Текст книги "Возмездие в рассрочку"

Автор книги: Сесил Скотт Форестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава 10

Богатый жизненный опыт и выработанное благодаря ему поведение сделали мадам Коллинз виртуозной интриганкой. Дело в том, что никто из обитателей пригорода, даже молочник, развозящий молоко по домам, не слышит столько сплетен, как портниха. После примерки, когда разговор с легкой и неисчерпаемой темы одежды переходит на другие предметы, обязательно заходит речь о местных новостях. С теми, кто не выходил за пределы дел церковных, мадам Коллинз тоже была словоохотлива; большинство, однако, с удовольствием делилось с собеседником – особенно если это собеседница – своими мыслями и наблюдениями относительно соседей. Мадам Коллинз услышала о внезапном богатстве мистера Мабла едва ли не в тот самый день, когда он сам только-только начал к нему привыкать. Она взяла это на заметку: знакомство с богатым человеком всегда полезно, особенно для женщины, которая, пережив в ранней молодости массу приключений на территории, занятой английскими частями, по горло сыта убогими буднями мещанского пригорода.

Историческое знакомство с мистером Маблом – в тот день, когда была привезена новая мебель, – было спланировано лишь отчасти. Мадам Коллинз как раз шла по Малькольм-роуд по своим делам, и тут ей бросилось в глаза золотое сияние огромного количества вносимой в дом мебели; сцена эта произвела на нее глубокое впечатление. Мебель, хотя и была ужасающе безвкусна, стоила огромных денег… Потом она увидела и хозяина, булавку в его галстуке, золотые часы, портсигар – и приняла решение. Видимо, все, что говорят о его богатстве, – правда. А завязать с ним знакомство, ей-богу, для нее не составляло труда.

Не прошло и недели, а мадам Коллинз знала о Маблах все, что стоило знать… Конечно, за исключением того (для нее, впрочем, значения не имеющего) эпизода, что двадцать месяцев тому назад разыгрался в столовой у Маблов. Соседки не раз намекали, что в отношениях между мистером Маблом и его благоверной как будто не все в порядке; мадам Коллинз только в этом и хотела удостовериться. Богатый мужчина, охладевший к своей жене… Жена, достаточно глупая, чтобы ее можно было легко водить за нос… И все это – рядом, под боком… В безрадостной жизни мадам Коллинз забрезжило обещание больших денег и затем веселой, обеспеченной жизни. Особенно когда она убедилась, что мистер Мабл совершенно неопытен с женщинами, а состояние его – целенькое, не растраченное.

Для Энни Мабл мадам Коллинз была подарком судьбы. Она предложила ей свою дружбу, и несчастная, заброшенная женщина с радостью ее приняла. Мадам Коллинз пригласила ее в гости, в свой дом на соседней улице, представила ей своего мужа, чем лишний раз доказала, что она – солидная, с безупречной репутацией женщина. Энни Мабл, разумеется, не заметила, насколько сер и незначителен мистер Коллинз.

Он действительно был человеком скучным и в чем-то трагичным. Природа, дав ему замечательный музыкальный слух, лишила его даже малейших способностей к творчеству. Всю жизнь – за исключением бурного года, проведенного во Франции и завершившегося женитьбой на Маргерит, – он зарабатывал на жизнь настройкой роялей. Настройщик он был великолепный, и фирма, на которую он работал, ценила его высоко. В этом и крылась его трагедия. Ибо настройщику-виртуозу самому играть на фортепьяно противопоказано. Если он все-таки занимается этим, мастерство его падает. Его слух теряет ту изощренную точность, которая необходима для безупречной настройки. Коллинз, который был страстным поклонником музыки, все свое время проводил на фабрике роялей, занимаясь настройкой, вечной настройкой инструментов. Неудивительно, что мадам Коллинз находила свою жизнь безрадостной.

