Текст книги "Были давние и недавние"

Автор книги: Сергей Званцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– В конце концов, мы родственники… и мне уже шестьдесят лет, – сказал генерал, с усилием стаскивая солдатские сапоги. – Кстати, ты помнишь наше родство?

– О да, онкель Пауль! – пылко воскликнула Луиза Ивановна. – Вы – мой дядя!

– Ну, положим, не дядя, а только двоюродный… нет, троюродный брат, – возразил Ренненкампф. – В последний раз мы видались с тобой в Риге, у тети Эммхен. Помнишь тетю Эммхен?

Луизе Ивановне очень хотелось напомнить этому надменному старику, что было время – она сама ссылалась на тетю Эммхен в надежде разбудить в душе генерала родственные чувства. Но увы: ей достался лишь поручик Ковалев-второй с его бесплодной готовностью к услугам.

– Приятного отдыха! – жеманно пропела старуха и выскользнула из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Она пошла на кухню и, попивая здесь за чистым, до блеска выскобленным столом кофе, тяжело задумалась: а как же ей, собственно, быть с неожиданно нагрянувшим родственником? Держать его, не показывая соседям? Все равно они проведают о появлении какого-то подозрительного гостя. И не миновать ей неприятных объяснений с большевистским начальством!

Часа через два, когда из ее горницы раздался стариковский барственный кашель Ренненкампфа, она, уже не стесняясь, вошла без стука и сразу задала волновавший ее вопрос:

– Скажите, братец, а паспорт у вас имеется?

– О да! – сказал генерал. – Меня снабдили… – Он протянул ей паспортную книжку. – Видишь? Федор Иванович Смоковников, из мещан города Витебска.

– Федор Иванович? – опешив, переспросила мадам Вейдель. – Пфуй, значит, вы уже не немец, братец?

– Чепуха, – отмахнулся генерал, вылезая из-под пухового одеяла, – я был немцем и останусь немцем. – А это… – он пренебрежительно махнул рукой в сторону паспортной книжки, – это временная маскировка. Ничего не стоит.

– Хорошо, – твердо сказала старуха, возвращая паспорт генералу, – хорошо! Вы, Федор Иванович, есть мой служащий. Вы имеете обрабатывать мой сад и чистить мой двор!

И она рассказала милостиво слушавшему ее «братцу» свой план.

Днем Ренненкампф лениво окапывал в саду фруктовые деревья. Соседи уже привыкли к его высокой статной фигуре старого солдата и вежливо через забор откликались на его шуточные приветствия.

– Веселый старичок к Ивановне забрел, – говорили соседки. – Война-то людей по всему свету разбросала, она не смотрит – молодой или старый.

– Поди, бездомный, – жалостливо вздыхали старушки, – ему и глаза-то закрыть некому будет.

– Глаза закрыть – это всегда охотник найдется, – мрачно заметил случившийся тут сосед, кожевенник Михайло, квелый человек в солдатской стеганке по колена и в заскорузлых рыжих сапогах.

– Тьфу! – возмутились старушки. – Креста на тебе нет, Михайло!

– Это верно, что нет, – спокойно подтвердил кожевенник, с интересом всматриваясь в Ренненкампфа. – Сосед! – окликнул он генерала. – Да ты когда-нибудь раньше окапывал деревья? Уж больно по-барски копаешь, в полвершка!

Ренненкампф не торопясь выпрямился и спокойно ответил:

– Я ведь, сынок, всю жизнь в городе проработал, в Витебске, там и садов не видно.

– А кем работал? – без паузы спросил рабочий.

– Кем только не приходилось, – вздохнул генерал. – И по сапожному, и по слесарному… Всяко бывало.

– Ясно, – сказал Михайло. И снова, внимательно приглядевшись к Ренненкампфу, повторил: – Ясно!

В тот же вечер к генералу один за другим, прижимаясь в ночной темноте к забору, пришли пять-шесть разношерстно одетых, разных, но чем-то очень похожих один на другого молодых людей. Все проходили в заднюю комнату, столовую, с наглухо закрытыми ставнями, и садились за обеденный стол. На столе лежала чистая клеенка с голубенькими цветочками. На председательском месте, во главе стола, молча и грузно сидел, опершись локтями на стол, генерал Ренненкампф. Когда все собрались, он произнес небольшую речь.

