Текст книги "Последний рубеж"
Автор книги: Шэрон Пенман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
* * *
Императрицу Констанцию до сих пор преследовали кошмары о пережитом три года назад в Салерно. Оставленная Генрихом после того как его самого и большую часть армии поразил кровавый понос, она оказалась в смертельной опасности, поскольку горожане впали в панику, узнав об отступлении императора и немецкого войска. Осаждаемая пьяной толпой в королевском дворце, Констанция была близка к смерти, и кузен короля Танкреда спас ее как раз вовремя, а потом передал ценную пленницу сицилийскому королю. Она так и не простила Генриху, что тот бросил ее в Салерно и отказался пойти на уступки ради ее освобождения. Однако она простила салернцев, поскольку понимала, что причиной их поступка стал страх, а не предательство. И хотя полагала, что они заслуживали наказания, но пришла в ужас от жестокой мести мужа, обрушенной им на несчастный город и его жителей.
Но она вынесла из Салерно не только плохие воспоминания. Известная медицинская школа в Салерно признавала женщин, давала им право врачевать, и в течение ее очень опасной и почти невероятной беременности Констанция была рада присутствию женщины-доктора. Она была убеждена, что это дама Мартина помогла ей сохранить плод на ранних опасных сроках, когда велика угроза выкидыша, и верила, что дама Мартина поможет ей родить живое дитя мужского пола. Констанция никогда не сомневалась, что Господь благословит ее сыном. Однако в ту декабрьскую ночь она думала не об опасности родильной палаты, поскольку в тот вечер узнала про то, что ее фрейлины старались от нее утаить – про слухи, будто ее беременность – просто обман. Говорили, что Констанция слишком стара, чтобы зачать ребенка, да еще после восьми лет бесплодия. Но Генрих нуждался в наследнике и потому придумал эту уловку. Младенца, возможно, одного из внебрачных детей Генриха, принесут в родильную палату и будет объявлено, что императрица произвела на свет прекрасного здорового мальчика.
Констанция возмущалась, став объектом таких непристойных сплетен, и опасалась, что злая молва может бросить тень на законнорожденность сына. Если люди не верят, что это ее ребенок, его могут не принять как истинного наследника сицилийского трона. Враги станут использовать против него эти грязные слухи как повод для мятежа. Пройдет время, и даже он сам может задуматься: а не так ли это на самом деле? Она тихо плакала одна в темноте. Но когда пришло утро, Констанция встала с постели с сухими глазами, в которых читалась та самая стальная решимость, что помогла Отвилям основать в сердце Сицилии свое королевство. Она вызвала начальника своих придворных рыцарей и приказала разбить посреди городского рынка шатер.
– А после распространишь весть, что я буду рожать там, в этом шатре, и что все матроны и девицы этого города приглашены засвидетельствовать рождение моего ребенка.
Придя в ужас от мысли, что знатная дама выставит себя напоказ, деля столь интимный момент с женами сапожников, кожевников и трактирщиков, приближенные пытались ее отговорить. Но Констанция оставалась непреклонной. Ее ледяная твердость поддалась только раз – когда дама Мартина спросила, уверена ли она, что хочет такого.
– Конечно, я не хочу! Но только так я могу опровергнуть эти мерзкие слухи. Женщины Ези увидят рождение моего сына, станут свидетелями, что это действительно плоть от плоти моей, а ничего важнее быть не может.
* * *
На Рождество, в Палермо, Генрих был коронован королем Сицилии. Он отпраздновал это событие, вытащив из королевских гробниц тела Танкреда и его сына Роджера. Сибилла, вдова Танкреда, сдалась Генриху в обмен на обещание не причинять вреда ей и детям. Проявив поразительное великодушие, император даже позволил ее четырехлетнему сыну унаследовать земли Танкреда, принадлежавшие ему в бытность графом Лечче.
Двадцать шестого декабря Констанция родила сына, что засвидетельствовали женщины Ези. Младенца назвали Фридрихом, в честь отца Генриха. Спустя несколько дней Констанция дала еще одно доказательство, что Фридрих ее плоть и кровь, покормив его прилюдно грудью.
