Текст книги "Были давние и недавние"

Автор книги: Сергей Званцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Крылья

Из многих громких имен, связанных с Таганрогом, можно выбрать несколько славных «морских» фамилий. Вот знаменитый итальянский революционер Джузеппе Гарибальди. Молодым человеком он уже командовал торговым парусным судном, с которым и прибыл в 1833 году в Таганрогский порт. Не предчувствуя своей будущей славы, он беззаботно и весело гулял по Петровской улице, еще задолго до того, как стараниями А. П. Чехова там был установлен памятник Петру Первому работы Антокольского.

А вот еще одна морская, точнее, «полярная» фамилия: Г. Я. Седов. Арктический исследователь родился близ Таганрога, в селении у Кривой Косы, в 1877 году. Неоднократно бывал в Таганроге.

«Детей лейтенанта Шмидта» в Таганроге не наблюдалось. Зато там жил в 1892–1893 годах сам будущий командир «Очакова» – Петр Петрович Шмидт – у своей тетки, таганроженки Исбах.

А теперь выяснилось, что в конце прошлого века именно в Таганроге родилась морская идея подводных крыльев корабля, причем изобретатель, некто Троилии, в письме в редакцию «Таганрогского вестника» в 1898 году объявил о своем изобретении «окрыления пароходов», объяснил друзьям, что он стремится усилить наш флот в память морских сражений у севастопольских и таганрогских берегов 1855 года.

Почему же, однако, «и таганрогских»?

А вот почему. 22 мая 1855 года, то есть когда «Севастопольские рассказы» еще не были написаны, а Севастополь и Л. Н. Толстой в Севастополе были уже под огнем, к Таганрогу подошли корабли англо-французского флота. В сущности, город был застигнут врасплох: царское правительство и не подумало о возможности этого демарша врага и ничего не сделало для укрепления города. Гарнизон его был ничтожен: караульная команда, добровольная милиция, несколько дружин ополчения и незначительная казачья часть.

Несмотря на это, предложение врага о сдаче города было отвергнуто, и вражеский флот открыл по Таганрогу беспорядочную орудийную пальбу. Под прикрытием этой стрельбы англо-французы высадили у знаменитой таганрогской Каменной лестницы в порту десант. Таганрожцы дрались храбро и наголову разбили десант, сбросив его в море.

Озлобленные враги в отместку выпустили по городу свыше тысячи снарядов, причинив большие разрушения городским зданиям.

Здесь немного личного: моя бабушка, мать отца – Авдотья Яковлевна, рассказывала мне, как она с малолетними детьми отсиживалась в те дни в погребе. Погребом, глубоким и прохладным, был оборудован каждый таганрогский дом, но, конечно, строителям и в голову не приходило такое странное использование этого великолепного продуктохранилища.

Я добивался у бабушки подробностей. Она подумала и сказала:

– Ни мы, ни соленья не пострадали.

Больше ничего я от нее не узнал.

В начале июля того же 1855 года на Таганрогском рейде появилась эскадра и вновь принялась обстреливать город. Была и новая попытка высадить десант, но на этот раз таганрожцы храбро отбили атаки противника.

В начале сентября англо-французские корабли, среди которых были и пароходы, снялись с якорей и ушли к основным силам флота, громившего Севастополь.

Английский офицер Барроу, принимавший участие в разбойничьем нападении, оставил записки. Мы в них читаем:

«В плохо укрепленном Таганроге мы встретили неожиданное и отчаянное сопротивление русских; сюда как бы долетел дух упорства, владевший защитниками Севастополя. Стойкость русских поражала».

Бомбардировка Таганрога была очень чувствительной. Помимо того, что враг потопил двадцать торговых судов, он уничтожил или повредил триста двадцать семь домов в самом городе. Много было и человеческих жертв.

Но вернемся к Троилину и его изобретению, ради чего, собственно, и написан настоящий рассказ. Его ошибка как изобретателя заключалась в излишнем доверии к тогдашней прессе. В своем письме в редакцию он, между прочим, просил «доброхотов» одолжить ему необходимые для окончания опытов три-четыре тысячи рублей, тем самым расписавшись в наиболее тогда презираемом пороке – безденежье – и давая обывателям пищу для утверждений, что «это все жульничество». Но не это было главное.

