Текст книги "Время, задержанное до выяснения"

Автор книги: Шимон Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава восемнадцатая
ЗАДЕРЖАННОЕ ВРЕМЯ

Принял он их чрезвычайно вежливо, предложил сесть, вот сюда – и указал Юзефу на стул возле письменного стола с правой стороны, а Юзеку – с левой, так, что они сидели друг напротив друга, и тот, что сидел за письменным столом, мог видеть их обоих сразу.

В углу комнаты, почт у самого окна, стоял еще один стол, но сидевший за ним был повернут к комнате спиной и видеть, что в ней происходит, не мог, а мог только слышать.

– Если позволите, – сказал тот, что вежливо поздоровался с Юзефом и Юзеком, – я выполню некоторые необходимые формальности. Прежде всего установим личные данные.

Он начал задавать вопросы об имени, фамилии, годе и месте рождения, профессии и т. д. – сначала Юзефу, а затем Юзеку.

Когда все это было записано, он отложил ручку, так как, по-видимому, немного устал, закурил, предложил сигарету Юзефу, извинился, что у него нет ирисок для Юзека, и, наконец, сказал:

– Мы пригласили вас сюда – (почему он сказал «мы»? – ведь того, что сидел у окна, по-видимому, все это не интересовало, так как он полностью погрузился в чтение) – мы пригласили вас, – повторил он, – чтобы допросить в качестве свидетелей по делу о сокрытии рукописи, авторами которой вы оба являетесь. Процедура допроса предусматривает, – продолжал он, – что показания должны сниматься с каждого свидетеля по отдельности, а также в отсутствие другого свидетеля – с тем, чтобы сделать невозможными любые сношения между свидетелями в ходе допросов. Однако в вашем случае один из допрашиваемых является несовершеннолетним, и ему принадлежит право давать показания в присутствии взрослого лица. Это должен быть учитель, воспитатель либо иное лицо, не фигурирующее в деле – следовательно, им ни в коем случае не может являться второй свидетель. Тем не менее, майор Мазуркевич удовлетворил вашу просьбу и разрешил вам давать показания совместно, поскольку понимает, как трудно даже ненадолго разлучиться настоящим друзьям.

Юзеф очень удивился, когда это услышал, потому что он ни о чем майора Мазуркевича не просил, да и не мог просить – первый и последний раз они виделись тогда, в ресторане. Однако он сделал вид, что нисколько не удивлен.

А маленький Юзек посмотрел на Юзефа исподлобья – не то что удивившись, а скорее даже рассердившись, потому что подозревал, что Юзеф опять у него за спиной с кем-то сговорился. И на этот раз – чего он от Юзефа никак не ожидал – с Мазуркевичем!

Тем временем тот, из-за письменного стола, продолжал говорить:

– …Осталось еще выполнить последнюю формальность: состоите вы в родстве или нет? Если да, то вы можете воспользоваться предоставленным вам правом и отказаться от дачи показаний, в противном же случае такого права у вас нет.

Юзеф задумался на секунду и сказал:

– Я Юзеф Поточек, иными словами, тот, кто вырос из Юзека Гиршфельда.

– А я, – отозвался Юзек, – Юзек Гиршфельд, из которого вырос Юзеф Поточек.

Не успели они это сказать, как увидели, что тот, за письменным столом, сделался от злости красный, как рак. Еще немного, и он начал бы на них кричать, так как ему показалось, что они решили над ним посмеяться. Но закричать он не успел, потому что тот, кто сидел к ним спиной, тихо, почти неслышно сказал:

– Напиши так, как они говорят. – И так же негромко, но четко выговаривая каждый слог, добавил: – Вре-мя за-дер-жа-но. – И повторил: – Задержано, – как будто боялся, что тот может не понять.

Но тот сразу понял, потому что, хоть и был еще красный от злости, но уже пытался улыбнуться Юзефам.

Маленький Юзек сидел себе как ни в чем не бывало, зато большой Юзеф настолько удивился, когда услышал «время задержано», что даже открыл рот, точно собирался что-то сказать.

