Текст книги "Время, задержанное до выяснения"

Автор книги: Шимон Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Глава четырнадцатая
ДВЕ РОДИНЫ

Началась еврейская война, и не успел Юзеф со всеми остальными выключить приемник, который стоял на ночном столике возле кровати, как война кончилась. Товарищ Секретарь – только не тот, из Дома Партии, а самый главный, из Красного Дома в Москве – так близко к сердцу принял агрессию сионистов, что самолично звонил по телефону Президенту из Белого Дома в Вашингтоне, чтобы замолвить у него словечко за побитых арабов.

О чем они там по телефону договорились, Юзек не написал, потому что большой Юзеф ему не сказал, а глупой болтовни Критика он и слушать не хотел.

Критик очень сильно обиделся на Юзека, так что даже пошел гулять в лес один, не пригласив Марылю, чего никогда не делал. И когда он так шел себе в сторону моста, за которым был лес, то увидел почтальона, размахивающего телеграммой.

– Телеграмма из Дома Партии на имя гражданина Юзефа Поточека, – сказал почтальон, потому что был близорук и перепутал Критика с Юзефом.

Критик взял телеграмму, тут же ее вскрыл – поскольку, как известно, был очень любопытен – прочел и повернул назад, к санаторию, где Юзеф с Марылей играли в домино.

– Коллега, уважаемый коллега, – начал несколько запыхавшийся Критик. – Товарищ Секретарь Дома Партии вызывает вас к себе. Дело не терпит отлагательства, – и отдал телеграмму Юзефу.

– Не к спеху, – сказала Марыля. – Сегодня воскресенье. Даже сионисты признают выходные дни.

Но Юзеф не послушал совета Марыли и побежал в свою комнату собирать чемодан. Критик последовал за ним, а Марыля с маленьким Юзеком заканчивали недавно начатую Юзефом партию в домино.

– Знаешь, что мы написали в нашей повести о войне? – спросил Юзек.

– Знала, но забыла, – ответила Марыля.

– Мы написали, что «взрослые войну не любят», – читал по памяти Юзек. – Мне тогда очень понравилось то, что мы написали, а теперь разонравилось. Надо будет изменить.

– Почему? – спросила Марыля.

– Потому что иногда взрослые войну любят, – объяснял Юзек. – Особенно, если нужно защищать родину.

– Бодяга, – проронила Марыля.

А Юзек, очень удивившись, потому что вообще не понял, что это значит, спросил:

– Что ты сказала?

Марыля рассмеялась, и Юзек увидел, что она, чтобы не проиграть, жульничает.

– Жульничать нечестно, – сказал он. – Если боишься проиграть, то лучше не играй, никто тебя не заставляет.

– С сионистов беру пример, – сказала Марыля. – Они тоже не хотели проиграть, вот и напали на арабов сзади. Это тоже нечестно.

Юзек обиделся, что она так сказала:

– Я не знал, что ты антисемитка. Если бы они не атаковали с тыла, то арабы бы их разбили. Одно дело обманывать, когда играешь в домино, как ты, например, а другое – обманывать на войне, когда защищаешь родину, – доказывал он. – К тому же это был не обман, а военная хитрость.

– В таком случае, – сказала Марыля, – вычеркни из вашей повести то, что ты написал о Давиде и Голиафе.

Юзек задумался.

– Ты права, – сказал он. – Надо будет в этом месте переделать.

– Ты права, – сказал он. – Надо будет в этом месте переделать.

– Жаль, что здесь нет Рабиновича. Он бы тебе наверняка посоветовал, как это сделать.

Марыля хотела еще что-то сказать, но пришел Юзеф и страшно рассердился, что они все еще играют в домино, вместо того чтобы собираться в дорогу. Он сгреб костяшки в карман и сказал:

– Через полчаса выезжаем. Директор обещал нам дать машину, чтоб мы успели на поезд.

Юзек побежал складывать удочки, а Критик, которому нечего было складывать, поскольку он приехал налегке – когда его рубашка становилась грязной, он брал чистую у Юзефа, – сказал Марыле:

– Боюсь, что из-за этой агрессии в голове у нашего малыша полная неразбериха. Если так дальше дело пойдет, из него вырастет еврейский шовинист.