Мистер Коллинз к появлению Маблов отнесся с таким же равнодушием, как и ко всему прочему, что не имело отношения к музыке. Раз или два он через силу, но очень вежливо вел светский разговор с мистером Маблом, который нанес Коллинзам визит вместе с Энни. Но он даже их имен не запомнил. За годы супружеской жизни он привык не проявлять интереса к тому, чем занимается его жена. Маргерит – с ее рыжевато-каштановыми волосами, карими глазами, страстностью и крестьянской привычкой управлять мужем – едва ли была для него идеальной женой. И оба давно уже это поняли.

Маргерит ловко и умело играла со своей новой жертвой; правда, какой-либо сверхъестественной ловкости тут и не требовалось. Мистер Мабл просто сгорал от желания стать ее жертвой, конечно, с условием, что об этом никто не узнает. Теплые карие глаза посылали ему такие взгляды, в которых он мог прочитать что угодно. По странной случайности мадам Коллинз ходила по магазинам как раз в то время, когда мистер Мабл шел домой с автобусной остановки. Иногда выдавалась с трепетом ожидаемая возможность проводить ее, после затянувшегося вечернего визита к Маблам, домой. В благотворной тьме женщина шла рядом, так близко, что Мабл ощущал тепло ее тела. Маргерит давно решила, что позволит Маблу завоевать себя, но торопить события не собиралась. Ей хотелось интриги, хотелось волнующих приключений, но так же сильно хотелось денег – денег, которые она, не делясь с мужем, положит в банк на свое имя. Крестьянская жадность была у нее в крови: она мечтала о большом капитале, с которым можно будет бросить мужа и жить в свое удовольствие где-нибудь в Руане или даже в Париже.

Поскольку известно ей было не все, в ее расчеты едва не вкралась ошибка. Она решила, что, после нескольких приятных обедов в городе – приуроченных к ее походам за тканями, – созрели условия для интимного ужина на двоих. Она заранее продумала все. Отдельный кабинет, ненавязчивый официант, много хорошего вина… Лучше всего – бургундское. А когда мистер Мабл должным образом разогреется и скованность между ними исчезнет, наступит время поведать ему грустную историю о нежданных денежных потерях, о долгах, которые вот-вот задавят ее… Возможно, мистер Мабл не поверит ей. Не беда! Важно, чтобы он предложил ей солидный заем; а когда деньги будут надежно спрятаны у нее в кошельке, сердце ее в порыве благодарности откроется и проникнется лаской к великодушному рыцарю. Она будет нежной, податливой и неотразимой. Потом, конечно, она никогда не услышит ни слова про небольшой «должок». Но печальная история все равно нужна: иначе у мистера Мабла, глядишь, появятся неприятные мысли… Или, чего доброго, он подумает, что она покорена его красотой и мужеством… Маргерит предпочитала, чтобы отношения между ними строились на чисто деловой основе.

Вначале все шло по плану. Маргерит опоздала всего на десять минут; этого было достаточно, чтобы мистер Мабл начал волноваться, но обидеться не успел. А когда он увидел мадам Коллинз, все тревоги его испарились бесследно. На ней было роскошное вечернее платье с таким декольте, что у мистера Мабла перехватило дыхание. Сам он был в будничном костюме – из-за оставшейся дома жены, которая непременно привязалась бы с расспросами, что такое случилось и куда он идет.

Без каких-либо трудностей они получили отдельный кабинет; официант был ненавязчив, вино – выше всяких похвал, ужин – великолепен. Маргерит с удовольствием заметила, что Мабл почти ничего не ест. По всей видимости, душевный трепет лишал его аппетита…

Сидя за столиком, Мабл смотрел почему-то не на мадам Коллинз. Перед ними стояли кофе и бренди. Счет был оплачен, официант ушел. Маргерит как раз приготовилась рассказать свою историю, когда заметила, как странно ведет себя Мабл. Тот, не отрываясь, смотрел на стену напротив себя. Там была дверь, ведущая в маленькую уютную спальню; однако Мабл, судя по всему, думал сейчас не об этом. Во взгляде его была мука.

