Текст книги "Чистое и порочное"
Автор книги: Сидони-Габриель Колетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
«Мы с Любимой были в Блэн-Бэч… Видели очень милую молодую женщину с пряжей, маленького ребёнка с куклой, двух красивых собак, чёрную и белую кошку…» Детские приключения, волшебные сказки, полные любви… Если бы она решилась сказать всё! Едва приметный ложный стыд не позволяет ей добавить: «…фею, сидящую в цветке вьюнка, человека с птичьими лапами, белку в сапогах…» Она описывает лишь то, что доступно пониманию простого смертного: «Мы приносим ягоды остролиста и кустики земляники для нашего сада… Мы с Любимой смотрим, как телёнок сосёт корову, и рвём смородину…»
Я перевожу выборочно, меняю порядок фраз и даже не думаю извиняться. Волшебной сказке нет дела до равноденствий! Упругий ярко-зелёный газон мог бы хоть завтра покрыться крошкой хрустального льда. Была ли властна над этим коттеджем с его холмом хорошая или плохая погода? Здесь стояла своя погода, погода Лэнгольна: «Тёплый приятный дождь. Мы с Любимой обходим наши владения. Божественный восхитительный день».
Магия лучезарной дружбы, заставляющая жителей валлийской деревни относиться к подругам с благоговением, по-видимому, притягивает даже животных, которые зачарованно бродят в окрестностях коттеджа:
«Кролик в цветнике! Спускают деревенских собак. Но, очевидно, у собак нет ни чутья, ни глаз. Они не чувствуют и не замечают кролика, сидящего перед ними под окном библиотеки».
Соединившись для счастья и горя, они ничем не гнушаются. Их прекрасные руки размыкают свои объятия для домашних хлопот, сеют семена в огороде, покрывают лаком мебель, наводят глянец на каждую диковину своего благословенного и узкого мира.
«Подъём – в шесть часов. Мы с Любимой вышли в сад. Посеяли три вида огуречных семян. Смазали маслом стол гостиной с помощью присланного нам «Spinhamland». Пообедали на кухне, чтобы дать просохнуть смазанному маслом столу. Очень плотно пообедали, ели ягнёнка и холодную баранину. Нашли нашу Маргарет у ограды в ожидании, когда её впустят: мы открыли ей ворота. Прошлись вокруг луга, вернулись по тропинке. Деревня – это очарование».
Я умышленно опускаю все даты этого дневника. Мисс Батлер тщательно помечала числом каждую запись, видимо устрашённая тем, что скоротечное золото и неосязаемый тлен времени так быстро сушат чернила…
Я не касаюсь также многочисленных высказываний, сорвавшихся с пера провинциальной аристократки, коей была леди Батлер, которая благоволила к крестьянам Лэнгольна, но относилась сурово ко всяческим «безродным личностям с дурными манерами», желавшими проникнуть за белоснежную ограду. Питая пристрастие к родословным и гордясь на склоне лет, что «высший свет» приезжает почтить её, а также её возлюбленную тень своим визитом, она в то же время заботится о том, чтобы посетители долго не задерживались… Кроме того, в коттедже мало места. Мисс Батлер не заостряет внимания на обстановке апартаментов, которые с каждым днём всё больше приводят её в восторг («Я уверена, что она[28]28
Т.е. комната.