– Ты всегда чего-нибудь опасаешься, – ответила Марыля. – Вечно кого-то в чем-то подозреваешь, и если б ты не строчил своих докладных, то со страху бы у тебя началось нервное расстройство.

Пока она говорила, Юзеф принес ее дорожную сумку, позвал Юзека, и они все вместе сели в машину.

Не успел шофер нажать на газ, как лопнула покрышка, и всем пришлось вылезать.

– Новая шина, – сказал шофер. – Только вчера поставил. Немудрено, что они войну проиграли. Наверняка их таким же барахлом снабжают. С такой техникой на тот свет отправляться, а не с Даяном тягаться. Мальчик, помоги, – обратился он к Юзеку и принялся накачивать шину.

– А почему вы сказали, – спросил Юзек, – что у арабов наша техника? Это правда?

– И техника наша, и Даян наш. Все у них наше. Только техника народно-демократическая, а Даян – довоенный, еще при Маршале служил. – Шофер несколько раз пнул ногой шину и сказал: – Хватит. Может, и доедем до станции.

И они поехали.

В вагоне все места были заняты, зато одно купе оказалось пустым, только было заперто. Юзеф поговорил в сторонке с проводником, потому что не хотел, чтоб другие слышали, о чем они разговаривают, и проводник разрешил им войти в это купе.

Марыля села у окна, рядом с ней Критик, а напротив, тоже у окна, Юзек и около него – Юзеф. Вытащили сухой паек, то есть бутерброды с ветчиной и сыром, которые им дал вместо обеда директор санатория, и начали есть.

– Жалко, что здесь нет вагон-ресторана, – сказала Марыля. Я бы лучше тарелку супа съела и порцию сосисок с хреном.

– В такую-то жару? – удивился Юзеф.

– Подумаешь. – Марыля сняла с хлеба ветчину, положила ее в рот, а хлеб выбросила в мусорную корзинку, что висела под окном. – На Синайском полуострове жарища почище нашей, но они там наверняка не жуют всухомятку.

В купе вошел офицер, очень вежливо спросил «разрешите?», и прежде, чем Юзеф успел ответить – Марыля сидела с полным ртом и говорить не могла – занял место в углу возле двери.

Вскоре вошел еще один пассажир – этот ни о чем не спрашивал, устроился напротив офицера и немедленно весь закрылся газетой.

Какая-то пожилая гражданка, хотя и в очках, не заметила Критика и обратилась прямо к Марыле, вежливо попросив ее немножко подвинуться. Затем она поставила на лавку корзину с черешнями и села рядом.

За нею в купе вошел худой и нескладный верзила в джинсах и нейлоновой тенниске, подмигнул Марыле и уселся напротив корзины.

Критик и Юзеф, наклонившись друг к другу так, чтобы никто не слышал, вполголоса начали обсуждать, почему товарищ Секретарь так срочно вызвал к себе Юзефа.

– Может редактор «Литературного Обозрения» заболел и его некем заменить? – предположил Юзеф.

– Не думаю, – ответил Критик. – Скорее всего, поступил сигнал об этом Рабиновиче. Я предостерегал…

– Глупости! – возмутился Юзеф. – Рабинович беспартийный, и товарищу Секретарю нет до него дела.

– Его могли арестовать, – настаивал Критик, – и он там про вас наговорил чего-нибудь.

– Да за что его могли арестовать? – удивился Юзеф.

– За сионизм, спекуляцию и опасные разговорчики, – ответил Критик.

– А может, что-то стряслось с Бородачом? – Юзеф уже слушать больше не хотел о Рабиновиче.

– Тогда бы вас не вызывали. У Бородача свой заместитель, – сказал Критик. – А вообще-то, уважаемый коллега, я бы на вашем месте еще раз проштудировал речь товарища Секретаря, особенно те ее места, где он говорит об агрессии. Вы должны быть подготовлены к разговору не только о Союзе, но и на политические темы, – и он протянул Юзефу газету с последним выступлением Секретаря.

Юзеф стал его внимательно изучать, а Критик по своему обыкновению вздремнул. Однако дремать ему пришлось недолго, потому что верзила, который не знал куда девать свои длинные ноги, заехал ему по щиколотке. Критик ойкнул, а верзила сказал: «Извиняюсь, но болеть вроде не должно». Ботинищи у него были с подковками – видно, он любил лазить по горам.