Мабл начал беспокоиться едва ли не в тот самый момент, когда пришла мадам Коллинз, и мысли его, освободившись от напряженного ожидания, вновь потекли непринужденно. Перед ним навязчиво вставала одна и та же картина: пока он тут развлекается, кто-то, исполненный злорадных намерений, проникает в его сад и начинает раскапывать клумбу… Он уже чувствовал тяжелую поступь возмездия… Перед его мысленным взором появлялись завтрашние газеты с подробными, полными жутких деталей репортажами и ханжескими сентенциями. Газетчики любят долго пролежавшие в земле трупы почти так же, как убийство с расчленением или сожжением жертвы… А за ним, может быть, придут еще сегодня. Потом… Мысли его перескочили вдруг на «Балладу Редингской тюрьмы»: книжку Уайльда он купил совсем недавно. Это там было что-то про «пряжу черную», которую ночь «скрутила в черный жгут»… Мысли его какое-то время вертелись вокруг этих слов, потом перешли к страшным строчкам: «Глядел в глухой мешок двора и смерти ждал он тут…» Затем он увидел собственный гроб, через который ему придется перешагнуть, когда его поведут в ту ужасную камеру… В измученном сознании метались какие-то образы, строки… Вот ему на голову надевают мешок, набрасывают на шею пеньковую петлю… Губы у Мабла высохли и запеклись, он с трудом, со всхлипом вдыхал воздух… Он ничего не видел под грубым мешком… Он чувствовал, как тяжелая ткань душит его, ослепляет, а руки палача что-то делают с ним… готовят его к смерти… Мабл едва сидел на стуле.

Откуда-то из неизмеримой дали до него долетел голос мадам Коллинз. Она встревоженно спросила, не плохо ли ему. На какое-то время он пришел в себя и засмеялся. Мадам Коллинз один-единственный раз в жизни слышала такой смех: он был безрадостен, он пугал. Маргерит в ужасе отпрянула и осенила себя крестом. Стул под Маблом зловеще заскрипел, когда он вставал.

– Домой… – Он навалился на стол, потом, ища опоры, на плечо мадам Коллинз. – Скорее домой!..

Они спустились на улицу: он – торопливо, спотыкаясь, она – с испуганным взглядом. Схватив такси, они помчались домой. Страхи мистера Мабла, конечно, оказались беспочвенными. Но он так и не смог объяснить мадам Коллинз, что на него вдруг нашло. С другой стороны, он не мог убедить самого себя, что страх его не имеет под собой никаких оснований. Беспокойство все росло. Мистер Мабл все реже соглашался проводить свободное время где бы то ни было: он должен находиться здесь, не сводя глаз с клумбы… И в то же время он так мечтал о Маргерит Коллинз, как ни о чем, кажется, еще не мечтал в своей жизни. Вот почему он был так приятно взволнован, когда его семья отправилась на вокзал «Виктория», чтобы уехать на взморье, в отель «Гранд Павильон».

Маргерит тоже была этому рада. Будучи женщиной разумной, она после перенесенного испуга быстро взяла себя в руки.

С самого посещения Джеймса Мидленда у Мабла не было такого радостного месяца. Семья не путалась под ногами. Завтрак он готовил по своему вкусу, а обедать и ужинать предпочитал вне дома; лишь иногда покупал себе готовую еду. Вечера были долгими и приятными. Он мог сколько угодно сидеть в гостиной и размышлять о чем-нибудь, положив на колени очередной детективный роман; мог пить, сколько хотел, не думая, что встретит тревожный взгляд жены. Мысли его блуждали порой вокруг возможного разоблачения и провала, однако ему в эти дни часто удавалось отвлечься от этой темы: у него было нечто другое, что его в высшей степени занимало. Едва ли не каждый второй или третий вечер, как только стемнеет, раздавался торопливый стук в дверь; он спешил в переднюю и впускал мадам Коллинз. Она входила, такая красивая, такая вызывающе аппетитная, что мистер Мабл на какое-то время забывал обо всем. Он не слишком любил вино, но знал, как любит его Маргерит, и заботился, чтобы оно всегда было в доме. Сам он вполне удовлетворялся виски… Вечер пролетал незаметно. Завершался он передачей некоей суммы – чеки Мабл предпочитал не выписывать, – и Маргерит удалялась так же тихо, как появлялась.

