Текст книги "Ophiocordyceps unilateralis (СИ)"
Автор книги: Сергей Жо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Здравствуйте, больной. Заставили же вы нас поволноваться,– весьма добродушно начал тот, что стоял справа от того, что стоял слева. Он был весьма крепок и строен, лицо, а главное, глаза были чуть уставшими, но усталость эта была приходящая, а не пришедшая, потому как морщин не было и, казалось, если он сейчас примет душ и поспит несколько часов, то затмит своей бодростью и живостью любого подростка, даже в пубертатный период.
– Со мной происходят невероятные вещи,– писатель попытался рассказать все подробности, но добродушный остановил его жестом руки.
– Мы знаем, мы все знаем. Не волнуйтесь, мы вам поможем,– все тем же мягким голосом успокаивал он и, аккуратно прихватив писателя за локоть, подтолкнул в сторону автомобиля. Второй санитар (писатель так и не понял, кто они: санитары, врачи или медбратья, а потому принял первое, что пришло в голову) занял место у второго локтя, так сказать, страховал.
– Меня отравили,– по пути продолжал рассказывать писатель, чтобы помочь быстрее установить причину своего расстройства, хотя, главным образом, надеясь на то, что ему, всего только и нужно, как ввести противоядие или какой-нибудь другой абсорбент, а не мучить прочей химией и изоляцией в психушке.
– Не волнуйтесь, нам все известно. Сейчас мы проедем в больницу, осмотрим вас, диагностируем причины и окажем всю необходимую помощь,– настаивал на своем санитар.– У нас лучшие специалисты, меня зовут Авдей, а мой коллега – Егор, с нами вам не о чем беспокоиться.
Егор, услышав свое имя, молчаливо, но чуть улыбнувшись, кивнул головой, словно простой скромный парень, которого наградили почетной грамотой. И почему-то эти два персонажа писателя нисколько не удивили, хотя в его состоянии все было объяснимо... Егор полез за руль, а писатель вместе с Авдеем забрались в будку. Две навесных лавки-сиденья, пара носилок под ногами, три канистры под топливо у заднего моста – вот и все убранство этой кареты.
Сквозь пыльную изорванную шторку писатель еще раз оглядел улицу, которую все также заполняли живые манекены.
– Скажите, а вы их видите?– понимая всю глупость вопроса, но изнемогая от желания, спросил он у Авдея.
– Конечно,– просто ответил тот и улыбнулся, но уже куда более загадочно.
Они тронулись с места. Сперва вздрагивая от каждого прикосновения с асфальтом, затем, словно привыкнув, набирая ход. Писатель наблюдал за дорогой все через ту же изорванную шторку, и немного странным показался тот факт, что они стремительно лавировали среди всех, застывших на месте машин, сворачивая и выворачивая именно в тех местах, где были преграды, как будто, его воображение и их реальность совпали.
– Не волнуйтесь, скоро приедем,– кажется, Авдей заметил легкое смятение и подозрительность в глазах пациента. Закончив предложение, он сразу же стал копошиться у себя в кармане и вместе с оторванной пуговицей и жевательной подушечкой достал из него шприц.
– Сейчас я введу вам успокоительное, – объяснил он логику своих действий.
– Он, хотя бы, стерильный?– для психически больного писатель задал весьма странный вопрос, что, даже, сам удивился своему благоразумию, будто, в состоянии душевного расстройства, он все еще оставался вполне трезво мыслящим и, даже, умным товарищем, что не могло не радовать. Показалось, что и Авдей удивился услышанному, но как-то по-своему, особенно, профессионально.
– Конечно,– не найдя более весомых аргументов, ответил он.
Уверенной рукой санитар выгнал из шприца лишний воздух, и тот с капельками прозрачной жидкости взлетел вверх и растворился на обшивке салона. Вслед за капельками вверх сперва полетел писатель, затем Авдей и, уже замыкая, Егорка. Раствориться на обшивке никому не удалось: Егор вмял зубами крышку моторного отсека, что располагалась в сердце кабины; Авдей влетел затылком в крепление для носилок, что повисали на бортах салона, как два крюка для одежды; писателю повезло больше всех и, перевернувшись, его просто накрыло отломанное сиденье. Подобный механизм причинения телесного вреда повторился три раза, видимо, по количеству кульбитов автомобиля. Две аварии за несколько часов явный перебор, правда, пожаловаться было не кому, разве, только себе.
