Текст книги "Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Без слез и без криков сидела она и в отчаянии смотрела, как уносят ее скромное имущество. Глашатай зажег свечу и приступил к продаже с молотка. Прежде чем догорела свеча, всё за бесценок купил старшина рыбников, чтобы дальше пустить в продажу. Он, видимо, упивался всем этим, точно ласка, высасывающая куриный мозг.

«Погоди, убийца, ты недолго будешь радоваться», – говорил про себя Уленшпигель.

Торги, однако, кончились, и общинные стражники перерыли весь дом, но червонцев не нашли. Рыбник кричал:

– Вы плохо ищете; я наверное знаю, что у Клааса полгода назад было их семьсот штук.

«Не получишь, убийца», – говорил про себя Уленшпигель.

Вдруг Сооткин обернулась к нему и сказала:

– Доносчик, – и пальцем указала на рыбника.

– Знаю.

– Потерпишь ты, чтобы он унаследовал кров твоего отца?

– Я готов лучше целый день страдать в застенке, – ответил Уленшпигель.

– Я тоже. Но не выдай меня из сострадания, в каких бы муках ты меня ни видел.

– Ты женщина! – сказал он.

– Дурачок, – ответила она, – я родила тебя и умею страдать. Но если я увижу твои муки… – она побледнела, – я буду молиться деве Марии, которая видела своего сына на кресте.

Она плакала и ласкала Уленшпигеля.

Так заключили они союз ненависти и силы.

LXXVII

Рыбнику пришлось уплатить за свою покупку лишь половину цены, – другая половина была платой за его донос, пока не найдут семьсот червонцев, которые толкнули его на эту подлость.

Сооткин проводила ночи в слезах, а днем работала по дому. Часто слышал Уленшпигель, как она разговаривает сама с собой и говорит:

– Если деньги достанутся ему, я покончу с собой.

Так как он и Неле видели, что она и сделает так, как говорит, то они всеми способами старались заставить ее переехать на Вальхерен, где у нее были родственники. Но она отвечала, что ей незачем убегать от червей, которые скоро будут глодать ее вдовьи кости.

Между тем рыбник опять отправился по начальству и сообщил там, что покойник всего несколько месяцев тому назад получил семьсот червонцев, что был он скуп, тратил мало и потому не мог издержать столь большую сумму, но, конечно, где-нибудь спрятал ее.

Судья спросил его, что ему сделали Уленшпигель и Сооткин, что он отнял у сына отца, у жены мужа и теперь так злобно преследует их.

Рыбник ответил, что он, как почтенный гражданин города Дамме, желает заставить уважать законы государства и таким образом заслужить милость его величества. При этом он подал письменный донос, где называл свидетелей, которые, сообразно истине, хоть и против воли, покажут, что он не лжет.

Суд старшин выслушал эти показания и признал, что собранные улики в полной мере оправдывают применение пытки. Посему они приказали произвести вторичный обыск в доме обвиняемых, а равно заключить последних в городскую тюрьму. Здесь мать и сын должны были ждать прибытия спешно вызванного из Брюгге палача.

Когда Уленшпигель и Сооткин шли через город со связанными на спине руками, рыбник стоял на пороге своего дома и смотрел на них.

И обыватели Дамме тоже стояли у своих дверей. Матиссен, ближайший сосед рыбника, слышал, как Уленшпигель, проходя, сказал доносчику:

– Проклянет тебя господь, вдовий палач!

А Сооткин прибавила:

– Ты умрешь нехорошей смертью, грабитель сирот!

Увидев, что вдову и ее сына ведут в тюрьму по новому доносу Грейпстювера, обыватели накинулись на него с яростными криками и вечером выбили стекла в его доме. А дверь его вымазали навозом.

И он не смел выйти из дому.

LXXVIII

К десяти часам утра Уленшпигеля и Сооткин привели в застенок. Здесь были судьи, писарь, старшины, палач из Брюгге с помощником и лекарь.

Судья спросил Сооткин, не утаила ли она какого-либо имущества, принадлежащего императору. Она ответила, что у нее нет ничего и что она ничего не могла утаить.

– А ты? – спросил судья Уленшпигеля.

