Текст книги "Клодина замужем"

Автор книги: Сидони-Габриель Колетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Я её не поощряю. Идёт время, я изучаю все оттенки такой разной Рези и жду, что будет дальше. Жду, жду… Скорее лениво, нежели добросовестно.

Я виделась с Рези нынче утром. Однако это для неё не помеха: к пяти часам она теряет терпение и прибегает ко мне сама. Она садится (как ложилась Фаншетта), дважды обойдя каждый уголок. Тёмно-синий костюм ещё больше подчёркивает рыжину её золотых волос; шляпа со сложным плюмажем (кажется, что у неё над головой сшиблись серые чайки, и я ничуть не удивлюсь, услыхав их клёкот) венчает её голову.

Она устраивается в кресле, будто от кого-то прячется… и тяжело вздыхает.

– Что с вами. Рези?

– Ничего. Дома мне скучно. Гости меня утомляют. Один флирт, два, три… и все сегодня! С меня довольно! До чего эти поклонники однообразны! Я едва не набросилась на третьего с кулаками.

– За что же на третьего?

– С интервалом в полчаса после второго это ничтожество в тех же выражениях говорит мне о своей любви! А второй уже повторил это вслед за первым. Эти типы увидят меня не скоро… Ну до чего же все мужчины одинаковы!

– Остановите свой выбор на одном из них: будет больше разнообразия.

– Зато как это утомительно!

– А… вашего мужа от них не воротит?

– Нет. А почему, собственно, его должно воротить от моих гостей?

(Ах вот как?! Уж не принимает ли она меня за дурочку? А меры предосторожности, которые она принимала совсем недавно во время моего утреннего визита? А её уклончивые предупреждения? Однако она не отводит свои ясные глаза, отблёскивающие лунным камнем и серым жемчугом.)

– Позвольте, Рези! Ещё утром третьего дня мне не разрешалось даже смеяться над его словами…

– Ах! (Она грациозно помахивает в воздухе рукой, подгоняя уж не знаю какую мысль…) Клодина! Это же совсем разные вещи: ухаживающие за мной мужчины… и вы.

– Надеюсь! Как и причины, по которым нравлюсь вам я, не могут быть теми же, что и в их случае… (Она бросает на меня молниеносный взгляд и сейчас же отворачивается.)…Скажите по крайней мере, Рези, почему со мной вы видитесь без неудовольствия.

Успокоившись, она откладывает муфту, чтобы руками, затылком, всем своим телом помогать себе говорить. Из глубины низкого кресла она с таинственным видом посылает мне сладчайшую, улыбку:

– Вы хотите знать, почему мне нравитесь, Клодина?

Я могла бы сказать, что нахожу вас красивой, и мне этого было бы достаточно, однако вам, гордячке, этого мало… Почему вы мне нравитесь? Потому что ваши глаза и волосы, отлитые из одного и того же металла – всё, что осталось от ожившей статуэтки из светлой бронзы; потому что ваш нежный голосок удивительным образом сочетается с голубоватыми жестами; потому что вы, дикарка, ради меня становитесь совсем ручной; потому что вас заставляет краснеть какая-нибудь тайная мысль, которая угадывается или вырывается у вас невзначай, словно чья-то дерзкая рука полезла к вам под юбку; потому что…

Я остановила её жестом – грубоватым, что верно, то верно: я почувствовала раздражение и смутилась при мысли, что меня так легко разгадать… Рассержусь ли я? Расстаться с ней навсегда? Она предупреждает нежелательное для неё решение пылким поцелуем вот здесь, рядом с ухом. Едва почувствовав прикосновение её плюмажа сквозь мех, в который я кутаюсь, я почти не успеваю насладиться запахом Рези, обманчивой простотой её духов… как входит Рено.

Я в смущении откидываюсь в кресле. Смущение объясняется не моим поведением, не торопливым поцелуем Рези, а проницательным взглядом Рено и весёлой, почти ободряющей снисходительностью, которую я читаю в его глазах. Он целует моей подруге руку со словами:

– Прошу вас не беспокоиться из-за меня, я не хотел вам мешать.

– А вы ничуть не мешаете! – восклицает она. – Ничем и никому! Я, напротив, прошу помочь мне развеселить Клодину: она не хочет мне простить самый искрений комплимент.