Несколько минут он так и лежал, проклиная всех и вся.
– Жалуйся,– эхом донесся голос сверху.
Чья-то громоздкая тучная тень нависла над ним и повторила:
– Жалуйся. Иль не живой?
Согласиться с последним даже захотелось, но подвел организм, и писатель кашлянул, а мертвые, как известно, не только не потеют, но и не кашляют.
– Живой,– радостно утвердил голос тени, схватив потерпевшего за что-то ниже пояса. И потащил за собой. Как тачанку с навозом по весне сельчане вытаскивают на огород, удобряя уставшую после зимы землю. И писатель тоже почувствовал себя чем-то переработанным, лишенным твердой оболочки и выброшенным на сухую рыхлую поверхность.
Чужие ноги выволокли его на свежий воздух. В перевернутом мире он еще успел разглядеть машину скорой помощи со смятой крышей, служившей теперь днищем, осколки стекла, фар, даже шприц среди отвалившихся частей кузова. Санитаров он не видел, зато громоздкая тень медленно превратилась в мужчину лет сорока с пышными-пышными рыжими усами, которые запомнились больше всего. Захотелось их пригладить, потрепать, засунуть свои пальцы и покрутить, он даже протянул руку, но ее сразу перехватили, взвалили на знакомые плечи и потащили дальше. К припаркованному в пяти шагах тонированному седану. Упав на мягкую теплую обивку заднего сиденья, он носом уперся в знакомые коленки, осмотрел части тела чуть повыше и узнал Бэ. Знакомые плечи, которые дотащили его до машины, принадлежали Патошу.
– Трогай. Быстрее,– скомандовали губы, спрятанные под шикарными рыжими усами, и тот, что был за рулем, вдавил газ. Писателя качало, бросало из стороны в сторону, как в детстве на каруселях, слева-направо, справа-налево. Он, то и дело, стучал головой в бок Патоша, то падал на спину Бэ. По-видимому, они пытались его удержать на месте, что-то говорили или наговаривали, но не справлялись, хотя подробностей он уже не помнил. Туман спускался от макушки – до пят, скрывал и сковывал все жизненно важные рефлексы. В таком тумане можно было только заблудиться, что он и сделал.
Глава 7
– Так, ты писатель. Абсолютно бесполезный род занятий. В новом мире нужны солдаты, хлеборобы и проститутки. А, писатели... кому нужны писатели?
– Может, тому, кто читает.
– А, Бэ, Вэ. Хватило бы и азбуки. Шла Саша по шоссе и сосала су-у-у-у-чка. Ох, как она сосала, сучка!
И он заржал, как ржут лошади на лугу, только он не был лошадью, он был Конем. Так его все называли. И это прозвище, хотя, скорее кличка, подходила ему, как нельзя лучше. Даже лучше собственного имени, данного матерью при рождении, впрочем, которого тоже никто не знал. Конь вызывал у писателя отвращение. Настолько, что даже когда он молчал, все ровно, гнетущий тупой дискомфорт давил с какой-то необычайной силой омерзения, что хотелось размозжить его мерзкую голову о придорожный бордюрный камень. А сидеть рядом с ним, то же, что усесться на гвоздь. Но писатель, как обычно, терпел. Да, и не в том он был положении.
– Вон, смотри – черномазая,– указал грубиян своей беспардонной рукой на мулатку-официантку. При этом, чуть ли не слюна брызнула из его поганого рта.
– Да, ты – расист,– подключился к разговору Мишута.
Пожалуй, единственный, кто вызывал хоть какую-то симпатию. Он никогда не создавал много шума, по большей части, постоянно молчал и пил. С утра до ночи, почти до беспамятства. Но кто, после всего произошедшего, мог его осудить...
