадкий мальчишка!
– Отнюдь нет. Как и полагается в приличном доме. Кажется, один раз кто-то позвонил… впрочем, не могу утверждать. Я в это время целиком была поглощена… вашей богиней-гермафродитом со скрещёнными руками…
Это послужит ему уроком! Поскольку мы с ним оба отличные актёры, он напускает на себя довольный вид гостеприимного хозяина.
Письмо из Монтиньи я вынуждена прочесть вслух, чтобы понять, о чём говорится: сплошные каракули!
Что же ты к нам не едешь, девочка? Большой куст «каретных» роз вот-вот распустится. А молодой «ясень-капальщик» окреп. Наш господин всё такой же.
Что господин всё такой же – в этом я ничуть не сомневаюсь. И что ясень-плакальщик окреп – тоже хорошо. Большой куст инкарнатных роз скоро распустится… До чего же он хорош: разросся во всю стену… Зацветает он рано, пышно цветёт всё лето, то и дело выбрасывает благоухающие бутоны и увядает только к осени; деревце это умрёт, так и не исполнив своего предназначения… Куст инкарнатных роз вот-вот распустится. Эта мысль заставила меня вновь почувствовать, как крепко я связана с Монтиньи. Он вот-вот распустится!.. Я испытываю почти материнскую гордость, словно мне сказали: «Ваш сын завоюет все призы!»
Ко мне взывает вся дружная семья растений. Мой прадедушка, старый орешник, состарился в ожидании моего приезда. Под ломоносом скоро пойдёт звёздный дождь…
Нет, не могу я, не могу! Что станется без меня с Рези? Я не хочу оставлять на неё Рено; мой несчастный папуля такой любвеобильный, а она такая… любезная!
Увезти с собой Рено? Оставить Рези совсем одну в знойном Париже, это с её-то фантазией и страстью к интриге!.. Она мне изменит.
Боже мой! Неужели вот так час за часом, от поцелуя к ссоре, прошло уже четыре месяца? За это время я не сделала ничего, я провела четыре месяца в ожидании. Прощаясь с ней, жду новой встречи; встречаясь, жду, что удовольствие, растянутое или краткое, сделает её ещё красивее и хоть немного искреннее. Когда Рено с нами, жду его ухода; жду ухода Рези, чтобы поговорить спокойно, без горечи и ревности, со своим Рено; со времени нашей связи с Рези он, как мне кажется, стал любить меня ещё больше.
Всё к этому шло! Я заболела, и вот уже три недели выброшены коту под хвост. Инфлюэнца, переохлаждение, переутомление – пусть мой лечащий врач называет это как хочет: у меня был сильный жар и очень болела голова. Но я же крепкая!
Дорогой папочка Рено, до чего вы были со мной ласковы! Никогда ещё я не была вам так признательна за то, как предупредительно вы со мной говорили, тщательно подбирая выражения и обходя острые углы…
Рези тоже за мной ухаживала, несмотря на моё опасение показаться ей некрасивой: Я закрывала руками пылающее лицо. Несколько раз меня шокировали и её манера взглядывать на Рено, садиться «для него» на край моей постели, приподняв одно колено, и сама эта грациозная амазонка в соломенной шляпе, в платье, отделанном английской вышивкой, с бархатным поясом, и все её уловки, слишком кокетливые при посещении больной. Прикрываясь тем, что у меня жар, я как-то ей крикнула: «Уходи!», и она решила, что я брежу.
Мне также показалось, что Рено улыбается её приходу, будто порыву свежего ветра… Они обсуждают при мне то, чего я не видела, я с трудом слежу за их беседой и чувствую себя оскорблённой, словно они говорят на каком-то своём языке…
Я рассердилась на свою подругу за то, что она столь свежа и хороша собой, за её матовые ровные щёки. И хотя она любовно укладывала вдоль дивана, на котором я набиралась сил, тёмно-коричневые розы на длинной ножке, я бралась за зеркальце, спрятанное за подушками, и подолгу разглядывала своё бледное лицо, думая о Рези с ревнивой злобой.
– Рено! Это правда, что листва на бульварах уже порыжела?
– Да, правда, девочка моя. Хочешь съездить в Монтиньи? Там деревья ещё зелёные.
– Они слишком зелёные… Рено! Сегодня я могла бы выйти, я прекрасно себя чувствую. Я съела яйцо, потом целую отбивную, выпила бокал асти и поклевала винограду… Вы куда-нибудь собираетесь? (Стоя у окна своего «рабочего святилища», он смотрит на меня с нерешительностью.) Я бы с удовольствием вышла куда-нибудь с таким красивым мужем, как вы. Этот серый костюм очень вам идёт, а пикейный жилет подчёркивает ваши манеры обольстителя времён Второй империи, которые я так люблю… неужели нынче вы так молодо выглядите ради меня?