– Очень искренний, я в этом не сомневаюсь, однако с достаточно ли убедительной интонацией вы его произнесли? Моя Клодина – девочка очень серьёзная и очень страстная, она не смогла бы принять (поскольку Рено принадлежит к поколению, которое ещё читало Мюссе, он напевает мелодию к серенаде «Дон Жуана»), не смогла бы стерпеть определённые насмешки, скрывающиеся за определёнными словами.

– Рено! Прошу вас! Не будем раскрывать семейные тайны!

(Я стала терять терпение и, сама того не желая, возвысила голос, но Рези обращается ко мне с обезоруживающей улыбкой.)

– Напротив, Клодина, напротив! Не мешайте ему, пусть говорит… Меня это чрезвычайно интересует, и потом, дайте усладу хотя бы моему слуху: я скоро совсем позабуду, как звучит слово «любовь»…

Хм! По-моему, не к лицу позабытой-позаброшенной супруге такой натиск: совсем недавно эта томная притворщица пыталась заигрывать со мной; однако Рено понятия об этом не имеет. Рези разжалобила моего щедрого Рено, и он оглядывает её с головы до пят; я не могу удержаться от смеха, когда он восклицает:

– Бедная девочка! Такая молодая, а уже лишена того, что украшает жизнь и делает её богаче! Заходите ко мне; утешение ждёт вас на диване моего жертвенного кабинета, а обойдётся это вам дешевле, чем у специалиста.

– Дешевле? Не доверяю я вашим скидкам!..

– Ну посудите сами: зачем мне вас обирать?! И потом, каждый человек либо честен, либо нет…

– Вы – нет. Спасибо, не хочу.

– Заплатите мне сколько захотите.

– Чем? – Она полуприкрывает свои дымчатые глаза. – Вы, вероятно, могли бы ограничиться пустяками, пренебрегая сутью дела.

– Я бы предпочёл дойти до сути.

Рези чувствует себя отчасти оскорблённой, и в то же время ей это льстит: она нахохлилась и выставила грудь колесом, совсем как Фаншетта, натолкнувшаяся в траве на кузнечика-переростка или жука-рогача.

– Говорю же вам: нет, благодетель рода человеческого! Я, кстати, до такой жизни ещё не дошла.

– До чего же вы уже дошли?

– Я способна расплатиться.

– Как именно? Расплатиться можно по-разному, существует по крайней мере два способа…

Её лицо розовеет, она старательно щурится, словно вдруг вспомнив о своей близорукости, потом оборачивается ко мне и, подавшись в мою сторону, умоляюще шепчет:

– Клодина! Неужели вы не вызволите меня?..

– Можете рассчитывать на меня, но не на утешения Рено.

– Как?! Неужели ревнуете?

Её глаза загораются злорадством, и она заметно хорошеет. Сидит она на краешке стула, одну ногу вытянув, а другую согнув в колене, и его плотно облегает юбка. Рези наклоняется ко мне в напряжённой позе, будто приготовившись сбежать. Золотистый пушок, покрывающий её щёку, чуть светлее волос; её ресницы беспрестанно подрагивают, они прозрачны подобно невесомому осиному крылышку. Сражённая её прелестями, я совершенно искренне возражаю:

– Ревную? Да нет. Рези, вы слишком хороши: если бы Рено изменил мне с уродиной, я ни за что бы не простила! Какое унижение!

Рено дарит меня одним из тех мудрых взглядов, какие заставляют меня вернуться под его крыло, когда моя дикость или особенно сильный приступ одиночества заводят меня слишком далеко… Я благодарна ему за то, что вот так, поверх головы Рези, он посылает мне столько нежных слов, и всё – без единого звука…

Тем временем Рези-Блондиночка (неужели она меня раскусила?) подходит ближе, нервно потягивается, не вынимая рук из муфты, надувает губки, фыркает и бормочет:

– Ну вот… У меня от вашей сложной психологии живот подвело: я есть хочу!

– Ах, бедняжка! Я же вас голодом заморила! Я подскакиваю и бегу к звонку.

