Текст книги "Время, задержанное до выяснения"

Автор книги: Шимон Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Глава одиннадцатая
ОТКУДА ВЗЯЛОСЬ СТОЛЬКО ЕВРЕЕВ?

Юзеф почти не выходил из дому. Вышел он только за билетом на поезд и путевкой в санаторий, а по пути забежал в кондитерскую, так как обещал Марыле купить пирожных.

Известно, что ночные мотыльки слетаются на огонь, но никто не знает, что происходит с таким мотыльком, когда никакого огня нету. Когда Юзеф Поточек был Юзефом Поточеком и больше никем, – а продолжалось это много лет, – он даже иногда удивлялся, что нигде не встречает своих старых друзей, которые могли бы распознать в нем кого-то другого. Правда, так получилось у него с Гольдбергом, но один раз не в счет. И вот, стоило только Юзефу Поточеку начать распознавать в себе Юзефа Гиршфельда, как разные люди, которые, как ночные мотыльки, таились прежде Бог знает где, слетелись вдруг, точно на огонь, чтобы приветствовать Гиршфельда в Поточеке. Сначала этот Мазуркевич, потом – Гольдберг, а теперь сразу двое: Меллер и дочка Розенов, ставшая, по-видимому, пани Меллер, потому что они вместе сидели в кондитерской, куда Юзеф забежал за пирожными, и с первого взгляда было ясно, что это супружеская пара. Юзеф знал о их существовании, а Меллеры – о его, но до сих пор они как-то не сталкивались. А теперь повторилась та же история, что с Гольдбергом. Юзеф вовсе не был рыжий, скорее лысый, не носил галстуков красного цвета и не глядел вокруг пламенным взором – так почему же к нему стали слетаться эти ночные мотыльки?

Едва Юзеф отделался от Меллеров, но не успел еще поймать такси, как наткнулся на Левина. Он знал, что того зовут теперь Левиковским, что он служил в армии, был даже полковником и притворялся, будто не узнает Юзефа. Впрочем, может быть, он его действительно не узнавал и только сейчас узнал? Как бы то ни было, он тепло приветствовал Юзефа, сняв шляпу, потому что был в штатском и снова именовался Левиным. Он взял Юзефа под руку и сказал:

– Пройдемся, я хочу с тобой потолковать.

Юзефу хотелось ответить, что у него, к сожалению, нет времени, что он занят, что, может, в другой раз, но Левин его не слушал:

– Знаю, все уже знаю, – сказал он. – И нет смысла больше притворяться. Мы с тобой сидим на одном суку. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти. Не думай, что я удивляюсь или обижаюсь. Ничего подобного. Выросли новые, национальные кадры. Я это понимаю, ибо был и остаюсь коммунистом. Только одного не могу понять, почему нам не дали уйти с почетом, за что на нас всех собак вешают?

И Левин начал рассказывать свою историю: как вместо того, чтобы уволить его в отставку в генеральском звании, на что он при своих заслугах имел полное право, ему даже пенсию урезали, отказали в загранвыезде на лечение и вообще обошлись с ним по-хамски, по партийной линии тоже.

Юзеф слушал, или, вернее, притворялся, что слушает, и вот-вот распрощался бы с Левиным, если бы к ним не подскочил Ровинский, который теперь опять был Розенталем. Этот какое-то время проработал в судебных органах, где, как говорили, сумел отличиться, потом был в Доме Партии, а теперь за то, что у него нет высшего образования, его послали в управдомы. Когда же ему было университеты кончать? Уж не тогда ли, когда он расправлялся с врагами партии? В то время с него диплома не спрашивали, а теперь…

– Впрочем, о чем тут говорить. Ведь тебя, Юзеф, тоже из цензуры выгнали – так что ты и сам прекрасно знаешь, что они с нами сделали.

Юзеф возмутился – он терпеть не мог, когда ему напоминали о работе в цензуре – и сказал:

– Никто меня не выгонял, я сам ушел.

Розенталь рассмеялся:

– Всегда ты был наивный, – сказал он, – и таким уж останешься. Ты думаешь, раз ты писатель, так тебя никто не тронет. Да брось ты себя обманывать! У них своих писателей хватает, и когда ты им больше не понадобишься, они и от тебя избавятся. Ты же знаешь, как это делается. Один телефонный звонок – и писателя Гиршфельда, прошу прощения, Поточека нет и не бывало. Что ты тогда будешь делать? Наверно, как я, норок разводить, жить-то ведь как-то надо.