– Почему сразу расист? Киски мне очень нравятся, а вот болты нет. Я бы даже сказал, что демонстрируя их, они нас, нормальных мужиков, унижают. И кто в таком случае расист?– не унимался Конь, вторя каждому слову подергиванием гривы.
– И кто в таком случае нормальный мужик?– иронично поддел его Мишута и опрокинул стопку чего-то бледно-желтого. Писатель усмехнулся, но, нарвавшись на суровый взгляд Коня, ретировался.
Почти месяц прошел с момента аварии, и все это время писатель вынужден был ограничиваться компанией этих двух особ. Они и стерегли его, и кое-что объясняли, а, в большинстве случаев, просто доставали. За месяц он узнал много нового, но, в сущности, изменилось мало чего. Словно пропасть между его прошлым и настоящим залили водой, а мост не построили, потому приходилось плыть. Против волны, изо всех сил, захлебываясь. Трезвый Мишута рассказывал, что плавает так уже пол года, а пьяный он и двух слов связать не мог. Зато утром с похмелья вылезал из берлоги, как настоящий медведь, и плелся в пивную. Где своей трясущейся медвежьей лапой поднимал запотевшую кружку ячменного и залпом опрокидывал в себя. Так ему казалось. А на самом деле, Конь, ловко и умело изолировал его во время пьяного бреда в запертой комнате, приносил ему бутылку пенного, а когда тот успокаивался, то снова и снова объяснял ему правила жизни. Видимо, для этого, при всех его мерзких недостатках, Конь и был нужен. Он принял новые правила жизни, и, казалось, даже был этому рад. Он стал идеальным солдатом, а таковыми становятся те, кому нечего терять. И терять ему, действительно, было нечего. О своей прошлой жизни он никогда не вспоминал, а произошедшее объяснял своей исключительной способностью стать избранным. Только, куда и как, пока не известно. Единственным, кого он уважал или боялся (корень одинаковый) был Папа Геде.
Сам Папа Геде, Патош и Бэ на второй день после аварии, лишь только писатель пришел в себя и ему стало чуть легче, покинули их по неотложным делам, о которых никто из оставшихся ничего не знал. И сегодня в этом ресторане они снова должны были все встретиться. Этой встречи все ждали с нетерпением.
– Пойду, побрызгаю,– не сводя глаз с темнокожей официантки, которая то и дело сновала с заказами по залу, пояснил Конь причину своей отлучки.
– Смотри аккуратно,– напоследок бросил ему Мишута. Аккуратность была едва ли не главным правилом новой жизни. Даже небольшого прикосновения хватало, чтобы вызвать цепную реакцию, схожую с той ситуацией, которая произошла с писателем возле дома Кати. А, подобный сбой в системе, вызывал моментальную реакцию со стороны защитного механизма, или проще говоря, тут же появлялись санитары.
– А почему именно санитары?– начал разговор писатель.
Вообще, как только их покидал Конь, они могли беседовать с Мишутой на разные темы, наслаждаясь обществом друг друга, а больше тишиной, спокойствием и ненавязчивостью, нисколько не заботясь о выборе слов, выражений и интонаций. Но, как только Конь возвращался, нужно было строго контролировать тот речевой поток, который вырывался изо рта, чтобы не спровоцировать куда более яростный ответный словопад. А спорить с Конем, что небо красить, бесполезно, конь, ведь – животное.
– Все очень просто,– откинувшись на спинку кресла, подключился Мишута,– чтобы ты сам поверил в свое сумасшествие. Со мной первые месяцы так и было.
– Похоже, со мной так и есть.
– Тяжело, очень тяжело,– как-то по-старчески закряхтел Мишута,– но, если задуматься и вспомнить ту прежнюю жизнь, тот мир, в котором мы с тобой существовали, то подобный исход кажется вполне логичным. Так, по крайней мере, можно многое объяснить.
– А, если мне нравилась моя прежняя жизнь?
– Сытое тело – сытая душа. Так что ли?
– Скорее, сытое тело – скрытая душа.