– Господа офицеры, – сказал он, – мы должны облегчить и ускорить вступление в Таганрог дружественной нам германской армии…

– Дружественной?! – удивился один из офицеров, худой молодой человек со шрамом через лицо, видно от сабельного удара.

Ренненкампф тяжело посмотрел на него и, не повышая голоса, ответил:

– Да, дружественная нам, офицерам, германская армия. Она придет освободить страну or ига большевиков. Понятно, поручик?

Не дожидаясь реплики, генерал продолжал:

– По имеющимся у меня сведениям, передовые части германского ландсвера вступят к нам со стороны станции Марцево. Предлагаю установить сменное наблюдение, встретить белым флагом и доложить германскому командованию обстановку в городе на день вступления. Для этого вы должны быть в курсе дел в самом городе, в его органах самоуправления, знать о численности и составе большевистских частей. Поэтому приказываю…

Когда через час заговорщики стали по одному выходить, их ждали у ворот с десяток вооруженных рабочих и среди них – Михайло.

– Тихо, руки вверх! – негромко командовал кожевенник Михайло каждому, и все безропотно подчинились. После ареста последнего, шестого по счету, он спросил:

– Кто этот старшой, у которого вы были?

Офицеры молчали.

– Ясно, – сказал Михайло и вошел в дом. На пороге его остановила Луиза Ивановна. На ней была ночная кофта с кружевами, жидкие волосы ее были в папильотках, она прижимала молитвенно руки к груди и говорила, сбиваясь и плача:

– Ей-богу, я не знала, кто он есть! Ей-богу!..

Легонько отстранив старуху, Михайло вошел в горницу и насмешливо поклонился генералу:

– А я вас, ваше высокопревосходительство, сразу признал. Старые знакомые! Еще с той поры, когда вы изволили в русско-японскую нашего брата усмирять, может, помните?

И деловито добавил:

– Придется пойти вам со мной, гражданин Ренненкампф, ясно?

Инженер Свиридов

В 1919 году в Таганрог перебазировалась ставка верховного главнокомандующего Юго-Востока России генерала Деникина.

Вслед за ставкой съехались миссии около полутора десятков держав, пытавшихся задушить молодую Советскую республику.

Штаты иных миссий были малочисленными. Бельгийскую и румынскую державы, например, представляли в единственном числе: Румынию – небольшого роста капитан с опереточной фамилией Популеску, Бельгию – рослый, упитанный майор Ван-Рорер. Начальник квартирьерского отдела штаба Деникина полковник князь Щербатов отвел обоим для проживания особняк местного врача, предварительно выселив его в 24 часа и строго запретив вывозить обстановку.

Чинам многочисленной английской миссии был оказан особый почет. Не говоря уже о старших офицерах, но и самому младшему из них, капитану Кляйвелю князь Щербатов, суетясь и поминутно вытягиваясь, как юнкер, предлагал на выбор лучшие особняки на самой аристократической улице города – Греческой, с фруктовыми садами и розариями.

Капитан Кляйвель сухо отказался от всех предложений и избрал своей резиденцией небольшой приземистый домик на Николаевской улице, принадлежавший его теткам, старым девам мисс Элизабет и мисс Кэтрин Кародерс.

В этом маленьком домике с душными комнатами, заставленными кадками с меланхолическими пальмами, с развешанными по степам портретами стариков в морской военной форме и старух с ханжески поджатыми губами, когда-то провел свое детство Эдуард Кляйвель. Отец его, вечно пьяный разорившийся чайный торговец, выхлопотал в девяностых годах прошлого века назначение в Таганрог на пост английского вице-консула и вывез с собой всю семью: тихую, болезненную жену, ее двух незамужних сестер и маленького сына. Жена вскоре умерла, и Эдуард рос под наблюдением теток, не устававших бранить его отца за непробудное пьянство и за невозможность подыскать себе в этом многоязычном городе порядочных женихов.