* * *
Анна привыкла к более мягкому климату, чем здесь, в ее будущем доме, и сомневалась, будет ли когда-нибудь снова тепло. Путешествие оказалось тяжелым и дальним: женщин измучила спешка, Балдуин безрадостно ожидал продолжения заключения, и все чувствовали себя несчастными из-за холодной зимней погоды. Энора больше всех страдала, и к тому времени, как они приблизились к Зальцбургу, у хрупкой девочки начался сухой кашель, а выглядела она такой болезненно-бледной, с запавшими глазами, что Анна подумала – будущему мужу она едва ли понравится. Анна мечтала добраться до Зальцбурга, поскольку Балдуин уверял, что разместятся они во дворце архиепископа Адальберта, где окажутся в куда лучших условиях, чем во время предыдущих остановок в пути – обычно это были монастырские гостевые дома и даже пара постоялых дворов. Анна прежде никогда на постоялых дворах не жила и наслаждалась новыми впечатлениями – пока однажды не проснулась ночью от укусов блох и клопов.
Пошел мокрый снег, и Анна выругалась, когда порыв ветра сдул с головы капюшон плаща.
– Божьи пятки! – выкрикнула она, позаимствовав любимое проклятие Ричарда. – Здесь холоднее, чем у ведьмы за пазухой.
Фекла ничего не ответила, но так неодобрительно поджала губы, что Анна закатила глаза. Эта вдова с Кипра служила ей уже несколько лет, но раньше было проще не замечать ее. Теперь же девушка изо дня в день была вынуждена выслушивать простодушные банальности и надоедливые поучения Феклы. Анна до сих пор не простила свою подругу Алисию за то, что та отказалась ехать с ней в Австрию, поскольку без нее в этой поездке и поговорить оказалось не с кем. Из Феклы получилась бы замечательная монашка. Другая служанка-киприотка, Евдокия, была еще несчастнее юной Эноры из-за необходимости начинать жизнь заново в Австрии, поскольку вообразила себя влюбленной в одного из рыцарей Джоанны в Пуатье. Нянька Эноры, Рогезия, готова была защищать свою подопечную как мамаша-медведица, а все три компаньонки Эноры были древние старухи – по крайней мере, с точки зрения Анны. Самой Эноре было всего десять лет, она была слишком маленькой, чтобы с ней было интересно, даже если бы она и не плакала каждую ночь перед тем, как уснуть.
Анна старалась вызвать у себя хоть какое-то сочувствие к девочке, но безуспешно. Да, ее собираются выдать замуж за незнакомого человека в чужой стране, но этого следовало ожидать. Не радовал Анну и собственный брак в Австрии: ей нравилась ее жизнь после свержения отца, и она очень привязалась к Джоанне. Но Анна привыкла к потрясениям. Ее мать умерла, когда ей едва исполнилось шесть, а брата два года держали в плену, и в конце концов отпустили из жалости, когда князь Антиохийский понял, что отец не намерен платить за своего отпрыска выкуп. Вскоре после их переезда к Исааку на Кипр ее брат скончался, и Анне пришлось привыкать к жизни с человеком, которого она едва знала и которого киприоты так боялись и ненавидели, что ради его свержения объединились с королем Англии. Поэтому Анна очень рано выучилась принимать мир таким, каков он есть, а не таким, каким хотелось бы его видеть, и считала, что брак Эноры станет куда счастливее, если она тоже усвоит этот урок.
Когда впереди показался Зальцбург, Анна с облегчением выдохнула. Но затем увидела могучую крепость, стены которой вздымались над городом на сотни футов и, казалось, заканчивались на полпути к Царствию небесному.
– Прошу тебя, лорд Балдуин, скажи, что нам не предстоит проехать верхом всю дорогу до этой горной цитадели! – взмолилась она.
– Тебе нечего бояться, леди Анна. Хотя замок Хоэнзальцбург и принадлежит архиепископу Зальцбургскому, у него есть также и резиденции в городе, поближе к собору. Там мы и остановимся.