Немного спустя над дымящимися чашками и чуть тронутыми маслом тостами воцаряются мир и согласие. Однако я презираю этих претенциозных людей с их чаем. Чуть расставив ноги и поставив корзинку в образовавшуюся между коленями ямку, я обрываю с гроздьев увядшие ягоды боярышника, ощипываю и давлю в пальцах вялую мушмулу – зимние плоды, которые прислала мне Мели из родных краёв; ягоды залежались в погребе и попахивают плесенью.

А поскольку один из тостов, подгоревший и почерневший, наполняет комнату запахом креозота и свежего угля, воображение сейчас же переносит меня в Монтиньи, к камину с колпаком… Мне кажется… да, я ясно вижу, как Мели подбрасывает охапку сырого хвороста, и греющаяся у огня Фаншетта немного отодвигается: её возмущают нахальные языки пламени, как и потрескивание только что брошенных в огонь дров…

– Девочка моя!..

Оказывается, я размечталась вслух! Рено это развеселило, а Рези повергло в изумление. Я смущаюсь и краснею.

Сиротская зима тянется мучительно долго. Дни то пролетают незаметно, то им не видно конца. Театры, ужины, утренние приёмы и концерты до часу ночи, а иногда и до двух. Рено держится молодцом, а мне так тяжело!

Просыпаемся поздно, под кипой газет не видно кровати. Всё своё внимание Рено уделяет «отношениям с Англией», а также с Клодиной, которая лежит на животе, предаваясь злорадным мечтам; Клодина любит поспать, а эта неестественная жизнь лишает её такой возможности. Наскоро обедаем; муж ест розовое мясо, я – всевозможные сладости. От двух до пяти– разнообразная программа.

Зато неизменной остаётся моя встреча с Рези либо у неё, либо у меня. Она всё больше ко мне привязывается и не скрывает этого. Я тоже к ней привязываюсь, но, признаться, стараюсь это скрывать…

Почти каждый вечер в семь часов мы выходим после чая или из какого-нибудь бара, где Рези согревается коктейлем, а я ем пересоленный хрустящий картофель, и я с тихим бешенством думаю о том, что надо одеваться, что Рено уже ждёт меня, поправляя жемчужные запонки. Я должна признаться (моя скромность просто кровью обливается!), что благодаря короткой и удобной причёске одинаково волную и женщин и мужчин.

Из-за моей стриженой головы и холодности по отношению к мужчинам те думают: «Она интересуется женщинами». Непостижимо! Раз я не люблю мужчин, я должна искать общества женщин… О примитивный мужской ум!..

Кстати сказать, женщины – тоже из-за коротко стриженных волос и равнодушия к их мужьям и любовникам– склонны думать так же, как они. Я несколько раз ловила на себе прелестные любопытные взоры, стыдливые и пугливые. Стоило мне задержаться взглядом на чьём-нибудь зеркальном плечике или безупречной шее, как дама сейчас же краснела. Кроме того, мне пришлось выдержать натиск завистниц, что вполне понятно. Однако эти салонные профессионалки – квадратная дама лет пятидесяти, а то и больше; тощая брюнетка с плоским задом; израильтянка с моноклем, сующая свой острый нос в чужие декольте, будто намереваясь выудить оттуда обронённое кольцо, – эти обольстительницы открыли в Клодине равнодушие, которое их заметно шокировало. Это едва не стоило ей репутации. Зато вечером третьего дня я приметила на губах у одной из моих «приятельниц» (читай: одной молодой писательницы, с которой я встречалась раз пять) до того злую усмешку при имени Рези, что сейчас же всё поняла. Думаю, муж Рези ещё попортит ей кровь, когда сплетники прожужжат ему все уши.

Впрочем, мне на днях почти удалось (сама не знаю, как это вышло) приручить этого неприятного человека.