Эх, и наивны же эти взрослые, а в особенности писатели! Вечно они хотят чем-то удивить своих читателей, и потому без конца ищут что-то новое. Они и думают-то больше не о том, что им надо написать, а о том, как бы это написать так, чтобы вышло пооригинальнее да постраннее. Они ломают, например, часы, задерживают время, как это сделал Юзеф, и очень радуются, что никто еще до этого не додумался.

Юзеф, правда, убедился, что и майор Мазуркевич сломал свои часы – ведь иначе Хенек не нашел бы рукописи в конуре у Черта, – но ему и в голову не пришло, что самое, по его мнению, оригинальное, что было в его повести, вовсе не было оригинальным, а было обычным и банальным, и что именно нормально идущие часы были теперь исключением.

…именно нормально идущие часы были теперь исключением.

Юзеф так проникся новой формой своего творчества, так был этим горд, что не заметил, как и когда остановились все часы – и партийные, и государственные, и даже кооперативные, а что особенно удивительно – и некоторые наручные часы, которые все еще оставались личной собственностью.

И очень хорошо, что Юзеф этого не заметил – для него бы это был тяжелый удар, которого он бы, пожалуй, не перенес, потому что известно, что писатели больше всего на свете, даже больше самих себя, любят свое писательство, а особенно его форму.

Тот, за письменным столом, еще что-то писал, и его лицо успело уже приобрести нормальный цвет, когда зазвонил телефон. Оказалось, кто-то срочно вызывает его к себе вместе с коллегой, что сидел спиной к комнате. Оба сразу же вышли, а вместо них вошел кто-то другой, в ком Юзеф и Юзек узнали обходительного мужчину, того самого, что разговаривал с ними в Союзе писателей.

– Ну что ж, уважаемые авторы, – сказал он, – я надеюсь, что смогу доложить майору о вашем литературном успехе и вручить ему рукопись. Наверное, она уже готова.

– К сожалению, – сказал Юзеф, – мы не успели…

– Мы не собираемся ее писать, – перебил его Юзек.

– Пока что, – поправил Юзеф. – Пока что не собираемся, – повторил он.

– Ну что ж, – сказал тот, что пришел от майора, – каждый человек имеет право на собственные мысли и никто не должен принуждать его высказывать их вслух. Однако… – тут он сделал паузу и посмотрел на Юзефа, – такой человек не может быть писателем на службе нашей партии, каковым вы себя считаете. Более того! Мысли, скрываемые от нашей партии, от нашего народа, как правило, воплощаются в действительность с большим вредом и для партии, и для народа. Иначе бы их и скрывать не надо было. Надеюсь, вы со мной согласны?

Юзеф не знал, что ему и сказать, потому что аргумент был вполне убедительным, и возражать было нечего. Поэтому он промолчал, но тут маленький Юзек неожиданно спросил:

– Значит, вы считаете, что мы должны написать эту рукопись?

– Я ничего не могу вам навязывать, – прозвучал ответ. – Мне бы хотелось только добавить, что в отношениях между людьми главное – это честность. Если ты скрываешь что-то от партии и народа – это значит, что ты им не доверяешь, что они для тебя – чужие… – тут он снова выдержал паузу. – А тогда, – говорил он дальше, – следует об этом честно заявить и порвать со средой, которую считаешь для себя чуждой. Мне кажется, это ясно.

Он встал и вышел, не дожидаясь ответа.

В комнату вернулись те двое, заняли свои места – один за письменным столом напротив Юзефа, другой возле окна, спиной ко всем, как и раньше.

– Можете идти домой, – сказал тот, что сидел за письменным столом. – Допрос окончен. Если понадобится, – он снова заговорил во множественном числе, – мы вас вызовем.

– Я думал, нас арестуют, – сказал Юзеф Юзеку, когда они вышли на улицу.

– А что бы им это дало? – бросил Юзек. – Ты ведь слышал, что он сказал. Мы им не нужны.

Они сели в такси, и Юзеф велел ехать сначала к большому серому дому, где высадил маленького Юзека, а сам поехал к Вполне Приличной Секретарше.

