Текст книги "Птичье гнездо"
Автор книги: Ширли Джексон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Какое несчастье, – осторожно вставил я. – На вас свалилось столько хлопот.
– Приятных хлопот. Конечно, мне было жаль Элизабет – вот так вдруг лишиться матери, – и все же наша жизнь стала лучше. Ребенок не может расти в такой атмосфере. Не то чтобы я осуждаю покойницу, просто ей стоило сразу отдать мне девочку. Он хотел, чтобы Элизабет воспитывала я. Она была мне как родная.
Я вдруг всерьез испугался, что мисс Джонс сейчас заплачет. И даже то, что она встала с дивана и на удивление уверенными движениями подлила нам бренди, меня не успокоило. Сев обратно, она задумчиво поглядела на меня, глубоко вздохнула и сказала с улыбкой:
– Давайте сменим тему. От этой у Морген болит душа. Расскажите лучше о вашей жене.
– О моей жене, мадам?
Она продолжала улыбаться.
– Да, расскажите о ней.
– Она умерла, мадам.
– Я знаю. – Мисс Джонс подняла от бокала удивленный взгляд. – Но какой она была при жизни?
– Она была хорошей женщиной, – ответил я и тотчас подумал, что получилось слишком кратко, даже для того, кто не хотел бы говорить о покойной супруге. – Умной, доброй, смелой, – смягчившись, добавил я. – Она была мне верной спутницей. Ее смерть – огромная потеря.
– Вот как, – обрадовалась мисс Джонс. – Потеря для кого?
– Для меня.
– Вот как. Невосполнимой потерей, я полагаю?
– Совершенно верно, мадам.
– Я порой задумываюсь: каково это – потерять любимого человека? Боль со временем стихает?
– Трудно сказать, мадам. В моем случае… все-таки сестра, мадам. Да, конечно. Женщина, каких немного…
– С чего вы взяли, что немного? – расхохоталась Мисс Джонс. – Я знала нескольких – близко бы к таким не подошла.
Она опять погрузилась в свои мысли, а я, откинувшись в кресле и время от времени ощущая легкие касания причудливой конструкции, лишенный радости курить трубку и накачанный дешевым бренди, пытался развеять туман в голове и решить, могу ли я уже откланяться. Мисс Джонс, похоже, больше ничего не собиралась мне рассказывать, однако с тем, что мне удалось узнать, я мог продумывать следующий шаг в отношении мисс Р. Уставившись на картину, изображавшую – в зависимости от того, на чем сосредотачивался мой невидящий взгляд, – то ли черные горошины, разбросанные на красном фоне, то ли красное полотно, изрешеченное черными отверстиями, я старательно сводил в уме полученные данные: Элизабет, застывшая в оцепенении между распутной матерью и злой на язык тетей; Бесс, оплакивающая мать, которая умерла всего три недели назад; Бетси, чья мать вовсе не умирала, – смогу ли я соединить их, чтобы они могли взглянуть на мать, увидеть наконец, какой она была?
Я знаю себя и в ту минуту как никогда отчетливо слышал свой внутренний голос. Искушение сдаться, как ничто другое, способно поколебать мою решимость. Мысль о том, что доблестный рыцарь, перебив множество драконов и благополучно вернув принцессу домой, снова отдаст ее злому волшебнику, казалась мне невыносимой. Будь у меня время, я бы осторожно повел Бесс узкой тропой воспоминаний, и день за днем, год за годом мы бы пришли к настоящему. Однако времени не было…
– И тогда, клянусь богом, я ей сказала. – Мисс Джонс резко повернулась ко мне, как будто все это время говорила вслух. – И пусть хоть кто-то посмеет обвинить меня в том, что я поступила дурно.
– Моя дорогая мадам, я…
– Я никогда не признавалась в том, что поступила дурно, – ни разу в своей вшивой, паршивой, клятой, треклятой, распроклятой жизни, – поступила дурно, причинила зло, согрешила, изменила.
– Вы же не обвиняете меня…
– А теперь слушайте. – И мисс Джонс с громким криком встала посреди огромной гостиной. Голос ее гремел с такой силой, что хрупкие предметы декора, вроде того, что стоял около меня, задрожали. – Когда я хочу, чтобы меня слушали, полчища демонов из преисподней не заставят меня замолчать, все ветры земли не заглушат мой голос, ибо в моих словах – добро и правда. И не вздумайте поднять на меня руку, сударь, – я раздавлю вас, как змею, как трусливую тварь, что рыскает по моей земле. Я приказываю не смотреть на меня.