[Закрыть]похожа на кабинет госпожи де Севинье»), и, если я не ошибаюсь, слова «комната» и «наша кровать» встречаются всего лишь один раз. Английские читатели, более дотошные и жёлчные, чем я, вольны расценивать это как улику, но улику в чём? Неужели, завидуя столь беззаветной нежности, они пожелают, чтобы эти преданные друг другу девушки изменили своей невинности; да и что они считают невинностью? Я готова вступить в спор с теми, кто полагает, что можно, не нарушая правил приличия, поглаживать какую-нибудь юную горячую и свежую, как бархатистый персик, щёку, но если супружеская рука держит и мнёт в ладони розовую грудь, не уступающую персику с его пушком, тотчас же следует краснеть, кричать «караул» и клеймить захватчицу… До чего же трудно честным людям поверить в чью-либо невинность!.. Я знаю, я прекрасно знаю, что щека остаётся бесстрастной, в то время как грудь возбуждается… Что же, тем хуже для груди! Разве ты не можешь, милая нескромная грудь, позволить нам воспарить над тобой в себялюбивых мечтах, воскрешая в памяти плоть, утренние рассветы и горы, витать мыслью меж планет либо ни о чём не думать? Почему бы тебе не быть из тёплого безымянного камня, преисполненного почтения к руке, ласкающей тебя без всякого умысла? Мы не спрашивали твоего мнения, но ты немедленно сбрасываешь покров своей тайны и становишься попрошайкой, проявляя мужскую настойчивость, как бы это ни было стыдно… «В преступлениях по страсти, – говаривал старый судья, – почти всегда виновата жертва…»
Комната… Наша кровать… Мне недостаёт «Дневника», в котором раскрылась бы младшая из подруг, Сара Понсанби, она хранит молчание и вышивает. Какой бы свет на многое пролил дневник Сары Понсанби! Она призналась бы во всём. Жалобы тут и там, подспудное, возможно, коварное обольщение, способы возбуждения сладострастия… Могучая леди Элеонора, несущая ответственность за все повседневные решения, столь искренне поглощённая своей Любимой, разве вы не знали, что две женщины не могут образовать исключительно женскую пару? Вы были бдительным тюремщиком – мужчиной. Это вы рассчитали дистанцию, которую следовало держать между вами и окружающим миром, это вы устроили на неровной местности площадью в несколько миль идиллическое представление, показывая его картинки и там, и сям. Ваша учтивость, распахивавшая двери коттеджа перед путешественниками знатного происхождения, ещё лучше умела снова их запирать. Слуги быстро запрягали ваш скромный экипаж, и вы, «мы с Любимой», ехали по окрестным селениям, в гости к друзьям, обитающим по соседству, на природу; та же карета привозила вас в тот же вечер домой, и на обратном пути вас сопровождали полная луна, запах трав и смех лесных сов… Пятьдесят с лишним лет полночь каждый вечер заставала вас вместе под черепичной крышей: «…Мы нашли в комнате, на нашей кровати, рождественские подарки, которые наши лучшие друзья, наши слуги…»
В этом месте обычный читатель улыбнётся. Он также не удержится от лёгкого возгласа «ну-ну!» Но я не обычный читатель. Я не смеюсь над полночным часом, вновь пробившим над двумя женщинами, которые, не желая быть пародией на супружескую пару, преодолевают, искореняют искус лицемерного брака и находят прибежище в совместном сне, совместном бдении и ночной тревоге, поделённой на двоих… Самая слабая из двоих смыкает руки на шее старшей, вдыхает запах её густых волос и стискивает зубы, не позволяя себе ни вздохнуть, ни всхлипнуть: «Как мы далеко!.. До чего мы одиноки!..» А старшая, которой как будто не грозит никакая опасность, заслоняет плечо подруги рукой и ожесточённо сжимает во тьме свободный кулак: «Если бы кто-нибудь попробовал войти сюда, чтобы отнять её у меня, я бы…» Она слушает в темноте учащённое биение собственного сердца, ибо для двух женщин, решивших жить вместе, немыслима беспечность. Им позволено всё, за исключением всяческого душевного спокойствия.
Вот почему с настороженной нежностью и волнением я рассматриваю эту насыщенную тревогой комнату, на которую, наконец, снизошёл сои, а затем – рассвет; комнату и кровать, где покоятся два безрассудных нежных создания, столь беззаветно преданных своей мечте.