– Вот. Я же говорю: тяжело, очень тяжело. Нам мало, что известно, а что известно – непонятно,– и он снова наполнил свою рюмку.
– Патош говорил, что мы – вирусы.
– Этот твой Патош, интересный малый, – Мишута выпил и горько сморщился, что даже у писателя свело в животе,– может, он и прав. Мы – вирусы, а Авдей – антивирус.
– А что ты о нем знаешь?
– Не много. Папа Геде называет их Корпорация "К". Они создали программу и контролируют ее работу. Авдей – один из таких контролеров.
– А кто такой Папа Геде?
– Он – проводник. Насколько я знаю, он был с самого начала, но лучше тебе спросить у него самого. Я мало что знаю. Видишь ли,– Мишута перевел взгляд на бутылку,– я часто отсутствую. Так сказать, помимо всех ваших миров и всех ваших реальностей, у меня еще есть своя – алкоособенная. Надеюсь, когда-нибудь я в ней останусь навсегда.
Он договорил и налил себе. Затем вскинул руку и гордо выпил. И глаза у него стали такие грустные и потухшие, что писатель сразу понял, какие муки и боль испытывает этот человек, пытаясь удержаться на самом краю пропасти. Ведь столько осталось позади: улыбки, любовь, первые шаги, теплота старых друзей и радость новых встреч, но неужели, все это было заложено в них с какими-то меркантильными интересами чем-то или кем-то посторонним. И писателю тоже стало грустно, жалко себя и всех себе подобных. Но прогнать эти мысли он не мог, ведь вместе с добрым вспоминалось и другое: бесконечный ритм города, злоба его улиц, грязь с его подошв, кровь, слезы и сперма из его организма – и все это самым лучшим образом объяснялось именно интересами кого-то или чего-то постороннего, чуждого человеческой природе, действительно, запрограммированного. И они оба замолчали. Мимо ходили люди, шумела музыка, голоса, запахи, но все это пролетало так далеко мимо от их незаметного пустующего крайнего столика, что свобода мысли не знала никаких границ. Писатель вспомнил Катю. Ее улыбку, едва уловимый прищур глаз и всю ее кокетливость. Внизу живота потеплело. Ох, воспоминания... то, что никто не может у него отнять.
– Привет,– услышал он знакомый голос,– ну и место вы выбрали. Слишком людно, возможен, риск столкновения.
Патош заговорил, как робот, что для его ветреной и необузданной натуры было весьма странно.
– Ничего, мы аккуратно,– из-за его спины показались те самые пышные рыжие усы.
Папа Геде, Патош и Бэ проскользнули к столику и уселись на мягкий диванчик. Они выглядели чуть уставшими, по-дорожному запыхавшимися и голодными. Мишута предложил всем выпить, но все единогласно отказались.
– Где третий?– чуть озадачился Папа Геде.
– По нужде отошел,– успокоил его Мишута, но лицо выдало небольшую обиду за отказ от совместного возлияния.
– Как дела?– обратился Патош к писателю, не скрывая радости встречи.– Давно не виделись. Ты, наконец, пришел в себя?
Писатель слышал вопрос, но все его внимание привлек этот мужчина с рыжими усами по прозвищу Папа Геде. Ранее он толком не смог рассмотреть его в силу остроты пережитых ощущений, теперь же перед ним сидел очень яркий и харизматичный человек. Очень живой и очень настоящий. Какое-то человеческое тепло исходило от него, будто где-то внутри вместо сердца билось само солнце. А его лучи бежали по венам вместо крови, наполняя каждую клеточку организма своей могучей силой.
– Эй, ты как?– снова отвлек его оклик Патоша.
– Нормально,– выдавил из себя писатель, но так и не смог оторвать глаза от объекта своего пристального внимания.
– Теперь ты мне веришь?– не унимался Патош.
– Вера – это состояние души, а не ума. А ваши души еще спят. Даже твоя, Патош,– ответил Папа Геде и широко улыбнулся.
И голос у него тоже был особенный.
– Надеюсь, ты больше не будешь пытаться нас убить,– включилась в разговор Бэ и выплеснула скопившуюся обиду.