По спине у меня бегали мурашки, и я против воли слушала, как на половине Рено мужчины, молодые и лысые, до хрипоты спорили о литературе… «Его последний роман? Да не поддавайтесь вы шумихе! Он выдержал всего шесть изданий. – Нет, восемь!.. – А я вам говорю – шесть! Да при том же всего по двести экземпляров, включая сверхтиражные, как я слышал от Севена! – Ещё бы! Книготорговец печатает, что хочет, он забирает весь тираж, и хоп! – Вот, к примеру, мой "Анализ души": один только Флури продавал но двадцать экземпляров в день, а я за всё про всё заработал тридцать луидоров. И при том мне отказались выплатить жалкий аванс в сто пятьдесят франков, каково? – Подумать только! Мы же не получаем пи гроша за сверхтиражные экземпляры, это возмутительно! Я выклянчиваю книжки под тем предлогом, что они мне нужны для переиздания, и загоняю их Гужи. – Я тоже. – И я, чёрт побери, надо же как-то выкручиваться! – Дорогой мой! Получая сорок процентов, а с розницы – все пятьдесят два, издатель запросто мог бы платить нам по сорок су с книги, и оставшаяся прибыль составила бы кругленькую сумму. – Он мог бы безболезненно расстаться и с тридцатью су. – Какие паразиты, а?»

Они говорили все разом, с той убеждённостью, какая бывает, когда собеседники сознательно не слышат друг друга; я подумала о Киплинге, об обезьяньей стае и прошептала: «Бандар-лог!» Стоявший рядом Ламбрук при этом хорошо знакомом слове из языка индусов судорожно сжал челюсти. Он в упор взглянул на меня своими промытыми светлыми глазами. Однако на другом конце салона раздался нервный смешок Рези, и он поднялся с безразличным видом посмотреть, с кем это его жена так шумно веселится.

Известный романист (специальность: копание в женских душах) занял место этого вечно подозрительного мужа и, играя на публику, шепнул мне на ухо: «До чего отвратная погода!» с выражением человека, который бьётся в экстазе. Я уже привыкла к ухваткам этого «красавчика», как его прозвал Рено, и не стала ему мешать: он мирно продолжал свою импровизацию, подготовленную перед зеркалом и разыгранную не без таланта, о расслабляющей зиме без холодов, о восхитительном малодушии, которое приносят с собой ранние сумерки, об обманчивой весне, которую сулит этот тревожный декабрь… Более обещающая весна – тёплая, трепещет под пушистыми мехами (недурной переход)… Отсюда понятно и желание сбросить эти пышные меха на умеющий хранить тайны ковёр всё понимающей холостяцкой квартиры, а она всего в двух шагах отсюда… Дай этому недоумку волю, и он, пожалуй, потащит меня туда…

Я напускаю на себя мечтательный вид, притворяюсь, что уже растаяла под его обаянием, и шепчу:

– Да… Улица пропитана пресным запахом, опьяняющим и вредным, как в оранжерее…

И резко заканчиваю, утрируя диалект родных мест, дабы окончательно сбить с толку своего собеседника:

– Ах, чёрт побери, хлеба нынче взойдут раньше обычного, да и овсы тоже!

Должно быть, он решил, что я полная дура! Я заплясала бы от радости по такому случаю. Однако я обидела этого чудака до глубины души и теперь он тоже на каждом углу станет твердить, гордо выпятив грудь: «Клодина? Ей только с женщинами общаться!..», а про себя прибавит: «… Раз она не подходит мне».

С женщинами? Жалкие идиоты! Зашли бы они к нам в спальню ровно в десять утра!.. Бог мой! Они бы увидели, умею ли я «общаться с мужчинами»!

Я получаю от папы напыщенное и грустное письмо. Вопреки обычному своему жизнелюбию, папа раздражён: не хватает меня. В Париже ему было на меня наплевать. Там старый дом показался ему опустевшим, нет его любимой Клодины. Нет больше тихой девочки с книгой на коленях, забившейся в огромное кресло, которое трещит по швам, – или взобравшейся на орешник и хрустящей, словно белка, ореховой шелухой, – или вытянувшейся во всю длину и повисшей на заборе в предвкушении соседских слив, а также георгинов мамаши Адольф… Папа ни о чём таком не пишет, его удерживает чувство собственного достоинства; да и благородство его стиля не допускает никакого ребячества. Однако он так думает. И я вместе с ним.

Я дрожу, меня глубоко взволновали воспоминания, я полна сожалений и бегу к Рено в надежде» укрыться и заснуть у него на плече. Мой дорогой! Я его отвлекаю (он никогда не ругается!) от добродетельного труда, он не сразу понимает причину того, что называет моими «крушениями». Но он великодушен и всегда готов меня утешить, не задавая лишних вопросов. Я прижимаюсь к его тёплой груди, и мираж родных мест становится неясным, рассеивается. Он моего прикосновения Рено мгновенно приходит в волнение, крепче прижимает меня к себе, и я вижу над собой рыжеватые усы моего господина, от которых пахнет ландышем; я поднимаю к нему лицо и с улыбкой говорю:

– Вы пахнете как курящая блондинка!..