Она так очаровательно улыбнулась ему в ответ, что Балдуин поймал себя на мысли о том, какой счастливчик этот Лео Австрийский. Он не волновался за Анну, уверенный, что она всегда приземлится на все четыре лапы. Но бросая взгляды на Энору, дрожащую так, что стучали зубы, он чувствовал себя, словно видит перед собой ручного олененка, брошенного в лесу, полном волков.
* * *
Женщины остались довольны отведенной им палатой – там был собственный очаг и так много кроватей, что теперь ни к чему тесниться вчетвером на одной, как нередко приходилось в других жилищах. Балдуин один отправился вверх по горе Менхсберг к замку Хоэнзальцбург, поскольку ему сообщили, что архиепископ Адальберт заночевал в этой альпийской крепости. Балдуин обещал женщинам попросить архиепископа отправить посланника в Вену, дать знать Леопольду, что они прибыли в Зальцбург, но попросить отдохнуть в городе до тех пор, пока не пройдет кашель у леди Эноры. Поскольку впереди у них еще оставались полторы сотни миль, эта новость всех обрадовала.
Их угостили лучшим обедом со времен выезда из Шинона. Слуги принесли дощатый чан и ведра с горячей водой, чтобы гостьи могли помыться. Анна поймала себя на мысли, что если после свадьбы с сыновьями Леопольда с ней и Энорой будут обходиться таким же образом, жизнь в Австрии может оказаться более приятной, чем ожидалось. Она была реалисткой в достаточной мере, чтобы ценить значение роскоши и комфорта и понимать, что быть несчастной во дворце куда легче, чем в крестьянской хижине.
Энора уже легла, как и несколько их спутниц. Анне пока не спалось, и она убедила Евдокию поиграть с ней в шахматы. Раздался стук в дверь. Мадам Рохезия предположила, что это слуга принес медовое вино для облегчения кашля Эноры. Но едва отодвинув засов и распахнув дверь, она тут же попыталась снова ее захлопнуть, сказав испуганно:
– Милорд, вам сюда нельзя! Мы уже отходим ко сну.
Услыхав голос Балдуина, Анна быстро встала и поспешила к двери.
– Дама Рохезия, не будь смешной. Лорд Балдуин не явился бы в такой час в нашу опочивальню, если бы не имел срочных новостей.
Пожилая женщина ответила ей возмущенным взглядом, но Анна не обратила на няньку Эноры внимания. Она всегда была чувствительна к атмосфере вокруг – необходимый навык для всякого, кто жил с таким вспыльчивым безумцем, как ее отец – и сейчас ощутила, что вокруг них что-то не так. Дворцовые слуги казались странно подавленными, у некоторых глаза покраснели как будто от слез, но на немецком она не говорила, и любопытство ее оставалось неудовлетворенным.
– Входи же, милорд, – сказала киприотка, открыв дверь. – Так что произошло в замке?
Балдуин, обладавший безупречными манерами, вежливо принес извинения разгневанной няньке, сказав, что леди Анна права и новость безотлагательная. К тому времени все женщины пробудились, кое-кто поплотнее кутался в покрывала, возмущаясь появлением в спальне мужчины. Энора сонно моргала, потом закашлялась, и мадам Рогезия поспешила к ее кровати, бросив через плечо рассерженный взгляд на Балдуина.
Он этого даже и не заметил.
– Моя новость не может ждать до завтра. Герцог австрийский скончался.
Раздались охи и вскрики, и только Анна улыбнулась:
– Скажи мне, что он сильно страдал перед смертью!
Балдуин ухмыльнулся.
– Еще как страдал, миледи. На следующий день после Рождества под ним пала лошадь, и он сломал лодыжку. Рана вскоре загноилась, плоть почернела, и лекари сказали, что ступню придется отнять – это единственный шанс на выздоровление. Но все боялись это сделать – и доктора, и рыцари Леопольда, даже его собственные сыновья. Поэтому Леопольд сам приложил топор к ноге и приказал слуге ударить по нему молотом. Чтобы перебить кость, понадобилось три удара. Но это не спасло Леопольда – он скончался в последний день декабря.