– Ну, наконец-то, пан Юзеф, а я-то думала, что вы уже обо мне забыли, – поздоровалась она с Юзефом, а затем спросила, чего он выпьет: кофе, чаю, а может, коньяку?

– Коньяку, – сказал Юзеф и сел в мягкое кресло.

– Если бы вы и дальше раздумывали, – говорила Вполне Приличная Секретарша, – прийти ко мне или нет, то могли бы меня и не застать.

– Как это «не застать»? – удивился Юзеф.

– Очень просто, – ответила она. – Я уезжаю.

– Уезжаете? – Юзеф не верил собственным ушам. – Но ведь вы же не…

– Это правда, я не еврейка, но ваш приятель, Рабинович…

– Рабинович?! – Юзеф даже закричал от изумления.

– А почему вас это удивляет? – спросила она. – Ведь именно вам я обязана этой счастливой случайностью. Рабинович пришел в Союз и спросил, как вас разыскать. Я ответила, что вы плохо себя чувствуете и едете в санаторий, помните? А он и слышать ничего не хочет – требует, чтоб я дала ваш домашний адрес. «Я, – говорит, – его сто лет не видел и могу уже вообще никогда не увидеть, потому что уезжаю». Тогда я спрашиваю в шутку, едет ли он один, а если да, то не возьмет ли меня с собой. А он совершенно серьезно отвечает: «Когда-то добрые люди нам жизнь спасали, а теперь времена ничуть не изменились – изменились только роли, и наша обязанность – вернуть старый долг. Я, – говорит, – заберу вас с собой, но вам придется немного раскошелиться. Отдадите уже там, в долларах».

Юзеф слушал, как зачарованный. Он выпил третью рюмку коньяку, налил себе четвертую и тогда услышал равномерное тиканье настенных часов. Он начал прислушиваться.

– …Вас удивляет, – спросила Вполне Приличная Секретарша, – что у меня часы идут? – и рассмеялась. – Мне незачем задерживать время, меня тут уже считай что нет. Я уже и паспорт на выезд получила.

– Время задержано… – повторил Юзеф.

Он начинал все понимать.

– Время задержано по приказу… – подхватила Вполне Приличная Секретарша.

Но Юзеф ее прервал:

– По приказу майора Мазуркевича, – сказал он.

– Пан Юзеф, – воскликнула Вполне Приличная Секретарша. – Да при чем тут майор?! Только наивные люди могут так думать. Что там майор! Время было задержано по приказу Секретаря Дома Партии. Вы, должно быть, читали его последнее выступление?

– Да, но зачем задержано? – спросил совсем уж мрачно Юзеф, окончательно подкошенный тем, что его идея с часами оказалась до такой степени примитивной.

– Вы еще спрашиваете? – не переставала удивляться Вполне Приличная Секретарша. – Ведь это ж ясно: до выяснения.

– До выяснения? Не понимаю.

– До выяснения, кто еврей, а кто нет.

Вполне Приличная Секретарша была даже несколько задета вопросами Юзефа: ей казалось, что он прекрасно все понимает, но притворяется, потому что ей не доверяет.

Юзеф только тихо охнул, допил четвертую рюмку и налил себе пятую, чтоб выпить залпом, чего никогда прежде не делал, потому что не любил быть пьяным.

Он вышел на улицу, повернул направо, к трамвайной остановке и…

– Добрый вечер, – поздоровался с ним Критик. – Если вы не возражаете, мы могли бы пойти вместе…

– А вы куда направляетесь? – спросил Юзеф. – Потому что я, пожалуй, поеду домой.

– Домой? – удивился Критик. – Ведь сегодня же партийное собрание, на котором будет разбираться наше дело. Неужели вы забыли, уважаемый коллега?

Юзеф действительно забыл. От коньяка у него кружилось в голове и очень хотелось спать. Он про себя злился на Критика за то, что тот напомнил ему об этом собрании, но сказал:

– Ну что ж, в таком случае пойдемте.