На его смуглых щеках проступает едва заметный румянец, он разглаживает длинные с проседью усы:
– Ты же знаешь, как мне больно, когда ты говоришь о моём возрасте…
– А кто говорит о вашем возрасте? Я, напротив, боюсь, что вы будете вечно молоды, и это похоже на врождённую болезнь. Возьмите меня с собой, Рено! Я чувствую такой прилив сил!
Моё архикрасноречие на него не действует.
– Нет, Клодина, коновал тебе сказал: «Не раньше завтрашнего дня». Сегодня пятница. Наберись терпения, воробышек. Ага, а вот и подруга, которая сумеет удержать тебя дома…
Он пользуется приходом Рези и исчезает. Я не узнаю моего папочку, так старательно пытающегося доставить мне удовольствие вопреки здравому смыслу… А врач этот – просто дурак!
– Чем вы недовольны, Клодина?
(Она так хороша, что я веселею. Голубая, голубая, голубая – и в то же время воздушная, словно вышедшая из голубой пены…)
– Рези! Должно быть, эльфы стирали своё бельё в той же воде, что и ваше платье.
Она улыбается. Я сижу, вплотную прижавшись к её бедру, и вижу её чуть снизу. Продолговатая ямочка в форме восклицательного знака делит её упрямый подбородок пополам. Её ноздри похожи на безупречный арабеск, которым я любовалась, рассматривая нос у моей Фаншетты. Я вздыхаю.
– Ну вот! Я хотела выйти, а этот осёл врач не разрешает. Оставайтесь хоть вы со мной! Подарите мне свою свежесть, поделитесь вольным воздухом, раздувающим ваши юбки и свистящим в вашей шляпке из листьев. Это шляпа или корона? Вы как никогда похожи сегодня на неотразимую венку, дорогая, благодаря пене ваших белокурых волос… Оставайтесь со мной, расскажите мне об улице, об обожённых на солнце деревьях… Вы хоть немножечко скучаете по мне?..
Однако она не садится и пока говорит вкрадчивым голоском, переводит взгляд от одного окна к другому словно в поисках выхода.
– О, до чего мне тяжело! Я бы хотела, любовь моя, провести рядом с вами целый день, особенно когда вы одна… Ваши губы уже забыли, верно, мои поцелуи!..
Она наклоняется и подставляет мне свой ротик; я вижу, как блестят её зубы, и отворачиваюсь.
– Нет, у меня как будто жар. Ступайте погулять. Я хочу сказать: отправляйтесь на прогулку.
– Мне не до прогулки, Клодина! Завтра годовщина моей свадьбы – ничего смешного в этом нет! – а я в этот день обыкновенно преподношу мужу подарок…
– Так что же?
– В этом году я забыла о своём долге признательной супруги. И вот теперь я убегаю, ради того чтобы мистер Ламбрук обнаружил нынче вечером под своей салфеткой в виде епископской митры хоть что-нибудь: портсигар, жемчужные пуговицы, футляр с динамитом – всё равно! Не то – три недели ледяного молчания, безупречного достоинства… Боже! – восклицает она, воздев кулаки к небу. – В Трансваале так нужны люди! Какого чёрта он торчит здесь?!
Её насмешливость и словоохотливость вызывает у меня недоверие.
– Рези! Отчего бы вам не доверить покупку безупречному вкусу лакея?
– Я об этом думала. Однако все слуги в доме, за исключением моей «meschine», подчиняются мужу.
(Видимо, она во что бы то ни стало хочет уйти.)
– Ну что же, добродетельная супруга, идите праздновать день Святого Ламбрука…
(Она уже опустила белую вуалетку.)
– Если я вернусь до шести часов, вы захотите меня видеть?
(Как она хороша, когда вот так наклоняется! Из-за резкого движения юбка обвила её ноги, и Рези предстала передо мной словно нагая… Меня охватывает лишь платоническое восхищение… Интересно: это результат моего выздоровления? Желание, как прежде, не сотрясает всё моё существо… И потом, она отказалась пожертвовать ради меня днём Святого Ламбрука!)
– Там будет видно. В любом случае можете подняться, и вам воздастся по заслугам… Да нет же, говорю вам, у меня жар!..
И вот я одна. Я потягиваюсь, прочитываю три страницы, прохаживаюсь по комнате. Сажусь за письмо папе, потом усердно полирую ногти. Сидя перед туалетным столиком, я время от времени бросаю взгляд в зеркало, будто на циферблат. В общем, выгляжу я не так уж плохо… Волосы немного отросли, меня они не портят. Белый воротничок, красная муслиновая рубашка в тонкую белую полоску – от всего этого веет пешей прогулкой, улицей… Я прочитываю решение в собственных глазах, едва взглянув в зеркало. Готово! Соломенная шляпа с чёрной лентой, куртка перекинута через руку, чтобы Рено не ругал меня за легкомыслие – я на улице.