Любовь, домашние дела, работа в саду, полуночное чтение, приём гостей и ответные визиты, длинные подробные светские письма, английское чревоугодие, отдающее предпочтение и холодной баранине, и «десерту из пассифлоры, приготовленной с сахаром и мадерой», – до чего же быстро летит время!.. Как, уже двадцать… уже сорок лет, как мы вместе? Но ведь это ужасно… Мы ещё не успели сказать друг другу того, что нам хотелось сказать… Надо немного передохнуть… либо пусть всё повторится сначала… «Ах! – говорит себе с содроганием леди Элеонора, которой скоро исполнится восемьдесят лет, – эта малышка, Отрада-моего-Сердца, эта малышка, я вскоре оставлю её совсем одну… Но ведь только вчера, только сегодня утром я записывала в своём дневнике, как трогательно она даёт мне рвотное средство, с какой заботой и добротой, в чём всё счастье моей жизни, печётся обо мне, это дитя, Моя-Лучшая-Половина… Это дитя, которому только шестьдесят шесть лет и которое ничего не знает о жизни…»
Примерно в то же время был написан посредственный портрет, который так мне нравится, портрет двух старых дев в костюмах для верховой езды… Вскоре после этого пробил час, когда мисс Батлер умерла в возрасте девяноста лет.
Покинутая ею подруга не заставила долго себя ждать и всего лишь два года спустя снова встретилась с ней на заранее приготовленном ложе, в тесной комнате, ключ к тайне которой хранился за тремя чёрными печатями. Здесь я снова отдаю дань бессловесной вышивальщице, ибо если «Хэмвудская газета» придаёт значение письму, которое написал той, что потеряла свою половину, герцог де Веллингтон, и щеголяет этим письмом, то ни в одном из посланий Сары Понсанби не содержится жалоб на одиночество и тоску; она нигде не описывает смерть Элеоноры Батлер и не превозносит характер покойной. Одинокая и обездоленная женщина вновь оказывается на высоте, как в благородную и неистовую пору своей юности, когда она приняла решение умереть. Подобно тому как потерпевший кораблекрушение не помышляет о том, чтобы делать опись утраченных вещей, Сара Понсанби не собирается громко оплакивать свою подругу. Мне по душе короткое последнее письмо, опубликованное её мемуаристом,[29]29
В «Хэмвудской газете». (Прим. автора.)
[Закрыть] которое нисколько не нарушает страстного безмолвия этой женщины и затушёвывает её образ былой суровой девической задумчивостью.
«…Приятель принёс мне сегодня утром шестнадцать гераней, из них четырнадцать новых сортов, хотя, как я полагаю, у меня уже восемьдесят видов герани. Я пришлю вам их список. Хотя они ещё дети, ближайшей весной они могут стать родителями, и тогда их потомство не уступит вашим цветам. Я благодарю вас за семена Heartsease[30]30
анютиных глазок (англ.)
[Закрыть]; боюсь только, что в это неблагоприятное время им будет трудно взойти…»
Тысяча восемьсот тридцать первый год… Ровно век минул с тех пор, как угасла та, что пережила свою подругу. Сможем ли мы вообразить без опаски двух дам из Лэнгольна 1930 года? Дешёвая машина, комбинезоны, сигареты, тесный бар и короткие волосы – таковы они сегодня. Не разучилась ли Сара Понсанби молчать как прежде? Возможно, при помощи кроссвордов. Элеонора Батлер чертыхается, поднимая домкрат, и удаляет свою грудь. Она уже не здоровается приветливо с деревенским кузнецом, а запросто общается с владельцем гаража. И вот, двадцатью годами раньше, Марсель Пруст наделил её желаниями, привычками и неприличным лексиконом, показывая таким образом, как плохо он её знал.
С тех пор как Пруст пролил свет на Содом, мы относимся с пиететом к тому, что он написал. Мы не дерзнули бы прикасаться после него к этим затравленным существам, тщательно заметающим свои следы и распыляющим на каждом шагу защитную жидкость, как каракатица.
Однако – заблуждался ли он или был несведущ в данном вопросе? – когда он населяет Гоморру непостижимыми и порочными девушками, разоблачает сговор и неистовое братство злых духов, мы лишь посмеиваемся и снисходительно-вяло глядим на это, утратив живительное чувство ошеломляющей правды, которое вело нас через Содом. Дело в том, что Гоморры просто не существует, как это ни досадно для фантазии или заблуждения Марселя Пруста. Половая зрелость, гимназии, одиночество, тюрьмы, извращения, снобизм… Жалкие питомники, неспособные породить и выпестовать массовый укоренившийся грех с неизбежно присущей ему круговой порукой. Безупречный чудовищный и бессмертный Содом взирает свысока на свою хилую сестру.