Собственно, именно то, что Троилин позволил себе облечь вольнодумное предложение в печатный вид, привело в действие совсем другую машину, отнюдь не ту, которую он имел в виду. Одновременно зашевелилось и духовное начальство Таганрога в лице настоятеля собора протоиерея Стефана Стефановского, и, как это ни странно, это заставило действовать окружного предводителя дворянства генерала Клунникова.

Отец Стефан и обратил внимание Клунникова на письмо в редакцию дворянина Троилина. Сделал он это в соборе, после произнесенной им проповеди на евангельский текст: «Нет горше зла, чем безначалие». Когда тяжело дышавший грузный генерал подошел к ручке священнослужителя и чмокнул воздух значительно повыше руки священника, раздраженный таким либерализмом, отец Стефан грустно, но и с оттенком отеческой строгости сказал:

– Письмо щелкуна Троилина в газете изволили читать? Крылья, приличествующие лишь ангелам, серафимам, предлагает поставить на корабле, то есть на бездушном существе. К тому же деньги на это требует. А мы молчим, ваше превосходительство… Молчим!

Сердито отвернувшись от опешившего генерала, отец Стефан ушел в алтарь. Генерал жестом подозвал адъютанта, худого как жердь хорунжего Колечку, как его называли в местном избранном обществе, и хрипло шепнул ему на ухо, да так громко, что всем слышно было:

– Доставить ко мне этого сукина сына!

– К-которого? – заикаясь от неожиданности и собственной глупости, спросил Колечка.

– Который в газетах про крылья пишет!

Генерал счел, что сказал совершенно достаточно, и, дерзко звеня шпорами по каменному полу собора, назло «этому чертову попу», удалился. В толпе, глазевшей на выход из собора местной знати после воскресной обедни, раздался почтительный шепот. Спустившись по каменным ступеням на паперть и строго оглянув толпу простолюдинов круглыми, как у совы, глазами, генерал одернул на себе мундир, введенный покойным императором Александром Третьим и похожий – именно такова и была задумка – на старинный русский полукафтан, сел в свой щегольский экипаж, запряженный двумя выхоленными вороными.

– Трогай! – приказал он толстому кучеру. – В управление! – Плавно покачиваясь на ходу на пружинном сиденье, генерал додумывал свой ход, сообщенный Колечке лишь пунктирно.

«Первое – вызвать дурака Кокорина, редактора, издателя этого вредного листка – «Таганрогского вестника», – размышлял Клунников. – Пусть сообщит, что за гусь этот Троилин с его крыльями! Ежели и вправду дворянин – лично пропесочить. Ежели из простых – в каталажку!»

Страх перед начальством заменял недоумкам ум и сообразительность. Колечка додумался, что ему надо позвонить Кокорину по телефону (благо, в Таганроге телефон был установлен еще в 1885 году) и узнать адрес злополучного Троилина. Телефона у последнего, к сожалению, не оказалось. А жил он в так называемой «крепости» – так по старинке, со времен еще турецкой кампании, назывался конец Петровской улицы, упиравшийся в море. Здесь был разбит порядочный сквер, а по вечерам было светло благодаря сильной газокалилыюй лампе неподалеку высившегося маяка.

Генералу не пришлось долго ждать появления Троилина. Изобретатель подводных крыльев оказался капитаном второго ранга в отставке, человеком не старым, но и не так чтобы очень молодым. Чем-то неуловимо – то ли фуражкой с высокой тульей, то ли решительным выражением лица – он напоминал портреты адмирала Нахимова, и это тоже не понравилось генералу: «Должно быть, строптив, каналья!»

– Здравия желаю, ваше превосходительство! – негромко сказал Троилин, появившись в приемной управления и снимая по старинке фуражку. Сзади скромно прятался в тени Колечка.

– Здравия-то здравия, – сердито ответил генерал. – Но как же так? Штаб-офицер – и вдруг – крылья! Не по-ни-маю!