– Как скажете, мадам… – Мне оставалось только надеяться, что она провалится под пол или, размахивая руками, обрушит на себя стену. – Как скажете…
– Слушайте, подлец, и бойтесь, потому что вам не одолеть меня ни уговорами, ни силой. Когда я говорю, трепещите от страха.
Боже правый, думал я, в самом деле дрожа от страха, может быть, ее хватит удар? Учитывая количество выпитого бренди…
– Вы натравили на меня своих демонов и ждете, когда я паду и свершится ваша ужасная месть. Вы, ползучая тварь, мечтаете напиться моей крови, обвить мое тело, царапать и рвать его когтями, вгрызаться в мои кости – не выйдет! Мне не страшны ни вы, ни ваши полчища, сразитесь со мной, если осмелитесь. Я бросаю вам вызов, здесь, на этом самом месте. Посмеете ли вы коснуться меня? Оскверните ли меня? Неужели я умру в дорожной пыли, среди детского лепета и бормотания сумасшедших, истерзанная кровопийцами и душегубами? Неужели я, беззащитное создание, должна жалобно скулить, когда вы мучаете меня, со слезами подчиняться вашей жестокой воле и радоваться собственному ничтожеству? Конечно, вы напрасно задаете вопросы мне. Есть те, кто будет радостно соглашаться с вами, терпеть ваши пытливые взгляды, ваши уловки и говорить, говорить, говорить. Подумайте хорошенько, сударь, прежде чем подойти ко мне! Ведь это сделала я, и я признаю́сь в этом, я говорю вам своим собственным голосом, что…
– Спокойной ночи, мисс Джонс.
Оскорбленный (да и кто бы не оскорбился – словесный поток мисс Джонс сводился к тому, как ей ненавистны мои вопросы), я собрался уходить.
– Жалкое подобие мужчины, клоун, вы недостойны находиться рядом со мной!
– Мадам, – довольно учтиво сказал я, – будь вы хотя бы жалким подобием женщины, могли бы увести у сестры мужа.
Я решил, что на этом бой окончен и я могу спасаться бегством, но она продолжала кричать мне вслед:
– Я забрала у нее ребенка – разве нет? Украла ребенка сестры…
– Морген, дорогая, – раздался вдруг холодный, бесстрастный голос.
Я обернулся, ожидая увидеть незнакомку. Должен признаться, я слишком усердно налегал на бренди и не сразу разобрал, что за надменная особа стоит на пороге.
– Доктор Райт будет о нас очень плохого мнения, – сказала она, входя в прихожую, где после тирады мисс Джонс воцарилась поразительная тишина.
– Вовсе нет, – ответил я, застигнутый врасплох.
– Надеюсь, вы не слушали тетю Морген, доктор. Она за меня тревожится, лишилась сна, подслушивает, стоя у меня под дверью ночи напролет.
– Оставь нас, – приказала мисс Джонс.
– Вообще-то доктор Райт пришел ко мне. Он – мой доктор. И, кажется, будет счастлив, если ты пойдешь в постель.
– Разумеется, – слишком поспешно отозвался я, – но боюсь, мне тоже…
– Я останусь и скажу то, что должна сказать. Мне не страшны полчища… – начала мисс Джонс, но уже гораздо скромнее.
– Прошу вас. – Бесс ласково протянула нам руки. – Я знаю, как вы оба беспокоитесь о моем здоровье, у меня самой, признаться, были некоторые опасения. Однако теперь вам не о чем волноваться. Вы – два дорогих мне человека, я очень вас люблю. И я счастлива, что могу пообещать вам: больше никаких хлопот. Я прекрасно себя чувствую.
– Боже мой, вся в мать, – сказала мне мисс Джонс. – Все эти годы я пыталась раскрыть ей глаза, а она стала такой же.
– Моя мать была твоей сестрой, – с упреком ответила ей племянница, – и не смей больше так говорить, она умерла всего три недели назад. Морген, ты не могла бы нас оставить?
