Текст книги "Ophiocordyceps unilateralis (СИ)"
Автор книги: Сергей Жо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Патош, видимо, не ожидал такого вопроса или о некоторых обстоятельствах своего плана от уровня нахлынувших эмоций и свершений позабыл. На мгновение он замер, механизмы в его голове срабатывали поочередно, в таком же порядке запуская цепочку последовательных действий, направленных на восстановление равновесия между достигнутым результатом и вероятными ожиданиями. Он вскочил с кушетки. Оправился, отряхнулся, словно сбросил окутавшее его одеяло из опиумной шерсти и вернулся к реальности. По крайней мере, так показалось писателю. Видимо, эта девушка со странным именем, хотя, вероятно, это вовсе не ее имя, а очередная безумная выдумка Патоша, действовала на него отрезвляюще.
– Ты никогда не задумывался о том, что такое мир вокруг нас, – чуть неожиданно теперь она заговорила с писателем.– Вот мне было абсолютно ясно чуть ли не с детства, что все это пестрое, серое и грязное, все то, что мы называем обществом, работой, друзьями, любовью – все это пустое место. Мы рождаемся, взрослеем и живет пустой жизнью, которую кто-то заполняет различными установками, целями и задачами, только бы у нас появлялся смысл вставать утром с кровати, идти на работу, соблюдать традиции своего общества, плодиться, умирать, дружить или воевать. Как будто, все это сложная компьютерная программа, где каждый действует в соответствии с четко прописанным только для него алгоритмом, и этот алгоритм мы называем жизнью. Кто за этим стоит? Бог, скажешь ты. Нет, Бог – это вирус, отвечу я. Он проникает в тело файла и заражает его. Он не работает на систему, он разрушает ее.
– И только когда твой код взломан, ты можешь объективно оценить происходящее вокруг. Ты обретаешь независимость, свободу. От всего: денег, зависти, боли, даже времени,– вмешался в ее монолог Патош.
Возникла неловкая пауза. Будто, каждый еще раз перематывал в памяти запись услышанного.
– Ребята, под чем вы?– сдерживаясь от смеха, наконец, пробормотал писатель.
Ладно, когда Патош настигал его своими алогичными умозаключениями, к этому писатель уже привык, но еще и девушка. Массовая потеря благоразумия, или такие странные личности притягиваются друг к другу, словно магниты. Но при чем здесь он?..
– Да, под тем же самым, что и ты,– ответ Патоша снова взбудоражил писателя.
Все-таки, они его отравили...
– Что вы мне дали?– чуть повысил он тон.
– Мы,– засмеялась Бэ,– ничего. Ты сам.
–Не понял, – еще больше озадачился писатель.
– На столе, – Патош указал на пустой стакан.
Писатель припомнил, с какой жадностью осушил его, но вкус воды не показался ему тогда странным, хотя в патоке всего произошедшего и происходящего любая странность менее значимого уровня кажется сродни привычной нормы.
– Приятель, я и сам не до конца понял, что это, – похлопав друга по плечу, Патош подошел к столу и, взяв в руки стакан, перевернул его вверх дном.
– Это вещество синтезируют из определенного вида грибов. Кажется, где-то в горах Тибета есть лаборатория, но это абсолютно не имеет никакого значения,– прояснила Бэ.
– Что значит, не имеет, – вспылил писатель, – вы меня отравили, как этот наркотик действует. Я что, умру или стану таким же безумным...
Он хотел сказать "как и вы", но почему-то проглотил последние слова.
– Безумным?!– как человек, тронутый важностью услышанного, как заплативший за это весомую цену, обрушился на него Патош.– А кто определяет степень моего благоразумия? Может, ты? А, не тебя ли в университете все называли чудаком, и это в лицо. А за глаза, знаешь, как они тебя называли за глаза? Полиграф Полиграфыч. Помнишь, как у Булгакова. И уверяю тебя, это не из-за внешнего сходства.