– Крылья? А, крылья! – сразу сообразил Троилин. – Так ведь на благо отечества, быстроходные пароходы-с!

– Не по-ни-маю! – повторил генерал, раздражаясь. – Крылья – это по церковной части, а вы моряк в чине отнюдь не ангельском. В чем же дело? Зачем вам крылья понадобились? Как дворянин дворянина спрашиваю.

– Крылья – дело не ангельское и не дьявольское, ваше превосходительство, – твердо ответил Троилин, – а как бы сказать? Техническое! И позвольте еще сказать – военное. Потому ежели, скажем, наш миноносец, будучи крыльями подводными оснащен, поведет минную атаку на врага, то от сего последнего один дымок останется! Севастополю не повториться!

Генерал опешил. А ведь в самом деле! Миноносец на подводных крыльях – это вам не фунт изюма. Дело государственное! И не зря ли этот дерзкий поп заставил его, генерала, вызвать сего почтенного человека? Впрочем, как видно из письма в редакцию, изобретателю не хватает денег.

– Денег изволите просить, тысячи три-четыре, на постройку крыльев? – уже мягче спросил Клунников. – Впрочем, прошу садиться…

Генерал опустился в кресло, следом за ним сел на стул и капитан второго ранга, положив фуражку себе на колени.

– Деньги я и сам добыл, – почему-то вздохнув, ответил морской офицер, – именьице свое вчера продал. Другая тут беда, ваше превосходительство…

– Какая же? – осведомился генерал с беспокойством. Не дошла ли до наказного атамана Области войска Донского весть, что в подведомственном Таганроге занимаются кощунством – крылья себе присобачивают?!

– Телеграмма из министерства, – снижая голос, как заговорщик, сказал капитан второго ранга.

Стоявший у двери, как часовой, Колечка прикрыл глаза красными веками, показывая, что он ничего не видит, ничего не слышит.

– Телеграмма, – повторил грустно капитан второго ранга, – за подписью какого-то адмирала.

– Адмирал «какой-то» не бывает, – наставительно оборвал его Клунников. – И что же в телеграмме?

– Производство опытов с подводными крыльями запрещается, как могущее нанести вред отечественному мореплаванию, – деревянным голосом прочел на память кавторанг ненавистную телеграмму. – А какой вред? Кому?

– Предначертания начальства, – вяло возразил генерал, – не подлежат… того… обсуждению. – Ему было уже жалко, что у него отняли возможность пристроиться к удивительному изобретению и неожиданно прославиться. Окружной предводитель – подумаешь! А тут как-никак – крылья, да еще подводные…

– Интересно, кто же сообщил в Петербург? – спросил генерал. – Неужели там газетку нашу читают?

– Пока нет, – грустно ответил кавторанг, поднимаясь. – По моим сведениям, ту газетку при своем послании отправил в министерство отец Стефан Стефановский. Разрешите идти, ваше превосходительство?

– Идите, голубчик, идите, – ласково сказал генерал. – И если, ну, в общем… откроется у вас какое другое изобретение, обратитесь сначала ко мне, к вашему предводителю. Авось бы и на этот раз посодействовал бы вам, господин кавторанг. А теперь… Пропащее дело-с!

– Имею честь, – холодно отозвался морской офицер, делая поворот через левое плечо.

Рассказ старого наездника

Вы не смотрите, что я поперек себя толще и вроде ноги еле тяну. Ведь восемьдесят пятый пошел! А в молодости я, как сейчас говорят, вполне соответствовал: вес три пуда десять, в седло качалки вскакивал с места без чужой помощи. Что такое качалка? Такая двухколесная коляска с высоким сиденьем, специально для конских бегов. Она и нынче в ходу – лучшую упряжку для такого дела не выдумаешь.

Служил я в ту пору – а был то ли десятый, то ли одиннадцатый год, стало быть, еще до первой войны – в Таганроге, у аптекаря Данцигера, Карла Карловича. Почему классный наездник – и вдруг у аптекаря? А потому, что этот молодой человек получил наследство от дяди – владельца знаменитейшей фирмы окраски и чистки. У дяди были по всей России отделения фирмы, а сына или дочери бог не дал. Раньше Карлуша бедовал в младших аптекарях у хозяина, тоже из немцев – Штехера. Сорок, от силы пятьдесят рублей в месяц получал. А тут – миллионы.