– Вот видите, – пожаловалась мне мисс Джонс. – Помогите мне.
– Увы. – Я решил быть честным до конца и ни за что на свете не стал бы ей помогать. Не в силах биться с очередным драконом, я впервые задумался о поражении. – В самом деле, сударыня, нам лучше оставить ее одну.
– Мне не страшны…
– Морген, это я.
– Бетси! – обрадовался я. – Бетси!
– Пожалуйста, не надо. – Она говорила тихим, сдержанным голосом. Даже трезвый я бы его не узнал. Я, человек, который так сильно боится неудач, и тот не узнал бы ее голос. – С меня хватит. Я хотела как лучше, а тетя Морген кричит и обзывается. Я ведь всегда была к ней добра, слова поперек не сказала. А вы, доктор? Призна́юсь, я была о вас лучшего мнения, но вы опять взялись за старое. Говорю вам двоим раз и навсегда: мне от вас ничего не нужно. Я, – ее голос сделался ледяным, – прекрасно проживу без вас.
Я взглянул на мисс Джонс. Пока та гремела, заполонив собой гостиную, я был лишен права голоса, а теперь она ждала, что я отвечу. А я знал: если заговорю, битва будет проиграна. Во мне кипела настоящая, искренняя злость: меня оскорбили как врача и как мужчину, и я не собирался покорно сносить дерзости этой девчонки. Да, я понимал, что промолчать было бы куда разумнее, но что с того? Даже если бы мое молчание могло излечить всех мисс Р. на земле, думаю, я все равно не сдержал бы гнева.
– Моя дорогая юная леди, – сказал я голосом не менее ровным, чем у нее, – уверяю вас, эти ребяческие выходки не доведут до добра. Извинитесь, иначе я больше не желаю вас слышать. Не забывайте, вы существуете только потому, что я оказался излишне терпелив. Вы думаете, будто обрели силу, стали главной – это ненадолго. Вспомните, сколько усилий я потратил на то, чтобы вы увидели свет, чтобы с вами ничего не случилось, когда вы не могли за себя постоять, чтобы вы живой и невредимой дожили до этого дня. И вы считаете, что можете безнаказанно бросаться оскорблениями? Если я от вас откажусь – а поверьте, я это сделаю, мисс Бесс, мое терпение исчерпано, – сколько вы продержитесь одна, без защитника, без друга, без помощи? Вы, юная леди, не более чем слабое, несчастное, неполноценное создание, и, что бы вы там ни говорили, долго вы не протянете. Я уверен, без меня ваши друзья очень скоро перестанут мириться с вашим высокомерием. Вот увидите, вы исчезнете как личность, исчезнете окончательно и бесповоротно, без права на обжалование, исчезнете раз и навсегда!
Оглядываясь назад, я понимаю, что для врача, который предпочитает действовать тихо и незаметно, это была, вне всякого сомнения, очень складная, очень убедительная речь. Не стану лукавить, я немного приукрасил ее на бумаге (когда выпадает возможность написать шикарный текст, кто устоит перед искушением добавить пару знаков препинания?), на самом же деле я был взбешен, как никогда в жизни, и уже не отдавал себе отчета в происходящем. Я бросился прочь из дома мисс Джонс (впрочем, когда я уходил оттуда спокойно?), и, когда я поравнялся с черной статуей, она схватила меня за рукав пальто.
Вдохнув прохладный вечерний воздух, я было испугался, что вскоре пожалею о своих словах. Выйдя за ворота, я зашагал по улице, и меня посетила первая за долгое время связная мысль. Я ясно услышал имя злого волшебника, ради которого убил столько драконов: Виктор Райт. Эта мысль спасла меня от мучительного чувства вины перед бедной Бесс, блуждавшей по чужой жизни без карты. Я мог остаться, не обращать внимания на ее колкости, уговорить ее уступить место Бетси, но вместо помощи Бесс получила только мое равнодушие, разве что слегка смягченное бренди.
Поверьте, мой читатель (если, конечно, вы еще не ушли, смущенный моим поведением), мне тоже крайне неприятно. Тихий человек, который даже не решается достать в гостях трубку, и вдруг устроил такую безобразную сцену. Мне до сих пор неловко вспоминать, как я стоял, сверкая глазами, в угрожающей позе перед двумя женщинами, одну из которых я на дух не переносил, а другую столько раз подчинял своей воле. Не могу поверить, что изливал на них свою злость, что опустился до такого. Я бы не хотел, чтобы вы видели, как, поддавшись гневу, я потерял самообладание и отрекся от собственной пациентки.