– Семь месяцев тому назад, – ответил он, – мы получили по наследству семьсот червонцев. Часть мы издержали; где находятся остальные, я не знаю. Думаю, что прохожий, посетивший наш дом на наше несчастье, унес остальные; с тех пор я денег не видел.

Судья спросил, настаивают ли они оба на том, что они невинны.

Они ответили, что не прятали никаких денег, принадлежащих императору.

Тогда судья сказал печально и настойчиво:

– Улики против вас велики, обвинение представляется основательным: если вы не сознаетесь, вам придется претерпеть пытку.

– Не трогайте вдову! – вскричал Уленшпигель. – Рыбник купил все, что было.

– Дурачок, – сказала Сооткин, – мужчина не вынесет тех мук, которые может претерпеть женщина.

И, увидев, что Уленшпигель, боясь за нее, побледнел как мертвец, она шепнула ему:

– У меня есть сила и ненависть.

– Не трогайте вдову, – сказал Уленшпигель.

– Возьмите меня вместо него! – крикнула Сооткин.

Судья спросил палача, принес ли он все орудия пытки, чтоб узнать истину.

– Все готово, – ответил палач.

Судьи посоветовались и решили, что для раскрытия правды надо начать с матери.

– Ибо, – сказал один из них, – нет сына столь жестокосердого, чтобы он мог видеть страдания своей матери, не сознавшись в преступлении ради избавления ее. То же сделает всякая мать для своего детища, хотя бы у нее было сердце тигрицы.

– Посади женщину, – приказал судья палачу, – и вложи ее руки и ноги в тиски.

Палач повиновался.

– О, не надо, господа судьи, – взмолился Уленшпигель, – возьмите меня вместо нее, раздробите мне кости рук и ног, но отпустите вдову!

– Помни о рыбнике, – сказала Сооткин, – меня не покинули сила и ненависть!

Уленшпигель побледнел и смолк, дрожа от возбуждения.

Тиски состояли из маленьких деревянных палочек, которые вкладывались между пальцев и были так соединены хитроумной механикой из веревочек, что палач мог по требованию судей сдавить разом все пальцы, сорвать мясо с косточек и раздробить их или же причинить жертве лишь слабую боль.

Он вложил руки и ноги Сооткин в тиски.

– Дави! – сказал судья.

Он сдавил очень сильно.

Тогда, обратившись к Сооткин, судья сказал:

– Укажи место, где спрятаны червонцы.

– Не знаю, – простонала она.

– Сдави сильней, – приказал он.

Уленшпигель, желая прийти матери на помощь, старался разорвать веревку и освободить связанные на спине руки.

– Не давите, господа судьи, – говорил он, – это косточки женщины, нежные и хрупкие. Птица может сломать их своим клювом. Не давите! Господин палач, я говорю не с вами, потому что вы ведь обязаны исполнять приказы судей. Но сжальтесь, не давите!

– Рыбник! – сказала Сооткин.

И Уленшпигель умолк.

Но, увидев, что палач все сильнее закручивает тиски, он не выдержал:

– Сжальтесь, сжальтесь, господин судья! Вы раздавите пальцы вдове, которой ведь надо работать. Ой, ноги! Ведь она и ходить не будет! Помилуйте, господа судьи!

– Ты умрешь недоброй смертью, рыбник! – вскричала Сооткин.

И кости ее трещали, и кровь капала из ее ног на землю.

На все это смотрел Уленшпигель, и, дрожа от муки и гнева, он говорил:

– Женские кости, господа судьи, не сломайте их.

– Рыбник! – простонала Сооткин.

И голос ее был тих и сдавлен, точно речь призрака, и Уленшпигель дрожал и кричал:

– Что же это, господа судьи, ведь кровь льется из ее рук и ног! Переломали кости вдове!

Лекарь дотронулся пальцем, и Сооткин издала страшный крик.

– Признайся за нее, – обратился судья к Уленшпигелю.

Но Сооткин смотрела на него своими широко раскрытыми, точно у покойника, глазами. И он понял, что должен молчать, и тихо плакал.

– Так как эта женщина одарена твердостью мужчины, – сказал судья, – то надо испытать ее упорство пыткой ее сына.

Сооткин не слышала, ибо от невероятной боли потеряла сознание.

При помощи уксуса ее привели в себя.