Ну не миллионы, а двести тысяч верных было, вы уж поверьте. И первым делом он обзавелся, не выезжая из Таганрога, беговой конюшней, благо в городе были бега. Не очень захудалые, неплохие лошади бегали. К тому же подвернулся Данцигеру случай: знаток из барышников продавал здесь бегового четырехлетку-жеребца по кличке Ушкуйник, будто бы родного сына знаменитого Крепыша. Правда, аттестата у того Ушкуйника не было, да и кличка его не соответствовала принятому правилу называть чистокровного рысака так, чтоб буквы имени повторяли бы две буквы имени отца и две – матери. А тут лишь одна отцовская буква «к», хоть и дважды повторенная. Хозяин объяснил, что Крепыш в табуне покрыл не чистокровку, потому и аттестата жеребенку не дали, да и насчет имени обидели. В общем – полукровка, говорит хозяин, да вы, мол, стати его посмотрите! Чем не отец?

В самом деле, лошадь была статей неимоверных. Вороной конь, ноги в белых чулках, длина корпуса – во! Посадка головы – лебяжья, размах ног – чуть ли не сажень. Смекалистый – на хозяйский голос откликается и на свист бежит. А ход! Идет, что твой паровоз, о сбое и понятия не имеет, дышит ровно, а после пробежки на корде вроде дыхание и не прибавляется. Отцовская хватка. А быстрота!..

Карл Карлович только спросил:

– Сколько?

– Да вы же, господин, сами по циферблату смотрели, сколько, – сказал хозяин, видно из цыган; старый, а зубы все белые как кипень и все на месте.

– Да нет же, – рассердился Данцигер. – Круг здесь немереный. Я вас спрашиваю: сколько за лошадь хотите?

– Чтоб не запрашивать? – задумчиво сказал старый цыган. – Ну уж ладно! Вижу знатока. Для вас – пять кусков… Да и то ради своего скорого отъезда.

– Это каких же кусков? – спросил Данцигер и сразу задохся, будто это он на корде три круга полным ходом отмахал.

– Известно каких, – степенно отвечает хозяин. – Тысячных!

Ну, скажем прямо: тут дело спорное. Коли Ушкуйник и впрямь сын Крепыша, то пять тысяч рублей – деньги копеечные; сам-то Крепыш был на завод продан за двести тысяч рублей, как еще ни одна лошадь ни в России, ни за границей. А если обман, то цена жеребцу – при всех его статях, но при отсутствии аттестата – сотни четыре, да и то еще хорошо.

Задохся было Данцигер по-стариковски, а был он хоть не старый, этак лет сорока, но сам какой-то сырой, да и в черной его бороде седины было больше, чем черноты.

– Хорошо. Даю пять, – сказал он пискляво, а ведь всегда говорил баском. – Только дай расписку, что подлинного сына Крепыша продал… И чтоб через нотариуса!

Я так тогда понял: если что случится – вот расписка значит, не он – Данцигер – обманывает публику, будто та имеет дело с сыном Крепыша, а продавец обманул.

Только потом оказалось, что Данцигер – похитрее чем я думал. Но погодите, рассказывать так рассказывать. По порядку. Лошадь он купил, свел ее к, себе на двор, меня к ней приставил и проговорил: «Убью, если что!» А сам куда-то уехал. Через неделю приезжает и первым делом спрашивает: как, мол, цыган-продавец, не уехал ли? А он и в самом деле уехал и подворье продал свое. А куда уехал – неизвестно. Я полагал: огорчите! Данцигер при таком известии. Но нет. Вроде даже обрадовался. И кажет мне бумагу; форменный аттестат Орловского конского завода на имя жеребца Корсара, отец – Крепыш, мать – Красотка, оба – чистых кровей.

– Сколько дали? – спрашиваю.