Все люди, хорошие и плохие, познаются по злу, которое они причиняют другим. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что делаю (до чего же все-таки больно признавать свои ошибки), я сотворил чудовище и отпустил его бродить по миру. Элизабет Р. исчезла, я безнадежно погубил ее, и в холодном взгляде, который теперь безраздельно принадлежал Бесс, я видел собственные тщеславие и самонадеянность. Я наконец снимаю маску: я – злодей, давший жизнь из прихоти, и подлец, отнявший ее без жалости. Мне нет оправдания.
5. Тетя Морген
Завтрак, и без того не самый любимый прием пищи Морген Джонс, никогда не удручал ее так сильно, как наутро после разговора с доктором Райтом, который Морген при свете холодного весеннего дня восстановила в памяти только обрывками, яркими и довольно неприятными. Морген, к примеру вспомнила, что доктор ушел разъяренный, едва не уронив древнюю нигерийскую статую в прихожей, кто-то сильно шумел, а ее племянница опять вела себя вызывающе. На завтрак Морген намеревалась побаловать себя теплыми сдобными булочками с маслом. Они будоражили ее воображение, навевая мечты о красивой жизни, скажем, на тропическом острове, где она бы ела нагретые солнцем фрукты или, лежа на подушках под навесом, лениво принимала из рук слуги-евнуха засахаренные орехи. Не день, а сплошное разочарование, подумала она и отложила булочки, так и не разогрев. По всему выходило, что разговор не задался, и еще до того, как доктор вдруг рассвирепел, в воздухе висело неприятное напряжение. Морген много говорила о своей сестре Элизабет, хотя считала, что из всех тем для беседы ее сестра – самая неинтересная. При мысли о том, сколько всего они могли обсудить, Морген вздохнула и посмотрела на часы – она ждала, когда пройдет достаточно времени, чтобы принять еще три таблетки аспирина. На кухню, нарушив ее планы позавтракать в одиночестве, вошла Элизабет. Морген злым, холодным взглядом проследила за тем, как племянница налила себе кофе и села за стол. Она молчала и старалась не смотреть на тетю, и в конце концов Морген, знавшая, что рано или поздно аспирин вернет ей хорошее настроение, сказала, мрачно уставившись в чашку с кофе:
– Думала поставить четыре чашки – по одной для каждой из вас.
Племянница поглядела на нее с любопытством.
– Он наслаждается собственной болтовней. Вот уж не думала, что ты на это купишься.
– Сделай милость, – попросила Морген. – Я никому не скажу, обещаю, просто для подсчетов у меня сейчас слишком болит голова. Скажи, сколько вас на самом деле.
– Только я, твоя племянница Элизабет.
– Ну уж нет, тут я тебе не верю. – Морген поставила чашку на стол и кивнула, о чем тотчас пожалела. – Одно я знаю точно, – сказала она, стараясь не двигать больной головой, – ты не Элизабет.
– Не говори глупостей, тетя Морген. Только потому, что когда-то я…
– Когда-то ты была воспитанной девушкой, леди. Могла, конечно, вытворить какую-нибудь глупость, но все равно помнила о приличиях. А теперь, прелестное дитя, ты похожа на свою мать.
– Я не стану обсуждать с тобой мою мать. Мое горе еще слишком…
– Да замолчи ты. Меня воротит от твоей болтовни про горе. Доктор сказал, ты всего лишь обломок целой личности, который он зовет Бесс.
– А еще… – Бесс явно была уязвлена, – он называл тебя мадам, и ты…
– Элементарная вежливость неведома твоему незрелому сознанию, – высокопарно заявила Морген, – как… как… а, черт с ним. В конце концов, – добавила она, повеселев, – может, я и правда мадам, откуда тебе знать. У меня тут полный дом хорошеньких девушек. – И она, несмотря на головную боль, рассмеялась.
– Как ты можешь такое говорить, – разозлилась Бесс, – когда твоя сестра умерла всего три недели назад, в доме траур, а я осталась сиротой?