Писатель, конечно, знал. Неоднократно знал, но не придавал значения, старался быть выше, достойнее этого. И даже теперь иногда, когда у него случалось брали интервью, он вспоминал тех своих обидчиков и представлял себя измотанным, но торжествующим тореадором, всаживающим клинок возмездия в самое сердце посрамленного быка, лишь ловя себя на мысли, что нет ничего достойного в терпении.
– Я знаю, что в это сложно поверить и проще всего объяснить все сумасшествием, наркотиками, сном, – начала серьезный разговор Бэ.– Но ведь человек так устроен: ему необходима вера, как кислород. В Бога, в судьбу, в силу, деньги, НЛО, в конце концов, пустая вера в завтрашний день. Так почему не поверить нам?
– О, нет, не такая она и пустая. Ведь завтрашний день обязательно наступит, независимо от моего желания. И даже не важно, увижу я его или нет. А как верить вам? Во что верить вам? В бред, в лишенную всякого смысла фантазию?– горячо парировал слова девушки писатель, а затем, чуть успокоившись, задумчиво добавил.– Хотя, может, поверить в сон.
– Ты не спишь, – вмешался Патош и сильно хлопнул ладонью по его лицу.
Действительно, он не спал. Ибо жгучая резкая боль волной прокатилась от мочки уха до переносицы. Прокатилась и сдетонировала. Внутри прогремело: скопившаяся обида, боль, усталость, гнев. В один миг он подпрыгнул к Патошу и, схватив его за одежду, встряхнул, что было силы. Как пыльный мешок или ковер, в надежде вытряхнуть пыль, дурь или зубы.
– Стойте!– отчаянно заорала перепугавшаяся Бэ.
– Успокойся, тише, тише, друг. Я просто доказывал, что ты не спишь,– чуть побледнев и съежившись, пробормотал растерянный Патош.
Писатель остывая выслушал его и чуть отстранился. Отпустил бедолагу, и тот, влекомый силой страха, отпрыгнул на несколько шагов назад.
– Не хватало нам еще драки. Тем более, в такой момент,– шарила Бэ по карманам в поисках сигарет.
– В какой момент?– успокоившись окончательно, писатель присел на стул.– Я устал, мне нужно вернуться домой.
Бэ, наконец, отыскала сигарету и спешно закурила. Клубы дыма красиво выбегали через ее ноздри, целовали губы и рассеивались в воздухе, словно чарующий аромат, усмиряющий взбунтовавшиеся нервы. Патош мялся на месте. Тоже нервно, куда-то торопливо опаздывая. Затем, словно получив разряд тока, встрепенулся и подбежал к кушетке, захватив с пола кочергу от камина.
– Пожалуй, это единственный способ все проверить, – произнес он и решительно замахнулся найденным оружием. Весь его вид, вся стать выдавали человека, способного совершить поступок. Серьезный, необратимый и примирившийся с последствиями. Видимо, сломать – лучший способ познать.
В тот же момент писатель вспомнил, что все это время в сторожке находились еще две девушки. Тихо, мирно, беззащитно они спали на том же месте и, несмотря на весь шум-гам, царивший вокруг, даже не шевелились. Странно, даже очень. Хотя, на подобные странности не было времени. Он бросился на Патоша и свалил его с ног. За мгновение до того, как шальная кочерга просвистела в воздухе в направлении своей цели. Грязная, кривая и тонкая, она, словно костяная рука самой смерти, лишь всколыхнула прядь волос на голове одной из девушек. И тут уже писатель не удержался. Со всего маха он съездил Патоша по физиономии. Удар пришелся ровно в челюсть. Брызнула слюна или кровь: в подобной ситуации все жидкости выглядят одинаково. Патош протяжно застонал и прилип к полу, лишь только скривившись от боли. Бэ, причитая, бросилась к пострадавшему. "Неужели, она действительно любит этого идиота... хотя, кого же тогда любить? Ведь, идеального любить не за что, а нормальных не существует. Да, и что такое норма, особенно, когда имеешь дело с чувствами?.."
Писатель отошел в сторону. Легкая дрожь пробежала по лицу, казалось, кожа побледнела, а волосы встали дыбом. Он припомнил те пару случаев, когда испытывал нечто подобное. Такой же выброс гнева, бурление адреналина в крови, тремор рук. Стало даже немного стыдно за такую реакцию организма. Но что поделать: он – не герой, а герой – не он.