На сей раз он задет за живое и сейчас же парирует:

– А как пахнет Рези?

– Рези?.. – я на мгновение задумываюсь. – От неё попахивает враньём.

– Враньём? Не станешь же ты утверждать, что она тебя не любит, а только притворяется?

– Нет, дорогой. Я сказала больше того, что хотела сказать. Рези не врёт, она скрывает. Она копит. Не болтает много, как, например, щедрая на подробности прелестница ван Лангендонк, которая, начиная фразу словами: «Я только что из Галери Лафайет», заканчивает так: «Пять минут назад я была в Сен-Пьер-де-Монруж». Рези себе таких излишеств не позволяет, за что я ей весьма признательна. Но я чувствую, что она скрывает, что аккуратно прячет всякие мерзости (как Фаншетта к себе в миску) чистенькими лапками; это какие-нибудь банальные гадкие секреты, если угодно, но они есть.

– Тебе что-нибудь известно?

– Ничего, чёрт возьми, если вы говорите о доказательствах! Просто я нюхом чую неладное. Знаете, у её горничной странные причуды; например, по утрам она подаёт хозяйке измятую бумажку: «Мадам забыла это вчера в кармане…» Я однажды случайно заглянула в эту «вчерашнюю» записку и готова руку дать на отсечение, что конверт был запечатан. Что вы думаете о подобной почтовой системе? Даже сам подозрительный Ламбрук не усмотрел бы в этом ничего… кроме старой записки.

– Гениально! – размышляет вслух Рено.

– Итак, вы понимаете, дорогой мой!.. Эта скрытная Рези приходит сюда, вся этакая бело-золотистая, смотрит своими светлыми преданными глазами, пахнет, словно пастушка, папоротником и ирисом…

– Эй, Клодина!

– В чём дело?

– Как это в чём? Что с тобой? Или мне всё это снится? Моя рассеянная презрительная Клодина кем-то вдруг не на шутку заинтересовалась, и этот кто-то– Рези. Клодина её изучает, Клодина размышляет, Клодина делает выводы! Ах так, мадемуазель (он смешно ворчит, скрестив руки на груди – как папа), мы, значит, влюблены!

Я отступаю на шаг, смотрю на него исподлобья насупившись, так что он пугается:

– В чём дело? Опять сердишься? Решительно, ты склонна всё драматизировать!

– Зато вы ничего не принимаете всерьёз!

– А тебя?

Он выжидает, но я не шевелюсь.

– Иди же ко мне, глупенькая! Как ты меня мучаешь!

Я молча сажусь к нему на колени, ещё окончательно не успокоившись.

– Клодина! Открой мне один секрет.

– Какой?

– Почему, когда приходится признаться твоему старому мужу-папочке в своих тайных помыслах, ты, дикарка, артачишься, ты стыдлива сверх всякой меры. Боишься показать всему этому импозантному парижскому свету свой зад?

– Наивный вы человек! Я же знаю, что мой зад – упругий, загорелый, гладкий, чего же мне стыдиться? Зато я совсем не уверена в своих тайных мыслях, в том, что они чисты и как будут встречены… А стыдливость свою я употребляю на то, чтобы скрыть свои слабые и некрасивые места.

Нынче утром я застаю Рено в тихом бешенстве. Молча наблюдаю, как он швыряет в огонь скомканные бумаги, внезапно набрасывается на целую кучу брошюр, лежащих у него на столе, и сваливает всю охапку в камин на потрескивающие угли. Потом метким броском отправляет небольшую пепельницу в корзину для бумаг. Достаётся и Эрнесту, за то что не сразу прибежал на зов хозяина: в его адрес летят страшные угрозы. Пожалуй, становится жарко!

Я сажусь, скрестив руки на груди, и жду. Взгляд Рено останавливается на мне, и он смягчается:

– Это ты, лапочка? Я не видел, как ты вошла. Откуда ты?

– От Рези.