– О, моя дорогая, милая, Бэ,– очень тепло и нежно Папа Геде произнес эти слова, что Патош даже напрягся,– в случившемся его вины нет. А даже наоборот, то, что сделали вы не дозволено. Если бы я знал, что вы задумали, то ни в коем случае, ни разу не дал бы вам даже капли той возможности. Это был верх безрассудства.
Как отец, отчитывал он провинившуюся дочь, отчего девушка даже опустила под стол глаза, видимо, понимая справедливость и заслуженность нравоучений. Для Патоша все противоположное его спорным убеждениям о мироустройстве было сродни вызова, а вызов – сродни драки. А от драк он не бежал.
– Это была моя идея, она здесь не при чем,– он яростно стал защищать Бэ.
– Я знаю. Но это не оправдание. О подобных вещах мы не раз говорили. Нельзя так просто взломать программу.
– Но не это ли ты пытаешься сделать?– продолжал наступление Патош.
– Об этом позже,– недвусмысленно успокоил его разгоряченность и разговорчивость Папа Геде, грозно стрельнув глазами.
Патош сник и замолчал. Бэ благодарственно погладила своего защитника по руке, и тот снова вспыхнул улыбкой, довольствуясь и таким результатом.
В этот момент к их столику приблизилась премилая официантка. Чуть курносая, с небольшими тучками веснушек на щеках и пухленькими губками, которые она умело сворачивала бантиком.
– Добрый день,– и голос у нее оказался под стать внешности – мелодичный и легкий.
Но, несмотря на всю благодушность, исходившую от девушки, писатель напрягся и вжался в кресло так крепко, что едва не просочился сквозь его кожаную обивку. Он почувствовал себя участником дурацкого ток-шоу и даже несколько раз пробежался глазами по залу в поисках операторов с видеокамерами. Не найдя никого похожего, писатель вспомнил ту лесную охотничью избушку, где он впервые столкнулся с необъяснимым. И теперь рядом с этой милой официанткой с ним происходил какой-то обратный эффект. Будто он, как дождевая капля, упал на землю, превратился в пар и стал подниматься обратно на небеса. И свое тело показалось ему лишенной веса рыхлой прозрачной конструкцией, с которой вдруг кто-то заговорил.
– Добрый день,– ответил Папа Геде.– Будьте добры, чашку вашего фирменного кофе.
Определенно, официантка поздоровалась с этими рыжими усами, а до остальных ей дела не было. Да, их и самих не было. И писатель облегченно вздохнул. Объяснить обратное он бы уже не смог, а, может даже, и не хотел. Девушка черканула карандашом и удалилась, покачивая бедрами. Видимо, усы ей тоже понравились.
– Да,– обратился Папа Геде к писателю, поймав на себе удивленный взгляд, просящий (хотя, скорее, требующий) такого обращения,– она меня видит. Я и сам не знаю почему. Так случилось. Мишута называет меня проводником. Но, скорее, я – диэлектрик. С вами я в одной полярности, в обществе душмеров – в другой. Хотя, я не силен в электромеханике. Раньше я работал водопроводчиком. И мне нравилось. Вода – это жизнь, а трубы – ее дороги. Потом все изменилось, впрочем, как и для каждого из нас. Кого-то привел я, кто-то пришел сам, я лишь помог.
– Но как?– перебил писатель.
– Наверное, ребята тебе рассказывали. Это вещество добывают из определенного вида грибов. Почему, как, я и сам не знаю, но, по большому счету, это не имеет никакого значения.
– Гри-бы,– тихо, почти про себя повторил писатель, только для чего и сам не понимая.
– На самом деле все было не так,– на этот раз Папа Геде повернулся непосредственно к писателю, и стало казаться, что все его слова предназначены именно для его слуха, как будто, это был его внутренний голос,– я имею ввиду, истории о жизни и смерти, создании и разрушении, чудесах и предательствах. Все это тоже части сложной давно сформированной системы, как и твое прошлое, настоящее, но не будущее. По крайней мере, если ты сам этого захочешь. Теперь у тебя есть выбор. Раньше его не было. За тебя все решало твое подсознание, так ты считал, а на деле: подсознание – это тоже всего лишь часть программы.