Балдуин запоздало понял, что, возможно, описание оказалось излишне красочным – некоторым женщинам явно стало дурно. Только не Анне. Она увлеченно слушала и рассмеялась, когда он закончил.
– Он посмел захватить в плен короля, и теперь Господь покарал его. Можешь представить ужас Генриха, когда он об этом услышит? Он следующий!
Балдуина позабавила ее безжалостная мстительность, и он тоже рассмеялся.
– Надеюсь на это, леди Анна, честное слово, надеюсь!
Анна, яростно преданная человеку, которого называла Малик-Рик, не знала пощады к его врагам, что и доказала, продолжив с огромным удовлетворением:
– Самое лучшее – он умер отлученным от церкви, а значит, не может быть похоронен в освященной земле, и обречен до скончания века гореть в аду.
– К сожалению, нет, миледи. Как только Фридрих, сын Леопольда, понял, что рана смертельно опасна, он немедленно послал за архиепископом Адальбертом. Но если Леопольд считал, что архиепископ проявит милосердие, поскольку они кузены, то ошибался. Прежде чем отпустить Леопольду грехи и вернуть ему благодать Господа, Адальберт заставил герцога поклясться, что выкуп будет возвращен, а заложники освобождены. Кроме того, он вынудил и Фридриха признать эти требования, поскольку ему предстояло их выполнять. Архиепископ сказал мне, что заставил Фридриха дать обет еще раз, на могиле отца, прежде чем позволил начать похороны. Он сказал, что Леопольд похоронен в облачении монаха-цистерцианца, да только вряд ли это спасет его от долгого пребывания в чистилище.
– Дай-то Бог, – легкомысленно заметила Анна. И когда их с Балдуином взгляды встретились, они снова расхохотались.
К приходу фламандца Энора уже почти уснула, но теперь мигом взбодрилась. Она попыталась заговорить, но у нее снова случился приступ кашля.
– Это значит, что мне не придется выходить замуж за сына Леопольда? – почти не смея надеяться, спросила наконец она.
Балдуин кивнул.
– Да, леди Энора, – сказал он ласково. – Так и есть. Мы побудем в Зальцбурге до тех пор, пока ты не поправишься, а затем поедем домой.
Глава VI
Замок Шинон, Турень
Январь 1195 г.
Епископ Линкольнский Гуго д’Авалон прибыл в замок Шинон в последнюю среду января. Как только его препроводили в главный зал, он понял: случилось что-то хорошее. Куда ни глянь, всюду улыбки, со всех сторон слышится смех. Не дожидаясь, пока он приблизится к помосту, Ричард встал и шагнул навстречу – то был теплый прием, которого удостаивались не все прелаты. После обмена приветствиями любопытство побудило Гуго спросить, чем вызвано веселье.
– Смертью, – сказал Ричард, с вызовом глядя на старика. – Полагаю, милорд епископ, ты найдешь эту причину нехристианской.
– Ну, это зависит от личности усопшего.
Этот ответ заставил Ричарда удивленно улыбнуться.
– Станешь ли ты скорбеть о герцоге австрийском?
– Нет, но я помолюсь о его душе. Полагаю, ему очень пригодятся молитвы, монсеньор, не так ли?
Ричард согласился и, сопроводив епископа на помост, с видимым наслаждением поделился с ним только что полученным письмом от своего друга и союзника, архиепископа Кельнского.
– Не так уж я бессердечен, – заключил Ричард. – Мне не доставила огорчения новость, что Леопольд, будучи на смертном одре, примирился с церковью. У меня есть все основания злиться на этого человека, но не целую же вечность.
Знаком велев слуге принести вина для епископа, Ричард на миг позволил себе представить, что злой рок Леопольда настигнет также Генриха и Филиппа, ведь они куда больше герцога Австрийского этого заслуживали. Потом его посетила воистину кощунственная мысль, что даже сам Всевышний сделал из Леопольда козла отпущения.
– По крайней мере, никто теперь не усомнится, что Бог на моей стороне, – заявил он торопливо.
Гуго ошарашенно заморгал:
– А разве ты когда-нибудь в этом сомневался, государь?