– Я буду говорить все, что захочу, так и знай. Это мой дом, и нет в нем никакого траура – ни по твоей матери, ни по кому-то другому. И раз уж мне представился такой удачный случай, скажу еще кое-что: последние шесть лет я кормлю тебя, одеваю и разве что не вытираю тебе нос, и вдруг ты заявляешь, что я не знаю, какой на дворе год, и что ты, оказывается, сирота. Сирота!
– Теперь послушай ты, – сказала племянница, направив на тетю нож для масла. – Можешь рассказывать, как ты кормила и одевала меня, а еще тратила мои деньги, только очень скоро тебе придется объяснять адвокату, что произошло с моим наследством после смерти отца. Я найду адвоката и верну все, что ты украла.
Морген фыркнула.
– Тебе нужна хорошая взбучка, а не адвокат. И не балуйся с моим столовым серебром.
– Здесь нет ничего твоего. И если ты не покажешь мне отчет…
– Знаешь… – Морген с довольным видом откинулась в кресле, – если ты не перестанешь нести эту чушь, тетя не на шутку разозлится и устроит тебе такую взбучку. И хватит уже размахивать ножом, не то моя голова заболит еще сильнее, и тогда я отберу нож и один за другим отрежу тебе пальцы.
Племянница захихикала.
– Ты ее пугаешь. Она ужасно боится, когда кто-то говорит, что сделает ей больно.
– Здравствуй, – ласково сказала Морген. – А ты, значит, еще одна, верно?
– Бетси, твоя любимица.
– Что ж, тогда сиди тихо, любимица. У тети чертовски болит голова.
– Вот незадача. У меня никогда ничего не болит. Я даже не знаю, каково это.
– Потрясающе, – искренне изумилась Морген. – Вот бы нам поменяться местами.
– Бедная Морген.
– Этот чертов доктор, зачем он полез куда не следует?
Наступила тишина.
– Ты имеешь в виду доктора Ронга? – наконец испуганно спросила Бетси. – Он был здесь?
– Вчера. У нас с ним состоялся вечер откровений. Боже… – Морген прикрыла глаза рукой, но Бетси так долго молчала, что она в конце концов убрала руку, чтобы посмотреть, на месте ли племянница. – Что такое, детка? Тебе он тоже не нравится?
– Он не любит, когда людям весело. – Подавшись вперед, Бетси с жаром добавила: – Имей в виду, Морген, он и тебе будет читать свои проповеди. Не говори с ним больше.
– Да я и не смогу, – вспомнила Морген. – Он больше не придет. Мы все не очень-то ему нравимся.
– Тебе не все равно? Не придет – и скатертью дорожка.
– По мне, лучше бы он вообще здесь не появлялся. Мне после этого грустно. – Закрыв глаза, Морген положила голову на спинку кресла.
– Знаю, – радостно отозвалась Бетси. – Сейчас придет кое-кто, кому еще хуже. – Она опустила глаза, потом робко подняла их и, перестав улыбаться, настороженно смотрела на тетю. – Здравствуй, тетя Морген.
Открыв глаза, Морген тотчас закрыла их снова.
– Нет. Уходи, милая. Тетя тебя любит, но у нее и так достаточно хлопот. Просто уходи.
– Мне очень жаль, – запинаясь, проговорила Элизабет.
– Господь Всемогущий, да уйдешь ты или нет! Когда я вижу твою кислую мину, на весь этот чертов мир как будто опускается большое, страшное, черное, грязное облако. Прочь, прочь, прочь, про…
– Ну ладно-ладно, – засмеялась Бетси. – Теперь видишь, какая Бетси умница?
– Побудь немного, – взмолилась Морген, – не оставляй меня с этой амебой.
– Веди себя хорошо, не то придет Бет. Это она зовет тебя «дорогая тетя», говорит, что, кроме тебя, у нее никого нет, а потом спрашивает, по-прежнему ли ты ее любишь.
Морген застонала.
– Так вот, про доктора, – непринужденно продолжила Бетси. – Он хотел, чтобы Бесс притворилась мной, и тогда они смогли бы поделить между собой все деньги.
– Я пожертвую эти деньги приюту для кошек, ей-богу!
– Мне они не нужны.