О, какой у него был голос. Такому голосу нельзя было не верить.
– Все мы были мертвецами. Зомби. Только, не живыми мертвецами с афиш кинотеатров, а, скорее, мертвыми душами в живых теплых телах. Душмерами. Мы просыпались утром в своих скворечниках, которые строили половину жизни. Шли на работу, которую ненавидели, чтобы вернуть то, за что строили половину жизни. Обедали в фастфудах, одевали и обували то, что нам говорили с рекламных плакатов люди, очень похожие на нас, но почему-то, всегда веселые и счастливые. И мы искренне верили, что веселыми и счастливыми их делали жареная картошка, новые кроссовки или ультратонкие тампоны. Мы были настолько умны, что не замечали, как глупо жили. Мы стали так развиты, что не заметили, как деградировали.
Он замолчал, впрочем, как и все. Никто не хотел, а, даже, и не смел вмешиваться в его монолог, породивший для каждого из присутствующих цепочку уникальных и глубоко личных рассуждений.
– Совершенно очевидно, что мы проиграли войну за самого себя. Проиграли не кому-нибудь, а такому же человеку,– продолжал он.– Первая война проиграна, вторая уже идет. И тебе решать: примешь ли ты в ней участие. Она идет уже много лет, и я не знаю, кто ее начал. Может быть, Иисус, как думает Мишута,– услышав свое имя последний поднял еще одну стопку, а Папа Геде очень искренне улыбнулся,– может, и да. А может быть, Вася, Петя или Маша. Любой человек наделен волей, разумом и силой, которые терпеливо ожидают своего часа. Наше терпение не безгранично, но оно имеет свойство растягиваться до бесконечности. А когда бесконечность заканчивается, терпение лопается. Но, когда бесконечность заканчивается?
Последний вопрос, скорее, был риторический, потому рассказчик выбросил его в воздух, как бы, в пустоту над головами своих слушателей. Звуковая волна отразилась от стены и улетела в окно, а далее – в бесконечность. И все снова замолчали, словно, пытаясь отыскать ее границы где-то глубоко в своем подсознании.
– Пойду, проверю, как там Конь,– приподнялся со стула Мишута, но писатель схватил его за руку.
– Я сам,– он больше ничего не хотел и не мог сказать.
Ему просто нужно было выйти. Убраться поскорее в одинокую пустоту другого пространства, чтобы привести свои ощущения в порядок. Кажется, все это прекрасно поняли и молча проводили его взглядами.
Аккуратно добравшись до тыльного коридора, писатель свернул в узкий проем и упал на стену. Перевел дыхание и вытер пот со лба. Что-то необыкновенно легкое и в то же время необычайно тяжелое поселилось внутри его тела, ноги подкашивались, а туловище выпрямлялось и стремилось вверх. Мимо с подносом прошла официантка. Он еле успел одернуть ногу, чтобы не зацепить ее. Кажется, наконец, осознание полноты картины мира и его места в этом мире, пришло в больную голову, как свиные ребрышки на подносе доставили голодному клиенту. И голод стали утолять, и необыкновенность стала побеждать необычайность, и ноги закололи приятной острой болью, подобно той, которая возникает от избытка молочной кислоты в мышцах. Писатель продвинулся вперед. Свернул за угол. Длина коридора заканчивалась уборной, слева-справа ее разделяли двери подсобных помещений. Одна из которых была приоткрыта.
Узкая полоска света колебалась от воздушных масс: то становилась толще, то сужалась до иголочных размеров. Голосов за ней слышно не было, но почему-то писателю стало отчетливо ясно, что там кто-то есть. Не душмеры, как назвал их Папа Геде, а кто-то из людей. И он поймал себя на мысли, что впервые осознанно провел это разделение. А где есть осознание, там близко и понимание. Писатель толкнул дверь ногой. Это было кладовая, где хранились моющие средства, хозяйственная утварь и прочие-прочие бытовые приспособления. В центре стоял небольшой металлический стол, серый, дюралевый. С вмятинами, сколами от многочисленных ножей, изогнутый и грязный.