Научившись русскому языку от дворовых мальчишек, Эдуард брал затем уроки у домашней учительницы, десяти лет выдержал экзамен в первый класс гимназии и в положенное время гимназический курс закончил. Когда умер вице-консул, не оставив состояния, тетки отправили племянника в Англию к дальней родне…

В разгар первой мировой войны Эдуард сменил пиджак скромного клерка на солдатский мундир. В общем, он сделал превосходную военную карьеру: заключение перемирия застало его с нашивками капитана и с большим окладом жалованья, присвоенным ему как офицеру армейского разведывательного бюро. Отличное знание русского языка и русских обычаев заставило высшее командование обратить на капитана Кляйвеля особое внимание. Справки о служебном рвении молодого разведработника и о его благонамеренном образе мыслей окончательно решили дело, и Кляйвель был откомандирован в хорошо ему знакомый Таганрог.

Подтянутый, с холодными серыми глазами на худощавом, чисто выбритом лице, с пухлыми губами херувима.

Кляйвель еще более подтянулся, узнав о назначении. «Они не ошиблись, – самодовольно подумал он. – Кто из англичан лучше меня знает душу русского человека? Русские интеллигенты против большевиков. А так называемый русский народ любит сильную власть, и мы его тоже заставим идти за нами».

С этими приятными мыслями он ступил на борт английского военного корабля, отплывавшего в Россию…

* * *

Путь из Таганрога на Русско-Балтийский завод лежал недалеко от моря. У развилки надо было повернуть направо, по немощеной, вновь проложенной улице, мимо жилых домиков, крытых соломой. А если повернуть налево – дорога вскоре приведет к обрывистому берегу Таганрогского залива, к почти повисшей над кручей беседке, где когда-то бывал царь Александр Первый.

Главный инженер снарядного цеха Русско-Балтийского завода Иван Павлович Свиридов в это раннее летнее утро ехал на службу в казенной тряской пролетке. Уже прошло три года со времени его переезда вместе с заводом с севера в Таганрог и два года со дня гибели его единственного сына прапорщика Николая Свиридова. Два года – слишком малый срок. И все-таки вполне достаточный для того, чтобы постареть на десять лет. К постоянной, никогда, даже во сне, не покидающей его скорбной мысли о сыне примешивалась ненависть к человеку, которого Иван Павлович считал виновником своего несчастья.

«Глупый, ничтожный адвокатишка, – думал он о Керенском, не замечая, что в воздухе становится жарко, и забыв снять пальто, столь обычное на севере и неуместное здесь, в приазовской степи. – Премьеру понадобилось для поднятия своего престижа наступление! И он погнал людей на гибель, на смерть! Фанфарон!»

Последние слова Свиридов невольно сказал вслух. Возница, молодой парень с опухшей и перевязанной грязной тряпкой щекой, опасливо оглянулся, но промолчал. Числясь на заводе рабочим, он пользовался «отсрочкой» от призыва в армию и слишком дорожил этой привилегией, чтобы о чем бы то ни было спрашивать седока – начальника цеха. Исход беседы с барином всегда был сомнителен!

Уже въезжая в заводские ворота и кивнув вытянувшемуся привратнику, Иван Павлович поморщился: он вспомнил, что и сегодня опять не избежать скучных разговоров о чрезмерном браке снарядных стаканов. Что-то уж слишком часто об этом говорят. Вчера вот приезжал из Ростова главный артиллерийский приемщик генерал Фуфаевский и плакался: «Фронт задыхается без снарядов!» А сам генерал (это Свиридову было хорошо известно) получил от дирекции завода золотой портсигар и ящик шампанского за то, что тот уменьшил в акте приемки цифру брака вдвое!

Свиридов, брезгливо морщась то ли от этого воспоминания, то ли при виде захламленного, немощеного заводского двора, тяжело спрыгнул с подножки пролетки и, увязая в подсыхающей грязи, ступил в цеховую контору. Здесь было душно и неуютно. Пожилая конторщица с усталым лицом стучала на счетах. Не снимая пальто и кивнув конторщице, Свиридов опустился на стул у приземистого пузатого стола. Тотчас в дверях конторы появился мастер, усатый красавец в плисовом пиджаке, и сказал звучным голосом:

– К вам, Иван Павлович.