Розенталь хотел добавить еще что-то, но с ними как раз поравнялся подполковник Цукровский – сейчас, наверное, снова, как в свое время, Цукерман, потому что он громко крикнул им: «Привет, хевра!», загадочно улыбнулся, однако, к счастью, не подошел.

– А этот-то чему радуется? – заметал Левин. – Чуть под суд не попал. А за что? За верную службу. Да, времена настали. И это называется – исправление ошибок…

Юзефу осточертели их разговорчики, он притворился, что очень торопится, и распрощался с болтунами. Он сел в такси, где уже сидел Критик, и назвал шоферу свой домашний адрес.

– Что вы вытворяете, уважаемый коллега? – сказал с упреком Критик. – Ведь этот Левин, этот Розенталь и вообще вся эта шайка – опасная публика, майор с них глаз не спускает. Да и как знать, не состоят ли они у него на секретной службе. Во всяком случае, каждое их слово доходит, куда положено. Оформляйте поскорее свой отпуск, а не то навлечете на себя новые неприятности.

Юзеф ничего не ответил, только попросил шофера везти его не домой, а в Министерство здравоохранения, где ему обещали путевку в санаторий.

Марыля, которая не дождалась трубочек с кремом и потому была сердита на Юзефа, зашла посидеть к Профессору.

Тот принял ее очень любезно, предложил ей кофе и даже хотел показать третий том истории страданий евреев, но им помешал Критик. Он взял в руки том, который Профессор только что снял с полки, взглянул на вступление, написанное Профессором, и сказал:

– Вы сделали большое дело, Профессор. Те несчастные, которые остались в живых, должны быть вам благодарны за выявление исторической истины.

– Увы, – вздохнул Профессор, – именно о благодарности они забыли и, что еще хуже – мне даже говорить об этом больно – отплачивают своим спасителям черной неблагодарностью и порочат доброе имя нашего народа.

– Не понимаю, – сказала Марыля, – почему, собственно, они так поступают?

Профессор загадочно усмехнулся и сказал:

– Дорогая моя, как я завидую вашему неведению.

– Ну, конечно, – с наигранным гневом говорила Марыля, – все мне говорят, что я глупа, и все якобы этому даже завидуют – потому что, мол, я молодая. Ну и что же мне прикажете делать? Глупа, без биографии, какая же из меня писательница? Может, мне лучше пойти в универмаг и наняться в продавщицы? Я как-то даже ходила, да было закрыто на учет.

– Пан профессор, – вмешался Критик, – отнюдь не имел намерения подрывать в тебе, Марыля, веру в свои силы и…

– Разумеется, я был далек от подобной мысли, – подтвердил Профессор, – и готов служить вам советом, а также моим опытом, когда бы вы ни пожелали.

Когда он так ораторствовал, в дверь постучали. Оказалось, что это Юзек, и что он ищет большого Юзефа, потому что должен сказать ему что-то очень важное. Критик сразу стал допытываться, что именно Юзек хочет сказать Юзефу, но маленький Юзек крикнул только «до свидания» – и был таков. На лестнице он налетел на Юзефа, и они вместе пошли в квартиру, где давно уже не было будильника, поскольку Марыля решила, что так будет лучше, что наконец-то будильник перестанет трепать ей нервы – ведь он всегда звонит не вовремя.

– Угадай, что я тебе скажу, – с таинственным видом предложил Юзек.

– Не знаю.

– А ты попробуй.

– Не сумею.

– Э-э, какой ты бестолковый. Слушай. Мама сказала мне по секрету, что папка согласился на переезд. Мы теперь будем жить в другом доме. Мама мне сказала по секрету даже адрес. Я сходил посмотреть. Там ничего, вполне нормально. А главное – наконец-то я отделаюсь от Хенека. И еще я узнал, что там живут почти одни только евреи.

– Кто это тебе сказал?

– А почему мне кто-то должен говорить? Я просто прочел все фамилии на дверях, вот и все.

Юзеф печально улыбнулся, отдал Юзеку трубочки с кремом и пирожные, которые купил для Марыли, и стал заваривать чай, чтобы Юзеку было чем запивать.

А тем временем Критик, нагло разлегшийся на кровати Юзефа, начал храпеть и что-то бормотать сквозь сон, потому что нашел множество документов, из которых составил четвертый том истории черной неблагодарности спасенных от гибели, а товарищ Секретарь в награду назначил его вместо Бородача новым председателем Союза писателей.