Безупречный, чудовищный и бессмертный… Какие громкие слова, свидетельствующие об уважении, по крайней мере о таком, с каким следует относиться к силе. Я не отрицаю этого. Женщина, само собой разумеется, плохо разбирается в педерастии, но, сталкиваясь с ней, принимает позу, которую подсказывает ей чутьё. Так перед лицом врага жук-бронзовка падает на землю и притворяется мёртвым; большой краб застывает, поднимая свои изогнутые клешни, а серый геккон, распластавшись, прижимается к серой стене. Не нужно требовать от нас того, что превышает наши возможности.
Женщина, которой мужчина изменяет с мужчиной, понимает, что всё пропало. Сдерживая слёзы, крики и угрозы, составляющие её основную силу в обычных случаях, она и не думает бороться, забивается в угол либо молчит, слегка негодует и подчас ищет пути недостижимого союза с врагом, с грехом, который, как и она, существует с незапамятных времён, с грехом, который не она выдумала и вывела в свет. Она держится отнюдь не так, как мужчина, взирающий с похотливой усмешкой на женщину, которую обнимает подруга: «Ты мне ещё попадёшься…»
Избавившись от иллюзий, она с ненавистью отступает, тщательно скрывая свою крайнюю неуверенность: «Был ли он действительно мне предназначен?», ибо она унижена больше, чем можно предположить. Но, поскольку её тонкому уму недостаёт дальновидности и она осуждает естественные порывы души, ей не удаётся отличить их от телесных влечений, и она упорно продолжает путать «гомосексуалиста» с «женоподобным мужчиной».
В один из периодов своей юности я много общалась с разными гомосексуалистами благодаря одному из секретарей – литературных «негров» господина Вилли.[31]31
Анри Готье-Вийяр (Вилли) (1859–1931) – литератор, первый муж Колетт.
[Закрыть] Вспоминая об этом, я возвращаюсь в то время, когда моя душа жила в странном состоянии оцепенения и затаённой скорби. Будучи всё ещё сущей провинциалкой – не так ли, дорогой Жак-Эмиль Бланш?[32]32
Бланш Жак-Эмиль (1861–1842) – французский художник, писатель, критик.
[Закрыть] – необщительной до того, что избегала некоторых рукопожатий и поцелуев, я одинаково страдала и когда сидела одна, позабытая всеми, в квартире, наводившей на меня тоску, и когда была вынуждена выходить из неё на люди. Я с большой радостью приняла дружбу секретаря Вилли, такого же «негра», как и я, весёлого и насмешливого юноши из хорошей семьи, нравы которого не оставляли ни малейших сомнений. Мы с ним вместе корпели – данное выражение развеселит также Пьера Вебера, Вийермоза, Курнонски и некоторых других – в одной и той же литературной «бригаде».
Он одарил меня доверием и привёл ко мне своих приятелей. Их общество возвращало мне мою молодость. Я смеялась, обретая уверенность среди всех этих безобидных юношей. Я узнавала, что носит мужчина, который хорошо одевается; это были в основном англичане, неукоснительно строгие в вопросах моды, и даже парень, тайком носивший на шее бирюзовое ожерелье, не позволял себе экстравагантных галстуков и носовых платков.
В мастерской, прилегавшей к комнате, где находились трапеция, брусья и гимнастические кольца, той, что сообщалась с моими супружескими апартаментами и которую я гордо именовала «моя холостяцкая берлога», мы хохотали, как школьники, беспечно, взахлёб, и какие странные разговоры вели между собой эти джентльмены!
– Что слышно о вашем милом картонщике, дружище?
Человек, к которому обратились с этим вопросом, высоко поднимал брови, и тут становилось ясно, что он подкрашивает их карандашом.
– Милый картончик? Милый картончик? О какой вещи вы говорите?
– Нет, я имею в виду парня, который делал картонные коробки для шляпниц и парфюмеров…
– Так речь идёт о картонщике! У меня короткая память. Спросите-ка лучше о пожарнике парижского округа!
– Пожарник? Какой ужас!
И тут же, как перчатка после пощёчины, вылетала и бросалась в лицо гордецу визитная карточка и неприклеенная фотография.
