Текст книги "Свечи сгорают дотла"

Автор книги: Шандор Мараи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

19

Комната, где они сидят, совсем остыла. Небо еще не побледнело, но через полуоткрытое окно доносится свежее дыхание рассвета, пахнет тимьяном. Генерал зябко потирает руки.

В эти полчаса перед рассветом, в полумраке оба кажутся очень старыми. Желтые и костлявые, точно гремящие костями скелеты в склепе, где покоятся мощи. Гость безо всякой паузы механическим движением поднимает руку и близоруко вглядывается в циферблат часов у себя на запястье.

– По-моему, – тихо произносит он, – мы уже все обсудили. Мне пора идти.

– Если хочешь уехать, авто ждет, – вежливо сообщает генерал.

Оба встают, делают непроизвольный шаг вперед, наклоняются над камином, протягивают озябшим движением руки к превратившемуся в угли огню. Только сейчас они начинают ощущать, что замерзли и дрожат: ночью неожиданно похолодало, буря, загасившая огни на электростанции ближайшего городка, прошла совсем рядом с замком.

– Обратно в Лондон, – генерал словно обращается сам к себе.

– Да, – отвечает гость.

– Там и собираешься жить?

– Жить и умереть, – уточняет Конрад.

– Да, конечно, – говорит генерал. – До завтра задержаться не хочешь? Посмотреть кое-что? Встретиться кое с кем? Ты и на могилу не сходил. И с Нини не повидался, – в его голосе искреннее радушие и нерешительность, он словно ищет и не находит подходящих слов для прощания.

Гость отвечает спокойно и непринужденно:

– Нет, никого и ничего видеть не хочу, – и вежливо добавляет: – Передай привет Нини.

– Спасибо.

С этими словами оба направляются к двери.

Генерал кладет ладонь на ручку двери. Так они и стоят друг напротив друга, вполне по-светски, в легком полупоклоне, готовые распрощаться. Оба еще раз обводят глазами комнату, куда – как им кажется – они уже больше никогда не войдут. Генерал близоруко щурится, точно что-то ищет.

– Свечи, – произносит он рассеянно, когда взгляд его останавливается на огарках, дымящихся в подсвечниках по краям каминной доски. – Смотри, свечи совсем догорели.

– Два вопроса, – глухо произносит Конрад, – ты сказал, два вопроса. Второй-то какой?

– Второй? – переспрашивает генерал.

Они склоняются друг к другу, как старые заговорщики, что боятся ночных теней и того, что у стен могут быть уши.

– Второй вопрос? – шепотом повторяет он. – Но ты и на первый не ответил… Послушай, – произносит он совсем уж тихо, – отец Кристины винил меня в том, что я пережил. Он имел в виду, что я все пережил. Ведь человек отвечает не только своей смертью. Смерть – хороший ответ. Но когда ты что-то пережил, это тоже ответ. Мы с тобой пережили эту женщину, – доверительно обращается он к Конраду. – Ты – благодаря тому, что уехал, я – тем, что остался здесь. Пережили – трусливо, слепо, обиженно или разумно, но пережили, это факт. Как думаешь, не было ли у нас на то причины?.. Не думаешь, что мы остались перед ней должниками в каком-то загробном смысле, перед ней, той, что была больше, человечней нас обоих. Больше, потому что умерла, то есть дала ответ нам обоим, а мы остались жить здесь, и тут уж ничего не приукрасишь. Таковы факты. А тот, кто пережил другого, всегда предатель. Нам показалось, что надо остаться в живых, и тут уж ничего не приукрасишь – она-то от всего этого умерла. Умерла от того, что ты уехал, от того, что я остался здесь и не пошел ей навстречу, умерла от того, что мы двое, мужчины, которым она была близка, оказались ничтожнее, горделивее, трусливее, вульгарнее, чем могла вынести женщина, мы сбежали от нее, предали тем, что пережили. И это правда. Ты должен это знать у себя в Лондоне, когда наступит конец всему, в последний час, когда ты останешься один. Я тоже это буду знать в этом доме, я уже и сейчас это знаю. Пережить ту, кого любили до такой степени, что были способны убить за нее, пережить ту, с кем были близки настолько, что чуть не умерли от этого, – вот одно из таинственных и неизъяснимых преступлений жизни. Законы и кодексы не знают такого преступления. Но мы с тобой знаем, – произносит генерал сухо, негромко. – А еще знаем, что ничего своим обиженным, трусливым и высокомерным умничаньем не искупим, ведь она умерла, а мы жили, и все трое были близки друг другу, так или иначе, в жизни и в смерти. Это очень тяжело понять, а когда понимаешь, совершенно теряешь покой. Чего ты хотел добиться тем, что пережил, что этим выиграл?.. Освободился от мучительных ситуаций? Чего стоят ситуации, когда речь о правде жизни, о том, что живет на земле близкая тебе женщина и эта женщина – жена человека, который тебе друг, с кем ты точно так же близок? И чего стоит все, что думают об этом люди? Ничего, – заключает Хенрик незатейливо. – В конце концов, мир ничего не значит. Важно только то, что остается в наших сердцах.