– Вы мне не дадите почитать речь товарища Секретаря? – спросил Юзефа военный. – Когда сами закончите, конечно.

Юзеф утвердительно кивнул головой и продолжал читать.

– Я только по радио слушал, – продолжал офицер, – и хотел бы еще раз убедиться, действительно ли товарищ Секретарь объявил эмиграцию граждан еврейского происхождения.

– Но все-таки, наверное, не раньше осени, – отозвалась пожилая дама в очках, не переставая есть черешни и сплевывая косточки в кулак, – потому что моему компаньону – порядочный человек, хоть и еврей – нужно время, чтоб со мной рассчитаться.

– Ошибаетесь, мамаша, – вмешался верзила. – Я, например, даже зимой еще не смогу уехать, потому как…

– А вы уезжаете? – заинтересовалась Марыля.

– Хотелось бы, – ответил он. – Но у меня пока еще и бумаг-то нет. Вот через год, когда моя девушка сдаст на аттестат, тогда я и смогу бумаги оформить.

– Как так? Не понимаю, – Марыля открыла коробку с конфетами и угостила верзилу.

Тот взял полную пригоршню и сказал:

– Пошел я в милицию и попросил, чтобы они мне разрешили подать бумаги на выезд, а они спрашивают, кто в нашей семье еврей. Я говорю: к сожалению, никто. Значит, не поедете. Тогда я и нашел себе девушку. Она еврейка, но уезжать не хочет, пока не получит аттестата, а там, глядишь, и высшего образования. Осечка вышла.

– Практичная у вас невеста, – вмешался офицер. – Знает цену нашему диплому на Западе. Да, мы несколько отстаем от Америки по экспорту промышленной продукции, но зато экспорту наших талантов любая страна может позавидовать.

– Что правда, то правда, – поддакнула пожилая гражданка и выбросила косточки в открытое окно. – Я только не понимаю, почему наши власти позволяют им все вывозить. Когда я ездила во Францию по турпутевке, то мне разрешили взять с собой только литр водки, чуток копченой колбасы да полкило сушеных грибов. А они даже машины вывозят. А мой компаньон хочет получить разрешение еще и на вывоз долларов…

– Спекуляция иностранной валютой, – вмешался какой-то тип, который вот уже несколько минут стоял в дверях купе, раздумывая, где бы ему сесть – рядом с корзиной или рядом с верзилой, – это болезнь нашей экономики. И единственное от нее лекарство – это восстановление смертной казни для спекулянтов. Я бы с ними не цацкался. Вышка и конфискация всего имущества. Тогда бы до них дошло.

Юзеф не мог читать и отдал газету офицеру, но и тот не особенно рвался прочесть речь товарища Секретаря и положил газету к себе на колени. А тип, что стоял в дверях, уселся рядом с ним.

– Наш уважаемый капитан, должно быть, в свою часть торопится, – сказал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я не верю, что дело дойдет до мобилизации, но нам надо быть начеку. Один раз уже немцам удалось застичь нас врасплох, теперь ту же немецкую тактику применил Израиль, и ему тоже удалось. Но в третий раз этот номер у них не пройдет. Нам надо быть бдительными и пуще всего опасаться ихней пятой колонны. Вы, полагаю, со мной согласны? – и он положил руку на колено того, что сидел в углу напротив и все время был прикрыт газетой, но тот и теперь даже не пошевельнулся.

Тогда рука нашла приют на колене верзилы, который спросил:

– Что это за номер такой, пятый?

– Это пошло от фашистской Фаланги генерала Франко, – объяснил офицер.

– А-а, – сказал верзила и потянулся к Марылиной коробке за новой порцией конфет.

Въехали в туннель, в купе стало темно и слышно было, как Марыля дала по рукам верзиле, который ошибся и вместо коробки полез в другое место. Кончился туннель, пришел контролер, проверил билеты и сказал кому-то, кто стоял в коридоре, что свободное место в купе только одно.

Между верзилой и Юзефом обосновался толстяк с огромным животом, длинными усами и потной лысиной.

– Просто верить не хочется, – сказал он, – до чего недоброжелательна – чтобы не сказать: дурно воспитана – наша нынешняя молодежь. Я ведь вас спрашивал, – и тут он обратился к верзиле, – не найдется ли здесь свободное местечко, а вы даже не соизволили ответить.

