Текст книги "Ophiocordyceps unilateralis (СИ)"
Автор книги: Сергей Жо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Так, зачарованно остолбенев, он переместился на кухню. Налил себе холодный кофе, перемешал его и только потом заметил, что вместо ложечки использовал тот самый тест. Жутко испугался, будто не просто испортил кофе, а словно тем самым прервал беременность. Вскочил из-за стола и уронил чашку на пол. Темная жидкость быстро разбежалась по плитке несколькими лужицами, в итоге благополучно образовав целое озеро. Любуясь результатом своей рассеянности, писатель усмехнулся. Затем едва не рассмеялся, а, в конце концов, обрадовался. И, действительно, почему его радость оказалась такой заторможенной, ведь вероятность того, что он станет отцом, была той радостью, которую ждешь, может, всю жизнь. И случается она всегда неожиданно и всегда приносил большое счастье. Быть может, он просто боялся быть счастливым, боялся бурной реакции на такое счастье, боялся его сглазить. Ведь мы так жаждем счастья, а когда оно приходит, освещает нас своим добрым светом, мы боимся его. Словно, где-то глубоко внутри в подсознании зная, что за любое счастье нужно платить, и что всегда за белой полосой следует черная. Как бы банально это не было. Такое вечное ожидание чего-то плохого, страшного живет в нас вместе с другим глубоким пониманием. Пониманием жизни, как тяжелого пути, где нет правильных или неправильных направлений.
И теперь, стоя посреди кухни и нелепо пялясь в лужу кофе на полу, он совершенно иными чувствами ощущал качество полученных известий. И даже глаза его стали иными. Глаза не сына, а отца. Так, по крайней мере, он сам себе вталкивал, и выступившая на них слезливая завеса стала тому подтверждением. Подобная маленькая слабость, как результат большой радости требовала незамедлительного выхода. Одному с ней совладать было тяжело, а вот разделить с Катей представлялось единственно верным решением. И как-то совершенно невыносимо захотелось ее увидеть, обнять, расцеловать. А все совершенно невыносимые желания исполняются не зависимо от прочих умозаключений. Хотя, и ум уже был затуманен.
Дорога до ее работы заняла около получаса. В пути он миллион раз прокручивал разные варианты их встречи. Ее объяснения – его улыбки, ее слезы – его объятия, ее губы – его губы. И каждый раз все непременно заканчивалось поцелуем. Ему всегда нравилось ее целовать. Как наяву, так и в мечтах. И даже порой казалось, что и поцелуя для обретения той гармонии, которую он испытывал в ее объятиях, будет вполне достаточно. Словно поцелуй был той последней каплей, которой недоставало, чтобы заполнить все пустоты в его одиноком теле. И теперь все это обретало уже совершенно иной характер. С подобными мыслями он перебежал улицу, не замечая на какой свет, как и не помнил, рассчитался ли с таксистом, а если и рассчитался, то, явно, не в свою пользу. Еще раз удивившись своему необычному состоянию, но уже на тротуаре писатель заметил, что выбежал из дома в ее тапках. В них же он приехал к ней на такси, в них же в такой волнующий момент она его и увидит. Скорее всего, сразу разозлиться, а затем засмеется. Как смеялись некоторые прохожие, обходя стороной подобного чудака, хотя большинству до него не было никакого дела. Да, он и не желал их внимания. В этот момент в этих ее своих тапках он желал лишь раствориться в толпе, стать невидимым или остаться наедине только с ней, чтобы никто своим пошлым смешком не нарушил ту идиллию, которую создало его воображение. Он вспомнил свою историю и пожалел, что его история была такой ненастоящей. Ах, как бы она ему пригодилась. Вот здесь посреди улицы дотронуться до одного, зацепить другого, и, казалось, все мечты сбудутся. Но, вот здесь посреди улицы дотронься он до одного, зацепи другого и, в лучшем случае, покрутят указательным пальцем у виска, а могут и не так понять. Причем, у того, кто не так понял, виновным всегда оказывается тот, кто был не так понят. Не зависимо от качества ума той или другой стороны. И как каждый виновный заслуживает наказания, так и каждый непонятый заслуживает кары. А карать непонятых в человеческой природе, и ничто человеческое человеку не чуждо.