Ее руки лежали на ровной и чистой его части, ладонями вниз, очень спокойно и как-то безмятежно. Тело согнуто пополам в районе живота, туловище опрокинуто ровно между рук, но чуть сгорблено и сжато. Передник, странная шапочка и две полоски черных трусиков валялись в метре от входа, возле корзины с половыми щетками. Под его натиском ножки стола чуть покачивались, но не скрипели, а судорожно молчали, сдерживая напор и считая секунды. Голова девушки была запрокинута в сторону входной двери, а потому писатель прекрасно видел ее пустые глаза, и то ли его воображение заставило дорисовать на ее лице две слезинки, то ли она действительно заплакала. Конь закончил свое дело и испустил противный стон, отдаленно напомнивший гудок закипевшего чайника. Закипел и писатель. От несправедливости, злости, отчаяния. В два шага он подскочил к Коню и, собрав всю силу в кулак, нанес удар. Но, конечно, промахнулся. Конь ловко увернулся, и также ловко снес писателя с ног уже своим ударов прямо в челюсть. Задребезжали ведра, треснули кости, все вокруг загромыхало и обрушилось на каменный пол. Писатель растянулся на нем, как дождевая лужа, и стал впитывал мертвую прохладу с поверхности плитки. Отчего полегчало, и даже унялась больная челюсть.
– Придурок, можешь пользоваться,– заправив штаны, стряхнув кулак в воздухе по часовой стрелке и смачно облизав губы, Конь недвусмысленно намекнул на тело девушки, затем заржал и вышел.
Мулатка-официантка оставалась на том же месте. В той же грязной противной позе, на том же сером холодном столе, с теми же пустыми карими глазами, которые уже сам писатель наполнил болью и страданием. И он не знал, чувствовала она что-либо или нет, это было абсолютно не важно, ведь жертва в произошедшем была совершенно другая.
В коморку вошел бледный юноша, с корзиной грязной ветоши в руках. Казалось, он настолько устал от своей невзрачной работы, что, предложи ему свежую могильную яму, он броситься в нее с головой и сам же себя закопает. Несколько секунд он усердно изучал увиденное, лишь бешено сверля зрачками угол за углом, но, наконец, остановился на месте в центре комнаты. Остановился взглядом и телом, и писатель отчетливо уловил этот момент. Такое он уже видел. Цепочка снова замерла.
Он выбежал в коридор. Возле туалета один из посетителей остолбенел прямо держась за ручку двери, официантка застыла на выходе из кухни, так что тарелка супа уехала с подноса и встретилась взрывом с бетонным полом. Все происходило очень быстро. Единицы, ноли, биты, байты, вольты и амплитуды. Все смешалось в связном и четко выстроенном алгоритме. И писатель бежал, уже не задумываясь, касался он кого или нет. А, скорее, даже наоборот, стал толкаться, пробивая себе путь к выходу.
Патош и Бэ притормозили у двери, когда с улицы донесся знакомый всем гул сирены скорой помощи.
– Скорее к запасному выходу,– скомандовал Папа Геде, и все рванули к табличке с зеленой стрелкой и, нарисованной под ней, пожарной машиной. Хотя пожара и не было, обстановка накалялась. Казалось, живых манекенов или зомби, или душмеров, как угодно, в ресторане стало гораздо больше, чем было клиентов. Они словно своей массой и занимаемым пространством вытесняли из писателя силы для бегства. И уже приходилось расталкивать тела без разбора, не замечая и не оглядываясь: кто куда падал, и что происходило за его спиной. Он просто пытался вырваться наружу, вдохнуть уличного воздуха, пропитанного свободой.