Глава двенадцатая
СИОНИСТ

– Ты, небось, думаешь, что я рада твоему отъезду, – сказала Марыля.

– Ты сама меня в этом уверяла, – ответил Юзеф и засунул несколько книг в уже и без того набитый чемодан.

– Да, это правда. Я радовалась, что высплюсь наконец вволю, но теперь больше не радуюсь.

– Почему? – удивился Юзеф.

– Потому что я к тебе немножко привыкла.

– У тебя будет возможность отвыкнуть, – Юзеф придавил чемодан коленом, но закрыть его не мог.

– Нет уж, спасибо за такую возможность. Дай лучше эти книги, я их положу в свою сумку.

– Я не собираюсь ее брать с собой, – Юзеф продолжал биться над чемоданом.

– Но я собираюсь.

Юзеф изумленно взглянул на Марылю.

– Что ты так смотришь, точно в первый раз меня видишь? Я еду с тобой, – и Марыля начала бросать в свою дорожную сумку всякую всячину с ночного столика.

– Это невозможно, – запротестовал Юзеф. – У меня только одна путевка.

– Я сама себе путевка. Сниму какую-нибудь комнатку, а кафе-молочных всюду хватает. На худой конец купим копченой колбасы по дороге на вокзал.

– У меня ведь и билета для тебя нет, – противился Юзеф.

– Ничего страшного. Не достанем в кассе – поеду зайцем. Приготовь деньги на штраф.

Юзеф ничего не сказал, только вынул книги из чемодана и положил их в сумку Марыли. Он был настолько занят дорожными сборами, что не заметил, как в дверях появился нагруженный пакетами Рабинович.

– Именно таким я представлял себе Юзефа Гиршфельда, – сказал тот. – Ты ничуть не изменился.

Бросив пакеты на кровать, Рабинович крепко обнял остолбеневшего от изумления Юзефа: он потерял Артура Рабиновича из виду еще в начале войны и был уверен, что того нет в живых, а тут… Вот это сюрприз!

– Рабинович. Прежде, ныне, всегда и неизменно – ваш Рабинович, – представился Артек и поцеловал руку Марыле. И подмигнул Юзефу в знак того, – так, по крайней мере, понял это Юзеф – что ему не пришлось менять фамилию.

В комнате был такой беспорядок, что Марыля не знала, куда усадить гостя. Но того это не смущало. Он сказал только:

– Не обращайте на меня внимания, укладывайтесь и не торопитесь.

– Прости, Артек, я не знал… поезд уходит через три часа.

– И пусть себе уходит, – прервал его Рабинович. – Без него обойдемся. Поедем на моей машине. Я к вашим услугам, – и он попросил Марылю заняться коньяком, который теперь тоже был в полном распоряжении вновь обретенных друзей.

Пока они так беседовали, в комнату прошмыгнул маленький Юзек, а вслед за ним неотступный Критик. Стало тесно, как в трамвае.

Маленький Юзек хотел было убежать, потому что очень не любил толчеи, но большой Юзеф сказал:

– Знаешь что, Юзек, мы и тебя, пожалуй, возьмем с собой. Ты только будешь мешать при переезде на новую квартиру, а до конца учебного года осталось всего несколько дней, которые вы с Артеком все равно собираетесь прогулять.

– Угадал, – сказал Юзек. – Но я, так и быть, поеду с тобой – только сначала Артека предупрежу.

Юзек сказал так, потому что, видимо, не узнал Рабиновича. Да и как он мог его узнать, ведь тот был уже взрослый и к тому же стоял сейчас повернувшись к Юзеку спиной, так как что-то шептал на ухо Марыле.

– А что я знаю! – похвастался Юзек.

– Что? – Юзеф помогал Марыле разливать коньяк по рюмкам.

– Только не забудь, что это секрет. Артек сионист!

– Кто это тебе сказал?

– Он сам мне признался, – ответил Юзек.

– Наконец-то я узнаю, – сказала Марыля, – что такое сионист. И при этом, – улыбнулась она Рабиновичу, – из самого достоверного источника.

– Так сразу этого не объяснишь, – начал Рабинович. – Но я попытаюсь. Во-первых, каждый сионист обязательно должен быть евреем, хотя это вовсе не означает, что каждый еврей, например, я, должен быть сионистом.

– Как это? – Марыля удивилась и даже несколько огорчилась. – Я была уверена, что вы сионист и к тому же настоящий.