– Доброе утро, – сладко потянувшись, прошептала одна из девушек на кушетке.– Белка, вставай.
Она аккуратно похлопала подружку по плечу, а, не заметив в ответ должной реакции, ехидно с улыбкой на миловидном личике ущипнула соню за попу. Последнее подействовало прекрасно, и подружка встрепенулась, словно вырвавшись из сладкого плена Морфея. Они еще несколько мгновений лежали и улыбались друг дружке, как наивные школьницы на утро после выпускного, очнувшись в чужой кровати, скажем... своего учителя или даже директора. То есть с небольшой каплей сожаления, интереса, а, может, и желания. Хотя, конечно, наивные школьницы в такой ситуации не оказались бы. Да, и существовали ли они... человек, имеющий гаджет с выходом в интернет, расставался со своей наивностью, как и с девственностью, при первом же удачном подключении к сети. А, девушкам было весело. Улыбки они заменили легким смехом, а сонливость – легкой вальяжностью. Писатель, Патош и Бэ на мгновение замерли. Вместе и как-то синхронно. Писатель надеялся, что эти две особы прольют свет на его местонахождение, надежды Патоша и Бэ были куда более весомые.
– Ты что-нибудь помнишь?– поинтересовалась Белка у той, которая ее так назвала.
– Да,– та по-прежнему улыбалась,– ничего, но ведь это тоже кое-что.
– Еще держит?– засмеялась Белка.– Я помню кучу бодряков.
– Вот почему так хочется пить,– облизала сухие губы подруга.
– Мне тоже,– согласилась, а задумавшись, еще и добавила Белка.– И секса.
Снова засмеялись, и обе, как по команде, приподнялись с кушетки. Словно в поисках того, кто или что сможет воплотить все их желания. Писатель сидел напротив за столом, Патош валялся на том же месте на полу, Бэ заботливо нависла над ним. Все напряглись. Даже воздух.
– Еще я помню Бэ и ее психа,– сменив улыбку на неулыбку, добавила Белка.
– Блин, хоть бы этот урод меня не трогал, – начала осматривать свое тело вторая девушка в поисках следов Патоша, словно, если бы он ее трогал, обязательно бы остались такие следы, как будто, это был не Патош, а химловушка.
– Сама ты, урод,– не выдержав, вслух произнес Патош.
Писатель, даже было, чуть не засмеялся, но реакция девушки заставила сдержаться. Точнее, никакой реакции не последовало. Абсолютно. И почему-то стало совершенно понятно, что для этих двух девушек в этой избушке более никого не существовало. И данный факт предстал настолько очевидным, настолько удобным, что не просто нужно было в него поверить, а даже захотелось это сделать, забыв о всей рациональности и твердости своих умозаключений и прежних рассуждений. Но писатель стал отгонять подобные мысли прочь, как всякий нашедший клад, оставляет мысли о добровольной сдаче его государству в обмен на малую долю и спокойный сон. И сном он снова принялся объяснять для себя все происходящее вокруг. А Патош, тем временем, кажется, забыл о зудящей челюсти, на радостях вскочил на ноги и метнулся к кушетке. Замер в позе уязвленного пингвина и принялся наблюдать. Бэ задумалась о своем. А свое укладываться у нее в голове, по-видимому, не очень хотело, потому она ерзала по полу, пока спиной не уперлась в стену. Подопытные девушки спокойно сползли на пол, потянулись к дощатому потолку, с которого местами свисала паутина, а, зацепив ее рукой, противно поморщились. Очень синхронно. И очень обе.
– Где мы, ты хоть знаешь?– обратилась та, что была брюнетка, к Белке, значит, блондинке.
– В избушке у бабушки. Скоро придет серый волк – трусами щелк,– подтянула на себе трусики Белка и подняла с пола, валявшиеся здесь же, джинсы.
– Очень смешно,– начала поиски своих манаток брюнетка,– лучше, скажи, как выбираться будем?