– «Какой ужас», не так ли? Держите! Вот что заставит вас изменить своё мнение… Обратите также внимание на портупею с боевым оружием…
Мой бывший друг С. из X., знаменитый, превосходно сохранившийся космополит, который уже умер от старости, человек с молодой душой и чарующей учтивостью, дружбу с которым я по сей день оплакиваю, поднимался на четвёртый этаж не без труда. Крашеная борода в духе Генриха IV скрывала его «подгрудки старой коровы», как он выражался. От беспрестанных усилий пережить самого себя его виски увлажнялись потом, и он слегка протирал их платком. Я мысленно вижу его худые руки, по которым ветвились побеги выпирающих вен, серый пиджак, серо-голубой носовой платок из шёлка и сине-серые уже выцветшие зрачки, а также артистическую улыбку растянутых губ… Этот старик, который ничего не стыдился, ухитрялся никого не обижать.
– Уф! – вздыхал он, опускаясь на стул. – Где мои чудесные шестьдесят лет?
Жан Лоррен рассказывает о нём на страницах «Парижских развалин». Он называет его «самыми красивыми плечами столетия», если я не ошибаюсь.
– Где это вы так запыхались? – спросил его некий грубый молодой человек.
– Я иду от матери, – отвечал С., теша себя откровенностью, ибо он, будучи нежным и заботливым сыном, и вправду жил вместе с матерью, которой было почти сто лет. Он смерил юношу взглядом и жёстко прибавил:
– Я ни с кем больше не общаюсь, сударь, кроме неё. А вам говорили, что я общаюсь с кем-то ещё?
В то время как молодой человек подбирал слова для ответа или извинения, С. разразился сдержанным смехом и сказал, обращаясь ко мне:
– Я ни с кем не общаюсь, с тех пор как уехал мой юный друг. Он теперь в бегах.
– Ах так? И где же он?
– Как знать? У него были неприятности, вынудившие его уехать.
Тяжёлый вздох. Глоток слабого чая. Голубой носовой платок, прикладываемый к губам и вискам…
– Это славный парень, но он такой рассеянный, – продолжал С.. – Только вообразите! Одна дама приглашает его – он хорош собой – в гости на чашку шоколада… Он идёт к ней, поддавшись минутной слабости! Разговаривая с дамой, он нечаянно подливает ей в шоколад Бог весть что… Таким образом, дама проснулась лишь через день и обнаружила при своём пробуждении – какое досадное совпадение! – что из квартиры исчезла мебель! Бедная дама решила, что стала жертвой кошмарного сна. Придя в себя, она подала в суд на моего чрезвычайно рассеянного друга. Он не захотел осложнений и уехал… Да вернёт его нам Господь!
Подмигивая мне своим живым маленьким карим глазом, мой приятель-«негр» осведомился у С. задушевным тоном:
– Скажите-ка, дорогой друг, не об этом ли рассеянном юноше говорили, что он задушил банщика?
Приняв горделивую осанку, которой он был обязан главным образом негнущимся суставам, старик отмахнулся от него тонкой морщинистой рукой:
– Сплетни, дорогой друг, сплетни!.. Я поступаю мудро, никогда не ревнуя к прошлому!
В зависимости от сорта гостей в тоне беседы преобладали горечь, наигранный цинизм, жеманство или детское простодушие. Подчас патологическая мужская жестокость сквозила в чьём-нибудь возгласе или мгновенной вспышке гнева. Так, один подросток былых времён, в котором добро и зло, перемешанные, как два напитка, составляли единое целое, рассказывал о своей последней ночи в «Палас-отеле» на Елисейских полях:
– Он наводил на меня страх, этот толстяк, в своей комнате… Я открыл перочинный ножик, закрыл рукой глаза и другой рукой чикнул жирдяя по животу… И был таков!