Затем Уленшпигеля раздели догола, и так он стоял обнаженный перед матерью. Палач сбрил ему волосы на голове и на теле и осмотрел, не скрыто ли у него где какое-нибудь чародейство. При этом он заметил у него на плече черное родимое пятно. Много раз втыкал он туда длинную иголку, но так как из проколов потекла кровь, он убедился, что пятно не имеет колдовской силы. По приказанию судьи, руки Уленшпигеля привязали к веревкам, перекинутым через блок, привешенный к потолку. Палач, по указанию судей, начал вздергивать, встряхивать, подбрасывать вверх и вниз обвиняемого. Девять раз проделал он это, между тем как к обеим ногам Уленшпигеля было привязано по гире, в двадцать пять фунтов каждая.

При девятой встряске лопнула кожа на лодыжках и кистях, и берцовые кости начали выходить из суставов.

– Сознайся, – сказал судья.

– Нет, – ответил Уленшпигель.

Сооткин смотрела на сына, но сил кричать или говорить у нее не было. Она только вытянула вперед руки и шевелила окровавленными пальцами, точно желая сказать, что от этой пытки ее должны избавить.

Палач еще раз поднял и сбросил Уленшпигеля. И кожа на кистях и лодыжках разорвалась еще сильнее, и еще дальше вытянулись ножные кости из суставов; но он не кричал.

Сооткин рыдала и потрясала окровавленными руками.

– Укажи, где спрятал деньги, – сказал судья, – и ты будешь прощен.

– Пусть рыбник просит о прощении, – ответил Уленшпигель.

– Ты смеешься над судьями? – спросил один из старшин.

– До смеха ли мне, увы! – ответил Уленшпигель. – Это вам показалось, честное слово!

Затем Сооткин увидела, как палач, по приказу судьи, разжег в жаровне уголь, а его помощник принес две свечи.

Она хотела подняться на своих истерзанных ногах, но упала обратно на скамью и только кричала:

– Уберите уголья! Господа судьи, пожалейте бедного мальчика, уберите уголья!

– Рыбник! – крикнул Уленшпигель, увидев, что она слабеет.

– Подымите его на локоть от пола, – сказал судья, – поставьте жаровню ему под ноги и держите свечи у него подмышками.

Палач повиновался. И остатки волос подмышками у Уленшпигеля трещали и чадили от огня.

Он кричал, а мать всхлипывала:

– Уберите огонь!

– Укажи, где деньги, и ты будешь освобожден, – сказал судья. – Мать, сознайся за него!

– А кто ввергнет рыбника в геенну огненную? – сказал Уленшпигель.

Сооткин покачала головой в знак того, что ей сказать нечего. Уленшпигель скрежетал зубами, и Сооткин смотрела на него обезумевшими, заплаканными глазами.

Но когда палач потушил свечи и пододвинул жаровню под ноги Уленшпигелю, она закричала:

– Господа судьи, пожалейте же его, он не знает, что говорит.

– Почему же он не знает, что говорит? – коварно спросил судья.

– Не спрашивайте ее дальше, господа судьи, вы же видите, что она обезумела от боли, – сказал Уленшпигель. – Рыбник солгал.

– И ты, женщина, утверждаешь то же самое? – спросил судья.

Сооткин сделала головой утвердительный знак.

– Сожгите рыбника! – крикнул Уленшпигель.

Сооткин молча подняла к небу сжатый кулак, точно проклиная кого-то.

Но в это время вспыхнули пламенем угли на жаровне под ногами ее сына, и она закричала:

– Господи боже, пресвятая дева на небесах, прекрати эти мучения! Сжальтесь! Уберите жаровню!

– Рыбник! – прохрипел Уленшпигель.

Кровь хлынула у него изо рта и носа, голова его упала, и так он висел без движения над жаровней.

И Сооткин закричала:

– Умер! Умер мой бедный сиротка! Убили его! Его тоже! Уберите жаровню, господа судьи! Дайте мне обнять его, дайте умереть вместе с ним. Вы же знаете, что я не могу убежать на своих переломанных ногах.

– Отдайте ей сына! – сказал судья.

Началось совещание.

Палач развязал Уленшпигеля и, голого и окровавленного, положил на колени к Сооткин, а лекарь вправлял ему вывороченные суставы.