– Какой процент брака сегодня в ночной смене? – холодно спросил Свиридов.

Мастер почтительно ответил:

– На одной обдирке теряем двадцать процентов, Иван Павлович.

– А всего?

– До сорока. – Мастер сочувственно вздохнул и развел руками: – Резцов новых нет – это первое. А второе… – Он повел глазами на конторщицу, и та немедленно поднялась и молча вышла из конторки. – А второе…

Мастер подошел ближе к Свиридову и, обдав его легким винным перегаром, тихо сказал, почти шепнул:

– Большевики у нас в цехе орудуют, Иван Павлович. Я сам вчера во время работы слышал…

Свиридов рывком встал, положил ладонь на стол и, не повышая голоса, сказал:

– Я вам не жандармский ротмистр, чтобы разбирать доносы. Можете идти.

Мастер с удивлением посмотрел на инженера. Видно, тот не понял.

– Большевистская агитация… Я их всех поименно знаю! – доверительно заметил он.

– Уходите!

Мастер, пожимая плечами и виновато улыбаясь, вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Не иначе, начальник с левой ноги нынче встал! Придется зайти в другой раз…

А Свиридов стал просматривать журнал ночной смены.

* * *

На второй день приезда в Таганрог, превосходно выспавшись в кровати своего покойного отца, капитан Кляйвель позавтракал в обществе обеих старушек, молитвенно взиравших на этапы насыщения полубога. Потом Кляйвель поехал в гостиницу «Европейскую», где расположились секретные учреждения штаба Деникина.

Повез капитана в щегольской рессорной коляске пожилой, бородатый, с серебряной серьгой в ухе казак Нефедов. И коляска, и Нефедов, и выездной вороной жеребец Грозный были «прикомандированы» князем Щербатовым к особе капитана в полное его распоряжение.

Грозный сразу выказал свою орловскую повадку, высоко и несколько в сторону, с тяжеловесным изяществом поднимая на крупной рыси передние ноги и почти не колыхая широким, как печь, крупом. Нефедов, не оборачиваясь, крикнул с искренним восхищением знатока и Любителя:

– Идет-то как, ваше благородие!

Капитан поморщился: «Неискоренимая привычка русских нижних чинов к пустому разговору!»

Прохожие угрюмо посматривали на мчавшуюся коляску с английским офицером. Они уже многое видели за эти месяцы нашествия иностранцев…

Проезжая мимо католического костела с огромной латинской надписью на фронтоне: «Ех tuis bonis tibi offerimus» («Из твоих же даров тебе приносим в дар»), капитан с неудовольствием отметил, что несколько вышедших из костела итальянских «тененте» – лейтенантов – не откозырнули ему.

«Союзнички!.. – с раздражением подумал он. – Какое счастье, что в дело ликвидации большевизма вмешались мы!»

Коляска уже подъезжала к длинному двухэтажному зданию гостиницы «Европейской».

«Сейчас узнаю создавшуюся ситуацию», – подумал Кляйвель.

Впрочем, ситуация в основном казалась ему ясной: в «этой полуазиатской стране» вспыхнул бунт; к счастью, могучая Британия имеет кое-какой опыт в усмирении бунтов. Британский интеллект… ну, и британские вооруженные силы, и британское снаряжение, дружеская поддержка французских и американских партнеров сделают свое дело. С этой стороны, насколько знал капитан Кляйвель, дело обстояло неплохо… но с его приездом должно пойти лучше. Да, на него возложены обязанности, которые, как он слыхал, не блестяще выполнялись его предшественником.

Обязанности эти заключаются в некоторой… гм-гм… да, именно «в некоторой дружеской консультации с разведывательными органами правительства Деникина в желательном для обеих сторон направлении». Так сказано в служебной инструкции капитана Кляйвеля. Отлично! Эдуард Кляйвель не мальчик, и ему не требуется толковый словарь. Желательное направление – вполне понятно, сэр. Будет исполнено!..