– Как же я не догадался?! Дорогая! Прости, что я так расшумелся: я недоволен.

– Я и не подозревала, что вы на такое способны!

– Не смейся… Поди ко мне. Успокой меня. Мне стало кое-что известно о Марселе… Это начинает надоедать… До чего гнусно!

– Да ну?

Я вспоминаю последнее посещение своего пасынка: он в самом деле переходит всякие границы. Из непонятного бахвальства пересказывает мне то, о чём я его не спрашиваю, и, между прочим, излагает подробности одной своей встречи на улице Помп в час, когда из дверей лицея Жансон выходят детишки в синих беретах… В тот день Рези не дала ему досказать свою одиссею; она появилась неожиданно и почти час пыталась покорить его своими взглядами и самыми соблазнительными позами. Наконец устала, сдалась, повернулась ко мне, махнула рукой, словно хотела сказать: «Уф! С меня довольно!». Я рассмеялась, А Марсель (этот свихнувшийся малый далеко не глуп) презрительно усмехнулся.

Впрочем, презрение сменилось нескрываемым любопытством, как только он увидел, что Рези пустила в ход свой арсенал (всё тот же!) и против меня… Демонстрируя неуместную скромность. Марсель удалился.

Что же ещё натворил этот мальчишка?

Кладу голову к Рено на колени и жду, когда он заговорит.

– Всё то же, дорогая! Мой очаровательный сынок обстреливает новогреческой литературой отпрыска добропорядочного семейства… Молчишь, девочка моя? Увы, пора бы мне к этому привыкнуть!.. Однако эти истории приводят меня в ужас!

– Почему!

(Я говорю едва слышно, но Рено так и взвивается.)

– Как это – почему?!

– Почему, хочу я знать, дорогой мой, вы кокетливо, почти одобрительно улыбаетесь при мысли, что Люс была мне больше чем близкой подругой… а также надеясь – я повторяю: надеясь! – что Рези могла бы стать более удачливой Люс?

До чего забавное выражение лица у моего мужа в эту минуту! Крайнее изумление, нечто вроде оскорблённого целомудрия, растерянная добродушная улыбка волнами набегают на его лицо, словно тень от облаков – на равнину… Наконец он с торжествующим видом восклицает:

– Это не одно и то же!

– Да, к счастью, не совсем…

– Это совсем не одно и то же! Вы-то можете делать всё, что угодно. Это прелестно и… это не имеет значения…

– Не имеет значения? Я с вами не соглашусь.

– Не спорьте! Для вас, милых юных красавиц, это… как бы сказать?., способ утешиться, отдохнуть, отвлечься от нас, мужчин…

– О!..

– …или по крайней мере компенсировать убытки, логическая возможность найти более безупречного партнёра, равного вам по красоте, в котором вы узнаёте собственную чувственность, свои слабости… Если бы я осмелился (но я не посмею!), я бы сказал, что некоторым женщинам просто необходима женщина, чтобы не потерять вкус к мужчине.

(Нет, не понимаю! До чего больно любить друг друга так, как любим мы, и чувствовать, что у нас совсем мало общего!.. Когда я слышу нечто подобное от своего мужа, мне это представляется парадоксом, который ему льстит и за которым в то же время скрывается его нездоровое, как мне иногда кажется, любопытство.)

Рези стала моей тенью. В любое время она рядом, «опутывая» меня своими гармоничными жестами, линия которых уходит в бесконечность. Рези оглушает меня своими словами, взглядами, своей бурной мыслью, и я жду, что мысль эта вот-вот брызнет искрами из её тонких пальцев… Я теряю покой, чувствуя, что она сильнее меня, что её воля упрямо пульсирует в каждой жилке, а потом цепенеет.

Бывает так, что в раздражении, взвинченная её неотвязной нежностью, её дразнящей красотой, которую она бесстыдно выставляет передо мной напоказ, я готова спросить напрямик: «Чего вы добиваетесь?» А вдруг она возьмёт да и ответит?.. И я предпочитаю трусливо отмалчиваться, лишь бы иметь возможность, не совершая греха, быть с ней рядом: за три месяца я сильно к ней привязалась.

Если не считать настойчивого взгляда её серых глаз и наивного, по-детски непосредственного восклицания: «Боже! До чего я вас люблю!», которое вырывалось у неё довольно часто, я пожаловаться ни на что не могу.