– Эта бледнолицая тощая дрянь, – пожаловалась Морген с видом глубоко оскорбленного достоинства, – не дает тете даже бокальчик бренди пропустить после еды. Требует отчета за каждый пенни! – Она сердито сверкнула глазами. – От меня!
– Я так делать не стану. Мне деньги ни к чему.
– Понимаешь, – рассудительно заговорила Морген, – я женщина простая. Мне всего-то надо – поспать, поесть, попить да поболтать с кем-нибудь – так, как я привыкла это делать, как мне нравится. Долгое время меня все устраивало. Я жила с племянницей, та росла довольно нелюдимой, но я хорошо к ней относилась и думала, что это взаимно. Мы с ней разговаривали, она слушала мои разглагольствования, и пусть я не особенно нежничала, мне казалось, мы неплохо ладим. Нам хорошо вместе, думала я, а если кому-то кажется, будто девочке чего-то не хватает, – ничего страшного, главное – следить, чтобы она не пошла по стопам матери. Одно я знала наверняка, – вздохнула Морген, – в этом отношении за ней нужен глаз да глаз. Мне бы, глупой, раньше сообразить, что дело в другом, а я спохватилась, когда было уже поздно. И вот теперь у меня есть ты. Я не жалуюсь, сама виновата, и потом, ты сообразительнее, чем она… то есть чем ты… прежняя ты. И все же я столько времени прожила с ней. Я тебе вот что скажу: кто бы что ни говорил – доктор, ты, старые толстосумы – каждая из вас все равно моя племянница, и я несу за вас ответственность. Но я не люблю, когда дразнятся, дерзят, клянчат и ноют, требую тишины, когда у меня болит голова, и терпеть не могу, когда на меня перекладывают чужие заботы. И еще кое-что о прежней Элизабет, с которой я прожила столько лет: кроме того, о чем я могла не знать, с ней не было никаких хлопот, разве что, садясь на стул, она всякий раз промахивалась мимо сиденья.
– Вообще-то, – слегка смутилась Бетси, – многое подстраивала я. Если бы не мои шутки, ты бы не считала ее такой растяпой.
– Ничего не хочу знать. Разбирайтесь друг с другом сами. Пусть вас будет хоть двадцать – для меня вы все равно моя племянница Элизабет. Можете играть в какие угодно игры, только не впутывайте в них меня.
– А если бы я умерла? – ласковым голосом спросила племянница.
Морген на секунду подняла на нее глаза.
– Если бы ты умерла, я смогла бы спокойно допить свой кофе. Раз уж тебе интересно.
– Не интересно. И не думай, насчет адвоката я не шучу. Если я не получу отчет…
– И зачем я только родилась на свет? – риторически спросила Морген и вышла из-за стола. – Пойду обратно в постель, – бросила она через плечо, выходя их кухни. – Глаза бы мои на тебя не глядели.
Оставшись одна, Бесс налила себе еще кофе и снова села за стол. Через минуту она встала, отыскала в углу кухни блокнот с карандашом и, вернувшись за стол, принялась считать. Начав с примерной суммы отцовского состояния, она попыталась вспомнить все, что знала о капитале и процентах, а также прикинуть, во сколько обходятся Морген содержание дома, еда и одежда и сколько она потратила из собственных денег, а сколько взяла из наследства Бесс. Бесс толком не знала условий, на которых должна была вступить в наследство, а попытки выяснить у тети не увенчались успехом. Она знала только, что ей предназначена внушительная сумма и что Морген, скорее всего, не стеснялась ее расходовать – якобы на одежду и еду для племянницы. Напрасно Бесс надеялась заранее получить часть средств – после Нью-Йорка тетя проявляла необъяснимое упрямство в денежных вопросах, и единственное, чего смогла добиться Бесс, – дозволения покупать все, что ей заблагорассудится, оплачивая покупки с тетиных счетов. Правда, в последнее время стали случаться всякие недоразумения. Однажды, к примеру, Морген, придя домой, увидела, что Бесс берет деньги из ее сумочки, хотя, разумеется, Бесс не собиралась воровать и даже не знала, что была в тетиной комнате. Морген закрыла все счета и спрятала наличные деньги, которые хранила дома. Теперь даже для того, чтобы купить какую-нибудь мелочь или прокатиться на трамвае, Бесс приходилось выпрашивать у тети деньги. Разве можно так обращаться с девятнадцатилетней девушкой, которая в один прекрасный день унаследует огромное состояние? Бесс посмотрела на исписанный цифрами лист бумаги. Все эти значки доллара и запятые сулили ей богатство, оставалось только найти хорошего адвоката. И вдруг Бесс, охваченная любопытством, взяла карандаш в правую руку и занесла ее над блокнотом.