На заре своей жизни он сиял красотой, жестокостью и безрассудством. Слушатели проявили такт и осторожность. Никто из них не издал удивлённого возгласа, только мой старый приятель С., выдержав минутную паузу, произнёс равнодушным тоном: «Какой ребёнок!» – и перевёл разговор на другую тему. С., лишённый благородства и злости, походил на барона де Шарлю лишь в общих чертах. Казалось, что влиятельный Шарлю, присоединившийся к нашей компании последним, является для всех образцом, ибо даже те, что пришли раньше его, подчинялись ему, как хилые отпрыски отцу. Разумеется, смелость, принимавшая самую простую и воинственную форму, позволяла С., как и Шарлю, соприкасаться с реальной опасностью, а порой и умышленно подвергаться ей, с той разницей, что С., весьма далёкий от мазохистских завихрений Шарлю, стремился лишь к самому лучшему и наиболее лёгкому из того, что предпочитал. «Я французская модистка», – заявлял он… Так, он не жаловал всю эту космополитичную злоязычную корыстную молодёжь, оскорблявшую патриарха своей беспощадной иронией и фамильярностью.
Я часто встречалась с ними, но редко задавала вопросы и никогда не прибегала к насмешкам; я придавала уверенность этим людям, о которых ни в коем случае не стала бы утверждать, что они не были мужественными. Мужественность человека с мужской внешностью заключается уже в одном том, что он привыкает вести рискованный образ жизни и ему гарантирован необыкновенный конец. Насильственные смерти, неизбежный шантаж, кражи, постыдные процессы… галстуки, брюки, надетые наизнанку, музыка, литература, приданое, браки – мои странные друзья в беседах со мной не избегали никаких тем, и я до сих пор удивляюсь, почему им подобных наградили эпитетом «безрассудные».
Они в точности знают, что любят и чего не любят, понимают, что авантюры, в которые они ввязываются, чреваты опасностью, видят границы собственной нетерпимости и, даже если смиряются с осторожностью, всё же зачастую забывают о ней.
Они соглашались, чтобы я делила с ними резкий и откровенный смех, безудержную весёлость и атлетические игры. Они ценили моё безмолвие, ибо я честно играла свою роль покладистой вещи и внимала их речам с искушённым видом. Они привязались ко мне, но никогда не выказывали порывов подлинного чувства. Ни один из них не отталкивал меня, и никто меня не любил. Я многим обязана их бесстрастной дружбе и беспощадному критическому чутью. Благодаря им я не только узнала, что влюблённый мужчина может довольствоваться другим мужчиной, но также поняла, что один пол может зачеркнуть другой, предав его забвению.
Иной урок преподали мне дамы в пиджаках, поглощённые мыслями о мужчинах, эти злобные хулительницы, клевещущие на мужчин… Мои странные друзья говорили о женщинах не иначе как свысока и издалека: «Это белое жемчужное ожерелье, которое Бади надевает в третьем акте, красиво смотрится на белом фоне»; «Ах, эти огромные шляпы Лантельм, довольно, надоело! Хоть бы она их раздала!»
Присутствуя в качестве постороннего призрачного наблюдателя, я наслаждалась неизъяснимым покоем, к которому примешивалось тщеславие посвящённой. Я внимала голосам их страсти, измены и ревности, порой отчаяния, тем самым голосам, которые были мне прекрасно знакомы, ибо вдобавок я слышала их в глубине своей души и бегло говорила на их языке. Однако мои заблудшие мальчики лишали слова и чувства их разрушительной силы, размахивая шпагами, клинки которых были отведены от меня той, у кого не было ни сил, ни желания отойти в безопасное место. «Греческий ребёнок» не ждал от меня никакого подвоха и даже не боялся моих поцелуев. «Намуна» и «Once more»[33]33
«Ещё один раз» (англ.).
[Закрыть] щебетали на своих родных языках. Де Макс посещал нас в сопровождении свиты подростков, словно бог в окружении шаловливых нимф. Он ласкал их взглядом и распекал на словах, олицетворяя для них покровительственное равнодушие, высокомерие и странно отрешённую грусть. Начинающий дипломат как-то раз, на свою беду, додумался привести к нам своего близкого друга по прозвищу Карапуз. Увидев Карапуза в чёрном платье на небесно-голубом фоне, какие носят в Шантийи, с кислым лицом, выглядывающим из-под кружевного капора, нескладного, как деревенская девка на выданье, с упругими, как персик, щеками – стоит ли удивляться тому, что семнадцатилетний мясник является воплощением свежести? – мы остолбенели от изумления; Карапуз не имел ни малейшего успеха и догадался об этом. Он покинул нас, ступая гигантскими ногами по оборкам своего подола. Впрочем, ему не удалось уйти далеко, и через несколько дней мы узнали, что этот большой нерешительный и недовольный ребёнок по непонятной причине неловко покончил с собой.