– Да когда тут положено сидеть троим, – ответил верзила, – а нас было четверо, вы – пятый.

– Не пятый, – ответил толстяк, – а четвертый.

(Вероятно, он не заметил маленького Юзека, который прикорнул у окна.)

– Да какая разница, – не соглашался верзила, – вы за двоих сойдете.

– Какое нахальство! Просто в голове не укладывается! – возмутился толстяк.

– Какое там начальство?! Рабочий класс – прошу любить и жаловать!

– Ни малейшего уважения! Ни на грош почтения к сединам! – уже ни к кому не обращаясь, себе под нос бормотал толстяк, и пот обильно стекал у него с лысины на лоб.

Капитан раскрыл газету и начал читать. Читал он недолго.

– Простите, – обратился он к Юзефу. – Вы не могли бы сказать что вы думаете насчет того, что у нас в стране все еще существуют лица без родины?

– По этому вопросу, – отозвался Критик, который не хотел, чтобы Юзеф отвечал, – абсолютно так же, как и по всем остальным, я целиком и полностью разделяю точку зрения товарища Секретаря.

Но Юзеф, который жутко злился и на верзилу за то, что тот приставал к Марыле, и на толстяка, который удобно на него облокотился, и на пожилую гражданку, которая обсыпала его косточками, когда пыталась выбросить их в окно, сорвал свою злость на капитане, сказав:

– Читайте внимательно. Товарищ Секретарь говорит не о людях без родины, а о тех, у кого их две.

– О, это как мой двоюродный брат, – вмешалась пожилая гражданка. – У него сразу два паспорта: наш и советский. Так что он каждый год может ездить в Сочи отдыхать. Но как-то он мне сказал, что отдаст их оба за один американский.

– У англичан, – добавил толстяк, – до первой мировой войны вообще не было паспортов. Если народ высококультурен, то нет нужды следить за ним на каждом шагу.

У него внутренняя дисциплина, которой мы можем только позавидовать.

– Это англичанам-то? – удивился тип, что прежде стоял в дверях и требовал петли для спекулянтов. – Ну, это еще как сказать. Но зато нигде на Западе нет бесплатного медицинского обслуживания и обязательного одиннадцатилетнего обучения, как у нас. А ведь они войны не нюхали, в то время как мы воевали за них и за всю Европу. Вместо того, чтоб родину защищать, они предпочитают бизнесом заниматься. И вы, гражданин, неправы, – тут он обратился к Юзефу. – Товарищ Секретарь именно про них говорил. Что это они – люди без родины.

Юзеф не протестовал. Ему было тесно, жарко и хотелось пить.

Зато Марыля не выдержала:

– Товарищ Секретарь говорил о двух родинах, уж точно о двух. О той, которая сионистская, и о той, которая патриотическая.

Как только она это сказала, Критика аж подбросило. Он хотел ее остановить, но Марыля продолжала:

– …И товарищ Секретарь предложил, чтобы каждый выбрал себе одну родину из этих двух и чтобы таким образом были соблюдены принципы нашей демократии.

– Наша уважаемая барышня права, – вмешался толстяк. – В свое время мы были отчизной двух народов, но теперь экономическое и политическое положение нам этого пока что не позволяют, – и толстяк захихикал, тряся потной лысиной.

Тот, в углу, что все время был прикрыт газетой, беспокойно заерзал, но тотчас снова затих.

– Вот именно, – подхватил капитан. – Наконец-то мы стали национально-однородным государством, без нацменьшинств и связанных с этим неприятностей. И дело еще только за тем, чтобы граждане еврейского происхождения, у которых теперь есть своя родина, приняли решение.

– Какое решение? – спросил верзила.

– Эмигрировать, конечно, – ответил капитан.

А маленькому Юзеку, который всю дорогу спал на плече у Юзефа, снилось, что папка сказал матери: «Никуда мы отсюда переезжать не будем, Рахиль. Я взял задаток назад – и ша! Пусть Мазуркевичи убираются с этим своим сопливым Хенеком, раз уж ему мой еврейский ребенок так мешает».

Глава пятнадцатая
КАЛИФОРНИЯ

Марыли не было дома – она пошла загорать на пляж, и Юзеф остался один. Ему не хотелось ни застилать постель, ни даже завтракать. Радио, которое его раздражало, он тоже выключил и хотел уже было позвонить Рабиновичу, как вошел Критик и сказал:

– По этому вопросу, уважаемый коллега, решение должны принимать мы вдвоем, и никто более.