Он и не заметил, как очутился прямо перед ней. Стеклянная прозрачная дверь отъехала в сторону, освободив проход в целый административный комплекс, отдаленно напоминающий улей. И жужжало здесь так же. И работа здесь так же кипела. И только вместо пчел туда-сюда сновал офисный планктон. Конечно, не такой симпатичный, но тоже назойливый. Вот бы превратиться в огромного кита и отобедать. В этом просторном холле проще было потеряться, чем найти нужную дверь. Практически у самого входа располагалась интересная охранная система, включающая в себя не один и даже не два датчика, измеряющих все, что можно измерить: вес, рост, размер заработной платы и количество алкоголя в крови. После подобных измерительных процедур следовало пройти по зеленой стрелке на стеклянном прозрачном полу, которая служила не столько указателем направления, сколько своеобразным металлодетектором.
Писатель вспомнил, как Катя впервые пригласила его в свой офис. Он, конечно, ничего не подозревая, уверено рвался к лифту, проигнорировав всю дороговизну здешних спецэффектов, за что был остановлен угрюмым хамоватым охранником и возвращен на стартовую полосу. Вспомнились смешки незнакомцев, вся неловкость той ситуации и даже тот стыд – неотесанный и гнетущий. А охранник подливал масла в огонь, стараясь как ребенку или совершенно недалекому взрослому объяснить все этапы прохождения этой полосы препятствий. При чем, делал это с таким превосходством и позерством, словно актер в театре. Дурной актер в дурном театре. И писатель отчего-то был совершенно уверен, что и сам охранник лишь недавно разобрался во всех премудростях сложной компьютерной техники, но ничего не доставляет такому человеку большего удовольствия, чем унижение себе подобного на глазах тех, кому он служит. Но на этого неотесанного грубияна ему тогда было плевать. Задела Катя. Он заметил, как ей стало неловко. И она заметила, что он это заметил, потому попыталась сгладить ситуацию нелепой улыбкой, однако вышло еще хуже. Его стыд был более искренен, чем ее неловкость. Словно стыдно ему стало по его человеческой природе, а ей неловко только из-за соучастия. И писатель старался на нее не смотреть, отводил взгляд, даже, когда они уже поднимались в лифте. Оба смущенно молчали, как будто, ничего и не было. Много вещей из ее мира ему были непонятны и неведомы. Он не знал, как есть устрицы, не разбирался в дорогих винах или еще более дорогой живописи. Ей часто приходилось краснеть, а ему еще чаще стараться. Стараться вытравливать из себя себя же. И сам себя, порой, презирая, начал читать книги на подобие тех, где описано, как покорить любое общество или стать душой любой компании. И со временем ему стало нравиться то новое отражение в зеркале, как любому моднику нравиться примерять новый костюм. Со временем все проходит, как проходит и само время.
Он и не заметил, как очутился перед ней. Конечно, не прямо, а чуть в стороне. И это было здорово, что она стояла здесь внизу в холле, ведь в тапках добраться до ее офиса у него не было ни малейшего шанса. А так, она уже была рядом. Была рядом всем своим естеством, красотой и женственностью. Строгий деловой костюм шел ей, как впрочем, к лицу ей были и все остальные обитатели ее огромного гардероба. Волосы ее были аккуратно собраны сзади, и во всей фигуре отмечалась та элегантность, которая свойственная женщинам, уверенным в своих силах и своем будущем.