– И что же остается в наших сердцах? – спрашивает гость.

– Второй вопрос, – отвечает генерал, не отпуская ручку двери. – Смысл второго вопроса вот в чем: чего мы добились всем нашим умом, высокомерием и превосходством? Второй вопрос: мучительное влечение к одной и той же женщине, которая умерла, – не в нем ли состояло истинное содержание нашей жизни? Непростой вопрос, знаю. Сам я на него ответить не могу. Я все пережил, все видел, а на этот вопрос ответить не могу. Я видел мир и видел войну, видел нищету и блеск, видел, как ты струсил, и видел, как сам я возгордился, видел борьбу и примирение. Но в основе жизни смысл каждого нашего действия все равно составляла эта связь, привязавшая нас к одному человеку, связь или страсть – назови, как хочешь. Это и есть вопрос? Да, это и есть вопрос. Хочу, чтобы ты сказал, – продолжает генерал так тихо, будто боится, что за спиной у него кто-то стоит и прислушивается, – что ты об этом думаешь. Тоже веришь, что смысл жизни – не что иное, как страсть, которая однажды пронзает наше сердце, душу и тело и горит потом до самой смерти? Что бы ни случилось? И если мы это пережили, может, не зря и жили? Настолько глубока, настолько ужасна, прекрасна и бесчеловечна эта страсть?.. Возможно, она обращена не к конкретной личности, а лишь к желанию?.. Вот вопрос. Или же она таки обращена к личности, во веки веков к той единственной и таинственной личности, которая может быть хорошей и дурной, но сила страсти, которая тебя с ней связывает, не зависит от ее действий и свойств? Если знаешь, отвечай, – генерал повышает голос, словно требует ответа.

– Почему ты спрашиваешь? – гость спокоен. – Знаешь же, так оно и есть.

Старики оглядывают друг друга с ног до головы. Генерал тяжело вздыхает. Нажимает на ручку. В проеме большой лестницы дрожат тени, колышутся отсветы. Конрад и Хенрик молча спускаются, перед ними бегут лакеи со свечами, пальто и шляпой. За двустворчатой дверью слышен скрип колес. Все так же молча старики прощаются, без единого слова пожимают друг другу руки, оба склоняются в глубоком поклоне.

20

Генерал возвращается к себе в комнату. В конце коридора его ждет няня.

– Спокойней тебе стало? – спрашивает няня.

– Да, – отвечает генерал.

Вдвоем они идут к двери, ведущей в жилые покои. Няня шустро спешит вперед мелкими шажками, будто только что встала и торопится переделать утреннюю работу. Генерал шагает медленно, опираясь на трость. Проходят до конца коридора, увешанного портретами. Пустое место, где раньше висел портрет Кристины, заставляет Хенрика остановиться.

– Портрет можешь повесить обратно, на место, – говорит он няне.

– Хорошо, – отвечает та.

– Смысла нет.

– Знаю, – соглашается няня.

– Спокойной ночи, Нини.

– Спокойной ночи.

Няня привстает на цыпочки и маленькой рукой, к костям которой приклеена морщинистая желтая кожа, рисует генералу на лбу крест. Они обмениваются поцелуем. Делают они это неуклюже, торопливо и нелепо – если бы кто-то увидел, наверняка улыбнулся бы. Но, как любой человеческий поцелуй, это тоже ответ – бестолковый и нежный – на вопрос, выразить который словами невозможно.

Послесловие

Пути, которыми тексты и авторы попадают из одной литературы в другую, неисповедимы. Бывает, что писатель, известный и признанный у себя на родине, плохо приживается в иноязычной культуре, и причин тому может быть масса: не вовремя издан, не лучшим образом переведен (хотя перевод отнюдь не всегда играет решающую роль), по каким-то причинам «не совпал» с принимающей литературой, оказался слишком похожим на то, что в ней уже есть, или, наоборот, не был воспринят «чужими» читателями из-за своей инакости. Точно так же порой сложно объяснить невероятную популярность иностранного автора в конкретной культуре – при том что этот автор у себя дома может особой известностью не пользоваться.

История с Шандором Марай (1900–1989), одним из самых известных и переводимых (правда, пока не на русский язык) венгерских писателей XX века, – показательный пример попадания автора в канон переводной литературы в одних культурах и полного отсутствия его в других. Многие годы меня и моих коллег, переводчиков с венгерского, регулярно спрашивали, отчего на русском языке нет Марай. В ряде европейских стран романы и дневники этого венгерского писателя переводили и издавали на протяжении последних 20–30 лет довольно много (в одной только Польше перевод дневников выдержал десять (!) изданий), а в России до сих пор были опубликованы лишь небольшие отрывки из дневников («Иностранная литература», № 12,1993, пер. Ю. П. Гусева), мемуарный роман «Земля, земля!» (1972) в переводе Е. И. Малыхиной (в 2002 году сокращенный вариант в сборнике эссе «Венгры и Европа» издательства НЛО), да фрагменты из «Травника» (1943), сборника коротких размышлений о жизни, стилизованного под старинные травники, в майском номере журнала «Звезда» за 2018 год.