– Ну же, глупышка, – прошептала она, – о чем задумалась?
Рука с карандашом была неподвижна, и Бесс, глядя на нее, представила кольца, которые купит себе, получив деньги. Бриллианты ее не привлекали, к тому же в большинстве колец, встречавшихся ей в ювелирных магазинах, они были такими маленькими, что Бесс едва могла их разглядеть, не говоря уже о том, чтобы понять, настоящие они или нет. Рубин – другое дело, подумала Бесс, но только непременно большой. На смену Бесс пришла Бетси. С задумчивым видом взяв карандаш, она жирно зачеркнула подсчеты Бесс, отхлебнула ее кофе, а затем щедро насыпала в него сахара и налила сливок. Несколько минут Бетси забавлялась с карандашом и бумагой. Нарисовала три рожицы и подписала их доктор Ронг, тетя Морген и Бесс. Когда рисование ей наскучило, она зевнула и исчезла, уступив место Элизабет. Та легонько потерла шею сзади и с отвращением взглянула на кофе. Затем встала, отнесла чашку с блюдцем в раковину, тщательно вымыла их и вернулась к столу, чтобы убрать кофейник и тарелки, оставшиеся после тети Морген. Когда с посудой было покончено, Элизабет пошла к холодильнику за молоком, и в этот момент вернулась Бесс. Она направилась в прихожую, с минуту постояла, прислушиваясь к звукам в тетиной комнате, после чего, надев пальто и шляпку, тихо вышла из дома.
Спустившись вниз днем, Морген чувствовала себя совершенно здоровой – горсть аспирина при умелом обращении способна творить чудеса. Голова больше не болела, мир вокруг снова был прекрасен, и она будто шагала по облаку. Вместе с болью ушли унизительное чувство, которое оставил после себя вчерашний вечер, а также привычное ощущение пола под ногами. Когда Морген с блаженной улыбкой потянулась к холодильнику, собственная рука показалась ей отдельным от нее разумным существом. Надо бы перекусить, подумала Морген. Может быть, яйца всмятку? Для выздоравливающей больной что-нибудь мягкое с маслом…
Холодильник оказался весь в грязи. Морген уставилась в него, решительно не понимая, почему вместо сверкающих белых полок с яйцами, сыром и маслом она видит это липкое месиво. Дверь была густо заляпана, из лотков для льда сочилась коричневая жижа, а внизу, где охлаждалось мясо, копошился червяк. Почти замерзший, он, тем не менее, еще шевелился и тянул к свету слепую морду. Морген отпрянула, чувствуя, как к горлу подступает тошнота, и, не закрыв дверь, бросилась прочь. Не в состоянии ни вымыться, ни переодеться, она легла в постель. Когда она смотрела на свои руки, ей казалось, что между пальцев, извиваясь, ползают склизкие и холодные черви. Морген спрятала руки под подушку, зажмурила глаза, сжала губы, чтобы черви не проникли внутрь, и беззвучно закричала. Она совсем одна, она старая и умрет, так и не узнав, что такое любовь, думала Морген, зарывшись лицом в подушку, пока наконец не провалилась в сон.
Проснулась она в прекрасном самочувствии, и на сей раз аспирин был ни при чем. Уверенно встала, поправила одежду, волосы, и, внимательно осмотрев руки, сказала себе, что она старая дура, трижды старая дура. Затем Морген спустилась вниз. На кухне царил безупречный порядок: холодильник стоял идеально чистый, неодобрительно поглядывая на хозяйку, тарелки были разложены по полкам, кофейник начищен до блеска и убран на место. Постояв немного (старая дура, твердила себе Морген), она взялась за ручку холодильника и открыла дверь – внутри сверкали чистотой белые скорлупки яиц и желтая стеклянная масленка. Впрочем, есть Морген совсем не хотелось. Выпить – другое дело, подумала она, не решаясь даже пальцем дотронуться до лотка со льдом, бокальчик бренди придаст ей сил. И достав из шкафа бутылку, она твердой рукой наполнила бокал и выпила за свое здоровье.