Увлеченно рассматривая Катю, писатель не сразу заметил стоящего рядом с ней мужчину. Высокого и статного. Лишь только когда он начал активно размахивать руками, стало понятно, что они разговаривают друг с другом. Мужчина напирал, Катя принимала. Затем они менялись ролями, и уже она усердно что-то ему доказывала, а он внемлил ее словам и, в процессе их поглощения, заметно огорчался. По началу, писатель подумал, что это один из авторов, которых она вела. Только почему их встреча происходила не в офисе? Да, и уж как-то особенно этот тип смотрел на нее. Увы, ее глаза писатель не видел. А сколько они бы ему объяснили... И чрезвычайно срочно захотелось поймать ее взгляд, совершенно точно зная, что он поведал бы гораздо больше, чем все слова их разговора. Писатель ступил в одну сторону, затем в другую, но в итоге вернулся на прежнее место. Туда же, к старому экрану.
Рука Кати скользнула вперед и уперлась, как несгибаемый шест, в грудь незнакомца. Она словно останавливала надвигающийся на нее ураган, который тащил за собой не только шквалистый ветер, но и дождевые тучи. И несгибаемый шест дрогнул, как сухая земля дрожит под каплями. И мужчина обнял ее за талию. И руки ее опали вниз к полу, а голова склонилась на его груди. И мужчина захотел ее поцеловать, как еще вчера ее целовал сам писатель, но она отвела лицо в сторону, и в этот миг писатель увидел ее глаза. Как и она увидела его. И он прочел их. Прочел, как очень замечательную книгу, наполненную столь важными и нужными словами, смыслами и чувствами. Ее взгляд в тот самый момент не принадлежал ее телу. Он стал воплощением ее души. Но лишь в тот самый момент, в тот самый короткий момент, в те секунды. Она быстро вырвалась из объятий незнакомца. И вся красота тех глаз быстро улетучилась, уступив место на пьедестале страху. И вместе с ее страхом к нему вернулась его головная боль. Такая же как и прежде: острая и колючая. Машинально он приложил ладонь к макушке и ощутил там все тоже уплотнение. Оно странным образом пульсировало, будто жило отдельно от всего организма. И писателю тоже стало страшно. Он вспомнил свои счастливые утренние часы. И, неужели, они случились результатом такой цены. Он болезненно зажмурился и уже обхватил двумя руками всю голову, прося о помощи неведомого спасителя, но не надеясь ни на какое избавление.
Наверное, Катя ему что-то кричала, но в потоке чужих и чуждых голосов ее слова исчезали, терялись и улетучивались. А он так же стоял, измученный телом и духом, пока здоровенный охранник геройски не снес его с ног. Упали они на кулер с водой. Весом двух тел смяв его под собой, как пластиковый стаканчик под подошвой обрушившегося на него ботинка.
Глава 11
Пахло здесь сыростью и человеческими страданиями...
Купить можно все: радость, счастье, удовольствие и любовь. Пусть не настоящие, лживые или призрачные, но, все же, купить можно все. Все, кроме страданий. По крайней мере, никто добровольно страдать не желает, тем более, никто не готов за это платить. А потому человеческие страдания, наверное, самые честные из всех человеческих ощущений. И здесь также пахло. Пахло какой-то честностью. Преступной, грешной и страшной, но честностью.
Он вспомнил утреннюю свежесть ее кровати, нежность ее постельного белья и примерил все это к холоду и грязи камеры, в которой находился. Хотя и временно, но, все же, весьма реально.
Едва уловимое мерцание просачивалось сквозь громоздкую дверь. Сливаясь с таким же блеклым светом в самой камере, эти два потока энергии не оставляли слабых попыток передать здешним обитателям каплю своей силы. Пол был холодным и каким-то липким. Тапки писатель потерял при задержании, потому лишний раз спускаться с нар не хотел. Обозвать кроватью то, на чем он сидел, на ум не приходило. И в памяти всплыло это интересное слово – "нары". Почему нары? Писатель не знал, и Википедии под рукой не было. Нечто подобное он, конечно, видел по телевизору, но сейчас, восседая на одном из таких настилов, он отчетливо вспомнил одно из складских помещений, где когда-то в студенческие годы подрабатывал. На таких же стеллажах, вмонтированных в стены, там хранились товары, ящики и прочие коробки с разным грузом. И теперь в этой камере он точно также чувствовал себя. И, видимо, это чувство изначально заложено в саму суть подобного заключения. Не человек спал на нарах, не наделенный правами, свободами и желаниями индивидуум, а предмет, вещь, товар, судьба которого решается между продавцом и покупателем. И только между продавцом и покупателем.