И Юзеф повесил трубку.

– Не люблю вмешиваться в дела взрослых, – сказал маленький Юзек, который как раз вбежал в комнату, – но если хотите, то я вам скажу, что об этом думаю.

Юзеф обрадовался приходу маленького Юзека, а Критик, как обычно, был этим недоволен.

– Мы не можем принимать ребяческих решений, – сказал он. – Они либо наивны, либо односторонни. Вопрос слишком сложен и требует партийного подхода, а ты еще мал и…

– Не такой уж я и маленький, возмутился Юзек. – Да и не обязательно быть взрослым, чтобы знать, что такое «партия». Как вам известно, я целый год учил латынь. И слово «подход» я тоже знаю. Подход бывает правильный и неправильный, и если вы мне скажете, который из них «партийный», то я смогу участвовать в вашем совещании, – и Юзек принял крайне серьезный вид.

– Ладно, Юзек, – сказал большой Юзеф. – Тогда послушай, что я хочу сказать моему коллеге Критику, а что он хочет сказать мне.

– Начнем с самого начала, – подал свою реплику Критик, который уже примирился с присутствием Юзека, потому что иного выхода у него не было. – Товарищ Секретарь поручил нам обоим чрезвычайно ответственные задания.

– Какие задания? – спросил Юзек.

– Сейчас я тебе все объясню, – Юзеф закурил сигарету. – Дело в том, что при Доме Партии создана комиссия, которая изучает проблемы участия нашего народа в спасении евреев от массового истребления. И товарищ Секретарь пригласил меня в состав этой комиссии.

– Понимаю, – сказал Юзек и, подумав немного, добавил, – ты мне уже рассказывал о войне, о немцах и о том, что они убивали евреев, потому что были антисемитами. Я только не очень понимаю, откуда немцы знали, кто еврей, а кто нет. Ведь можно было изменить фамилию, как ты это сделал. Например, если бы я был не Гиршфельд, то никто ни в классе, ни во дворе не знал бы, что я еврей. Хотя… – и Юзек вновь задумался. – Хотя, – продолжал он, – об этом можно узнать и по-другому, это правда… Но если бы Хенек не стянул с меня штаны…

– Вот видишь, – прервал его Юзеф. – Немцы тоже так делали.

– Ну, хорошо, – сказал Юзек, – но не могли же они со всех…

– Могли, – решительно подтвердил Критик. – Именно так они и действовали.

– Что-то мне не верится, – отрезал Юзек. – И уж наверняка девчонок они так не распознавали.

Юзеф рассмеялся, а Критик от злости закусил губу – он был очень чувствителен к аморальным высказываниям молодежи, особенно детей.

– Отсюда следует, – продолжал Юзек таким тоном, как будто он выступал на собрании классного комитета, – что кто-то помогал немцам разыскивать евреев.

– Прекратим этот бессмысленный разговор, – разнервничался Критик, – поскольку он ни к чему не приведет, – и собрался было уйти.

– Уймите свой пыл, коллега, – сказал Юзеф и остановил Критика. – А ты, Юзек, слушай и не перебивай. Так вот, как я уже говорил, товарищ Секретарь включил меня в эту комиссию, а коллегу Критика – в другую, которая работает под председательством майора Мазуркевича. Задача его комиссии – выявить сионистов, которые вредят нашей партии.

Задача его комиссии – выявить сионистов, которые вредят нашей партии.

– Не так быстро, – прервал его Юзек, – а то я перестаю соображать. Объясни мне, пожалуйста, как это сионисты могут вредить партии. Помнишь, Рабинович – тот, что отвез нас на своем «фиате» в санаторий, – рассказывал, что сионисты – это патриоты, а партия ведь тоже…

– Твой Рабинович, – бросил Критик, – это чуждый нам элемент.

– Пожалуйста, не перебивайте, коллега, – сказал Юзеф и обратился к Юзеку. – Видишь ли, сионисты – это патриоты своей страны, а не нашей. Понял?

– Не очень, – ответил Юзек. – Ведь если они патриоты своей страны, а мы – своей, то мы должны дружить, а не враждовать друг с другом. Они же нам войны не объявляли, а вели ее только против арабов.