Господи, ну и жара! Теперь меня не удивляет, что инкарнатные розы вот-вот распустятся… До чего я ненавижу Париж! Чувствую необычайную лёгкость: я похудела. Свежий воздух немного кружит голову, но если не стоять на месте и идти дальше, к этому скоро привыкаешь. В голове у меня мыслей не больше, чем у пса, которого вывели на прогулку после недели проливных дождей.
Я невзначай, почти автоматически направилась к улице Гёте. Вот чёрт!.. Улыбаюсь, подходя к дому номер пятьдесят девять, и бросаю доброжелательный взгляд на занавески из белого тюля, закрывающие окна в третьем этаже…
Что это?! Занавеска шевельнулась!.. Это едва уловимое колебание пригвоздило меня к тротуару, я так и застыла на месте. Кто это там «у нас»? Верно, ветер ворвался со двора через окно и приподнял тюль… Однако пока здравый смысл говорит одно, в душе у меня начинает шевелиться подозрение, и вдруг меня озаряет догадка, раньше чем я успеваю осмыслить происходящее.
Я перебегаю улицу, влетаю, словно в кошмаре, на третий этаж по ступеням, застеленным мягким, хорошо впитывающим влагу покрытием, в котором утопают ноги… Набрасываюсь на медную кнопку и звоню что есть мочи… Нет, они не откроют!
Я пережидаю, прижав руку к груди. Мне на память сейчас же приходят слова моей молочной сестры Клер: «В жизни всё как в книгах, верно?»
Я робко тянусь к кнопке и вздрагиваю, когда вновь раздаётся этот незнакомый звон… Проходят две долгие секунды, и я, словно маленькая девочка, заклинаю про себя: «Только бы не открыли!»
Но вот приближаются шаги, и ко мне возвращается мужество, а вместе с ним накатывает и злость. Недовольный голос Рено спрашивает: «Кто там?»
У меня перехватывает дыхание. Я держусь за стену, выкрашенную под мрамор, и чувствую, как камень холодит руку. Слыша, как приотворяется дверь, я хочу только одного – умереть…
…недолго! Надо, надо! Я Клодина, чёрт побери! Я Клодина! Сбрасываю сковывающий меня страх, словно пальто. Говорю: «Отворите, Рено, или я закричу». Смотрю прямо в лицо тому, кто открывает дверь; он одет. В изумлении отступает назад, обронив при этом одно-единственное и вполне умеренное слово: «Чёрт!», как игрок, которому не везёт.
Я снова так и застываю при мысли, что я сильнее его. Я Клодина! И говорю:
– Я увидела снизу, что кто-то мелькнул в окне. Вот и поднялась на огонёк.
– Я сделал гадость, – бормочет Рено.
Он пальцем не пошевельнул, чтобы мне помешать, напротив: отходит в сторону, пропуская меня в комнаты, и входит следом за мной.
Я стремительно миную небольшую гостиную, приподнимаю цветастую портьеру… Так я и знала! Рези здесь, здесь, чёрт возьми, одевается… Она стоит в корсете и трусиках, держа в руках нижнюю кружевную юбку, а шляпа – уже на голове, словно она ждала меня… У меня перед глазами всегда будет стоять её белое лицо, искажающееся под моим взглядом и готовое вот-вот распасться. Хотела бы я пережить такой же ужас… Она смотрит на мои руки, и я прямо вижу, как белеют и пересыхают её губы. Не сводя с меня глаз, она протягивает руку и пытается нащупать своё платье. Я делаю шаг вперёд. Она едва не падает, вскидывает руки и выставляет локти вперёд, будто защищая лицо. В этом жесте открываются её подмышки – я столько раз вдыхала их аромат, отчего у меня внутри поднималась настоящая буря… Сейчас возьму этот графин, швырну его… или, может, вон тот стул… Глаза мне застилает дрожащая пелена, словно поднимающееся над лугом марево…
Рено, не отступающий от меня ни на шаг, трогает меня за плечо. Он немного бледен, у него нерешительный и очень расстроенный вид. Я с трудом выговариваю:
– Что вы… тут делаете? Он против воли улыбается.
– Да… мы тебя ждали… ты же видишь.
Мне всё это привиделось в кошмаре, или он теряет рассудок. Я оборачиваюсь к той, что стоит здесь; за то время, пока я на неё не смотрела, она успела надеть платье цвета голубой воды, в которой эльфы полоскали своё бельё… Пусть только попробует улыбнуться!
«В жизни всё как в книгах, верно?» Нет, милая Клер. В книгах та, что приходит мстить, делает как минимум два выстрела. Или уходит, хлопнув дверью и испепелив виновных презрительным словом… Я же ничего не нахожу, не знаю, что мне следует предпринять, – вот в чём дело. За пять минут так просто не войдёшь в роль обманутой супруги!
Я по-прежнему преграждаю выход. Мне кажется, Рези близка в обмороку. Любопытно было бы взглянуть!
Зато он не испугался. Как и я, он скорее с интересом, а не с волнением следит за лицом Рези, на котором написан неподдельный ужас, и наконец понимает, что эти минуты нашему сближению отнюдь не способствуют…