"На три часа. До установления всех обстоятельств происшествия",– иногда эхом возникал в голове голос патрульного, повязавшего ему руки и затолкнувшего в служебный автомобиль. Вместе с тем здоровенным охранником, который, видимо, находился в камере по соседству. Только теперь у писателя медленно нехотя начала складываться картина произошедшего, хотя бы отдаленно напоминающая реальность. По крупицам, бит за битом, он заполнял память своим утренним счастьем, затем горечью увиденного в офисе Кати, а момент той абсурдной ситуации напрочь забыл. Словно на стыке двух совершенно важных для него открытий, произошел такой взрыв, что сознание отказалось реагировать на все внешние раздражители. Отказалось реагировать и регистрировать их.
А между тем, охранник в офисе, как и любой другой человек, обеспечивающий в сидяще-спящем режиме безопасность людей, неожиданно, даже для самого себя, обрел крылья и созрел для подвига. Заметив странного мужчину в тапках, который не реагировал на посторонних, а затем в отчаянии начал молиться своему богу (в тот самый момент, когда писатель пытался утихомирить боль, обхватив голову руками), он принял его за террориста. А террориста принял за смертника. А смерть для героя – лучший раздражитель. Конечно, прибывший на место наряд полиции не стал долго разбираться в ситуации, а просто задержал обоих участников и доставил их в ближайшее отделение. Однако и там желающих разобраться не нашлось, а потому дежурный решил поместить задержанных в изолятор для их временного содержания. Словно, за три часа у кого-либо из доблестных стражей правопорядка обязательно бы созрело необходимое желание для проведения проверочных мероприятий. Слушать оправдания охранника или писателя никто не стал. Может, они не вызывали должной симпатии, а, может, услышав страшное слово "террорист", иные слова менее весомого характера слух уже не воспринимал. Хотя, писатель особенно не возражал. Вел себя молчаливо, а, значит, подозрительно. В нем смешалось очень много всего: от зудящей боли в голове, до режущей в сердце. Потому никакие меры процессуального характера ему в тот момент были не страшны.
– Курить есть?– обронил пару слов незнакомец, который до этой пары слов молча лежал напротив у стены. Хотя, лежать и запрещалось, видимо, подобные запреты ему были безразличны. Лишь иногда по шагам коридорного, он напрягался и в ожидании замирал, чтобы затем снова расслабиться. Напоминало все это старую добрую детскую игру "в кошки – мышки". Правда, чуть гибридного характера, ведь мышка уже была в ловушке.
На вид он был немногим старше писателя, но этим же своим видом показывал, что здешние стены ему уже давно знакомы, даже одомашнены.
– Нет, не курю,– ответил писатель.
– Ты кто по жизни?– видимо, у незнакомца возникло желание завести беседу.
– Хочется думать, что писатель.
– Значит, безработный,– улыбнулся заключенный и спросил.– Хороший?
– Не знаю.
– Как так, не знаешь? Ты либо писатель, либо нет. Либо хороший, либо нет,– он оживился, что даже присел на край, словно для его оживления лежачая поза не подходила.– Третьего не дано. Вот я – вор. Раз сижу здесь, значит, плохой. Но, все же, вор. Дома не строю, людей не лечу и книжки не пишу, а ворую.
– Тогда, я – писатель,– заразившись его оживлением, с гордостью выпалил писатель, что даже самому себе немного стало смешно, и он добавил.– Только еще ничего не написал.
– Вор, который ничего не украл,– про себя прошептал заключенный и на мгновение задумался.– Но, ты пиши. Кто-то же должен писать.
И они оба замолчали.
– Курить есть?– забывшись, еще раз спросил вор, а вспомнив, махнул рукой.– А здесь как?
– Нелепая случайность.