А он этак хитро на меня посмотрел и буркнул через губу:

– А ничего не дал. Полагается аттестат, вот мне и выдали. А тебе, Федька, вот дам, потому тебе – полагается.

И действительно, сунул мне «петрушу», стало быть пятисотрублевую бумажку, – ба-а-альшая сумма была!

– Теперь, коли цыган появится да претензию объявит, что, мол, по ошибке мне кровного продал, я его короля тузом побью: в расписке-то что сказано? Сказано, что сына Крепыша продал! Стало быть, претензии-то грош цена!

«Ах, хитрец!» – с восторгом подумал я.

Да и не один я так подумал: цыган какими-то неведомыми путями, скорее всего – через своих же цыган, прослышал вдалеке об аттестате, выправленном на сына Крепыша. Прослышал и затосковал: как же он такую промашку дал? Можно сказать, наследника лошадиного короля за шапку сухарей продал!

И от тоски пошел на ребячество: приехал в Таганрог, явился к Данцигеру и попробовал на его совесть нажать. Так, мол, и так, я вам хоть расписку и давал, да в неизвестности был, а теперь, когда завод жеребца аттестатом наградил, надо бы вам, Карл Карлович, по совести рассчитаться…

Однако посмотрел цыган на жалостливую улыбку Данцигера – ну, мол, и дурачок ты, братец; что с возу упало, то пропало, – посмотрел и, ничего не сказавши, повернулся, и только его и видели. Потом, правда, Карл Карлович говорили, что цыган сказал ему словцо на прощание – мол, я тебе вспомнюсь. Так ли это – вот уж не знаю.

А тем временем дело шло своим чередом.

Нуте-с, записал хозяин мой Корсара на бега честь честью, ничьих удивленных расспросов не вызвал, потому сразу аттестат показал, а у кого покупал лошадь – об этом в те времена неприлично было спрашивать, вроде подозрение высказывали: не украл ли. А все знали, что Данцигер миллионное наследство получил и посильно мотает его… Но об этом, то есть как он наследство мотал, об этом тоже рановато. Значит, записал Данцигер Корсара, стал я его проезживать в бегунках, за город выезжал – на дорогу, что в Ростов ведет. Верст десять дорога как укатанная катком. Пущу я жеребца – весь мир мне навстречу летит, душа с телом расстается. И так-то сладко! Любил я лошадей, да ведь такой и не видел, а уж ездить на такой – где уж там!

Полюбил я его – даже удивительно, как можно животное так любить? Вернусь с поездки домой, распрягу, провожу в поводе с полчаса, а то и больше, пока и росинки пота на нем не останется, а он все идет сзади меня и вроде норовит укусить – играет, значит. Сахар любил, как ребенок; дашь ему, шелковыми губами возьмет с ладони осторожно, чтоб, значит, не укусить меня, схрустит и весело мне карими глазами в глаза смотрит: мерси вам, стало быть. А чищу, скребу я его в деннике – он с оглядкой ногами переступает, чтоб мне ноги не отдавить. А то ушки наставит да толкает меня в плечо, да так легко, точно не жеребец, а теленок. Ласкается. Ну, и чувствует, что и от меня ему ласка. Лошадь – животное то-онкое! Да вот, у писателей наших знаменитых, мне давали читать: у графа Льва Николаевича Толстого «Холстомер», у Александра Ивановича Куприна – «Изумруд». А в «Анне Карениной» наездник граф Вронский призовой кобыле Фру-Фру спину переломил!.. Несусветно: как это офицер-кавалерист не сумел барьер взять? Чепуха!.. Про Холстомера душевно написано. Но что ни говорите – мерин. А мерин – он не игривый, не веселый, душа к нему не лежит. Зря его граф Толстой оскопил. Снизил рассказ!.. А насчет Изумруда… Куприн-то в пехоте служил, лошадиные повадки больше понаслышке знал.

Главное тут в том, что мой-то Корсар в цвете сил был, не жалость, а восторг вызывал. Публика на бегах как завидит его – и хлопает в ладоши, и кричит: «Браво!», и даже цветами бросает. Я кулаком грозил: что, мол, делаете, лошадь пугаете.