– Был, дорогая моя, был, – на этот раз Рабинович подмигивал Критику. – Был до тех пор, пока не узнал, что значит быть сионистом, но когда узнал, то перестал им быть, и теперь я больше не сионист. Во-вторых, – продолжал Рабинович, – сионист непременно принадлежит к масонской ложе международного еврейского капитала, той самой ложе, благодаря которой Гитлер захватил власть, развязал войну и устроил резню евреев…

– Вы надо мной смеетесь, – Марыля притворялась, что сердится.

– Вовсе нет, дорогая моя. Видите ли, эта резня нужна была евреям, чтобы избавиться от слабых и нежизнеспособных элементов, как теперь принято выражаться. Ну, а те, кто вышел из этой бойни окрепшими и полными сил, теперь могут, наконец, властвовать над миром. В-третьих, «сионист» – это еврейский синоним слова «патриот». Конечно, можно быть патриотом и притом не сионистом, а, например, коммунистом, как хотя бы вы, – тут Рабинович обратился к Критику. – Однако при желании можно быть также сионистом-коммунистом…

– Ну, тут уж вы хватили через край! – вознегодовал Критик. – Это же полярно противоположные понятия.

– Ну и что, – сказал Рабинович. – При наличии доброй воли – с обеих сторон, конечно – между ними нетрудно перекинуть патриотический мостик. Это настолько просто, что даже пани Марыля согласится…

– Почему «даже»? – возмутилась Марыля.

– Простите, – поправился Рабинович. – Не даже, а только.

– А почему «только»? – заинтересовался Юзеф.

– Свои соображения на эту тему я выскажу в машине, – прервал его Рабинович. – А сейчас давайте грузиться. Пора в дорогу, уважаемые слушатели.

Марыля села рядом с Рабиновичем, положив на колени коробку с шоколадными конфетами. На заднем сидении удобного «фиата» уселись с одной стороны Юзеф, с другой – Критик, а посередке – маленький Юзек, тоже с коробкой шоколадных конфет на коленях. Он положил на коробку несколько страниц, вырванных из тетради, нагнулся, чтобы Критик не мог подглядывать, и стал писать о том, как Артек, первый силач в их классе, которого поэтому прозвали «боксером», справился со всей шайкой Толека Капустинского.

Толек, – писал Юзек, – вовсе не был сильный, но у него была своя команда, и все ребята из этой команды носили на лацкане гимназической куртки значки – мечи Болеслава Храброго. Однажды Артек подошел к Толеку и сказал: «У меня к тебе большая просьба». – «Какая?» – спросил Толек. – «Носи этот значок только дома». Толек свистнул в два пальца, ему всегда это удавалось, и сразу сбежалась вся его команда. Это было на улице, недалеко от нашей гимназии. Собрался почти весь класс и чуть ли не все евреи, но на помощь Артеку никто не спешил.

Я думал, Артек убежит – что ему еще оставалось делать? Нас, евреев, было в два раза больше, но я знал, что никто в драку не полезет. Я злился на своих одноклассников-евреев. С ними всегда так: как подлизаться к учителю или вызваться отвечать к доске – так они первые, а как заступиться за товарища – так их нет. Не то что толековские дружки – всегда вместе, всегда заодно, особенно против евреев. Так что я за Артека побаивался. А ему хоть бы что? Схватил Толека за лацкан и давай значок выворачивать! Тут кто-то из толековских дружков дал ему пинка, а другой замахнулся портфелем, чтобы Артеку по голове врезать. И тогда Артек как схватит Толека, как крутанет его вокруг себя, сперва раз, потом второй – аж в воздухе засвистело! Толековы дружки отскочили и бежать. Тогда Артек поставил Толека на ноги и, ни чуточки не торопясь, отвинтил значок, отдал ему и сказал: «Не забывай дома носить». И пошел, а я за ним. Я видел, как Артек завернул в первую попавшуюся подворотню и стал там вытирать нос, потому что у него кровь шла.

Машина Рабиновича давно уже выехала из города. Марыля успела съесть полкоробки конфет. Критик, как всегда, похрапывал, Юзеф тоже дремал, а маленький Юзек устал писать и только было принялся за конфеты, как молчавший до сих пор Рабинович вдруг заговорил:

– Я сказал «только» потому, что только вы, пани Марыля, не похожи ни на них, – тут он кивнул на Юзефа и Критика, который начал прислушиваться и в то же время злился, что ему не дают спать, – ни на меня.

– Мне все так говорят, – сказала Марыля. – Вроде того, что молодая, мол, а потому глупая.