Выстрелив себе в голову из револьвера, он разнёс свой красивый капризный рот, низкий лоб с вьющейся чёлкой и маленькие ярко-голубые задумчивые глаза с робким взглядом… Моя компания удостоила его похоронной речью, состоявшей всего лишь из двадцати слов. Зато она пришла в возбуждение, когда в Лондоне убили художника 3., и без умолку обсуждали это событие. Сенсационное убийство было у меня на глазах помечено соответствующей ценой и проштудировано этими простодушными знатоками, которые, казалось, свободно читали тайнопись, запечатлённую остриём ножа на горле зарезанного и на его бёдрах, исцарапанных шпорами…
Один из моих приятелей принёс длинное письмо, которое ему прислали из Лондона, и все внимательно слушали и перечитывали это послание, а также вдыхали его аромат с наслаждением неопытных хищников, впервые пробующих вкус крови. До меня долетали мелодичные возгласы, хриплые английские проклятья и мрачные предсказания:
– Вы скоро узнаете, что это опять проделка окаянных трёхгрошовых девок из… (далее звучало название полка).
– Они? Вы им льстите!
– Я знаю, что говорю. Они способны на всё, когда требуется доказать, что они способны поступать по-мужски.
Читатель удивится, что я мысленно именую этот берег, к которому причаливают, словно уцелевшие после стихийного бедствия, лишь мужчины, пылающие одним и тем же страстным огнём, оазисом либо островом. По-разному отмеченные печатью порока, по-разному воспитанные, все они прибыли издалека, существуя со времён сотворения мира. Они пережили все эпохи и царствия и уцелели, как род, убеждённый в своём бессмертии. Поглощённые и ослеплённые только собой, они оставили нам лишь романтические однобокие документы. Задерживался ли когда-нибудь на них женский взор столь же долго, как мой? Обыкновенно женщина – скажем, обычная женщина – считает, что может соблазнить гомосексуалиста. Естественно, она терпит крах. Тогда она заявляет, что «презирает» его. Порой такое встречается нередко – она одерживает над ним чувственную победу, наполняющую её гордостью, добивается этакого блестящего и бесполезного превосходства, которое сбивает её с толку, ибо она придаёт чрезмерное значение внешним, если можно так выразиться, признакам. Вскоре её ожидает разочарование, и она оплакивает то, что сразу же окрестила своим достоянием… Отсюда в ней рождается затаённая злоба. И вот она, легко прощающая обычному спутнику тот же «долг», лишь бы это осталось в тайне, возвращается к добыче, доставшейся ей по воле случая, вследствие заблуждения. Будучи не в силах воскресить прежнюю случайность и прежнее заблуждение, она ожесточается и упорно цепляется за своё неслыханное любовное разочарование; именно так вела себя молодая женщина, которой я дала имя Майя, изменив её облик в «Преграде» до неузнаваемости.
Ревнивая Майя не отходила от своего любовника ни на шаг, всё время что-то вынюхивала и держала его под таким строгим надзором, что я упрекнула её:
– Вы сведёте его с ума, Майя. Он уже достаточно натерпелся!
– Ну а я? – взорвалась Майя. – Вы считаете, что я недостаточно натерпелась за этот без малого год? Вы считаете, что такие типы, как Жан, – это нормально? Он не напивается, не устраивает сцен, получает только счета и открытки, никогда не смеётся и даже не унывает.
Она сердито сжимала свои крошечные кулачки и грозила в пространство своему невидимому противнику – бесстрастному и крепкому парню, который казался простоватым, когда говорил, и был безупречным, когда молчал. Затем она окинула меня строгим взглядом, как бы отсылая к моим делам, и вновь с ворчаньем и оханьем приступила к своей слежке. К тому же из-за своего короткого носа и раскосых золотистых глаз навыкате она смахивала на симпатичного белого бульдога. Она не раз являлась в мою холостяцкую берлогу, заставленную гимнастическими снарядами, притаскивая с собой Жана, хотя он явно изнывал здесь от скуки.