Уж и набрался я горя с моим Корсаром! Друзья-наездники и деньги мне сулят, и угощение ставят: отстань, мол, хоть разок, дай и нам приз взять. А я отвечаю: и рад бы, да ведь жеребец-то какой! Не желает уступать, не удержишь!

В самом деле, прет, как машина. Раз – и уже кинул соперников на три туловища.

Ну, а тут, к несчастью, подоспели так называемые джентельменские бега. Это, стало быть, сами владельцы, которые любители, садятся в коляски и едут. И заявляет мне мой Данцигер, что он поедет. Приз по тем временам огромный – десять тысяч рублей. Да, казалось бы, что ему, миллионщику, десять тысяч? Ан нет. К тому моменту – и года не прошло! – растряс Карлуша дядину мошну, вдребезги растряс! Вы скажете: и на что бы он в тихом Таганроге деньги тратил? В трактир пойдешь, так и то больше трешницы не оставишь… А все через шампанское. Слыхал мой Данцигер или в романах прочел, как баре этих, ну, шансонеток в чистом шампанском купали, десять рублей бутылка – шутка ли? И запало это ему в душу.

Стал он в Таганроге все шампанское, что в магазинах нашлось, покупать. Да совсем немного держали его у себя два лучших колониальных магазина (о других лавках вообще разговора не могло быть), спрос был редок. Скупил всю наличность Данцигер – и сам видит, что это в ванне ноги не закроет. Пришлось бедняге в Ростов смотаться, оттуда багажом изрядную партию в Таганрог доставил. Можно было начинать купание, да вот беда: шансонеток где в Таганроге достать?!

Несколько раз Данцигер привозил купальщиц из Ростова, в ба-альшие деньги это ему стало, да и хлопотно. Одного визгу от этих избалованных девиц, когда они лезли в шампанское, было столько, что городовой на кухню приходил и, получив целковый, почтительно просил «унять этих девок, потому в соседнем доме женская прогимназия…»

Данцигер поехал к мадаме, которая в Таганроге нехорошим делом промышляла. Ну, мадама ему предоставила некую Клашку, уже в летах трепушка была. Как это она увидела ящики с заграничной маркой, что у ванны стоят, повалилась в ноги Данцигеру, взмолилась: «Дай мне, барин, хоть одну бутылочку, я вмиг в магазин сдам, как-никак пятерку всегда дадут, а я в бане помоюсь и за пятак».

Но немец был упорный: «Лезь, говорит, такая-сякая, душа с тебя вон!» Ну, та с перепугу и полезла. А каждая ванна рублей в пятьсот стала, шутка? Мно-ого денег на купание извел… Ну, еще и на кино тратил. Да, на кино, что тут удивительного? Карл Карлович снимали ведь весь зал, один в первом ряду сидели, томились.

Да мало ли! Всех извозчиков, бывало, наймет, сам впереди едет, сзади, на другой пролетке, шляпа лежит, на третьей – тросточка, ну, а остальные порожняком. И этак ездит до вечера по городу – грустный. Видно, обдумывает, куда еще деньги деть? И вот дошел до джентельменских скачек – вся уже надежда у него на приз.

А ведь надежда была правильная: ни одной лошади, думал я, в этот сезон не догнать было Корсара. И не догнала бы! Да вышла неприятность. И все через этого самого прежнего хозяина лошади – старого цыгана. Пропал он без вести, мы и забыли про него, да он нас не забыл. Зло держал! Крепко держал!