– Молодость не грех, а что глупая – это неправда, – возразил Рабинович и продолжал: – Они тоже не так глупы, как некоторым кажется. Просто они, сами того не желая, попали в мясорубку, и их там основательно перемололо – так что все кости истолкло в мелкие кусочки. Выпустили их из этой мясорубки в таком состоянии, что они без подпорок на ногах устоять не могут. Вот и подпираются чем попало: немножко коммунизмом, немножко патриотизмом, немножко хитростью, но лучше всего себя чувствуют в подвешенном положении, потому что даже плясать могут, если их за веревочки дергать.

– А вы? – спросила Марыля.

– Я-то просто счастливчик. Если б я попал в гетто, то наверняка меня бы взяли в еврейскую полицию, потому что там был большой спрос на боксеров. Однако мне удалось бежать на Восток.

– И что же, Восток вас спас? – удивилась Марыля.

– Еще чего! – возразил Рабинович. – Не Восток, а лагерь.

– Вы были в лагере? И долго?

– Могло быть и дольше. Дали мне пятнадцать лет, но отсидел я всего восемь. Вот так-то, пани Марыля, лагерь меня спас.

– А за что вас посадили? – интересовалась Марыля.

– За украинский национализм и хранение оружия, – ответил Рабинович.

– Но вы же еврей? – удивлялась Марыля.

– Вы так удивляетесь, как будто я виноват, что меня посадили не за сионизм, а за украинский национализм. Честное слово, это не моя вина. Я бежал на Восток и хотел попроситься в армию. Я был простофилей, а уж если еврей простофиля – пиши пропало. В армию меня не взяли, у них и своих хватало. Тогда я подумал: переберусь поближе к фронту, там я наверняка пригожусь. И пригодился. Ходил от начальника к начальнику, по дороге все документы потерял, отовсюду меня гнали, пока наконец один начальник не сжалился надо мной и не посадил. На мне была украинская вышитая рубашка, но иначе вышитая, чем у них, весь перед у нее был расшит, как у нас делают. Я прикинулся деревенским, думал, что крестьянское происхождение меня спасет. А в кармане у меня нашли финку и несколько патронов. Этого оказалось достаточно. Надо было выкручиваться, и я сказал, что все неправда, что все я наврал, что вовсе я не украинец, а еврей. К сожалению, у них тогда еще не было разнарядки на сионистов, а на украинских националистов разнарядка там всегда была и будет. Вот и все.

– А почему я не похожа на других? Вы мне так и не сказали.

– Потерпите, потерпите, придет и ваш черед. Вы не такая, как они, но только пока. Вы на краю. Вас еще не втянуло в мясорубку, но будьте уверены – втянет.

– И что же мне делать?

– Что делать? Это вы меня спрашиваете? Если бы вы были моя, а не Юзефа, я бы сказал вам, как спасаться, а так…

– Не морочь ей голову, – вмешался Юзеф, – расскажи лучше, чем ты, собственно, занимаешься.

– Это неинтересно, – ответил Рабинович. – Я инженер, работал на заводе, кое-что на стороне проворачивал, а теперь сижу тихо и жду, пока мне разрешат выехать.

Критик наклонился к уху Юзефа и шепнул ему так, чтобы Рабинович не услышал:

– Хорош гусь, а? Вы в последнее время совершенно голову потеряли. Какая неосмотрительность! Как вы неосторожны!

– Есть хочется, – сообщила Марыля (коробка давно уже опустела), – сейчас бы чего-нибудь горяченького.

– К вашим услугам! – откликнулся Рабинович и остановил машину у деревенской харчевни, мимо которой они как раз проезжали.

Там они ели свиные отбивные без гарнира, потому что капуста кончилась, и запивали их лимонадом, потому что кончилось пиво. Потом тронулись в путь и поздним вечером прибыли на место.

Марыля переночевала вместе с маленьким Юзеком в комнатке, которую сняла у официантки, подающей кофе в санаторном клубе. Рабинович спал в машине, потому что не захотел идти в гостиницу. Зато Юзефа ждала отдельная комната с балконом и одной, но зато достаточно широкой кроватью – он поместился на ней вместе с Критиком. Все так устали и так опьянели от свежего воздуха, что этой ночью никому из них ничего не приснилось.

И лишь маленькому Юзеку казалось, что тот, кто привез их сюда на своем «фиате», немного похож на Артека – первого силача в их классе. Только у этого вместо ноги был протез, потому что ногу свою он потерял на лесоповале.

Глава тринадцатая
которой нет, потому что маленький Юзек верит в приметы