– Но мы-то, – заорал Критик, – на стороне арабских народов, а не на стороне агрессора. Тоже мне, умник нашелся!

– Теперь все понял, – сказал Юзек. – Только я не за арабов, и Юзеф, по-видимому, тоже не за них.

– Если так, – продолжал орать Критик, – то ты против нас!

– А вот и нет, – спокойно говорил Юзек, что выводило Критика из терпения. – Вот вам простой пример. Наш класс разделился на два лагеря: один болеет за «Погонь», а другой – за «Рух». Я – за «Погонь», что совсем не значит, что я враг Антеку, который болеет за «Рух». А Гольдберг – так тот вообще болеет за «Хасмонею», хотя она не вошла даже в высшую лигу. Ясное дело, что мы иногда между собой и ругаемся немножко, но при этом все вместе состоим в классном комитете, вместе принимаем решения и класс нас слушается. А разве вы, взрослые, не можете так же поступать в этой вашей партии?

Юзеф снова рассмеялся, а Критика просто трясло от негодования.

– Успокойтесь, успокойтесь, – сказал Юзеф. – Позвольте мне продолжить. И вот мы, то есть я и коллега Критик, как члены обеих комиссий, обязаны работать в тесном сотрудничестве и взаимно помогать друг другу.

– В чем помогать? – спросил Юзек.

– Я, – ответил Юзеф, – в разоблачении сионистов, которые скрываются под чужими фамилиями, а коллега Критик – в составлении списка тех мужественных людей, которым за спасение евреев полагаются правительственные награды. К тому же мы оба будем клеймить тех спасенных, что забыли о благодарности и сегодня состоят на службе у сионистов.

– Извини, – сказал Юзек, – но, может, ты еще раз повторишь, а то я что-то ничего не понял.

Юзеф повторил, объясняя все подробно и очень терпеливо, а маленький Юзек слушал.

– Ну, хорошо, – сказал он, когда Юзеф кончил, – но я очень боюсь, чтобы не вышло так, как с нашей рукописью.

– Ты это о чем, Юзек? – спросил Юзеф. – Не вижу ничего общего. А может, ты еще не все понял?

– Нет, понял, – ответил Юзек, – и подумал вот что: если вы составите список сионистов, то есть евреев – ведь Рабинович сказал, что только еврей может быть сионистом – и в этом списке укажете их настоящие фамилии, то если какие-нибудь антисемиты, вроде того же Хенека, этот список украдут – как Хенек украл нашу рукопись, – то они сразу узнают, кто еврей, и смогут его тогда преследовать. И еще я подумал, что, наверно, у немцев был такой список, и потому они знали, кто еврей, а кто нет.

– Ну, это уж слишком! – крикнул Критик и выбежал из комнаты.

А маленький Юзек посмотрел на большого Юзефа, который был очень грустен, и сказал:

– Пойдем-ка лучше на пляж. Марыля нас ждет. А по дороге купим мороженое. Сегодня я угощаю: мне мама дала за хороший табель.

И они пошли.

Марыля загорала на лежаке и разговаривала с Профессором, который сидел рядом на надувном матрасе. Юзеф и Юзек подсели к Профессору и стали слушать, о чем говорит Марыля.

– Не понимаю, пан Профессор, почему вы считаете, что у нас все плохо оттого, что нами чужие правят. Я в истории не очень-то сильна, но нас учили, что для наведения в Польше порядка Ягайло призвали из Литвы, а Батория – из Венгрии. Только с итальянкой Боной нам не очень повезло. Или возьмем Казимира Великого. Разве не он сам пригласил к нам евреев? Потому что понимал, что без них бы не сумел застать страну деревянную, а оставить каменную. Если уж на то пошло, то я считаю, что вовсе не Казимир, а его Фирочка заслуживает того, чтобы ее называли Великой.

– Тут вы перегнули палку, пани Марыля, – прервал ее Профессор, который делал вид, что смеется, а на самом деле начинал злиться, потому что не любил, когда кто-нибудь позволял себе насмехаться над историей.