Что же ей во мне приглянулось? Я верю в искренность ежели не её нежности, то во всяком случае её желания и боюсь – да-да, уже боюсь! – что только это желание и движет ею.

Вчера меня мучила мигрень, я чувствовала себя подавленно в надвигавшихся сумерках и позволила Рези положить руки мне на глаза. Прикрыв веки, я представляла себе, как она у меня за спиной склонилась в изящной позе, стройная в своём облегающем платье серо-стального цвета, и эта сталь отражается в её глазах.

На нас обеих обрушивается опасное молчание. Однако она не позволила себе ни смелого жеста, ни поцелуя. Лишь произнесла спустя несколько минут: «О дорогая моя, дорогая…» и снова умолкла.

Когда часы пробили семь раз, я стряхнула с себя оцепенение и побежала к выключателю зажечь свет. Улыбка Рези, показавшейся мне бледной и беззащитной в ярком свете, натолкнулась на моё строгое, неулыбчивое, отчуждённое лицо.

Подавив улыбку, она стала искать перчатки, потом изящным жестом поправила неизменную шляпу, жарко выдохнула рядом с моим ухом «прощайте» и «до завтра», и я осталась наедине с зеркалом, вслушиваясь в её легкие удаляющиеся шаги.

Не обманывай себя, Клодина! Твоя задумчивая поза перед этим зеркалом, твой виноватый вид выражают беспокойство, не так ли? Ты чувствуешь себя неуютно, глядя на жаждущие ласк лицо и глаза табачного цвета, которые так нравятся твоей подруге!

– Девочка моя дорогая, о чём ты задумалась? (Его дорогая девочка сидит, поджав ноги, на огромной кровати, с которой она ещё не вставала. Завернувшись в широкую розовую сорочку, она в задумчивости чистит ногти на правой ноге при помощи крохотных щипцов с ручками слоновой кости. И молчит как рыба.)

– Девочка моя дорогая, о чём ты задумалась?

Я поднимаю взлохмаченную голову и смотрю на Рено – он уже одет и завязывает галстук, – словно вижу его впервые в жизни.

– Вот именно, о чём ты думаешь? С тех пор как ты проснулась, ты не сказала мне ни слова. Ты покорно приняла все мои ласки, не обратив на меня ни малейшего внимания!

Я хочу возразить и поднимаю руку.

– …я, очевидно, преувеличиваю, но ты действительно была очень рассеяна, Клодина…

– Вы меня удивляете!

– А как я сам удивлён!… Ты меня приучила к большей сознательности в этих играх…

– Это не игры.

– Можешь называть их хоть кошмарами, моё замечание остаётся в силе. Где ты мысленно бродишь нынче утром, пташка моя?

– …Я бы хотела съездить в деревню, – немного подумав, отвечаю я.

– Ах, Клодина! – Рено удручён. – Взгляни-ка! – Он приподымает занавеску. По крышам струится вода, водосточные жёлобы полны до краёв. – Тебе по душе такое утро? А представь себе, как грязная вода течёт по земле, мокрый подол юбки липнет к ногам, только вообрази, как холодные капли затекают в уши…

– Об этом я и думаю. Вы так и не поняли прелести деревенского дождя, когда сабо с чавканьем отрываются от мокрой земли, оставляя размытый след, а на каждой ворсинке капюшона висит по капельке; капюшон заострён кверху и похож на крышу небольшого домика, а в каждом таком домике можно укрыться от дождя, и потому очень весело… Разумеется, холод пробирает до костей, но ногам тепло от горячих каштанов, которыми полны карманы, а руки прячутся в варежках…

– Молчи! У меня скулы сводит, как представлю себе, что шерстяные варежки касаются кончиков ногтей! Если ты соскучилась по своему Монтиньи, если действительно так этого хочешь, если это твоя «последняя воля» (он вздыхает)… мы поедем.

Нет, не поедем. Правда, я искренне прониклась этой идеей, проговорив её вслух. Однако сегодня утром я думала не о родных краях, не ностальгия заставила меня молчать. Тут другое…

Дело в том… в том… что начались «военные действия», а эта готовая на любое предательство влюблённая Рези видит, что я в нерешительности, что у меня нет плана операции.