Ричард посмотрел на него, потом перевел взгляд на языки пламени, пляшущие в очаге.
– Нет, – сказал он после слишком долгой паузы, и Гуго понял, что это ложь. – Я не сомневался. Другие – да.
– Больше не будут, – заверил Гуго. – Осмелюсь сказать, что ужасная смерть Леопольда доставит немецкому императору пару неприятных моментов. Как и французскому королю. Никто больше никогда не посмеет бросать вызов святой церкви и причинять вред тому, кто принял крест. И значит, – добавил он с озорным блеском в глазах, – твое испытание оказалось не напрасным, сир.
– Ну, оно дорогого стоило, – ответил Ричард, но епископа не обеспокоил его сарказм.
– Я с нетерпением ожидаю встречи с твоей королевой. Мне сказали, она встретила Рождество здесь, в Шиноне, пока ты пребывал в Руане.
Ричард решил проигнорировать этот скрытый упрек.
– Моей королевы нет больше в Шиноне, милорд епископ. Вскоре после Крещения она вместе со свитой переехала в замок Бофор-ан-Вале, неподалеку от Анжера.
Гуго подумал, что Ричард с супругой – как два корабля среди моря – никогда не подходят слишком близко друг к другу. Наклонившись, он понизил голос, чтобы только Ричард мог его услышать:
– Можем мы побеседовать наедине, монсеньор?
Всякий раз, когда люди просили о личной аудиенции, это обычно значило, что им чего-то нужно. С клириками риск был даже больше, эти любили еще и нотациями угостить. Но Ричард искренне уважал епископа Линкольнского, и кроме того, он ему нравился как человек. Поэтому король приказал всем удалиться за пределы слышимости.
– Известно ли тебе, что ты мой прихожанин, милорд король? Ты родился в Оксфорде, который входит в епархию Линкольна, а это значит, что в день Страшного суда мне придется держать ответ за твою душу. Посему я прошу тебя поведать мне о состоянии твоей совести, и тогда я смогу дать тебе полезный совет, следуя велениям духа святого.
Ричарда изумил такой неожиданный поворот.
– Моя совесть чиста, милорд епископ, хотя честно признаюсь, что питаю огромную ненависть к своим врагам, и не могу простить им причиненные мне обиды.
– В Писании сказано: «Когда Господу угодны пути человека, Он и врагов его примиряет с ним»[7]7
Притчи 16:7
[Закрыть]. Мне горько так говорить, но ты впал во грех. Повсеместно говорят, что ты не верен брачному своему ложу.
Ричарда перестала забавлять эта беседа, но он не давал воли чувствам.
– Разве тебе недостаточно других неверных мужей в Англии, чтобы их поучать, милорд епископ?
Гуго улыбнулся:
– Ну, грехи короля привлекают больше внимания, чем грехи его подданных. Значит, ты не отрицаешь своей вины?
Ричарду было трудно злиться на столь доброжелательную укоризну.
– Нет, я не отрицаю. Но мы с женой часто бываем порознь, ведь я веду войну. Ты, милорд епископ, можешь и не понять этого, но тело мужчины требует не только пищи.
– Конечно, зов плоти я понимаю и даже чересчур хорошо!
Ричарда заинтересовала подобная откровенность, ведь до сих пор он полагал, что праведники, вроде Гуго, невосприимчивы к таким искушениям.
– Ты?
– Да, я. Хотя на мне митра епископа, я остаюсь таким же мужчиной, как и все прочие. Особенно в бытность молодым мне приходилось вести жестокую войну против похоти.
– Тут мы с тобой отличаемся, – со смехом заметил Ричард. – Это единственная война, в которой я с радостью и безоговорочно капитулировал.
Гуго опять улыбнулся, но не отвлекся от своей цели.
– Прелюбодеяние – куда более серьезный грех, чем блуд, сир. Каждый раз, изменяя брачным обетам, ты подвергаешь опасности свою бессмертную душу. И это не единственное твое прегрешение. Ты не уважаешь привилегии церкви, особенно в вопросах назначения или выбора епископов. Говорят, ты продвигал кандидатов по дружбе или за плату. А симония – отвратительный грех. Если все это правда, Бог не дарует тебе покоя.