Мать целовала Уленшпигеля и приговаривала:

– Бедный мой мальчик, бедный мученик! Если господа судьи позволят, я уж тебя вылечу, но очнись же, Тиль, сын мой. Если вы убили его, господа судьи, я пойду к его величеству, ибо это противозаконно, и вы увидите тогда, что может сделать бедная женщина против злых людей. Но вы отпустите нас, господа судьи. Ибо нет никого и ничего на свете у нас, у бедняков, на которых так тяжело легла десница господня.

По совещании судьи вынесли следующий приговор:

«Принимая во внимание, что вы, Сооткин, вдова Клааса, и вы, Тиль, сын Клааса, про прозванию Уленшпигель, обвинены были в утайке имущества, которое – невзирая на все права собственности – принадлежало на основании конфискации его королевскому величеству, и однако, несмотря на жестокие пытки и достодолжное испытание, не признались ни в чем, – суд признает улики недостаточными и объявляет вас, женщина, ввиду жалостного состояния ваших членов, и вас, мужчина, ввиду тяжких мук, перенесенных вами, свободными и разрешает вам селиться здесь или там, где угодно, в городе, у всякого обывателя, который, невзирая на вашу бедность, примет вас к себе на жительство.

Дано в Дамме октября двадцать третьего дня 1558 года от рождества господа нашего Иисуса Христа».

– Бог да вознаградит вас за милость, господа судьи! – сказала Сооткин.

– Рыбник! – простонал Уленшпигель.

И мать с сыном отвезли на телеге в дом Катлины.

LXXIX

В том же году – пятьдесят восьмом году столетия – как-то пришла Катлина к Сооткин и рассказала следующее:

– Прошедшей ночью, намазавшись волшебной мазью, я полетела на колокольню собора богоматери; здесь я увидела духов стихий – они несли людские молитвы ангелам, а те переносили их дальше на небеса, к подножию престола господня. И небо было покрыто сверкающими звездами. Вдруг с одного костра поднялась черная тень, взлетела и села рядом со мной на колокольне. И я узнала Клааса, он был таким же, как всегда, в одежде угольщика. И он спросил меня: «Что ты делаешь на колокольне?» – «А ты? – спрашиваю я. – Почему ты летаешь, как птица, и куда направляешься?» – «На суд, – ответил он, – разве ты не слышала трубы архангела?» Я стояла подле него и чувствовала, что тело его воздушное, а не плотное, как у живого, и я, приблизившись, вошла в него, как в теплое облако пара. У ног моих, разбросанные по всей Фландрии, мигали огоньки, и я сказала себе: «Люди, которые так рано встают и поздно трудятся, благословенны господом».

И всю ночь слышала я трубу архангела. Потом явился предо мной другой призрак, принесшийся из Испании. Он был стар и дряхл, подбородок его выдавался, точно туфля, а к губам присохли кусочки сахару. На нем была горностаевая мантия, покрытая красным бархатом, на голове императорская корона, в одной руке сардинка, в другой – кружка пива.

Усталый, он тоже спустился на колокольню. Я опустилась пред ним на колени и сказала: «Ваше величество, припадаю к стопам вашим, но не знаю, кто вы. Откуда вы и что вы делаете на земле?» – «Я из монастыря святого Юста в Эстремадуре, – ответил он, – я был император Карл Пятый». – «Но куда, – спросила я, – куда вы направляетесь в эту ночь, среди этих грозовых туч?» – «На суд, – ответил он, – на суд». Только что император собрался съесть свою сардинку и запить пивом, как раздалась труба архангела, и он поднялся, недовольно бурча, что ему помешали поужинать, и полетел. Я поспешила следом за его величеством. Он летел, тяжело вздыхая от усталости и одышки, икая, иногда даже со рвотой: ибо смертный час захватил его во время расстройства пищеварения. Неудержимо неслись мы, точно стрелы, выпущенные из кизилового лука. Звезды мелькали мимо нас, чертя сверкающие линии по небу, и мы видели, как они отрывались и падали. Труба архангела все гремела. Какой потрясающий, всепроникающий гром! При каждом звуке сотрясалась и разрывалась вся толща воздуха, точно пронесся ураган, и раскрывался перед нами путь. Пролетев тысячи и тысячи миль, мы увидели пред собою Иисуса Христа во всей его славе на звездном престоле. Справа от него был ангел, заносящий на бронзовую скрижаль все дела людские, а слева – мать, пресвятая дева, неустанно молящаяся за грешников.