Сидя в кабинете начальника контрразведки полковника Шавердова (собственно, это был не кабинет, а литерный номер в гостинице: желтые драпри на дверях, вытертый кавказский ковер на полу, мебель, обитая зеленым плюшем), капитан отрывисто говорил, одновременно внимательно приглядываясь к своему собеседнику («Для начальника розыскного учреждения, пожалуй, чересчур молод… Но нижняя челюсть развита достаточно. Почему под глазами мешки? Конечно, пьет без всякой системы…»):

– Вы недостаточно эффективно вылавливаете большевистских смутьянов. Я здесь всего два дня, но знаю, например, что они на Русско-Балтийском заводе хозяйничают, как у себя дома.

– Принимаются меры, – поспешно вставил полковник.

Кляйвель только усмехнулся:

– Меры? Меры хороши, когда они приводят к желательным результатам. Вашей армии необходимы снаряды, весьма необходимы. Вам это известно?

– Так точно, – сказал полковник, – но…

– Вот именно «но», – строго остановил его Кляйвель. – «Но» заключается в том, что рабочие, разложенные большевистской агитацией, выпускают совершенно негодные снаряды. Это крайне серьезно. Мы отлично осведомлены о том, что большевики добились полного срыва выпуска снарядов на здешних заводах. Это была одна из весьма существенных причин вашего недавнего поражения на всех фронтах. Если бы не наша помощь…

– Она была спасительной. – Полковник звякнул шпорами и поклонился.

Но Кляйвель остался холоден.

– Как это ни парадоксально, – сказал он жестоко, – а все же истинным хозяином положения в Таганроге являлись и являются большевики.

Полковник чуть покраснел и ответил, с трудом подавляя раздражение:

– Никак нет. На днях мы кое-кого изъяли…

– Ах, дорогой полковник… – Кляйвель насмешливо посмотрел на Шавердова. – Кстати, я чуть не забыл вас спросить. Как это здешним большевикам удалось освободить группу арестованных вами забастовщиков? Если не ошибаюсь, вы и тогда возглавляли здесь контрразведку?

– Если бы у большевиков была одна голова, – вырвалось у полковника, – я сумел бы ее отрубить. Но это – многоголовая гидра!

Кляйвель смягчился. Ему понравилась искренность полковника.

– Я надеюсь, что вам и нам удастся отрубить все головы, начиненные большевистскими идеями, – любезно сказал он. – Но мне кажется, что для этого нужно некоторое расширение методов работы. Не пробовали ли вы выяснить, на каких позициях стоит техническая интеллигенция Русско-Балтийского завода?

«Боже, какой пижон!» – подумал Шавердов.

– Полагаю, – почтительно сказал он, – что техническая интеллигенция завода твердо стоит на позициях Добрармии. Русские инженеры не могут не считать большевиков изменниками родины!

«Глуп… и вдобавок фразер», – поморщился капитан.

– Я тоже так думаю, – произнес он холодно, – но в таком случае почему же не попробовать привлечь к работе ну хотя бы верхушку инженерства того же Русско-Балтийского завода, который решает вопросы боепитания русской армии? Войну выигрывает тот, кто умеет находить союзников.

Полковник с досадой что-то сказал о нелепых предрассудках, которые мешают нашим инженерам активно помогать контрразведке, но Кляйвель, уже не слушая, поднялся.

– Очень был рад познакомиться, – сухо сказал он на прощание.

* * *

Через три часа после того, как Свиридов выгнал мастера, вопрос о снарядном браке всплыл снова.

Во время обеденного перерыва инженер встретил во дворе молодого слесаря Добриевского, о котором знал, что он пользуется уважением рабочих. «Наверно, большевик, – подумал Свиридов, – и, может быть, даже один из зачинщиков».

Добриевский вежливо поздоровался с инженером. Тот остановился и сказал:

– Подождите… – И замолчал, о чем-то задумавшись.

Добриевский внимательно и спокойно смотрел на Свиридова. Он знал, что старый инженер хорошо относится к рабочим.

– Вот что, Добриевский, – решился наконец Свиридов, оглядевшись. – Не многовато ли – сорок?

Добриевский искоса взглянул на инженера и пожал плечами.

– Вы отлично понимаете меня, – совсем понижая голос, продолжал Свиридов. – Сорок процентов брака – это слишком бросается в глаза.