На трамвае они не поехали, потому что впереди оставался еще целый час времени, а свернули в аллею. По дороге Юзеф купил пачку сигарет, а Критик – вечернюю газету. Они почти не разговаривали друг с другом – да и о чем им было еще говорить? Только когда они уже подходили к Дому Партии, Критик как бы невзначай заметил:

– Простите, коллега, но я хочу быть с вами откровенен. Если дело зайдет далеко, вы сами понимаете, я не буду вас выгораживать. Партбилет для меня был, есть и остается святыней. Вы – это совсем другое дело…

– О чем вы говорите? – спросил Юзеф. – На самом деле он отнюдь не стремился вникнуть в то, что говорил Критик, и потому даже испытал что-то вроде чувства благодарности, когда тот ему не ответил.

В приемной перед кабинетом Секретаря, где собралось партбюро, сидело несколько человек.

Юзеф и Критик тоже присели, но ждать им пришлось недолго. Дверь в кабинет приоткрылась, и кто-то, кого нельзя было разглядеть – в комнате было накурено, хоть топор вешай – вызвал их обоих на заседание.

– А теперь, товарищи, – сказал председатель, – перейдем к вопросу о дальнейшем пребывании в наших рядах Юзефа Поточека и его сообщника, – именно так он и сказал, и потом еще раз повторил, – и его сообщника Критика. Принимая во внимание совместно – он так и сказал: «совместно» – занятую ими антипартийную платформу, вопрос об их пребывании в партии следует также рассматривать совместно. Возражений нет?

Возражений не было, и председатель спросил:

– …Кто хочет выступить?

Первым выступил приглашенный на собрание делегат от коллектива рабочих завода сельскохозяйственных машин.

Первым выступил приглашенный на собрание делегат от коллектива рабочих завода сельскохозяйственных машин.

Он встал и сказал:

– Да что там долго думать, товарищи! Дело ясное. Самый опасный враг – это который маскируется, чтобы, когда подвернется момент, из-за угла пырнуть нас ножом прямо в спину. Но от бдительного ока пролетариата ничего скрыть невозможно – даже ихних антипартийных снов, – что бы там себе ни думали врага рабочего класса и всего нашего народа. А этот, второй, что Критиком прикидывается, хитер, как змеюка: дружка своего укрывал, как мог, да не укрыл. Об анкете этой все помалкивал – думал, что партия наша ничего не знает. Э-э, да что там говорить – только время попусту тратить. Гнать их из партии обоих – и точка. И вообще пусть их катятся в свой кибуц, а нам тут воздух портить нечего.

Так он сказал и сел. После него выступил представитель партийной печати.

– Меня крайне удивляет, – и тут наша вина, товарищи, – что столько времени мы терпели в своих рядах пропагандистов сионизма, а кто знает – может, и его платных агентов…

Юзеф не слушал. Он не заметил даже, как подошла очередь четвертого оратора, которого сменил пятый… Он курил сигарету и, сам не зная почему, повторял про себя вразбивку отрывки из своей и Юзека повести. Ему казалось, что он слышит кукование кукушки, радостный лай Черта, который встречает его возле конуры, как вдруг что-то его кольнуло и он начал присматриваться к очередному выступавшему – а это был, пожалуй, уже седьмой по счету. Если б его так прикрыть газетой, – подумал Юзеф, – то получился бы вылитый… Ну конечно, это же тот самый, из купе… И Юзеф прислушался.

– Я лично был свидетелем, – говорил оратор, – еврейской – простите, сионистской – агитации, которую вели присутствующие здесь предатели в купе пассажирского поезда, следующего по маршруту…

– Это неправда! – закричал Критик, который до сих пор молчал. – Это оскорбление! Я не позволю…

Присутствующие разразились смехом.

– Хватит, – сказал председатель. – Поточек и его сообщник Критик единогласным решением собрания исключаются из рядов нашей партии. Объявляю перерыв на десять минут.

Юзеф и Критик вышли. В приемной к ним кто-то подошел.