– Так в протоколе и указывай,– засмеялся собеседник очень громко и грубо, что сразу же прояснил, представившись.– Гена "Подкова".
Они пожали руки. Писатель еще раз ощутил на себе его проницательный оценивающий взгляд, и какая-то несвойственная его годам мудрость была в этом взгляде, наверняка, видавшем виды и саму изнанку жизни, разных человеческих судеб, пороков и страстей.
– Будешь в старости писать мемуары, обо мне не вспоминай,– улыбнулся Гена.
– Отчего?
– Не надо. Все свое я заберу с собой, а что оставлю, то уже записано не единожды во многих томах уголовных дел.
И показалось, что ему стало грустно. Вернее, даже не грустно, а как-то грешно. Словно, перед ним цепочкой пролетели все те его поступки, дела, которые и хотелось бы позабыть, но от подобного груза избавиться не было сил. А, наверняка, и возможности. Рядом с ним писатель позабыл о Кате, перестала болеть голова, и даже камера предстала теперь в совершенно ином свете. Как нечто неопознанное, но вполне понятное и настоящее. Как место, где можно было что-то понять или чему-то научиться. Конечно, не задерживаясь здесь более трех часов. На большее сил у него не хватило бы. И он это прекрасно знал.
– Как-то познакомился я с одной девицей,– снова улегшись на нары, начал рассказывать Гена,– падкой до мужицкого тела и водки. Жила она на окраине села, с дитем и бабкой. Пить и гулять ездила в город, дома еще стыдно было. Пропивала бабкину пенсию и возвращалась назад. В одном из кабаков мы с ней и сошлись. Она всерьез, я, как обычно. Думала, женюсь. Пить бросила, пошла на работу. Там же в деревне, в магазин, уборщицей. Месяц мы с ней душа в душу. Я забор наладил, дите ее не обижал, бабке за лекарствами в город ездил. Даже, пить не пил. Даже по выходным. И как-то раз она, дуреха, ночью после очередных жарких утех, слово за слово, обмолвилась, что собралась в магазине приличная выручка, и завмаг ее домой не забирает (обычное дело для сельских магазинов), а прячет там-то и там. Ах, дуреха, она, дуреха. Ей, что – просто слова, мне – сигнал. Она обмолвилась и забыла, как жена мужу очередную сплетню, только я ей был не муж, потому ничего не забыл. В ту же ночь вышел на улицу покурить и шмыгнул к магазину. Светло было, полная луна. В деревне тихо, красиво. Приятно работать. Магазин старый, но с сигнализацией на оконных решетках. Я тоже не промах и пока не старый. Взобрался на березу, росла она чуть ли не возле самой стены, перепрыгнул на крышу – старый потемневший шифер, а далее по нему пролез к дымоходу. Отопление в магазине было печное, старая труба доживала свой век. Оторвать возле нее доски обрешетки не составило труда, и через пол часа я уже внутри. Было так светло, что обошелся без фонаря, даже спички не зажег. Быстро нашел кассу, прихватил два пузыря и кольцо колбасы. Никаких следов, все аккуратно и незаметно. Тем же путем выбрался обратно. Заделал дыру в потолке и крыше, перелез на березу. Спускаясь вниз, только и услышал хруст веток да трест своей рубахи, как очутился на земле. Водка и колбаса в руках целые, а нога сломана. При чем, сразу понял, что сломал. Опереться, встать на нее уже не получилось. И хорошо помню, что взбирался на дерево и спускался с него одним и тем же путем, понимаешь, по одним и тем же сукам. Только, видишь разницу: туда лез порожним, а назад уже с грузом. Туда лез вор, который ничего не украл, а назад уже просто вор. И дерево не пустило, не приняло меня. Та говенная береза, будь она трижды неладна и трижды спалена в печи того самого магазина, не пустила вниз. А луна все также светила, и все также тишина лишь изредка содрогалась под трелями тамошних птиц, и я, содрогаясь от боли в ноге, дополз до ближайшего оврага, укутался в траву и выпил всю водку. Залпом без закуски. Лежал пьяный, одинокий и почти неживой, смотрел в небо, в его бесконечную глубину, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты. А утром меня обнаружили. Там же в канаве. Местный участковый. И я не сопротивлялся, ничего не скрывал, не врал и не хотел врать. Да, мог бы сжечь деньги или спрятать, поди докажи, что я их украл, взял бы на себя водку и колбасу, подумаешь, мелкое хищение, но не хотел. Не хотел из-за той березы, из-за того ночного неба и трелей тех ночных птиц, может, даже из-за той нелюбимой дурехи и того забора, который городил почти неделю. Не знаю... но не хотел. Мой грех, моя вина, свое заберу, чужого мне не надо.