Был беговой день, следующий заезд – джентельменский. Я уж и так, и этак объясняю своему хозяин – какой же из него ездок! Как, то есть, себя держать во время езды. Корсар не терпел, когда его чересчур настойчиво посылают, – это раз, а другое – не любил жеребец, когда ездок вожжами играет, то есть вправо-влево направляет, – Корсар и сам знал, как ему и с какой стороны объезжать коляски! Христом-богом прошу: сидите, ваше аптекарское благородие, спокойно, не посылайте Корсара, он и сам финиш видит! Сидите, мол, и дышите, а в ручках вожжи держите без всякого нажима. А пуще всего не пускайте в ход хлыст, который у каждого ездока есть, но у большинства, которые понимающие, эти хлысты больше для удовольствия дам, которые в партере бега наблюдают в перламутровые бинокли… Пока поговорили, а тут колокол ударил сигнал – на старт. И так нехорошо забилось у меня сердце! Но вижу – Данцигер молодцом: к старту легкой рысью подъехал, повернул как положено. Все коляски вроде вровень: пускал отставной генерал, ух и знаток, а ведь дело нелегкое – шесть рысаков враз пустить! Горячатся, вперед рвутся! Но ничего – пошли. Смотрю, мой Корсар впереди – куда там! Сначала на корпус, потом уже и на два. А те дурачки думают: мол, идти три круга, притомится все впереди да впереди, а мы тут и нажмем. Нет, кишка тонка! Корсар прет и прет, как твой автомобиль, а я уже в Ростове видал эту машину – пыхтит, трясет, но с ходу не собьешь. Этаким манером пошел уже третий круг. Корсар впереди! Быть тебе, господин Данцигер, думаю, с десятью тысячами. Может, хоть жалованье за три месяца, что задолжал, выплатит мне? И вот перед третьим кругом увидел я вдруг, да и не очень чтоб далеко от себя, за оградой, значит, для простой публики: стоит, ноздри раздувает наш старый знакомый цыган, что Корсара нам продал. Ох, думаю, не к добру! И в самом деле: в последний раз, уже перед самым финишем, идет мимо Корсар. И представьте: за ним, почти голова в голову, – новая лошадка, в первый раз у нас бежит, молодая кобылка чистых кровей, серой масти, почти белая. Я таких среди орловских и не видал. Неслыханное дело! И как это случилось я даже не заметил: подкралась эта беляночка к моему Корсару, как по воздуху проплыла, пока я на цыгана пялился. Вот она уже почти вплотную, почти ноздря в ноздрю! Тут бы моему Данцигеру чуть-чуть пошевелить вожжами – чуть-чуть, говорю, для постороннего взгляда незаметно, а для чувствительного Корсара – ого-го! Вижу, он не всего себя показывает – может еще наддать. А в коляске белой красавицы сидит хозяин – ведь бег-то джентельменский! – видать, знаток! Как влитый, и крепко в вожжах свою лошадку держит, вожжи – кверху в обеих руках поднял, как будто собирается взлететь. И слышу я в этот же страшный момент легкий, но пронзительный, настойчивый свист. И вижу, что тот старый цыган это свистит Корсару, нет – Ушкуйнику, он ведь его так называл и тогда еще к своему цыганскому свисту приучил – с пути сворачивать к хозяину. И вижу я с отчаянием, что Корсар вроде чуть скосился в сторону свиста и как будто снизил свой бег. А белая лошадка сбоку наддала и стала обходить! И тут я палец себе укусил, чтоб не закричать. Данцигер – хвать хлыстом Корсара по крупу! Раз, другой! Ну, быть беде! Никогда еще не били Корсара, он от двух ударов, видно, сразу разум потерял. На бегу взвился, заскакал – а это для рысистой лошади самый позор. Мой-то Данцигер рванул правую вожжу: думает, приведет лошадь в себя, да так рванул сильно, что жеребец весь скосился направо да как рухнет – и головой о барьер! Что тут было! Один только хозяин, что на белой, видать – железный человек, проехал как ни в чем не бывало и через минуту – у призовой беседки. А те, что сзади шли, стали друг на дружку наезжать. Тут крики, дамские истерики. А я, себя не помня, перемахнул через ограду и почувствовал только, как меня оттаскивают от Корсара. А тот уже, и глаза закатил и без жизни лежит. И так меня больно в сердце кольнуло!.. Я кинулся цыгана искать. Да где там!

Вскоре я к другому хозяину нанялся: мой-то Данцигер уже просвистался – вдобавок в карты ему сильно не повезло, опять в аптеку поступил. Говорит, аптекарь-то прибавил ему пятерку: пятьдесят пять в месяц. На повышение, стало быть, пошел…