Клаас и император Карл бросились на колени перед престолом.

Ангел сбросил с его головы корону и сказал:

«Здесь один царь – Христос!»

Это, видимо, рассердило его святейшее величество, но император смиренно ответил:

«Не позволено ли будет мне докончить эту сардинку и мое пиво, ибо я проголодался от долгого пути».

«Да ведь ты голодал всю жизнь, – сказал ангел, – но, все равно, ешь и пей».

Император пожевал сардинку и запил ее пивом.

Тогда заговорил Христос и оказал:

«С чистым ли сердцем предстаешь ты пред судом?»

«Надеюсь, что да, господь мой милостивый, ибо в свое время исповедался».

«А ты, Клаас, – спросил Христос, – ты не трепещешь, как этот император?»

«Господь мой и спаситель, – ответил Клаас, – нет души чистой пред тобой, и потому нет во мне страха. Ибо ты – великая милость, и ты – великое правосудие. И все-таки страшно, потому что много за мной грехов».

«Говори, падаль!» – сказал ангел императору.

«Я, господи, – отвечал Карл смущенным голосом, – перстами твоих священнослужителей помазан на царство, их благословением и молитвами был освящен, как король кастильский и римский, император германский. Неустанна была моя забота охранять власть, полученную мной от тебя, и мечом и веревкой, огнем и могилой карал я посягнувших на нее реформатов».

Но ангел прервал его:

«Ты хочешь обмануть нас, катаральный лгунишка! В Германии ты терпел реформатов, потому что боялся их. В Нидерландах ты их вешал, жег, живьем в землю зарывал, рубил им головы, потому что здесь у тебя была одна забота: собрать побольше с этих трудолюбивых пчел. Сто тысяч душ приняли кончину по твоей вине, не потому, что ты возлюбил Христа, моего господа, но потому, что ты был деспот, тиран, вымогатель, любил лишь одного себя, а затем – рыбу, мясо, вино и пиво, ибо ты был прожорлив, как собака, и жаден, как губка».

«Теперь говори ты, Клаас», – сказал Христос.

Но ангел поднялся и сказал:

«Этому не о чем говорить. Он был добр и трудолюбив, как бедный народ фландрский, охотно работал и охотно смеялся, соблюдал верность своим государям, в которой он присягал, и думал, что и государи соблюдают верность, которою обязаны ему. Он имел деньги, был обвинен и, так как приютил у себя реформата, был сожжен на костре».

«О бедный мученик, – сказала пресвятая дева, – зато теперь ты на небесах, где текут свежие ручейки и где бьют фонтаны молоком и вином. Пойдем, угольщик, я отведу тебя».

И вновь зазвучала труба архангела, и я увидела, как из глубины пропасти вынырнул человек в железной короне, обнаженный и прекрасный. На ободке короны было написано: «В тоске до страшного суда».

Он приблизился к престолу и сказал Иисусу Христу:

«Я твой раб, пока не стал господином».

«Сатана, – сказала пресвятая дева, – придет день – и не будет ни рабов, ни господ, и Христос, который есть любовь, и сатана, который есть гордость, будут называться сила и мудрость».

«Ты добра и прекрасна, женщина», – сказал сатана.

И, обратившись к Христу, он спросил, указывая на императора:

«Что прикажешь сделать с этим?»

Христос ответил:

«Ты отведешь этого на царство венчанного червя в комнату, где соберешь все орудия пытки, бывшие в употреблении в его царствование. Всякий раз, когда несчастный невинный человек будет подвергнут пытке водой, которая вздувает людей, как пузырь, или пытке огнем, который жжет им пятки и подмышкой, или пытке тисками, раздробляющими пальцы, или казни четвертованием – всякий раз, когда свободная душа испустит на костре последнее дыхание, шаг за шагом пусть и он пройдет через все эти мучения, дабы он узнал, сколько страданий может причинять несправедливый человек, властвующий над миллионами других людей, – и он будет гнить в темницах, умирать на плахе, чахнуть в изгнании, тоскуя по родине; пусть он подвергнется позорящим наказаниям, бесчестию и бичеванию; пусть он будет богат и потом ограблен казной; пусть станет жертвой доносов, пусть разорят его конфискации. Обрати его в осла, чтобы он научился послушно работать, получать побои и питаться отбросами; сделай нищим, чтобы он просил о подаянии и получил в ответ ругань; сделай его рабочим, чтобы он через силу трудился и ел мало. Когда он достаточно настрадается душой и телом в образе человеческом, обрати его в собаку, которая за свою преданность получает только побои; сделай его индийским рабом, чтобы его продали с торгов; сделай его солдатом, чтобы он шел воевать по чужому приказу и давал себя убивать, сам не зная за что; и когда, таким образом, в течение трехсот лет все муки, все горести будут исчерпаны, сделай его свободным человеком, и если тогда он будет добротой подобен Клаасу, то дай его телу клочок земли под сенью прекрасного дерева, покрытый ковром зелени, в полдень охлажденный тенью, утром озаренный солнцем: клочок земли для вечного успокоения. И друзья его придут на его могилу пролить горькие слезы и усадить ее фиалками, цветами воспоминания».

«Смилуйся, сын мой! – воскликнула пресвятая дева. – Он не знал, что творил, ибо власть порождает жестокосердие».

«Нет ему пощады», – ответил Христос.

«О, – вскричал император, – нельзя ли мне хоть стакан Андалузского вина?»

«Пойдем, – сказал сатана, – прошло время вина, мяса и фазанов».

И он потащил в мрачнейшие недра преисподней бедную душу его величества, еще жевавшего свой кусочек сардинки.

Из жалости сатана дал ему дожевать еду. Потом я увидела, как пресвятая богородица возносит душу Клааса вверх к небесам, где звезды пышными гроздьями свешиваются с небосвода. Здесь, омытый ангелами, он стал молодым и прекрасным. И они подали ему rystpap и кормили его с серебряных ложек. И небеса закрылись.

– Он в царствии небесном, сказала вдова.

– Пепел стучит в мое сердце, – сказал Уленшпигель.

LXXX

В продолжение следующих двадцати трех дней Катлина все худела, и бледнела, и сохла, точно внутренний огонь сжигал ее изнутри еще безжалостнее, чем пламя безумия.

Она уже не вскрикивала: «Огонь! Пробейте дыру, выпустите душу!» – но в каком-то упоении, обращаясь к Неле, говорила:

– У меня муж, надо и тебе мужа. Красавец, с густой гривой волос. Любовь горячая, руки холодные, ноги холодные.

И Сооткин печально смотрела на нее, видя в этом новый признак безумия.

И Катлина продолжала:

– Трижды три девять – святое число. У кого ночью глаза светятся, как у кошки, только тот видит тайну.

Однажды вечером, слушая россказни Катлины, Сооткин сделала жест недоверия, но Катлина бормотала:

– Четыре и три под знаком Сатурна значит несчастье, под знаком Венеры – брак. Ледяные руки. Ледяные ноги. Сердце огненное.

– Не надо говорить об этом чернокнижье, – сказала Сооткин.

Услышав это, Катлина перекрестилась и ответила:

– Благословен серый рыцарь. Нужен жених для Неле; будет ей жених со шпагой, черный жених со светлым лицом.

– Да, конечно, – сказал Уленшпигель, – целое угощение из женихов, а подливу я сделаю своим ножом.

Увидев его ревность, Неле бросила на своего друга взгляд, полный счастья, и сказала:

– Не нужно мне женихов.

Катлина ответила:

– Вот придет он в серой одежде, в новых сапожках и новых шпорах.

– Молитесь богу за лишенную разума, – сказала Сооткин.

– Уленшпигель, – проговорила на это Катлина, – пойди принеси нам четыре литра «двойного», а я пока испеку heetekoeken. Это такие оладьи, которые пекут во Франции.

На вопрос Сооткин, почему она, как евреи, празднует субботу, Катлина ответила:

– Потому, что тесто взошло.

Уленшпигель стоял, держа в руке кружку из английского олова, как раз подходящую по размерам.

– Что же делать, мать? – спросил он.

– Иди, – сказала Катлина.