– А что, к примеру, сделал Ян Собеский? – продолжала Марыля. – Разбил турок и спас христианство? Ну хорошо, допустим – но в результате над нами стала постоянно висеть опасность с Запада. Турки и сами бы убрались, они-то нам не угрожали, а вот если бы они тогда немножко немцев поколошматили, чего наш великий Ян III не допустил – так, может, было бы у нас меньше христианства, зато больше мира и спокойствия. Или Владислав. Вместо того, чтобы у себя Шуйских по тюрьмам гноить, лучше было самому в Москве остаться. Нет, – сказала Марыля, – в гербе-то у нас орел был, а вот орлов на троне вечно не хватало. Да и сейчас не густо.

– Кто вам таких глупостей наговорил? – поинтересовался Профессор, рассердившись не на шутку.

– Собственным умишком дошла, хоть все и утверждают, что у меня его нету, – рассмеялась Марыля, потому что ужасно любила, когда Профессор злится.

– А вы что на это скажете? – Профессор обратился к Юзефу.

Но Юзефу не хотелось вступать в дискуссию, и потому он сказал:

– Дорогой Профессор, я на нее не имею никакого влияния. Если она и готова кому-то поверить, то только вам.

– Между прочим, так оно и есть, – сказала Марыля. – Наш Профессор по крайней мере знает, чего хочет, и в истории разбирается лучше, чем ты в литературе.

После таких слов на душе у Профессора стало совсем хорошо, он сменил гнев на милость и сказал Юзефу:

– Таковы уж эти наши прекрасные женщины, и тут ничего не поделаешь.

А Марыля подмигнула Юзеку, взяла его за руку и они вместе побежали к реке.

Профессор вытянулся на матрасе, а Юзеф на лежаке Марыли, и оба задремали.

Профессор, который входил в состав той же комиссии, что и Юзеф, вдруг увидел, что тот украдкой прячет в карман какие-то важные документы. А Юзеф заметил, что Профессор, якобы просматривая список сионистов, вписал туда – тоже украдкой – его фамилию.

Вернулась Марыля и привела с собой какого-то спортсмена, которого обещала угостить вишнями, если тот покатает ее на своей байдарке. Она согнала Юзефа с лежака, велела спортсмену сесть на матрас рядом с Профессором и дала ему бумажный пакет, в котором были одни лишь косточки, так как Марыля забыла, что вишни она уже давно съела. Однако спортсмен ничуть не обиделся и спросил, не найдется ли порубать чего-нибудь поосновательнее. Марыля дала ему бутерброды с огурцом, яйцо вкрутую и немного соли в бумажке.

– Прекрасно, – сказал спортсмен по-русски и тюкнул яйцом о колено Профессора.

– Вы знаете русский язык? – спросил Профессор, так как должен был что-то сказать, а возмутиться далекими от изысканности манерами гостя Марыли ему было неловко.

– Немножко, – вновь по-русски ответил спортсмен и запихнул себе в рот целое яйцо. А когда проглотил, добавил:

– Ездил я на соревнования в Киев, и если бы не цвета моей национальной сборной, то избрал бы там свободу, потому что у них платят лучше, чем как у нас.

– Я слышал, – сказал Профессор, – что спорт там не бывает профессией, и занимаются им исключительно любители.

– Любители деньгу зашибить, – добавил спортсмен. – Ежели вы это имели в виду, тогда верно.

– Я вас не совсем понимаю, – сказал Профессор.

– А чего тут понимать. Числится, например, такой инженером. Раз в три месяца приходит за зарплатой или ему на дом по почте деньги переводят, а сам на сборах тренируется, где харчи и обслуга за государственный счет. И у нас то же самое, только платят меньше.

– А почему, – спросила Марыля, – вам помешали цвета национальной сборной?

– Потому что они космополитов не любят, – ответил спортсмен и принялся за огурец.

– Космополитов? – удивилась Марыля.

– Ну, понимаешь, таких, что себе родину меняют. У них не то, что у нас. У них с этим делом порядочек. Поменять родину – ясное дело, не такую, как наша, а западную – на их, советскую, имеют право только атомщики, а не спортсмены. Сечешь? – и спортсмен перевернулся на живот, поднял ноги кверху и сделал стойку на руках.

– Что такое «атомщики»? – спросила Марыля Профессора.

– Атомные физики, – объяснил Профессор, которому пришлось отодвинуться, потому что спортсмен едва не свалился прямо на него.

– А что они делают со своими евреями? – продолжала расспрашивать Марыля.