– Такси закажем. Только куда и как? – недвусмысленно намекнула блондинка, что телефона у нее нет.
Они снова принялись осматривать обстановку вокруг, в надежде отыскать средства связи с внешним миром. Так же усердно и внимательно, как Патош, Бэ и писатель наблюдали за ними. Первый заходился от смеха, но боялся создать лишний шум, перейдя на истеричный хохот, а потому словно проглатывал его, лишь чрезмерно раздувая щеки. Он стоял буквально в метре от блондинки, водил у нее перед глазами руками, корчил рожи и свои кривые пальцы в общедоступные неприличные символы, и было заметно, как все это доставляло ему огромное удовольствие. Вторая сидела все там же, у стены, вела себя спокойно, но довольно, словно мама, ребенок которой получил пятерку по контрольной. Третий пытался проснуться или раствориться. Никак не мог определиться. Для того, кто спит, он прекрасно все ощущал и более того, рассуждал настолько трезво, что подобные объяснения даже самому себе казались фальшивыми. Он словно блефовал сам с собой и единственное, что приходило на ум в качестве причины, так это – передоз. У него или у этих девушек. Он тронулся, они ослепли. В общем, все это походило на спектакль или киносеанс. Актеры, зрители, декорации, осталось дождаться титров и вернуться домой, приготовить ужин. От всех мыслей отвлекла Белка. Она подошла к столу, уперлась в него бедром и оказалась на ширине ладони от писателя. Он ощутил сладкие нотки ее духов, мускус или ваниль, еще бы разбираться в ароматах, а не просто знать два этих слова... Хотя какие духи, к черту! Писателю стало страшно. Вдруг все представилось, как встреча с призраком, только было не понятно, кто из них кто. Все когда-либо услышанное, увиденное или прочитанное о призраках, привидениях, полтергейсте пролетело перед глазами одной строчкой, правда, совершенно бесследно и бесполезно.
– Черт, даже воды нет, – Белка перевернула стакан и обратилась к подруге,– телефон нашла?
– Если бы,– с грустью в голосе выдохнула брюнетка,– наверное, они нас кинули. Сперли телефоны, деньги, украшения и свалили.
– У тебя, что были деньги и украшения?– улыбнулась, заранее зная ответ, Белка.
– Все равно, этот псих мне сразу не понравился. И если бы не ништяки...,– не успела закончить брюнетка, как обезумевший Патош схватил ее за руку и бросил на кровать.
– Я – не псих. Поняла, сука,– выпалил он скороговоркой.
Тут все остановилось. В самом деле, все. Только Бэ неожиданно быстро стала моргать. Брюнетка на кровати, блондинка у стола – обе превратились в манекены. Живые манекены. Они замерли в своих позах, как герои фильма замирают при нажатии на паузу. Но в отличие от экранных героев, эти две девушки были живыми, теплыми, но лишенными энергии оболочками.
– Эй, – первым опомнился Патош,– что с ними?
– Они зависли,– объяснила Бэ.– Ты разорвал цепь, уничтожил алгоритм, взломал код, я не знаю, как это назвать, но это случилось.
– Так, мы – тоже вирусы,– Патош произнес эту фразу, как нечто величественное, пригодное для девиза все жизни.
Писатель оставался на месте. Белка нависла над ним, как грозовая туча, готовая вот-вот взорваться ужасной непогодой. Он по-прежнему чувствовал аромат ее тела, даже, казалось, пульсацию вен и стук сердца. Хотя, затем, понял, что это его пульсация и его стук. Значит, живой.
– Старик, – обратился к нему с тем же Патош, – ты, там как? Живой. Она тебя напугала?
Он подошел к Белке сзади, подхватил ее за талию и бросил на кровать к брюнетке. Небрежно, как товар на полке. При падении девушки ударились головами, и у брюнетки из носа пошла кровь.
– Ой,– не особо сожалея, ойкнул Патош, – я случайно. Хотя, так вам и надо.
Писатель подскочил к девушке, попытался приподнять ее голову, и на руку упало несколько капель. Теплая, густая, настоящая кровь. Но пострадавшим было все равно. Ни грамма боли на лице, ни грамма эмоции, ни грамма жизни.