Странные это были вечера – в полусне, в полубреду. Маблу, вследствие какой-то причудливой игры ассоциаций, казалось, будто присмотр за домом, за клумбой проходит надежнее, когда он вдвоем с Маргерит. Спрятав лицо в ее теплых белых руках, он забывался так сладко, как с ним еще не бывало в жизни. Карие глаза ее от страсти становились бархатными, и тихие любовные стоны – которые были притворными только наполовину – вновь и вновь ввергали его в смутное, жаркое марево животной, хмельной радости. Маргерит по крайней мере честно возмещала ему стоимость его денег.

Даже пробуждение утром, с пересохшим ртом, слипшимися глазами, не было столь тяжелым, как он ожидал. Даже одиночество было приятным, и он наслаждался им. Наконец-то за ним не следили неотрывно испуганные глаза жены; он мог бродить из комнаты в комнату, в тысячный раз убеждаясь, что клумба за домом не тронута. Он спокойно, не торопясь, одевался и уходил, не утруждая себя словами прощания. На службу он чаще всего приходил с получасовым опозданием, но это не имело никакого значения. Он знал, что скоро его уволят, но ничуть не боялся этого. Каждый день он наблюдал, как его шеф, который не так давно предлагал ему пятьсот фунтов в год, все с большей досадой воспринимает его опоздания, его частые отлучки в пивную. За свое жалованье он делал не очень много, а главное, ни разу не организовал для своей фирмы такую же операцию, как, не столь давно, для себя. Он понимал: сейчас, когда ему непосредственно ничто не грозит, у него вряд ли получится что-то подобное. Пускай его увольняют, когда захотят. У него есть свои тысяча двести годовых, а в суету бизнеса он влезать не хотел. Так что он по-прежнему приходил на службу небритым, с красными глазами, трясущимися руками. В его редких рыжеватых волосах начинала появляться седина…

Остальные члены семьи Маблов старались чувствовать себя хорошо. Не у всех это получалось с равным успехом. В обставленном пальмами вестибюле отеля трио Маблов вызывало у гостей тихое оживление. Миссис Мабл, несмотря на усилия дочери, одевалась ужасно и как огня боялась швейцаров и официантов. К Винни же все относились с искренним интересом. Она была юной, это каждый видел, но никто не мог угадать, сколько ей лет. Ее платья, ее манеры привлекали внимание. Она густо пудрила лицо и приобрела привычку, проходя в холле мимо мужчин, бросать на них косые взгляды. Эта смесь юности и невинности с очевидным кокетством особенно сильное впечатление производила на пожилых мужчин.

Те, кто похитрее, сначала старались очаровать мамашу. В холле отеля отдыхающие, сбиваясь в кучки, беседовали о разных разностях, и миссис Мабл была приятно удивлена, обнаружив, что седовласые господа с безукоризненными манерами окружают ее вниманием, словно герцогиню. Она краснела, смущалась, но чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Иные из этих господ считали за честь пообедать за одним столиком с ней и дочерью, другие сопровождали их на экскурсии, Винни блаженствовала.