Сооткин не хотела спорить, так как не она была хозяйка в доме.

– Иди, сынок, – сказала она.

Уленшпигель сбегал в трактир и принес четыре литра пива.

Запах оладий наполнил всю кухню, и все почувствовали голод, даже согбенная горем вдова.

Уленшпигель ел за троих. Катлина поставила ему большую кружку, заявив, что он, как единственный мужчина в доме и, стало быть, глава его, должен пить больше всех, а затем спеть.

И, говоря это, она насмешливо подмигнула; однако Уленшпигель выпил, но не пел. Взглянув на бледную и удрученную Сооткин, Неле заплакала. Одна Катлина была весела.

После ужина Сооткин с Уленшпигелем взобрались на чердак, где они спали; Катлина и Неле постлали свои постели в кухне.

К двум часам ночи Уленшпигель уже давно спал мертвым сном, так как голова его отяжелела от пива. Сооткин, как и предыдущую ночь, лежала с открытыми глазами и молила пресвятую деву ниспослать ей сон, но богородица не слышала ее.

Вдруг с улицы донесся орлиный клекот, и из кухни ответили таким же криком. Затем с поля донеслись такие же крики, и Сооткин все казалось, что из кухни отвечают тем же.

Она решила, что это ночные птицы, и не думала больше об этом. Вскоре с улицы послышалось конское ржание и топот копыт по мостовой; она высунулась из окошка чердака и увидела, что перед домом привязаны две оседланные лошади и, фыркая, щиплют траву. Вдруг внизу раздался женский крик и мужской голос, полный угрозы. Крики сменились ударами, потом снова крики, дверь громко хлопнула, и торопливые шаги пронеслись вверх по лестнице.

Уленшпигель храпел и не слышал ничего. Дверь чердака распахнулась, и вбежала Неле, почти голая; задыхаясь и рыдая, она стала заваливать входную дверь всем, чем могла: придвинула стол, стулья, старую жаровню; все, что было под рукой, она притащила к двери.

Уже гасли последние звезды и кричали петухи.

От шума, производимого Неле, Уленшпигель на миг проснулся, но перевернулся на другой бок и опять уснул. Тут Неле, рыдая, бросилась на шею Сооткин:

– Сооткин, зажги свечу, я боюсь.

Сооткин зажгла свечу и при ее свете увидела, что рубашка девушки разорвана на плече и что лоб, щеки и шея ее покрыты царапинами, точно чьи-то ногти прошли по ней.

– Неле, – спросила Сооткин, целуя ее, – кто это тебя так изранил?

– Не отправь нас на костер, Сооткин, – дрожа всем телом и всхлипывая, говорила девушка.

Между тем проснулся Уленшпигель и щурил глаза от света свечи.

– Кто там внизу? – спросила Сооткин.

– Молчи, – ответила Неле, – это тот, кого она мне прочит в мужья.

Снова донесся снизу крик Катлины, и Сооткин и Неле задрожали.

– Он бьет ее. Он бьет ее из-за меня! – вскрикнула Неле.

– Кто здесь? – заорал Уленшпигель, вскочив с постели. Протерев глаза, он стал метаться по комнате, пока не схватил стоящую в углу кочергу.

– Там никого нет, никого, – удерживала его Неле, – не ходи туда, Уленшпигель!

Однако он, не слушая ее, бросился к двери, разбросал столы, стулья и жаровни. Неле и Сооткин, несмотря на ужасные крики Катлины, раздававшиеся внизу, удерживали его, одна за плечо, другая за ногу.

– Не ходи туда, Уленшпигель, там черти.

– Да, конечно, – отвечал он, – нелины чортовы женихи: вот я их повенчаю с кочергой! Будет свадьба железа с мясом! Пустите меня.

Но они не отпускали его и оказались сильнее, так как схватились за перила. Он все-таки стащил их по двум-трем ступенькам; от ужаса, охватившего их при мысли, что черти так близко от них, они выпустили его, и он, точно снежная лавина, свергающаяся с горы, громадными прыжками слетел с лестницы, вбежал в кухню и нашел здесь одну Катлину. Бледная и истомленная, она лежала здесь в предрассветных сумерках и приговаривала: «Гансик, зачем ты меня покинул? Я же не виновата, что Неле злая».