– Прошу прощения, – сказал незнакомец. – Я старый партиец и на своем веку повидал уже много несправедливостей, но у меня еще достаточно мужества, чтобы даже в такой ситуации вступиться за товарищей, в невиновности которых я уверен. У меня сложилось впечатление, что с вами поступили не совсем правильно, но мне хотелось бы убедиться в этом лично. Пройдемте, товарищи, в туалет и там проверим… Это лишь простая формальность, но я должен удостовериться, и тогда уже я сделаю все, что в моих силах, чтобы…

Юзеф и Критик перестали его слушать, крайне невежливо повернулись спиной к преисполненному благих намерений старому партийцу, как можно быстрее сбежали по лестнице вниз и вышли на улицу.

Они пошли домой, но по дороге заблудились и забрели туда, где стоял четырехэтажный серый дом. Было уже темно и очень поздно, и ворота были уже закрыты. Они отошли в сторонку, за угол, откуда можно было разглядеть кусок проволочной сетки, натянутой над стенкой, и оба, Юзеф и Критик, оглядываясь по сторонам, чтобы их никто не увидел, начали писать. Но вокруг было темно и совершенно пусто.

Потом они пошли в том направлении, где была конура Черта, и Юзеф сказал:

– Заглянуть к нему, что ли – может, он меня пустит переночевать. Домой я сегодня уже не попаду – последний трамвай давным-давно прошел.

Домой я сегодня уже не попаду – последний трамвай давным-давно прошел.

– Тогда спокойной ночи, – ответил Критик, – спокойной ночи, коллега. Я пойду пешком; меня-то Черт в свою конуру не впустит.

И он удалился.

Черт, который как раз прогуливался по саду, страшно обрадовался приходу Юзефа, хотел его даже угостить вкусной костью, но Юзеф вежливо отказался. На разговор он тоже особо не был настроен, поэтому удобно улегся в конуре и заснул.

Сначала ему приснилось, что его нашел в конуре Профессор и сказал:

– Будьте любезны, пойдемте со мной, я спрячу вас на чердаке моего особняка. Там вы будете в безопасности. Священный закон гостеприимства защитит вас от них, а когда закончится война, вы поедете на свою историческую родину…

– Большое вам спасибо, – ответил Юзеф, – но я лучше останусь здесь, у Черта.

И Юзеф проснулся. Через минуту он снова заснул, и ему снилось, что все, что до сих пор произошло – и испорченные часы, и повесть, и собрание в Доме Партии, и все-все-все – было лишь сном, самым обычным глупым сном.

Глава девятнадцатая
ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ
придуманная обоими Юзефами, но поскольку она была неинтересная, то ее запоминать не стали

Глава двадцатая
ТОРЖЕСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА

Экспресс тронулся и поехал – сначала очень медленно, потом все быстрей и быстрей… Критик сел у окна, вынул из портфеля утреннюю газету, развернул ее, но читать ему не хотелось. Он прикрыл глаза, чтобы забыться. Вдаль уходили перрон вокзала, Юзеф, который держит под руку заплаканную Марылю, маленький Юзек с лающим Чертом на толстом поводке, поэт Бородач, его дымящаяся трубка, Профессор в белой шляпе и еще несколько человек, машущих руками…

Экспресс набирал скорость. Он нырнул в темный туннель, потом выскочил на мост, но ни перрон, ни стоящие на нем люди не исчезали. Они только становились все меньше и меньше, сначала похожие на гномов, потом на маленьких куколок, и исчезли лишь тогда, когда поезд оторвался от рельсов и начал взбираться вверх, путаясь в серых облаках. Моторы мерно ревели, и очень красивая стюардесса подошла к Критику и тихо спросила:

– Вы что предпочитаете: кофе или чай?

– Кофе, – ответил Критик и расстелил на коленях белую салфетку.

Кофе был очень хороший, хотя и не натуральный, и Критик попросил еще одну чашечку.

Облака рассеялись, и стало видно даже какой-то незнакомый город… Вдруг кто-то схватил Критика за руку. Он вскочил с места и чуть было не ударился головой о нависавшую над ним полку с чемоданами. Он уже не спал. Колеса экспресса катились по рельсам, слегка подскакивая…

– Приготовьтесь к таможенному досмотру, – услышал он где-то рядом.

Офицер-пограничник крикнул ему прямо в ухо:

– Вы куда?

– В Вену, – ответил Критик.