Большой интерес к странной семейке выказывали и двое-трое мужчин помоложе. Правда, один, узнав, что у миссис Мабл нет драгоценностей и она не очень-то сожалеет об этом, тут же полностью к ней охладел; но остальные держались. Вечерами они приглашали Винни на танцы или – «потехи ради» – в местный театр. При первой же подобной попытке их слегка ошеломило, что миссис Мабл принимает эти приглашения и на свой счет. Ей и в голову не приходило, что Винни может развлекаться где-то, а ее, матери, не будет рядом… Правда, мужчины, и пожилые, и молодые, быстро нашли-таки способ оставаться с Винни наедине: они приглашали мать с дочерью на мол послушать духовой оркестр, устраивали миссис Мабл в шезлонге, а сами вели Винни погулять. Миссис Мабл очень нравилось, что мужчины почтительно прислушиваются к ее словам и буквально из кожи лезут, чтобы поудобнее усадить ее и принести все, чего она пожелает. Прожив семнадцать лет с Маблом, она с радостным удивлением обнаружила, что бывает и такое… Приятно было и то, что каждый раз, когда она спрашивала Винни: «Чем бы тебе хотелось заняться вечером?» – та неизменно отвечала: «Пойдем на мол, послушаем музыку, мамочка!»

Один Джон чувствовал себя среди всей этой роскоши не в своей тарелке. В отеле «Гранд Павильон» не было уголка, где можно было бы спокойно посидеть и почитать, набережная и бульвар были слишком многолюдны для этого. Разумеется, его всегда ждал «джайент-твин», но и от мотоцикла хочется иногда отдохнуть. Если три недели носишься на нем, в конце концов все равно устанешь, пусть это и лучшая машина в мире. Короче, пришло время, когда Джон заскучал. Ему осточертели церемонные завтраки, обеды и ужины, высокомерные приятели-одногодки; музыка и вкусная еда не доставляли ему радости. Мужчины, которые искали общества Винни, смотрели на него как на досадную помеху и вовсе не пытались скрыть это. Винни была с ними заодно – и тоже не таила этого. Даже о мотоциклах ему не с кем было поговорить: ни у кого здесь не было мотоцикла.

Джон тосковал отчаянно. Уже через две недели он стал делать матери осторожные намеки, но намеками от нее мало чего можно было добиться. Спустя три дня он предпринял еще попытку – снова безрезультатно. Отстрадав три полных недели, он набрался решимости и заявил матери, что хочет уехать домой.

– Почему, дорогой? – изумилась миссис Мабл.

Джон стал было объяснять, но очень скоро сообразил, что, хоть из кожи вон лезь, старания его будут напрасны. Миссис Мабл просто не понимала, что значит скучать. Она в жизни еще никогда не скучала.

– Не думаю, что папа тебе обрадуется, – сказала она. – Он кучу денег заплатил, чтобы отправить нас отдохнуть. Ты должен быть ему благодарен.

– Но мне здесь делать нечего!.. – с отчаянием воскликнул Джон.

– Полно, дорогой, здесь много чего можно делать. Можно слушать музыку, или кататься на мотоцикле, или… или… да придумай что-нибудь! Такой большой, энергичный мальчик всегда найдет себе какое-нибудь занятие.

– Такой большой, энергичный мальчик не может слушать музыку круглые сутки, – раздраженно ответил Джон. – Если бы я был маленьким и без ума любил духовой оркестр, то другое дело… Но я терпеть его не могу. Да еще читать нечего, а если найдешь, что почитать, то негде.

– Не спорь с ним, мамочка, – вмешалась Винни. – Он только и ищет, к чему придраться.

Да, придраться – это, по мнению миссис Мабл, очень свойственно мужчинам. Уж она-то знает: муж всегда к чему-нибудь придирался, когда был в плохом настроении… Винни воспользовалась моментом, чтобы сделать ловкий тактический ход.

– Если тебя интересует мое мнение, то я не вижу причины, почему бы ему не уехать, – сказала она. – По крайней мере, папа будет дома не один… И вообще осталась всего неделя, а там все равно надо возвращаться домой.

Эта реплика была с ее стороны не особенно удачной: миссис Мабл с содроганием вспомнила, как ей пришлось броситься между отцом и сыном. Кроме того, ей стало грустно, когда она представила, что двое несчастных, заброшенных мужчин останутся одни в доме, в котором даже она с трудом поддерживала порядок. Но у Винни были свои причины, чтобы помочь брату уехать: они были связаны с ее вечерними прогулками и сеансами в кино.