– Мы тут ни при чем, – с лукавинкой вздохнул Добриевский и развел руками. – Будем, конечно, стараться…

– Гм, будем… – проворчал Свиридов, чуть усмехаясь уголком рта. – Ну что ж, старайтесь.

Он холодно кивнул и пошел своей дорогой, а Добриевский задумчиво посмотрел ему вслед и быстро зашагал к цеху.

* * *

Лучшее общество бывает у Сарматовой. Она – бывшая знаменитая кафешантанная певица и танцовщица. Сейчас ей за пятьдесят. Больше она не поет и не танцует. Теперь содержит в Таганроге фешенебельный летний сад с эстрадой. По вечерам бывают у Сарматовой офицеры, адвокаты, петербургские и московские тузы, заброшенные в Таганрог революционной бурей. Появляются и иностранцы. По аллеям, усыпанным гравием, прогуливаются люди, обладающие весом и положением. В буфете к их услугам – французский коньяк, английское виски. Пить английское виски считается теперь шикарным. А на открытой эстраде ежевечерне выбивают чечетку настоящая мулатка и почти настоящий мулат: смуглый грек или турок из одесского «Тиволи». Мулатка танцует совсем голая, на ней только что-то вроде фигового листика из перьев диковинной птицы. Тело ее блестит от пота. Мулат – во фраке, в раскисшем от жары крахмальном воротничке.

Капитан Кляйвель по телефону назначил свидание своему гимназическому товарищу, присяжному поверенному Воронову, именно у Сарматовой. Ах, гимназические годы, первая любовь…

Воронов был радостно взволнован дружеским разговором с Эдди Кляйвелем. Для этого у Воронова имелись свои основания. Он был эсером, а отдельные господа офицеры еще до сих пор не взяли в толк, что эсеры – такие же патриоты «единой неделимой», как, скажем, сам генерал Марков. «Жалкие провинциалы, – с раздражением и досадой думал Воронов, – они меня не понимают». Да, да, дружба с высокопоставленным англичанином может в кругах Добровольческой армии высоко поднять авторитет социалиста-революционера Воронова.

Но подумать только, какое удивительное совпадение, что именно Кляйвель оказался в составе английской миссии! Воронов припомнил: Эдди Кляйвель был отличным малым, водку пил, не отставая от других.

Испытывая радостный душевный подъем, Воронов надел белый шевиотовый костюм, превосходно сшитый в Ростове лучшим портным, и пошел в сад Сарматовой.

На улице только начинало темнеть. Прохожих было немного. Воронов сразу заметил впереди себя группу оперного вида итальянских офицеров в высоких парадных киверах с огромными плюмажами. Офицеров было пять или шесть, они окружили у ворот белого домика с зелеными жалюзи на окнах молоденькую девушку и с хохотом не выпускали ее из круга. Испуганная девушка, прижимая обе руки к груди, просила оставить ее в покое. Воронов увидел, что один из итальянцев обнял девушку за талию, и услыхал жалобный крик о помощи. Не желая наживать неприятности, Воронов перешел на другую сторону улицы. Он все же успел увидеть неожиданный финал сцены: распахнулись зеленые створчатые жалюзи домика, и в окно высунулась полная дама с горящими черными глазами и орлиным носом над усатой губой. Дама принялась выкрикивать в лицо ошеломленным офицерам с поразительной быстротой ругательства и проклятия на итальянском языке. Офицеры смиренно отступили, вежливо откозырнув напоследок своей сердитой соотечественнице. Девушка давно уже вбежала во двор.

«Нарвались! – смешливо подумал Воронов, пристукивая на ходу тросточкой. – Не повезло беднягам!»

Когда Воронов вошел в сад, здесь уже зажглись разноцветные электрические лампочки на протянутой меж деревьев проволоке. За столиками у эстрады садились офицеры, гремя палашами.