– Старик, если хочешь, трахни ее, – уже вовсю резвился Патош, – мы отвернемся, правда, Бэ,– он помог подруге встать и за свое хамство сразу получил пощечину.
– Не смей, – хотела еще раз добавить Бэ, но пожалела, все-таки, похоже, любила.
– Что вы с нами сделали?– писатель рухнул на пол рядом с кушеткой, обхватил голову руками, словно спасая ее от предстоящего расщепления, и едва не заплакал. Действительно, горький ком подступал, хотелось кричать, реветь, рвать жилы – только бы вернуться в то настоящее, в котором он писал, встречался с Катей, обедал в бистро, радовался первому весеннему теплу и просто жил.
– Я не знаю, как объяснить,– чувствуя его состояние, мягким нежным, почти материнским, голосом начала Бэ,– но тот мир, который все мы считали своим домом, ту жизнь, которую мы называли своей жизнью – все это вложили в нас в виде сложной кибергенетической программы и четко контролировали на протяжении многих лет. Неужели, ты никогда не думал, о том, что все заранее известно и предопределено. Ты родился, пошел в сад, затем в школу, поступил или нет, нашел работу или нет, собирал, откладывал, женился, родил детей, старался, не досыпал, радовался и плакал, купил дачу, посадил картошку, вышел на пенсию, стал рыбачить и кряхтеть у телевизора,– казалось, она могла бы продолжать бесконечно, но вмешался Патош.
– Практически, у всех все одинаково. Все мы изнемогает от различных, но типичных желаний и делаем то, что от нас ожидают и хотят.
– Культ денег, славы и похоти порождает войны, насилие и смерть, а это, в свою очередь, лучшие механизмы сдерживания и контроля, – добавила Бэ.– Может, даже иначе и нельзя, но человек вправе выбирать, а нас лишили такого выбора.
– Да, нет, можно иначе и нужно иначе, – заперечил ей Патош.
– В любом случае, нам мало, что известно. Необходимо встретиться с Папой Геде, – не желая бесполезных споров, резюмировала Бэ.
– Опять этот тип. Клянусь, если он снова начнет тебя лапать, я ему врежу,– разозлился Патош, явно припомнив кое-какие обстоятельства их прежних встреч.
– Успокойся, я теперь с тобой. Я так решила. А с ним будь повежливее: только благодаря ему, все получилось,– она высказалась и погладила любимого по голове, как сорванца кота, который нагадил в тапки или спер сосиску.
Вдруг, весьма неожиданно писатель, не обращая никакого внимания на их телячьи нежности, вскочил на ноги, забегал из угла в угол, а отыскав свою куртку, метнулся к двери. У двери остановился, проверил карманы и с удивлением достал свой мобильный телефон... вот, идиот, почему сразу не проверил.
–Эй, ты, что делаешь?– шагнув навстречу, чуть озадаченно спросил Патош.
– Вызываю помощь,– нетерпеливо вдавливая кнопки, отозвался писатель,– нам всем. Нам всем нужна помощь. Нам всем... Врачей или спасателей, я не знаю.
– Нельзя! – еще чуть приблизившись, едва не крикнул Патош.
– Стой!– вытянув, как шлагбаум, руку, остановил его писатель.– Не подходи ближе, – он снова, но уже со злостью вдавил телефон почти под кожу,– похоже, батарея. Тогда пойду пешком, я приведу медиков.
Атмосфера накалялась. Градус повышался. И не хватало только херманновских виолончелей и скрипок, чтобы в полной мере проникнуться душещипательностью момента.
– Ладно, хорошо, пожалуй, ты прав,– довольно неожиданно проговорила своим почти меццо-сопрано Бэ,– у меня есть телефон.