Морген Джонс из оуэнстаунских Джонсов никак нельзя было назвать дурой. Ее отличали осмотрительность, суровый нрав и невероятная скрытность. Мало что в этом мире привлекало ее настолько, чтобы сближаться с людьми. Получив хорошее образование – в те времена хорошее образование еще считалось лучшим из возможных занятий для незамужней девушки, уж точно более достойным, чем гувернерство или курсы росписи фарфора, – она старалась всегда рассуждать логически, ко всему подходить осмысленно и читала то, что хотела, а не то, что было принято. В рецепте под названием «Морген Джонс» имелось много юмора, немного терпимости, огромное количество нерастраченной нежности и напрочь отсутствовала способность удивляться. Морген привыкла к тому, что самое необычное из всех явлений этого мира – она сама, а потому возможных конкурентов либо воспринимала с недоверием, либо не воспринимала вообще.
Морген считала болезнь племянницы не более чем нервным расстройством, какими страдают изнеженные девицы, и не видела поводов для беспокойства ни в поведении Элизабет, ни в словах доктора Райта. Сидя с доктором в гостиной, Морген смотрела и кивала, а ее мозг тем временем делил целое на части, анализировал, отсекал лишнее, пытаясь добраться до сути, и в конце концов свел все увиденное и услышанное к удобоваримому сочетанию нервного расстройства племянницы и любви доктора к витиеватым фразам. Морген не сомневалась, что с ее трезвым взглядом на вещи она в скором времени разрушит этот союз, и племянница с доктором, совершенно здоровые и пристыженные, оставят свои романтические бредни и заживут обычной жизнью. Принципы лечения (если вообще можно лечить то, что не считаешь за болезнь) прагматичная Морген сформулировала так: «Делайте вид, что не замечаете их», «они просто пытаются привлечь внимание» или (в крайних случаях) «сделайте им приятное».
Уже много лет – больше, чем Морген предпочитала держать в памяти, – в ее жизни ничего не менялось. Прическа, манера одеваться и говорить, досуг – все это оставалось неизменным с тех пор, как Морген, которая была тогда намного моложе, поняла: до конца ее дней никому, по всей видимости, не будет ни малейшего интереса до того, как она выглядит и что делает. Ее легкую тоску по человеческому обществу с лихвой компенсировала радость избавления от множества утомительных обязанностей. Поначалу ей приходилось напоминать себе: люди все время чего-то требуют, ищут внимания, ждут ответов на вопросы, страдают, если ты не отвечаешь взаимностью на их чувства, дарят подарки, приглашают в гости, желают тебе что-то хорошее, а потом обижаются, если ты не делаешь то же самое. Однако с появлением в ее жизни Элизабет Морген наконец поняла: у других нет ничего, чему стоит завидовать. Среди небольшого числа смертных, с которыми Морген поддерживала общение, Элизабет сразу заняла особое место, и все считали, что Элизабет питает к тете такую же глубокую привязанность.
В жизни Морген так давно ничего не менялось, что ей стало казаться, будто мир за окном постоянно пребывает в лихорадочном движении. И все-таки у нее имелись некоторые слабости – она любила, к примеру, поменять что-нибудь в обстановке дома и при всем многообразии стилей неизменно выбирала самые уродливые вещи, – и Морген предпочитала, чтобы другие относились к ним с уважением. У нее в прихожей стояла древняя нигерийская статуя, и Морген была крайне возмущена, когда разгневанный доктор чуть не уронил ее на бегу. Морген доставляло большое удовольствие слушать собственный голос и не нравилось, когда ее перебивали. Она заранее невзлюбила доктора Райта, так как чувствовала, что он – виновник перемены, которая произошла с Элизабет и нарушила привычный для Морген порядок вещей. К тому же доктор не проявил должного внимания к персоне Морген – весьма неучтиво со стороны человека, заинтересованного в ее племяннице, – и в конечном итоге показал, что ему чужды смирение и кротость – качества, восхищавшие Морген в людях, с которыми ей доводилось близко общаться.