Ричард смотрел на собеседника с теми же чувствами, что часто испытывал и его отец, имея дело с Гуго Линкольнским – возмущение редкостной прямотой епископа смешивалось с восхищением его смелостью.
– Не отрицаю, что я продаю должности, и не раскаиваюсь в этом. Я испытывал и продолжаю испытывать нужду в деньгах: сначала для похода в Святую землю, теперь для защиты собственных владений. Но не стану спорить, что продажа епископского престола – грех посерьезнее, чем пристроить место шерифа. Я подумаю над твоими словами, милорд епископ, и прошу помолиться за меня.
– С радостью, мой король, – ответил Гуго и благословил короля, после чего тот поручил стюарду проводить епископа в его покои в замке.
Ричард остался стоять на помосте, растерянно глядя вслед уходящему Гуго. Вернувшись к Гийену и Моргану, он заметил, что тем очень любопытно узнать, о чем беседовал государь с прелатом.
– Добрый епископ попрекал меня множеством моих грехов. Боюсь, придется мне перестать.
Оба рыцаря удивленно воззрились на короля.
– Грешить? – выпалил Морган с таким недоверием, что Ричард заулыбался:
– Нет, выслушивать церковников.
Они рассмеялись, и Гуго, дошедший уже до двери огромного зала, оглянулся через плечо и улыбнулся, не обеспокоенный легкомыслием молодых людей. Он понимал, что пропалывать сорняки-грехи в королевском саду – непростая задача, но садовник из него всегда был терпеливый.
* * *
Алиенора задумчиво смотрела на сына, пытаясь решить, стоит ли затрагивать вопрос его брака, как настоятельно просила Джоанна. Он только что сообщил матери, что оставляет Шинон, чтобы совершить очередной быстрый переход к недавно возведенной крепости у Понт-де-л, Арш, где на его сторону клонился значительный успех в виде окруженного в замке Водрей французского гарнизона. То была война на истощение, которую он вел против Филиппа, несмотря на заключенное перемирие.
В середине марта Львиное Сердце встретился в Анжере с герцогиней Бретонской в попытке – вероятно, как он понял, бесперспективной – примирить ее с мужем, графом Честерским. Ричард надеялся, что Рэндольф сумеет убедить Констанцию отдать ее сына от первого брака, Артура, на воспитание при его дворе. После этого он собирался держать в Ле-Мане пасхальный двор. А поскольку Ле-Ман располагался всего в пятидесяти милях от Бофор-ан-Валле, где обитали в данный момент Беренгария и Джоанна, Алиенора решилась.
– Ты собираешься праздновать Пасху с Беренгарией?
Уклончивый ответ Ричарда показал, что мать застала его врасплох.
– Я пока не думал про пасхальный двор, матушка. В конце концов, еще только январь.
– Ричард… даже если она больше тебя не радует, ты не можешь рассчитывать на прекращение этого брака. Союз с Наваррой нам слишком важен, его нельзя потерять.
– Я прекрасно об этом осведомлен, – нахмурился он. – Кроме того, Беренгария не сделала ничего, что вызвало бы у меня недовольство.
Алиенора поднялась и присела рядом с сыном на кушетку возле окна.
– Тогда почему ты стал так неохотно проводить с ней время, мой дорогой?
Будь на месте матери кто-то другой, Ричард взорвался бы, используя гнев, ограждая им от вторжений в свои разум и душу. Он ощутил, как горит лицо, ведь ответа у него не было. Он и сам не понимал, почему ему стало неловко находиться рядом с женой, почему само ее присутствие напоминает ему обо всех утратах, понесенных с момента отъезда из Святой земли.
– Я воюю, – кратко ответил он. – И сейчас я могу думать только о том, как защитить свои земли и вернуть то, что французский король отобрал у меня, пока я находился в плену. Позднее, когда империя окажется вне опасности, у меня найдется достаточно времени для жены.
Алиенора нечасто чувствовала себя настолько беспомощной. Сын страдал, и она отдала бы все, чтобы облегчить его боль, но ничего не могла поделать.