И писатель шагнул ей навстречу, ибо в такие моменты всегда хочется верить тому, кто перешел на твою сторону. А вера слепа, а слепая вера еще и безрассудна. И он, наивно полагаясь на удачное разрешение всех возникших проблем, или, хотя бы, их части, конечно, не замечал хитрые выстрелы глазами в сторону Патоша, и брел вперед. А, она, словно азбукой Морзе, доносила послание своему подельнику: три точки – три тире – три точки. Лишь только после, вместе со знакомым сладковатым одурманивающим ароматом, он вернулся в жестокую реальность, где сознание снова заговорило с ним неприятной, но интонацией, вроде: нас снова усыпляют; пора уже привыкнуть и получать удовольствие; ты – лох.
Глава 4
Он боялся открывать глаза, пока не придумал план. А план все никак не приходил: то ли все разумные мысли вытрясло на кочках и ухабах, то ли разумных мыслей в голове никогда и не было. Но трясло здорово. За рулем была Бэ. Патош расположился рядом с ним на заднем сидении. Писатель с периодической неприязнью ощущал его несвежее дыхание на своем лице. Двигались они, судя по шуму, уже в черте города. Притормаживали, разгонялись, останавливались и сворачивали. Чаще всего налево, как какой-то блудливый автомобиль. Поначалу писатель путал сигналы клаксонов с гулом ветра в своей голове, но когда они становились все громче и громче, уже догадался...
– Ты, понимаешь, детка,– выхватил он одним ухом, видимо, уже давно продолжавшийся разговор Патоша и Бэ,– они нас не видят.
И писатель отчетливо представил картину, на которой акварелью: широкий проспект, тяжелые под слоем пыли машины, клубы дыма от горящей резины и маленький мальчик в детском сидении, перемотанный заботливой мамашей несколькими ремнями, больше похожими на упитанных удавов. И этот мальчик смотрит в свое окошко, внимательно изучая и впитывая окружающий его мир, а вместе с этим миром и волшебный автомобиль, который движется сам по себе, словно, это и не автомобиль вовсе, а ковер-самолет. Ребенку проще: все, что не понятно, можно объяснить сказкой. А как это объясняли взрослые, писатель не знал. Видимо, никак, и от бессилия они просто сигналили в надежде разбудить того, кто сможет это сделать. Писатель еще раз незаметно ущипнул себя. Вдруг, их надежды связаны с ним, а он связан своим пуховым одеялом, скинув которое, сейчас проснется в своей квартире. И все будет замечательно или замечтательно. Только вот, откуда в его квартире этот предсмертный визг тормозов?..
– Сворачивай!– бешено заорал Патош, и Бэ свернула, оставляя за собой скрежет металла, треск стекла и крики прохожих.
В небольшом заносе машина чуть колыхнулась, как лодка на волне, а вместе с ней и пассажиры, как неловкие гребцы, налегающие на весла с разных сторон. Писатель завалился на Патоша, а тот уперся в дверное стекло. Притворяться более не имело смысла, и план возник сам собой, как часто бывает в экстремальных ситуациях. Правда, также часто такой план превращает экстремальную ситуацию в фатальную. Но выбирать не приходилось, писатель воспользовался моментом и со всей силы припечатал голову Патоша к стеклу. Тот визгнул и взбрыкнул, но нападавший навалился на него всем телом и еще несколько раз ударил больно локтем – в голову, в шею, в грудь. Затем, дабы не потерять бесценность неожиданности, писатель изловчился пнуть ногами водителя, и хрупкая Бэ влетела своим не менее хрупким телом в рулевое колесо. Машина ей сочувственно просигналила, а после врезалась в столб. На всей скорости и со всей силой, а сила в ней была лошадиная. Столб, как ни странно, оказался качественным, и так же качественно он очутился едва ли не посередине капота, как будто, пророс через двигатель от земли к солнцу.