Уленшпигель не стал слушать, бросился к чулану и распахнул дверь, но, никого не найдя там, он побежал в огород и оттуда на улицу. Здесь он увидел только двух коней, мчащихся в облаке пыли. Уленшпигель кинулся было вслед за ними в погоню, но они летели, как полуденный ветер, мчащий сухие листья.

В бешенстве и отчаянии он возвратился, скрежеща зубами:

– Ее изнасиловали! Ее изнасиловали! – И злобно смотрел он на Неле, которая, содрогаясь, стояла подле Сооткин и Катлины и говорила:

– Нет, Тиль, нет, голубчик, нет!

При этих словах она смотрела ему в глаза так грустно и так прямо, что Уленшпигель почувствовал, что она говорит правду, и стал спрашивать:

– Что это были за крики? Куда убежали эти люди? Отчего твоя рубашка вся разорвана? Почему расцарапаны у тебя лоб и щеки?

– Слушай, – сказала она, – только не доведи нас до костра, Уленшпигель. Вот уже двадцать три дня как у Катлины – спаси ее господь от ада – завелся дружок: чорт в черной одежде, в высоких сапогах со шпорами. Лицо его светится белым отблеском, точь-в-точь как бывает в жару летом над волнами морскими.

– Гансик, дорогой мой, зачем ты ушел? – вздохнула Катлина. – Неле злая.

Неле рассказывала дальше:

– Он подавал ей знак о своем появлении орлиным криком. Каждую субботу он приходит к матери на кухню. Она говорит, что поцелуи его холодны и тело – как снег. Он бьет ее, когда она не все делает, как он хочет. Один раз он принес ей несколько флоринов, но все другие разы брал у нее.

Во время этого рассказа Сооткин сложила руки и молилась за Катлину. Но та оживленно говорила:

– Не мое теперь дело, не мой рассудок: все его. Гансик, радость моя, опять полетим на шабаш? Только Неле не хочет. Она злая, Неле.

– На рассвете он уходил, – продолжала девушка, – а на следующий день мать рассказывала всякие невероятные вещи… Да не смотри же на меня такими злыми глазами, Уленшпигель! Вчера вечером она сказала мне, что один красивый барин в сером, по имени Гильберт, хочет взять меня в жены и придет в дом показаться мне. Я ответила, что никакого мужа мне не надо, ни красивого, ни урода. Но все-таки мать принудила меня не спать и ждать их, потому что, когда дело касается ее любовных дел, она рассудка не теряет. Мы уж почти разделись и собирались лечь; я дремала, сидя вон на том стуле, и когда те вошли, я не сразу очнулась. Вдруг чувствую, что кто-то обнимает меня и целует в шею. При свете месяца вижу лицо, светящееся, как летом гребешки на волнах перед грозою, и я услышала тихий шопот: «Я – Гильберт, твой муж, будь моей, я сделаю тебя богатой». И лицо того, кто говорил, пахло как будто рыбой. Я оттолкнула его, он хотел взять меня силой, но я стала сильнее десятерых таких, как он. Он все-таки разорвал на мне рубаху, исцарапал лицо и все приговаривал: «Будь моей, я сделаю тебя богатой». – «Да, – ответила я, – как мою мать, у который ты отбираешь последний грош». Он удвоил свои усилия, но ничего не мог со мной сделать. И так как он противный, как труп, то я так вцепилась ему пальцами в глаза, что он завизжал от боли; я вырвалась и убежала наверх к Сооткин.

Катлина все приговаривала:

– Неле злая. Зачем он умчался, Гансик, дорогой мой?

– Скверная мать, – сказала Сооткин, – где ты была, когда чуть не опозорили твою дочь?

– Неле злая, – ответила Катлина. – Я была с моим черным господином, когда серый дьявол прибежал к нам с кровью на лице и говорит: «Уйдем, приятель, в этом доме неладно. Здесь мужчины могут убить, и у женщин ножи на пальцах». Они побежали к своим лошадям и исчезли в тумане. Неле злая!

LXXXI

На следующий день, когда они пили теплое молоко, Сооткин говорила Катлине:

– Ты ведь видишь, что тоска и так скоро сведет меня в могилу, а ты хочешь еще добить меня своим проклятым колдовством?