– Что интересного нашли вы в этих людях, которых ко мне привели? – спросила я своего приятеля-«негра».
Его чёрные живые птичьи глаза с отнюдь не красноречивым взглядом метнулись от «этих людей» ко мне, и он туманно ответил:
– Этот мужчина – такой чудной.
– Чудной! – воскликнула я. – Добро бы ещё женщина, этакий безносый клоун… Но мужчина!
– Возможно, я ошибаюсь, – произнёс Негр с поспешной любезностью, которой он умел придать неприятный оттенок.
Однако с того самого дня я заметила, что за любовником Майя шпионят уже двое: Майя и Негр. Болтливая, безобидная, временами несносная, временами милая, Майя охотнее всего пустословила с самым юным из англичан, подростком, которого все называли Once more. Оба эти младенца, впадая в детство, висли на кольцах, изобретали сходу цирковые номера, и необщительный терпеливый Жан, оказываясь на виду, довольно нехотя оживлялся.
Однажды вечером Майя и её товарищ по играм, пошептавшись, о чём-то сговорились и скрылись, а затем Майя, переодетая мальчиком, кривляясь, вернулась в тёмно-синем брючном костюме Once more, с платком на шее, в фуражке, надвинутой на глаза.
– Ну как, Жан?
– Очаровательно! Вылитая Габи Десли в роли хулигана! – вскричал Негр.
– Но-но! – обиделась Майя. – Я вылитая Once more! Я красотка «хоть стой, хоть падай»! Я «лапочка тю-тю»! Ну что, Жан?
Она подошла к своему любовнику, призывно виляя бёдрами, прислонилась к нему и встала на цыпочки, прижимаясь к нему, как ручной зверёк. Я лишь заметила, что он наклонил к ней своё лицо, рот которого внезапно показался мне распухшим. Майя издала странный негромкий крик, крик пойманного кролика, и отшатнулась ко мне, а Жан поспешно проговорил несколько раз, как бы оправдываясь передо мной:
– Я ничего ей не сделал… Я ничего ей не сделал… Но он ещё не овладел своим лицом, губы которого в самом деле вздулись, а бесцветные глаза, вернувшись к своему первозданному блеску и выражению, смотрели на Майю с ненавистью, яростно запрещая ей высмеивать своего тайно почитаемого, скрытого во мраке «кумира»…
Он взял себя в руки, и его мелькнувшее было лицо исчезло под прежней быстро надетой маской. Осмелевшая Майя, заметая следы, намеренно возобновила свой крик раненой дичи, перемежая его комичными возгласами «хи-хи!». Она снова переоделась в своё платье, надела шутовскую шляпу с фазаньим пером, и Жан, завидев её, поднялся, чтобы последовать за ней. Но она сказала ему: «Нет, ступай вперёд; оставь мне машину, я заеду на улицу Риволи за своей шубой; она, должно быть, уже готова». Он послушно ушёл, покачиваясь, как лунатик, и Майя бросила на меня из-за его спины весьма проницательный взгляд. Но мне совершенно не хотелось идти навстречу этой молодой женщине, дабы она убедилась в существовании породы мужчин, падких на мужчин, предназначенных исключительно для мужчин и губительных для женщин, которых они манят, как плоды манцениллы.[34]34
Манценилла – дерево с ядовитыми плодами, растущее на Антильских островах.
[Закрыть]
Своеобразное отчаяние нищенок побуждало послевоенных женщин подражать сомнительным мальчикам. Они предвосхитили любовный пыл мужчин, вернувшихся к мирной жизни и женщинам, и вынуждены были признать, что их триумфу не хватает блеска… В то время женщина неистово копировала внешние признаки природы, доставлявшей ей огорчения, коротко стригла волосы, тратила целое состояние на рубашки, пила и курила сверх всякой меры. Однако она не утвердилась на этих позициях, ибо была недостаточно бескорыстной.