Гена закончил и замолчал. Машинально потянулся к ноге, и писатель лишь только теперь увидел, что под штаниной у него повязка. Кусок некогда белого бинта туго обвивал ногу вора, будто и сам хотел ее утянуть, но волей или неволей хозяина, пока удерживался на месте.
– К чему я это все?– довольно неожиданно прервал тишину ее же автор.– Я – вор. И нет в этом никакого благородства, но я – вор и на большее не претендую. А ты пиши, коль ты – писатель.
И на этот раз он окончательно смолк. И глаза его уперлись в потолок. Возможно, вместо которого он и теперь видел то звездное ночное небо, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и он старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты.
Как только в коридоре послышались шаги, оба постояльца практически одновременно встали. Камера отварилась, и писатель понял, что три часа прошло.
На самом деле, прошел всего лишь один час. Катя подняла в отделении небольшое восстание и сумела добиться освобождения плененного раба. По рабски гордо с опущенной головой он покидал изолятор, и даже приток свежего уличного воздуха не заставил ее поднять.
Катя ждала на тротуаре, рядом с парковкой. Нервно теребила в руках связку ключей от автомобиля, иногда больно ударяя брелком по новому маникюру.
– Привет,– выдавливая из себя улыбку, начал писатель.
– Здравствуй,– Катя дернулась вперед поцеловать его, но что-то ее остановило.
Они неловко переглядывались. И чем больше, тем все более нервно.
– Я потерял твои тапки,– не выдержал и снова начал он.
– Черт с ними. Они за все ответят,– улыбнулась она.
– Кто? Тапки?
– Козлы в погонах,– засмеялась Катя.– Мы их засудим. Я позвонила твоему адвокату.
– У меня есть адвокат?
– Уже да,– она, наконец, решилась и обняла его, правда, практически сразу же отстранилась.– Тебе срочно нужен душ. Поедем домой.
В машине пахло волнующим грозовым ожиданием. Кожа на сиденьях трещала, как и нервы, сидящих на ней. От веса, напряжения, неизбежности разговора, которого всеми закоулками души хотелось бы избежать. Но есть такие вещи, которые происходят с нами не зависимо от нашего желания. Их невозможно предотвратить, но можно отсрочить. И он стал придумывать оправдания.
– На счет утра,– несмотря ни на что, разговор начала Катя, и писатель понял, насколько она была сильнее.
Понять то, что дело было вовсе не в силе, а даже, наоборот, в тонкости и чувственности его внутреннего мира по отношению к ее непреклонному и расчетливому, он не хотел. Как предмет обожания, она была лишена всяких недостатков.
– Ты мог не так все понять,– продолжила девушка и до белых костяшек на руках сжала руль.– У меня с ним ничего не было.
"С ним" вот, значит, как звали того мужчину. Почему она придала ему такую анонимность? Почему не наделила именем? Такой хитрый женский ход указать на полное безразличие? А, может, это правда? Рой мыслей жужжал в голове, и она снова заболела.
Все в том же месте на макушке он почувствовал пульсацию, резкое противное покалывание, даже небольшое повышение температуры.
– У тебя есть что-нибудь от головы?– спросил писатель, стараясь не смотреть на нее.
– Посмотри в сумке.