– Паспорт попрошу, – и офицер протянул руку в его сторону.

Критик полез в карман, достал партбилет и подал.

– Шутить потом будем, гражданин, – услышал он.

И вдруг почувствовал, как его хватают за руки и за ноги и несут по коридору. До него донесся чей-то громкий смех. Марыля заплакала, а Черт бросился на него, но лапой не ударил, а только тяжело задышал… Кто-то открыл дверь мчащегося экспресса, и Критик полетел вниз по железнодорожной насыпи прямо в заросший высокой травой ров…

– Самолет идет на посадку. Просьба застегнуть привязные ремни.

Самолет подскочил несколько раз на плитах аэродрома и застыл. Кто-то открыл дверь и яркое солнце ворвалось внутрь.

Критик спускался по приставленному к самолету трапу. Вокруг было море людей и цветов.

– Приветствуем вас на исторической родине! – сказал кто-то в белой рубашке и черной ермолке на голове и подсунул Критику микрофон. – Наши радиослушатели, – сказал он, – очень хотели бы знать, что вы почувствовали, когда после стольких лет мытарств и скитаний коснулись стопами земли праотцов.

– Приветствуем вас на исторической родине!

Критик выпрямился, посмотрел вокруг на одетых в белое людей и сказал, стараясь говорить прямо в микрофон:

– Братья и сестры! Дорогие мои! Нет в мире слов, чтобы описать, чтобы выразить то глубокое волнение и ту огромную, неизведанную доселе радость, то подлинное счастье…

Гул самолета, приземлявшегося рядом с группой других счастливчиков на борту, заглушил вдохновенные слова Критика.

– …Я благодарен…, – он пытался перекричать шум моторов, – я от всей души благодарен, – он уже хотел сказать «товарищу Секретарю Дома Партии», хотел выкрикнуть его фамилию и, воздев руку, подчеркнуть величие и благородство товарища Секретаря, но вовремя удержался.

Микрофон начал подпрыгивать, колеблясь как маятник стенных часов, а Критик изо всех сил пытался припомнить, как же тут зовут местного товарища Секретаря, как звучит его фамилия, какой у него титул, потому что ведь нужно же было, наконец, сказать, кому он так глубоко благодарен. Но припомнить, хоть убей, не мог. Микрофон исчез, и рядом кто-то сказал:

– Читатели нашей газеты очень хотели бы узнать, правда ли, что вам не разрешили взять с собой мебель, и верите ли вы в коммунизм с человеческим лицом?

Критик хотел уже было что-то ответить, но очередной журналист кричал ему прямо в ухо:

– Правда ли, что по субботам вы обязаны были ходить на работу, а на улицах у вас с головы срывали шляпу?

– Наконец-то! – крикнула Марыля и, оттолкнув назойливого журналиста, обняла Критика.

Но нет, это была не Марыля. Это Вполне Приличная Секретарша, а рядом с ней Рабинович – улыбается Критику, подмигивает ему и, пробиваясь локтями в толпе зевак, выводит его на маленькую площадь перед белым павильоном, где их уже ждет «фиат». Еще несколько мгновений – и они мчат по обсаженной пальмами аллее.

– А где Юзеф? Где Марыля? – спрашивает Вполне Приличная Секретарша.

– Послушайте, дорогая моя, – говорит Критик. – Мне бы хотелось быть с вами откровенным, и теперь я могу быть откровенным. Свободным делает человека отнюдь не паспорт. Свободу – и вы сами знаете это лучше кого угодно – нужно завоевать. А они – как мне ни неприятно об этом говорить – они, Юзеф, Марыля… Понимаете, они так и не осознали того, что дает человеку спасительное дуновение свободы… Они на это не способны…

– Теперь ваша очередь, – сказала пожилая женщина Критику, который сидел на лавке в приемной Отдела виз и загранпаспортов.

Критик встал, вытащил из портфеля большой конверт с документами и подал служащему в окошко. Тот взял, просмотрел содержимое, велел расписаться на заявлении с просьбой разрешить выход из гражданства, и сказал:

– Это все. Мы вам сообщим.