Воронов тотчас же заметил скромную худощавую фигуру своего гимназического товарища, одиноко сидевшего за столиком. Чтобы подойти к Кляйвелю, Воронов должен был пройти мимо компании марковских офицеров в черных мундирах, с тканной серебром эмблемой на рукавах: череп и кости. Он уже миновал их стол, когда с замиранием сердца услыхал сзади себя хриплый бас:

– Па-азвольте, да ведь этот тип – из красных. Я сам слыхал, как он ораторствовал в семнадцатом, на митинге…

– А вы, подполковник, ходили на митинги? – насмешливо перебил его кто-то из компании, и в это мгновение Воронов почувствовал, что чья-то сильная рука схватила его за шиворот, и замер на месте, боясь обернуться.

– Ну-с, милай-дорогой, – дурашливо произнес бас, – так как же насчет социализации земли, а?

– Я стою на платформе поддержки Добровольческой армии, – прошептал Воронов, чувствуя, что голос ему изменил.

– А я вот сейчас покажу тебе платформу… А я вот сейчас покажу… сейчас… платформу…

Приговаривая таким образом, марковский офицер одной рукой теперь держал Воронова за горло, а другой бил его ладонью по лицу. Никто вокруг не обратил особого внимания на это уже ставшее обычным зрелище: белый офицер бьет человека в штатском.

– Оставьте его, подполковник, – досадливо крикнул Кляйвель, не вставая, впрочем, с места. – Я ручаюсь за его благонадежность.

– А ты кто таков? – зарычал марковец, но его тотчас окружили приятели и, что-то шепча ему на ухо, быстро увели.

– Надеюсь, он тебя не очень больно?.. – с вежливым участием спросил Кляйвель, усаживая бледного и дрожащего Воронова за свой столик.

– Это возмутительно, – с трудом двигая вспухшими губами, выговорил Воронов, опускаясь на стул рядом с Кляйвелем. – Они думают, что если я – бывший эсер…

– Почему же «бывший»? – спросил Кляйвель.

– Уверяю тебя…

– А я тебя уверяю, – твердо сказал Кляйвель, – что отнюдь не «бывшие», а самые подлинные эсеры, в том числе сам Савинков, доблестно борются против большевиков.

– Ты бы это не мне, а им сказал, – заулыбался воспрянувший духом Воронов. («Между прочим, – подумал он, – получилось не так уж плохо: мерзавцы видели, что Кляйвель за меня вступился!») – Ну, здравствуй, Эдди! До чего же ты похорошел, черт возьми! Знаешь, сколько лет мы не виделись? Десять.

Небо было черное, в тучах, а здесь, в саду, весело и уютно горели фонарики. На ярко освещенной эстраде какая-то пара танцевала танго. Друзья, заказав кофе и бутылочку бенедиктина, предавались лирике.

Воронов уже почти забыл о пережитой неприятности и, запивая горячий кофе обжигающим ликером, весело болтал:

– Ты знаешь, ведь я от тебя не скрывал и тогда: с гимназических лет я вступил в партию эсеров. Где-то, левее нас, были грубые, озлобленные большевики; рядом – толковые ребята, меньшевики; справа – корректные кадеты; дальше – всякие Гучковы, Марковы-вторые… Полная ясность. Теперь все смешалось, все! Уже не слева, а над нами – большевики, а мы, все остальные, забыли распри и мечтаем об одном: сбросить большевиков в пропасть… Может быть, закажем в буфете что-нибудь посущественней? Здесь неплохо жарят шашлык на вертеле.

Кляйвель немного подумал и отказался:

– Мой рабочий день еще не закончен. Слушай, Толя, у меня есть к тебе небольшая просьба, ты не откажешь? Ну хорошо, хорошо, при чем поцелуи? Верю. Итак, скажу тебе по секрету: на Русско-Балтийском заводе снарядные стаканы делаются с браком – несомненный результат большевистской агитации.

– Всюду, всюду они несут с собой тлен и разложение! Я еще в семнадцатом говорил…

– Погоди. Речь идет о другом. Необходимо выявить большевистских агитаторов. Не знаешь ли ты кого-нибудь из них?

– Но ты разве забыл? – смутился Воронов. – Мы большевиками преданы анафеме и…

– Ты меня не понял, – стал терпеливо объяснять Кляйвель. – У тебя не может быть, так сказать, официальных связей, это понятно. Но, черт возьми, люди остаются людьми, кое-кого ты знал раньше…

– Из старых почти никого не осталось, Эдди!