После утренней находки ему стало неловко капаться в ее вещах, но боль была сильнее подобных смущений, и, благо, пачка обезболивающих лежала в боковом кармане. Он проглотил таблетку и едва не подавился: в пересохшем горле не нашлось даже капли жидкости, чтобы ему помочь. Подобное покашливание Катя восприняла, как легкое недоверие к своей версии событий или, по крайней мере, как требование больших подробностей и разъяснений.
– Да, мы с ним раньше встречались,– она предприняла новую попытку, заметив, что писателю полегчало,– до тебя. Он был в меня влюблен, я им увлечена. Не долго. До нашей с тобой встречи. Он не сразу все понял. Долго названивал, встречал возле работы, настойчиво умолял вернуться. Также, как сегодня. И я решила все ему объяснить, окончательно и безвозвратно. Невольным свидетелем этого разговора ты и стал. Извини, я должна была раньше тебе рассказать. Но, по большому счету, все это не имеет никакого значения, ведь я люблю тебя.
Она впервые произнесла эти три слова. Выронив их, как журналистка во время репортажа. Уж очень публицистично. Словно в линзу телекамеры, но и то, с суфлера. Даже автомобиль остановился. Правда, на светофоре.
Красный.
Что он мог ей ответить на подобное признание? Солгать, что поверил или признаться, что понял? А как же ее глаза на той анонимной груди? Открыть дверцу и выйти? Какой в этом смысл? Он уже привык к ней. Пусть так, весь мир – игра. В конце концов, он, ведь, ее не любит. Или...
– Кстати, а что ты делал в офисе?
Желтый.
– Чей это был ребенок? Его или мой?
Зеленый.
Она тронулась с места, плавно нажав на педаль газа. Очень уверенно и спокойно. Мотор зарычал, Катя замолчала. Тоже очень уверенно и спокойно. Ему снова захотелось спросить, но он вспомнил, что уже спросил.
"...был ребенок?" Ему почему-то совершенно стало понятно, что она уже не беременна. Она не беременна чьим-то ребенком. И тот плюс на тесте лишился одной черточки. И то кофе на полу разбежалось разными ручейками. И его вопрос, как простое анкетирование, а ее такое обычное молчание, как ответ в этой анкете. Она продолжала спокойно управлять своим великолепным дорогущим автомобилем, вся такая сильная, уверенная и не беременная.
– Как ты узнал,– первое, о чем она решила спросить.
– Нашел тест,– не соврал он.
– Это все было до тебя,– Катя свернула направо и проехала через арку во двор дома.– Ты должен мне верить. Я люблю тебя.
На этот раз слова прозвучали так, будто, она уговаривала не его, а себя, при чем, думала, чем чаще будет произносить их вслух, тем быстрее в этом себя убедит. Ему даже захотелось согласиться, что любить она умеет только себя, но для подобного ответа, конечно, не хватило смелости. Но, главное, он и сам, наконец, понял, что ему тоже было приятно ехать в этом дорогом шикарном автомобиле с этой дорогой шикарной женщиной, как и приятно было заниматься с ней сексом, а думать, что занимаешься любовью. Не менее приятно было ужинать с ней в дорогих шикарных ресторанах, знакомится с ее везучими друзьями и зарабатывать на них хорошие деньги. Эдакий симбиоз двух крайностей, примирившихся с последствиями. Вор, который ничего не украл.
Он залез под душ. Специально включил холодную воду, дабы остудить пережитое. Слышал, как скрипнула дверь в ванную, и обнаженная Катя запрыгнула к нему. Ойкнула от обдавшего ее холода и тут же крутанула вентиль горячей воды. Она осторожно, прощупывая почву под ногами, словно опытный сапер, придвинулась к его уставшему телу в ожидании либо жарких объятий, либо полного игнорирования. И, казалось, к обоим вариантам она была готова, заранее все обдумав на несколько шагов вперед.
Ее прекрасное тело всегда его возбуждало. Порой, он даже за это себя ненавидел, но устоять не мог. Как не смог и в этот раз. И девушка обрадовалась: для нее такой исход был предпочтителен и наиболее легко выполним. А он головой уже не думал. Единственное, что во время близости постарался выплеснуть на нее всю ту ярость и злость, скопившуюся за этот странный день.