– Ты прав, Ричард. Ты должен уделять больше внимания угрозе, исходящей от Франции, – сказала она, решив не растравлять дальше рану.
Король промолчал, лишь едва заметно кивнув в ответ, но она ощутила его облегчение и поспешила отыскать безопасную тему для разговора.
– Я что-то слышала о твоей стычке со священником, Фульком из Нейи.
– Ах, да, – сказал он, и по улыбке сына мать поняла, что сделала правильный выбор. – Он из тех нудных проповедников, что упиваются страшными пророчествами и твердят о карах небесных. Так вот этот Фульк из Нейи утверждает, будто Всевышний благословил его способностью исцелять слепоту, глухоту и безумие. А также настаивает на своем даре изгонять демонов, заставлять проституток и ростовщиков узреть свои заблуждения и, как говорят, он считает, что умеет ходить по воде. Другими словами, это лицемерный напыщенный идиот, от которого любой разумный человек постарается держаться подальше. После предсказания, что Филипп или я встретимся со «страшной смертью», если не прекратим вражду, он объявился в Руане, призывая меня к ответу за грехи.
– Он обвинил тебя в том, что у тебя есть три дочери? – поинтересовалась Алиенора, хотя прекрасно знала обо всем, что произошло между Ричардом и этим самопровозглашенным святым, ведь крылатые выражения ее сына вмиг разлетались повсюду: от Нормандии до Анжу.
– Три бесстыдные дочери, как он заявил. И предупредил, что мне следует как можно скорее выдать их замуж, пока меня не постигла злая доля. Я, конечно, сказал, что он врет и нет у меня никаких дочерей. А он ответил, что мои три дочери – это Гордыня, Алчность и Похоть. Тогда я ответил ему, что выдам Гордыню за рыцарей-тамплиеров, Алчность за монахов-цистерцианцев, а Похоть за прелатов церкви.
Эти остроумные реплики показывали, что Ричард умеет подметить слабые стороны противника и на поле боя, и вне его. Алиенора рассмеялась.
– Легко представить, как это говорит Гарри, – признала она. – Ведь ты похож на него куда сильнее, чем согласен признать.
– Верю тебе на слово, матушка, – ответил Ричард, а затем живо обрисовал посрамленного проповедника, ретировавшегося под смех присутствовавших там баронов и графов.
Беседу прервал слуга, подавший вино и вафли, и к тому времени, как их съели, Ричард пришел в лучшее расположение духа.
– Полагаю, ты слышала, что твоя приятельница, графиня Омальская теперь овдовела, и должно быть довольна, поскольку не любила Вильгельма де Форса.
– Да, я слышала о смерти графа. Внезапная боль в груди, насколько мне известно. И насчет Хавизы ты прав. В его смерти она видит избавление.
– Значит, она не обрадуется, узнав, что я намерен снова выдать ее замуж.
Алиенора не удивилась, поскольку богатые и знатные наследницы являлись ценностью, которую короли использовали для вознаграждения верных вассалов и укрепления военных союзов. Зная, что Хавиза не может сказать «нет», Алиенора испытывала к ней легкое сочувствие, но такова была цена, которую Хавизе приходилось платить за удачу родиться богатой и знатной.
– Кого ты для нее присмотрел, Ричард?
– Достойного человека, – ответил он, хотя причиной выбора Хавизе нового мужа стало не это. – Я намерен отдать ее Балдуину де Бетюну, когда он вернется из Австрии. Я должен ему богатую наследницу, ведь отец обещал фламандцу Денизу де Деоль, а я отдал ее Андре.
– Балдуин – хороший человек, – согласилась Алиенора. – И поскольку он часто бывал при дворе твоего отца, я уверена, что они с Хавизой знакомы. Думаю, от этого ей будет легче.
Ричарда не особенно интересовало мнение Хавизы Омальской о предстоящем замужестве – он смотрел на нее, как на пешку, которую двигал по брачной шахматной доске, как считал нужным.
– Скажи ей, я устрою им роскошную свадьбу и сам за все заплачу. Возможно, это примирит ее с судьбой.