Первым у двери оказался Мишута. Ногой он отшвырнул ее в сторону и выскочил в переулок. Вдоль стен были неаккуратно разбросаны металлические контейнеры для мусора, отходов и прочей выброшенной ненужной всячины. Здесь же рыскали сурового вида коты и всегда готовые составить им компанию бездомные трех-четырехлапые собаки. Заметив Мишуту, одна из них жалобно заскулила, а затем перешла на лай. Словно, сперва посочувствовала, а затем предупредила о предстоящей опасности. Но Мишута собаку не понял. Он с трудом понимал несколько фраз на английском, а вот песьей грамоте обучен не был. За что сразу и поплатился. Егор схватил его за плечо и, раскрутив, как хулиганистый мальчиш надоевшую юлу, запустил в один из контейнеров. Всей своей массой Мишута влетел в железный неоднократно переваренный для прочности кронштейн и распластался на нем, как прибитая муха на стене. И, как на зло, для такого неприятного происшествия он выпил не достаточно нужную дозу, а потому вся боль каждой ушибленной косточки, связки и ткани его тела теперь ощущалась настолько шокирующе ярко и трезво, что на мгновение он потерял сознание.
Очнувшись и открыв глаза, увидел рядом с собой на земле скорчившееся от боли тело Патоша, а в метрах десяти от них на канализационном люке – бездыханное тело его девушки. "И все это лишь за мгновение",– обреченно подумал Мишута.
Писатель оказался в переулке последним. Егор заканчивал разбираться с Конем. Несмотря на отчаянные сопротивления последнего, он так и не смог дать своему сопернику сколь-нибудь серьезный отпор. Под градом ударов по лицу, туловищу и ногам, Конь спотыкался, падал и корчился от боли. Приятный вкус возмездия, наполнивший расшатанную голову писателя, побеждал в нем стремление помочь бедолаге, ведь, в принципе, они играли за одну команду, но чувства взяли верх. И он наблюдал со стороны, как Конь испустил последний вздох и от очередного удара в челюсть потерял сознание. В небольшой луже крови его тело казалось безобразным каменно-серым рифом. Егор осмотрелся по сторонам. Лишь только ссадины на его кулаках намекали на недавние драки, а дыхание, пульс и совершенно спокойное выражение лица нисколько не вписывались в общую картину. Как антивирус он действовал жестко, беспощадно и слишком уверенно, чтобы проиграть. Их взгляды встретились. Писатель, конечно, понимал, что единственный его шанс – это быстрые ноги. И хотя их скоростная способность даже у него самого вызывала легкое подозрение, оставаться на месте было еще хуже. Приняв изготовку, подобно спринтеру на старте, он взметнул руками, но в самый последний момент остановился. И дело было не в Егоре, который оставался на том же самом месте, молчал и просто смотрел в сторону, а остановила его старая детская песенка. Звучала она из-за угла, того самого, куда собирался рвануть писатель, и словно заезженная пластинка встречала его давними воспоминаниями из прекрасного далека.
Тяги, тяги, потягушеньки,
Да на детку порастушеньки,
Да вдоль долгунушки,
Да поперёк толстунушки.
Расти здоровый, сынок,
Как крепенький дубок!
Горловой свист согласных приближался, оседал на близлежащих стенах, дороге, ложился вместе с пылью на испачканные ботинки. Следом показался знакомый пожелтевший медицинский халат. Те же пятна старости на нем, те же пуговицы и тот же хозяин. Авдей шел медленно, уверенно, в хорошем расположении духа, повторяя знакомые строчки. Однако ноша его была не проста. Следом за собой по шершавому асфальту он тащил за руку Папу Геде. Всем своим слабым телом груз пытался сопротивляться, но тяги, тяги, потягушеньки...
Авдей подтянул его к одному из контейнеров, где приходил в себя Мишута, и небрежно бросил, как то самое, для чего эти контейнеры и были предназначены. После он взглядом хозяина или, скорее, полководца осмотрел поле битвы, благодарственно кивнув собрату по оружию, Егору. На писателе Авдей остановился в последнюю очередь.
– Здравствуйте, больной,– мягко, по-отечески проговорил он вслух.
Писатель от растерянности и замешательства не мог или не хотел выдавить из себя хотя бы приветствие, потому коряво кивнул головой.