– Я бы, мамочка, отпустила его, – гнула свое Винни. – Пускай порадуется своим паршивым книгам. Дома ему все равно скоро надоест, и тогда он может вернуться. Неужели Джон станет целую неделю сам готовить себе завтрак?

Это был ловкий ход. В те редкие минуты, когда миссис Мабл не думала со страхом об официантах и горничных или не наслаждалась комфортом, который они ей обеспечивали, ее терзала совесть за брошенного в одиночестве мужа. Вести от него приходили редко – одна-две открытки, несколько слов, из которых ничего нельзя было узнать. Скупые весточки эти лишь разжигали тревогу миссис Мабл. Так что предложение Винни прозвучало очень вовремя.

– Ну что ж, поезжай, дорогой, – сказала она сыну. – Побудь вечером дома, собери свои книги и что тебе еще нужно. Конечно, если не будешь мешать отцу, то можешь остаться еще на день-два. Но ради Бога, не делай ничего такого, что его рассердит.

Это было не совсем то, что хотела услышать Винни; но все же лучше, чем ничего.

Но когда Джон сообщил, что собирается выехать сию же минуту, миссис Мабл опять испугалась. Для нее было совершенно непостижимо и противоестественно, если кто-то, будь то даже ее собственный сын, в течение пяти минут решал изменить место своего нахождения. Ей удалось уговорить сына отложить поездку на послезавтра, на субботу.

И даже в субботу, в последние минуты, она продолжала засыпать Джона указаниями:

– Где лежит чистое постельное белье, ты ведь знаешь, дорогой? В большом комоде, в самом нижнем ящике. И не забудь проветрить его, прежде чем стелить! А когда поедешь обратно, захвати мою белую меховую накидку. Вечером уже довольно прохладно… а ты уверен, что хорошо знаешь дорогу? Не слишком это далеко, чтобы ехать одному?

Джон не раз уже совершал за день поездки и втрое дальше, но признаваться в этом поостерегся. Пускай мать говорит, пока не выговорится, а он потом сядет на мотоцикл и умчится… Миссис Мабл продолжала, почти не думая, словно автомат:

– Я хочу быть спокойна, что ты добрался домой целым и невредимым. Так что будь добр, напиши сразу же, как приедешь, и сообщи, как там папа… И… не забудь, что я тебе сказала: не серди папу!

Джон, теряя терпение, ерзал на стуле. Миссис Мабл наконец остановилась:

– Ну что ж, храни тебя Бог, дорогой! Желаю приятно провести время. Денег у тебя достаточно? Тогда с Богом! Ничего не забудешь, что я говорила? Мы с мистером Хорном идем на мол. Пока-пока…

И она ушла с Винни и мистером Хорном.