Едва узнав о смерти Леопольда Австрийского, Ричард послал сообщение Алиеноре, зная, что мать обрадуется, подобно ему самому. Однако он не раскрыл ей всего содержания письма архиепископа и, собираясь сделать это сейчас, понимал, что его слова ее не обрадуют.
– На смертном одре Леопольд приказал отослать Вильгельма ко двору венгерского короля, полагая, что тот отдаст мальчика отцу в Саксонии. Но Генрих пронюхал об этом и потребовал, чтобы Вильгельма прислали к нему. Теперь оба – Вильгельм и Отто – у него в заложниках, стали его орудием.
– Ричард, тебе известно, как обращаются с Отто?
– Я изо всех сил старался убедить Генриха взять с собой Отто, когда он вторгался на Сицилию, думал, что мальчику будет лучше находиться при армии, чем прозябать в каком-нибудь забытом Богом немецком замке. Генрих, разумеется, отказался, но друзья из Германии сообщили мне, что после этого он «облегчил» условия заключения Отто.
Для Алиеноры это звучало так же зловеще, как и для Ричарда. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, расстроенные тем, что так мало могли сделать для сына Тильды.
– Есть еще кое-что, – заговорил Ричард, – и хорошее, и плохое. Хорошее: в декабре императрица Констанция родила сына. Знаю, Джоанну эта новость порадует. Плохое: спустя четыре дня после вступления на трон Сицилии Генрих объявил, что обнаружил заговор против себя, и арестовал вдову Танкреда, ее детей и крупнейших представителей сицилийской знати. Сибиллу и ее дочь он отослал в монастырь в Германии. Адмирал Маргаритис и архиепископ Салерно заточены в замке Трифельс, который станет их могилой.
Алиенора похолодела от внезапной мысли об ужасах, скрытых за стенами замка Трифельс, о том, что судьба этих сицилийских аристократов могла постигнуть и ее сына.
– Помоги им, Боже, – печально промолвила она. – Ибо больше им надеяться не на кого.
* * *
Встреча Ричарда с Констанцией в Анжерском замке прошла теплее, чем он ожидал – обрадованная, что дочь уже на пути из Австрии, герцогиня держалась не так враждебно как обычно. Лицо Констанции всегда служило зеркалом ее души, и отвращение, которое вызывала у нее мысль о примирении с Рэндольфом, было очевидно для всех присутствующих в большом зале. Но она понимала, что заинтересованность Ричарда в присутствии ее сына при королевском дворе могла стать первым шагом к объявлению племянника своим наследником, если королева Беренгария не родит сына. Поэтому она согласилась обсудить его предложение со своими вассалами, и даже пригласить Рэндольфа в Бретань, если бароны дадут на это согласие. Ричард понимал – это лучшее, на что он мог надеяться, и лишь удивлялся, как мог его брат Жоффруа быть так счастлив в браке с этой женщиной, казавшейся колючей, как еж.
Семнадцатого марта он приехал в замок графа Честерского в Сен-Жак-де-Беврон и обнаружил, что граф не менее упрям, чем Констанция. Когда мужчина вступает в брак с женщиной более высокого происхождения, он надеется разделить ее титул, получить право на обладание землями своей жены, а также на доход от них. Но Констанция и ее бароны никогда не признавали Рэндольфа как герцога Бретанского, что служило причиной злой обиды. Ричарду пришлось провести несколько дней, убеждая графа, что если он вернется в Бретань, то сможет в полной мере пользоваться правами герцога jure uxoris, то есть по праву жены.
Заручившись согласием Рэндольфа, Ричард вознамерился двадцать четвертого числа того же месяца встретиться с владетелем Фужера. Рауль де Фужер был одним из самых своенравных бретонских баронов, постоянно бунтующим против анжуйских сюзеренов, но в прошлом году он скончался, и Ричард надеялся, что его брат окажется более сговорчивым. Но сначала он решил урвать денек для себя – сезон соколиной охоты близился к концу, и прежде чем отправиться в Фужер, он с Рэндольфом и его придворными рыцарями выехал испытать своих соколов на охоте за цаплями в камышах вдоль реки Беврон.