Справедливости ради следует сказать, что судьба автора самого известного венгерского дневника XX века в родной венгерской литературе тоже была непростой. Исключительно популярный в довоенное время прозаик и журналист после Второй мировой войны был признан «буржуазным автором» и вынужден эмигрировать в Европу, а затем в США. Продолжая публиковаться за границей (на венгерском). Марай наложил запрет на издание своих книг в Венгрии «до тех пор, пока страна будет оставаться коммунистической». Сам он так никогда и не вернулся на родину, а в паспорте хранил засушенный лист каштана из Будапешта. «Я хотел быть венгерским писателем и писать у себя на родине по-венгерски, на языке народа, к которому принадлежу. Но в коммунистическом обществе писатель быстро превращался в еретика – если в душе противился режиму», – писал Марай.

«Второе пришествие» Марай в литературу произошло в 1990-е годы, когда западный мир открыл для себя его дневники. До отъезда из Венгрии Шандор Марай очень много печатался, выдавал по две-три статьи в день, публиковал романы один за другим (всего он написал их около 50), а с 1940 года начал работать с театром, но с отъездом из Венгрии вся эта деятельность постепенно сошла на нет и дневник превратился в практически единственную возможность регулярно писать. Марай использовал его как упражнение для поддержания себя в писательской форме и как возможность для самовыражения все 44 года добровольной ссылки.

Дневники Шандора Марай – поразительное по охвату историческое полотно, написанное человеком прекрасно образованным, талантливым, не лишенным тщеславия и стремления морализировать, испытавшим успех и разочарование, обреченным на жизнь вне родной культуры (и, главное, языка), «осколком уходящей культуры», как он сам себя называл. Безусловно важными для понимания венгерской и европейской истории стали дневники, написанные в конце 1940-х годов и в 1956 году, однако не менее важными – с точки зрения истории человека как истории мира – кажутся мне дневники, написанные Марай в семидесятые и восьмидесятые, когда «дивный новый мир» и горечь и отчаяние разлуки не только с родиной, но уже и с самыми дорогими для писателя людьми приближали его к последней записи в дневнике от 15 января 1989 года: «Жду призыва – не подгоняю, но и не откладываю. Время пришло». Шесть дней спустя Марай застрелился, а прах его, согласно завещанию, был развеян над Тихим океаном.

Мараи-прозаика Европа открыла для себя в конце 1990-х годов после издания на итальянском языке романа «Свечи сгорают дотла» (1942). К 2000 году тиражи переводов Шандора Марай на немецкий, испанский, португальский, английский, польский и другие европейские языки достигли нескольких миллионов. Так что появление «Свечей» на русском кажется вполне закономерным, пусть и слегка запоздалым фактом (хотя кто знает – может, как раз сейчас для него и время). Как и многие другие романы Марай, «Свечи сгорают дотла» – медленное чтение («Хороший текст, но слишком медленный», – написали мне 12 лет назад из одного издательства).

История, рассказанная в романе, на первый взгляд довольно проста: два молодых военных, близких друга расстаются на 40 с лишним лет, чтобы встретиться уже не бодрыми юнцами (один отправился воевать в тропики, второй отслужил свой срок и засел в фамильном замке), но усталыми и озлобленными стариками. При встрече происходит выяснение отношений, за давней размолвкой скрывается женщина, в которую были влюблены оба, но которую оба же и предали и теперь должны с этим предательством окончательно разобраться. Роман длится практически столько же, сколько и разговор, точнее, обвинительное заключение, которое аристократ и генерал в отставке Хенрик, обломок Габсбургской империи, поборник чести и мужской дружбы, предъявляет своему слишком богемному и космополитичному другу Конраду.

Сложно однозначно сформулировать, чем цепляет этот текст, – читая, а позднее и переводя его, я постоянно испытывала странное раздвоение. С одной стороны, автор через одного из своих героев поет настоящий гимн безвозвратно ушедшей «прекрасной» имперской эпохе (расставание с которой было неизбежно и необходимо), связывая ее крах с утратой понятий о чести и дружбе. С другой стороны, однако, художественным талантом и тонкостью чувств в романе оказывается наделен не доблестный генерал, но его антагонист и ближайший друг/враг, и отделаться от ощущения глубокой связи между Конрадом и самим Марай невозможно. В каких-то своих проявлениях «Свечи» воспринимается как роман «из прошлого века», в других – как абсолютно современный, многослойный текст со своеобразным внутренним ритмом, почти детективной интригой и разговорами о главном – о войне и мире, о любви и дружбе, о верности и предательстве.

Чтение Марай для меня всегда диалог – с этим писателем можно спорить, полемизировать, соглашаться или, наоборот, противиться его доводам. «Его книги каким-то магическим образом создают у тебя ощущение, будто ты стал лучше», – пишет о Марай английский писатель венгерского происхождения Тибор Фишер. Надеюсь распространить магическое воздействие книг Марай на русского читателя.

Оксана Якименко