Я была у неё в пять часов, потому что теперь она слишком много для меня значит; и как бы я к этому ни относилась – с восторгом или с бешенством, – я не в силах ничего изменить.

Когда мы одни, мне чудится, будто она поджаривается в преисподней. В отблесках от очага кажется, что она охвачена пламенем и светится насквозь; шапка лёгких волос превращается в красноватый нимб, а очертания силуэта размыты в медно-красных сумерках, словно она только что вышла из расплавленного металла. Она улыбается, не вставая, и протягивает мне руки. Рези такая ласковая, что я теряюсь и целую её всего разочек.

– Совсем одна, Рези?

– Нет, я была с вами.

– Со мной… и с кем?

– С вами… и со мной. Мне этого довольно. Но не вам, увы!

– Ошибаетесь, дорогая.

Она качает головой, и это покачивание передаётся всему её телу, приходят в движение даже поджатые под низким пуфом ноги. Нежное задумчивое лицо выхвачено из темноты пляшущими языками пламени, только тонут в сумерках уголки её губ; Рези пристально меня разглядывает.

Вот на чём мы остановились! И это всё, что я обнаружила? Разве я не могла, перед тем как она меня захватит и насытится мною, объясниться с нею чётко и Ясно? Рези – не Люс, девочка для битья, которой надолго хватает одной ласки. Я, я во всём виновата…

Она печально рассматривает меня снизу и вполголоса говорит:

– О Клодина! Зачем вы так недоверчивы? Когда я сажусь слишком близко, я непременно чувствую, как вы напрягаете ногу, безучастную, словно ножка кресла: она отодвигается от вас, будто чужая, и мешает мне приблизиться к вам. «Мешает мне!» Вы хотите меня обидеть, Клодина, если думаете о физической обороне! Разве хоть раз мои губы коснулись вашего лица насильно, в чём принято потом винить спешку или темноту? Вы держались со мной как с… больной, как с… профессионалкой, за которой надо присматривать, перед которой необходимо сдерживать и свои чувства…

Она умолкает и ждёт. Я ничего не говорю. Она продолжает несколько мягче:

– Дорогая! Дорогая моя! Неужели это вы, умная и чуткая Клодина, загоняете нежность в смешные рамки условности?

– Смешные?

– Да, иначе не скажешь. «Ты моя подруга, значит, будешь меня целовать лишь вот здесь и там. Ты моя любовница, значит, и остальное – твоё».

– Рези…

Она заставляет меня замолчать.

– О, не беспокойтесь. Это лишь грубое обобщение. Между нами нет ничего похожего. Просто я хочу, чтобы вы, дорогая, перестали меня обижать и держаться со мной настороже: я этого не заслуживаю. Будьте ко мне справедливы (она умолкает, приблизившись ко мне так осторожно, что я этого и не заметила); что в моей нежности вызывает ваше недоверие?

– Ваши мысли, – тихо отвечаю я.

(Она совсем рядом, достаточно близко, чтобы я почувствовала на своей щеке тепло, которое передалось ей от огня.)

– Сжальтесь же надо мной, – шепчет она, – ради силы любви, которую так трудно скрыть.

Она кажется покорной, почти смирившейся. Я сдерживаю дыхание, чтобы она не догадалась, в каком я смятении; я вдыхаю аромат ирисов и ещё более тонкий запах её разгорячённого тела, когда она поднимает руку и поправляет на затылке золотой шнурок… Как удержаться и не упасть в обморок?.. Гордость мне не позволяет прибегнуть к какому-нибудь отвлекающему манёвру, ведь это было бы шито белыми нитками. Рези вздыхает, раскидывает в стороны руки, словно Рейнская дева[8]8
  Рейнская дева, или Лорелея, – по преданию, обитавшая на Рейне нимфа, которая своими песнями увлекала корабли на скалы.


[Закрыть] при пробуждении… Совершенно неожиданно появляется её муж – как всегда без приглашения.

– Как? До сих пор сидите без света, дорогая Рези? – удивляется он, обменявшись с нами рукопожатиями.

– О, не звоните! – прошу я, не дожидаясь ответа Рези. – Я очень люблю сумерки – то время суток, когда, как говорится, бывает трудно отличить собаку от волка…