– Ты сам говоришь – почти. Задача нелегкая, но если бы тебе встретиться – о, совершенно случайно, конечно! – где-нибудь на улице встретиться, остановиться, потолковать со старым знакомым…

– Он не подаст мне руки!

Кляйвель поморщился:

– Будь деловым человеком, Анатолий! Можешь уверить его в своем полном разочаровании в белом движении, пожалуйся, наконец, что тебя сегодня побили офицеры марковского полка… Знаешь, получилось довольно удачно, что этот мерзавец именно сегодня… гм… придрался к тебе, об этом завтра в городе заговорят.

– Пожалуй, действительно, здорово получилось, – загорелся Воронов. – Ей-богу, ты прав. Ну что же, попробую.

– Отлично. Живу я у теток. Будут новости – дашь знать. – Кляйвель посмотрел на часы: – А сейчас – иди. Если бы ты знал, сколько у меня дел!

– Еще бы, – почтительно сказал Воронов. – Еще бы! Он замялся и вдруг, наклонясь к уху Кляйвеля, спросил дрогнувшим голосом:

– Слушай, Эдди, а что, если все же победят большевики? Что тогда делать?

Кляйвель снисходительно улыбнулся, как взрослый улыбается неосновательным страхам ребенка:

– Меня принимал перед отъездом мистер Черчилль. Ты слышал о мистере Черчилле? Очень влиятельный государственный деятель, хотя относительно еще молод. Я понял из его слов и… некоторых интонаций его голоса, что опасения твои необоснованны.

– Ну, слава богу! – молитвенно прошептал Воронов. – Слава богу!.. – И крепко пожал, прощаясь, руку Кляйвеля.

Проходя на обратном пути мимо столика, за которым кутили марковские офицеры, он высокомерно скривил губы. Его давешний обидчик, краснолицый подполковник, отвернулся с ворчанием собаки, собравшейся вцепиться в чью-то глотку, но услышавшей от хозяина властное «тубо!».

Воронов с поднятой головой миновал опасное место и почти столкнулся с высоким пожилым человеком в элегантном сером пальто и в мягкой шляпе с большими полями.

«Инженер Свиридов! С Русско-Балтийского завода! – сразу узнал он прямой стан, бородку клинышком, как на портрете Тимирязева, и твердо сжатые губы. – Вот уж не ожидал его здесь увидеть!»

Свиридов направлялся к столику Кляйвеля. Воронов еще с минуту смотрел ему вслед и увидел с чувством, похожим на ревность, как Кляйвель поспешно встал навстречу инженеру…

Кляйвель склонился в изящном полупоклоне:

– Я безгранично благодарен вам, Иван Павлович, за то, что вы откликнулись на мое приглашение. Я надеялся, что наше старое знакомство…

– Приглашение? – насмешливо переспросил Свиридов. – А я в простоте душевной думал, что это – повестка о явке. Немного меня смущало только одно: почему в сад Сарматовой, а не, скажем, в какую-нибудь комендатуру или… я уж не знаю, как это у вас называется?

Свиридов говорил очень тихо, с уверенностью, что никто его не перебьет. Закончив, он вопросительно посмотрел на Кляйвеля, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Что вы, Иван Павлович, что вы! – воскликнул Кляйвель, стараясь развязностью прикрыть смущение. Он ловко подставил стул Свиридову и сам уселся рядом. – Чаю? Вина? Мне говорили, что здесь сохранилось недурное «абрау».

– Вы очень возмужали с тех пор, как я вас видел в последний раз, – сказал Свиридов, не отвечая на любезное предложение. Старый инженер внимательно глядел в лицо офицера и говорил без улыбки, в голосе его совсем не было теплоты.

– И вы, Иван Павлович, очень изменились, – лицемерно вздохнул Кляйвель. – Правда, прошло десять лет, памятных для всех нас… и для вас в особенности. Я никогда не забуду дружбы с вашим сыном, павшим от руки нашего общего врага. («Может быть, удастся его деморализовать, если ударить по больному месту?»)