Это был, наверное, самый счастливый день в жизни Джона. С той минуты, как они с матерью помахали друг другу рукой, он перестал быть пленником отеля, хотя не стал еще пленником отца. Это было так чудесно – ни от кого не зависеть! Первым делом он отправился на другой конец городка и там искупался; это было его последнее купание перед отъездом. Он плавал долго, чтобы основательно насладиться морем. Потом вернулся в отель и вывел «джайент-твин» из гаража, где тот, затерявшись среди лимузинов и спортивных авто, ждал его почти с нетерпением. Мотор завелся с первого оборота; грозный и нежный рокот лился в уши Джону, как музыка. Джон сел в седло и повернул рукоятку газа. Машина легко и мощно взяла с места, без усилий вынеслась по крутому переулку вверх, промчалась по бедным кварталам на окраине и через пятнадцать минут вылетела на равнину. Джон решил не терять впустую ни минуты этого дивного дня. Он ехал со скоростью сорок миль в час – скорость Росинанта, как он говорил, чувствуя себя немножко Дон Кихотом. В лучезарном настроении катили они вдвоем с «джайент-твином» по дороге. Ветер мягко овевал лицо, наполнял легкие… Джон глубоко вздохнул, наслаждаясь свободой. Он выехал в полдень и к часу дня преодолел всего тридцать миль – меньше половины пути. Пообедал он в большом, но уютном придорожном отеле. Это было совсем не похоже на обеды в «Гранд Павильоне», где в десяти футах от них завывал духовой оркестр, а мать вела глупые светские разговоры… Бедняжка, она по-другому, конечно, не умеет, но все равно через неделю-другую это становится невыносимым… И Винни, которая строит глазки всем мужчинам, находящимся вблизи, или, что еще хуже, воркует с каким-нибудь хлыщом с напомаженными волосами, которого мать подозвала к ним по ее наущению. Там почти все вокруг – с напомаженными волосами, и ни один из них, даже те, кто помоложе, понятия не имеет, как надо разговаривать с парнем вроде него. А уж те, кто постарше!.. Один старый кретин, например, спросил у него, любит ли он белых мышей!.. Джон вытянул под столом ноги и закурил сигарету. Слава Богу, этому конец! Больше он все равно бы не выдержал ни единого дня. А с отцом они как-нибудь уживутся. Отец в последнее время какой-то непонятный… Скорее всего, он просто хотел, чтобы его оставили в покое; а ведь он, Джон, мечтает о том же, так что они найдут общий язык. Если же не найдут… ну что ж, все равно хуже, чем в отеле, не будет, где мать постоянно его воспитывала, а Винни вечно подзуживала… В характере Джона, уже в эти годы, была склонность к нелюдимости и брюзжанию.

Однако, когда он покончил с обедом и снова оседлал «джайент-твин», чтобы сделать последний бросок до дома, настроение у него улучшилось. Он ехал по-прежнему не спеша: во-первых, так было приятней, а во-вторых, субботнее движение на дорогах становилось все интенсивней. У Кройдона он свернул с магистрали, и мотоцикл без усилий триумфально вознес его на возвышенность. Спустя десять минут «джайент-твин», мурлыча, тихо катился по покатой Малькольм-роуд и плавно затормозил перед домом 53. Джон неторопливо слез с мотоцикла. Чудесный это был день!.. Еще не совсем стемнело. Ничего нет лучше тихого августовского вечера, когда выпадает роса и зной отступает, сменяясь ласковой свежестью… После трех недель курортной суеты унылая, пыльная улица казалась Джону райским приютом. Небо постепенно заливало багрянцем; солнце готовилось сесть за горизонт. Джон весело огляделся вокруг и полез в карман за ключами. Открыв дверь и войдя в дом, он все еще улыбался…

Мистер Мабл в последнее время ждал субботних вечеров с особым нетерпением. Полдня пробездельничав на службе и лениво пообедав где-нибудь в ресторане, он, переждав час пик, спокойно добирался домой. А дома его уже ждала мадам Коллинз, Маргерит, или, как он теперь звал ее, Рита. Они уже не боялись внимательных глаз соседей: ведь если мадам Коллинз приходит в дом среди дня, когда нет хозяина, то ясно, что она пришла по-соседски оказать какую-то услугу: сделать покупки, присмотреть за порядком. И весь долгий вечер был в их распоряжении. Рита уйдет только с наступлением темноты. Они будут есть, пить, наслаждаться друг другом по принципу: день – да наш. И мистер Мабл ел, много пил, а главное – наслаждался; он и сам не знал, чем наслаждается больше: роскошной женщиной или тем, что избавляется от своего наваждения. Скорее всего, то и другое для него было неотделимо: ведь легкость, освобождение на него снисходило здесь, дома, когда он по-прежнему был на своем посту, как бы застрахованный от катастрофы и смерти…

Джон вошел в столовую. Там было пусто. И все же вид этой комнаты заставил его остановиться и содрогнуться. Позолота на мебели ярко горела в лучах предзакатного солнца; даже этот варварский блеск не скрывал царящего здесь ужасного беспорядка: мозаичный стол был уставлен грязной посудой, пустыми бутылками, пол – усеян окурками и табачным пеплом. И главное – тут стоял какой-то тошнотворный запах. В спертом воздухе висела застарелая вонь табака и пролитого спиртного, и примешивался еще один, несильный, но неприятный, приторный запах – запах вянущих гиацинтов. Ощутив его, Джон невольно поморщился. Курево, выпивка, беспорядок и грязь – это он понимал, даже был, в общем, готов к этому. Но этот странный аромат, оскорбляющий чистые чувства юноши, – это было совсем другое…