– Надо почаще ругаться,– смеялась она, упиваясь не столько наслаждением, сколько победой.
– Просто надо почаще заниматься этим в душе,– он хотел произнести нечто глубокое и осмысленное, а выпалил первую пришедшую на ум чушь с намеком на шутку, что сразу же сам и понял, как свою ограниченность.
Смыв с тела остатки своего позора, писатель ушел в спальню. Катя, что-то напевая себе под нос, осталась под струей горячей воды. Такая же мокрая, но уже не такая прекрасная. В спальне он принял еще одну таблетку. Боль не уходила. Последнее, на что он уповал, стал сон. Как закономерное окончание тяжелого похода.
Глава 12
Несколько дней силился написать рассказ, навеянный пережитыми впечатлениями. Но все попытки были тщетны. Словно он лишился творческой девственности, и восстановить ее даже хирургически путем было невозможно. Не помогал и алкоголь. Зато прекрасно справлялся с его головной болью, которая стала настоящей проблемой. Подобные проблемы обычно решают с помощью врачей, к которым обращаться писатель боялся, опасаясь узнать, что проблема у него совершенно не решаема. Летальность или фатальность его головной боли страшили гораздо больше, чем сами симптомы. Потому пил. Универсализм такого лекарства справлялся и с первой, и со второй бедой. Бедой по имени Катя, с которой эти пару дней писатель не виделся. Она занималась важными делами, а по вечерам отправляла ему свое интимное фото и банальную фразу с пожеланиями спокойной ночи. Он в ответ отсылал ей смайл. Такое потрясающе глубокое общение ему даже стало нравиться. Во-первых, оно было в духе времени, а во-вторых, не отнимало много этого самого времени. Но, почему-то, его, все равно, всегда не хватало. Жизнь делалась проще, работы случалось меньше, дороги стали быстрее, а времени категорически мало. Видимо, важным показателем времени является результат, а какой может быть результат от безделья...
Результаты Кати были вполне осязаемы. За эти несколько дней писатель успел немного соскучится по ее телу, и теперь в лучах тусклого эротичного света она выглядела весьма возбуждающе. Как обычно, вся светилась особой элегантностью и среди прочих дам в ресторане выделялась своей особой красотой. Что, конечно, сама прекрасно понимала, потому сияла гордостью и высокомерием, успевая еще кокетливо подмигивать невезучим спутникам серых спутниц, этим самым подмигиванием выражая им свое соболезнование. И та спокойная чарующая музыка, звучащая со стороны рояля, способствовала подобному ритуалу.
Заметив писателя, Катя улыбнулась и указала на часы. Он, действительно, немного опоздал, но третьего еще не было.
– Что за мужчины пошли?– улыбнулась Катя.– Нет, рыцари и джентльмены окончательно вышли из моды. И даже на свидание уже первой приходит девушка.
– Разве, это свидание? Я думал, деловая встреча,– писатель уселся напротив и стал ловить на себе некоторые взгляды с соседних мужских столиков. Взгляды, в которых отчетливо угадывался вопрос: как такой, как он, смог сесть за столик с такой, как она...
– Борис будет через минуту. Задерживается. Пробки,– Катя подняла бокал и намекнула писателю.
Он ответил. Сделал несколько глотков. Больше не хотел, чтобы голова оставалась ясная. Тем более, по пути в такси принял несколько новых таблеток от своей боли, смешивать которые с алкоголем в аптеке категорически не советовали. И пока они действительно срабатывали. А Катя улыбалась. Видимо, предстоящая встреча сулила хорошие новости, а, может, бокал с вином уже был не первый и даже не второй. И она, действительно, была прекрасна. Писатель подумал, что эту ночь обязательно проведет с ней, и от подобных мыслей кровь прильнула к лицу. Хорошо, в полумраке местного освещения она этого не заметила, а если и заметила, то не удивилась.