– А что с ними нужно делать? – удивился спортсмен и как-то подозрительно посмотрел на Марылю.

– Я потому спрашиваю, – сказала Марыля, – что пан Профессор… Ах, простите, я вас не представила…

Спортсмен протянул руку Профессору, а тот подал ему свою.

– …Я потому спрашиваю, – повторила Марыля, – что пан Профессор утверждает, что они якобы экспортируют евреев к нам, чтобы те нами правили.

– Я в политике не разбираюсь, – серьезно сказал спортсмен, не переставая пристально поглядывать то на Марылю, то на Профессора. – Не моя область.

– Вы, моя дорогая, слишком упрощаете дело, – отозвался Профессор, – а это некрасиво.

– Вовсе не упрощаю. Именно так вы и сказали, – защищалась Марыля. – Впрочем, все это неважно. – И спросила у спортсмена:

– Что вы на меня так странно смотрите?

– Почему-то, – сказал спортсмен, – как только я узнал, что я еврей, все мне этим в глаза тычут.

Профессор рассмеялся, а Марыля прошептала:

– Простите меня, ради Бога, я не хотела вас обидеть.

– Ну, мне пора, – сказал спортсмен. – Надо идти, меня ждут.

И он побежал.

– Ну, и свинья же я, – сказала Марыля.

А Профессор, явно чем-то весьма довольный, начал излагать, как на лекции:

– Обратите внимание, уважаемая барышня, на их психические травмы. Само слово «еврей» вызывает у них реакцию, которая не встречается ни у какого другого народа. Они чувствуют себя прекрасно, весьма даже уверены в себе, скажем прямо, нагловаты – но только до тех пор, пока мы их не распознали и считаем своими. Это и есть доказательство внутреннего отчуждения, да-да, исторического явления психической чужеродности…

– А кто в этом виноват? – прервала его Марыля. – Ведь Казимир Великий позвал их к нам, чтобы они вместе с нами жили, чтобы у нас нашли свой собственный дом, а мы относимся к ним, как к гостям, которые несколько засиделись и забыли, что пора и честь знать. Разве не так, Профессор?

– Не совсем, – сказал Профессор. – Чтобы иметь право на дом, надо этот дом полюбить. Мы любим свою страну, любим ее даже такой, какова она сейчас, а посему у нас есть на нее полное право, тогда как они всегда изменяли этому дому и служили захватчикам. И сегодня им тоже служат.

– Не только они, – снова прервала его Марыля. – Сегодня… да что тут говорить, сегодня все служат. Не сердитесь на меня, пожалуйста, Профессор, но и вы сами…

Марыля замолчала, так как у нее в этот момент слетел листочек, который она прилепляла к носу.

– Это неправда, – сказал Профессор. – Во-первых, я принимаю участие в культивировании и, тем самым, – в спасении национальных ценностей, чтобы они пережили всех захватчиков и их чужеплеменных пособников. И делаю я это как историк. А во-вторых, как политик… скажем иначе, как патриот, как тот, для кого независимость нашей страны является главной и конечной целью. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что эта цель не может быть достигнута до тех пор, пока в нашем национальном организме засело и сидит это инородное тело. Когда мы избавимся от него, когда наш организм полностью восстановит свои силы и здоровье, мы без труда справимся с захватчиками, как это уже случалось в нашей истории. Только национальный монолит может быть сильным и способным противостоять захватчику или, по крайней мере, сосуществовать с ним на основе партнерства. Поэтому мы должны, да-да, должны, – Профессор крайне возбудился, чего с ним никогда не бывало, – избавиться от евреев! Дорогая моя Марыля, – Профессор попытался улыбнуться, чтобы справиться с волнением, – дорогая моя Марыля, я бы хотел быть с вами совершенно откровенным. У нас много говорят о сионистской опасности. В действительности это чушь. Сионизм для нас не опасен. Наоборот, если бы все евреи были сионистами и вернулись на свою историческую родину, то они бы снискали у нас только глубокое уважение. Нет опасности сионистской, но есть опасность еврейская, да-да, еврейская, и это следует открыто признать. Евреи, не те, что исповедуют сионизм, а именно те, что домогаются права на чужой дом, чтобы вносить заразу в наш национальный организм, тайно или явно служат захватчику, облегчают ему…