Он торопливо вернулся в переднюю, почему-то решив, что отца нет дома. Он уже подошел к лестнице, чтобы подняться наверх, в свою комнату, и открыть там окно, открыть настежь, впуская свежий вечерний воздух… Но тут ему пришла в голову мысль: ведь отец, скорее всего, сидит в задней комнате, в гостиной, как бывало обычно в последнее время. Если он там и, как всегда, пьет – Джон давно не скрывал от себя это неприятное обстоятельство, – то лучше всего объявиться и сообщить, что он дома. Иначе отец, обнаружив его неожиданно для себя, может прийти в ярость, Джон подошел к двери гостиной и нажал ручку.

Сделал он всего один шаг. И – замер, на целых две секунды, от которых все перевернулось у него внутри. На него хлынул тот самый густой, тошнотворный гиацинтовый запах… теперь он знал откуда. От того, что перед ним открылось, Джон зашатался. Зрелище было настолько гнусным, нечеловеческим, безобразным!.. Он опустил взгляд, нащупал ручку и выскочил, спотыкаясь, в переднюю… И уже на улице осознал то, что видел, и вспомнил отца, который бросился следом за ним, бормоча какие-то беспомощные слова… Джон их не разобрал, но суть была, очевидно, в том, чтобы Джон не уходил, подождал, задержался, отец все объяснит!..

Но Джон не мог не уйти, не мог задержаться ни на минуту. Каждая клеточка его тела жаждала воздуха. Воздуха, который очистил бы легкие от омерзительного запаха гиацинта. Воздуха, который бы проветрил голову, прогнал бы образ пьяной, свинской наготы. Воздуха, воздуха!..

У тротуара стоял его «джайент-твин», единственный друг, который никогда его не продаст. С минуту Джон стоял, опираясь на седло, ожидая, когда в голове чуть-чуть прояснится. Воздуха, воздуха, воздуха!.. Затем вскочил в седло, пальцы автоматически сжали рукоятку акселератора. Двигатель, еще не остывший, с готовностью взревел, как только Джон включил зажигание. В следующий момент мотоцикл рванулся вперед и стремительно полетел по дороге, весело завывая, когда Джон прибавлял газ.

Заходящее солнце, спрятавшись за домами, окрасило небо в кроваво-багровый и зловеще-желтый цвета, но зной все еще не давал дышать. Воздух, бьющий Джону в лицо, словно вырывался из раскаленной печи. Он заставлял зажмурить глаза, трепал волосы, наполнял грудь – но облегчения не приносил. Джон все добавлял и добавлял газ; «джайент-твин» несся вперед, словно на мотокроссе. Джон понятия не имел, куда едет, – ему было все равно. Лишь бы было побольше воздуха!.. Он пригнулся к рулю. Вихрь, поднятый стремительным движением мотоцикла, цеплялся за него мириадами щупальцев… Но приторный запах не уходил, он был везде: и в носу, и во рту. Мотоцикл летел уже на предельной скорости, под немыслимым углом беря виражи, швыряя Джону в лицо колючую пыль. Воздуха! Еще воздуха!.. Пальцы Джона дотронулись до запретного тумблера, и машина прыгнула вперед, выхлопные газы с громом рванулись из вибрирующей трубы…

Это был конец… «Джайент-твин», его преданный друг, не выдержал дикой скорости. Еще вираж – и на какой-то едва заметной выбоине дорога ушла из-под колес. «Джайент-твин» сумасшедше подпрыгнул, перелетел дорогу и тротуар… Жестокая кирпичная стена уже поджидала его – и страшным, неимоверной силы ударом смяла и машину, и седока.