От удара писателя выбросило на асфальт. Внутри все перемешалось, и еще около минуты потревоженные внутренности, казалось, искали свои места, чтобы вернуться обратно, ругаясь и споря до тошноты. Тело же просто лежало неподвижно, вдыхая ароматы гари и бензина. Вокруг возникло несколько человек. Они неловко размахивали руками и, будто, рыбы, выброшенные на берег, жадно хватали кислород. Гудело в голове так, что услышать, как они хватали этот кислород, было невозможно, и он оставил попытки. Просто, опершись о бетонную стену, медленно приподнялся. "Руки, ноги болели, но шевелились, еще резало в боку, но крови не было, чесался нос и слезился глаз", – первичным осмотром остался доволен. Похоже, план сработал практически идеально. Он освободился, уцелел и, вроде, не обгадился, правда, что делать дальше не знал. Прохожих, тем временем, прибывало. Как стая гиен окружает свою жертву, они окружили место аварии и больше всего удивлялись отсутствию пострадавших, как будто, тела, кровь и кишки в таких ситуациях были самое интересно, и этого самого интересно их кто-то лишил. Фрагменты их мира не складывались в привычную картину. И первое, что писателю захотелось – вернуться обратно в этот самый привычный мир, второе – увидеть Катю. Как исполнить первое желание он не знал, потому решил начать со второго.
Она жила в свежей высотке. Настолько свежей, что подъезды еще не были расписаны местными бэнкси и еще не были исписаны местными... просто местными.
По привычке крикнул, чтобы придержали лифт, но, заскакивая, больно защемил ранее ушибленную ногу. Получился ушиб в квадрате. Выругался за это на старушку, которой до него не было никакого дела. Она тихо нашептывала себе под нос какую-то песенку и усердно стучала по непослушной кнопке с цифрой семь. Писатель вдавил пятерку. Женщина удивилась странному поведению электроники, и на мгновение, ему даже показалось, что она вот-вот заговорит с ним, но, как только лифт рванул вверх, старушка снова завела свою шарманку.
– Говенный, Басков,– выругался писатель про себя, а затем, с удовольствием или для эксперимента, и вслух. Реакции не последовало. Настоящая музыка – бессмертна.
Ковыляя, он приблизился к ее двери. Черный массивный кусок металла еще раз напомнил об аварии так, что болью отозвалось в ушибленной ноге и боку. Вместе с болью пришло какое-то странное понимание своего нынешнего положения, но эти довольно ясные мысли все еще не хотели укладываться в голове. Писатель нажал на звонок. За дверью громко зачирикало. Он прислушался в ожидании топота знакомых тапочек, и они не заставили себя долго ждать. Щелкнули два замка, ручка с поклоном двинулась вниз, петли раскрыли свои объятия. Действительно, тапочки были старые. Иногда по утрам он и сам в них бегал по нужде, что Катя не очень одобряла. Вообще, она не любила, когда трогали ее вещи, если, конечно, они были не на ней. Вещи на себе она трогать разрешала, правда, тоже не всегда: под настроение или по необходимости. Действительно, тапочки были старые. Только вот, ноги в них – новые: крепкие и волосатые. К ногам прилагались шорты, мускулистый торс и симпатичное щетинистое лицо. В подобной ситуации все мужчины делятся на два типа: те, кто бьют и те, кто ждут. Писатель, конечно, ждал. Мускулистому ждать было нечего, и он захлопнул дверь, прямо перед носом своего невидимого гостя. Вместе с хлопком снова больно укололо в ноге и боку, а, может, и где-то повыше, в районе груди. А незнакомец опять застучал тапками, только уже отдаляясь от двери. И стало как-то вдвойне обидно еще из-за этих тапок, которые носил помимо него и нее какой-то непонятный волосатый тип. Но, все ровно, хотелось увидеть Катю. Словно, где-то внутри таилась маленькая надежда, маленькая искорка веры в то, что он не правильно все понял, и этот незнакомец – ее брат, может из Сочи или Адлера (уж такой он был загорелый), который заехал на неделю в гости. К тому же, уходя, он не запер за собой дверь, как будто, специально приглашая писателя войти. И тот принял приглашение. Очень аккуратно и очень тихо проскользнул по коридору, затаился у двери ее спальни.
– Кто там?– донесся из комнаты голос Кати.
– Никого, ошиблись, наверное,– голос у мужчины был такой же твердый и колоритный, как и тело.
– Тогда, продолжим,– быстро добавила Катя уж очень нежно и ласково.
И он сразу узнал этот голос. А вместе с голосом и все остальное. Она застонала. Страстно и громко. Заскрипела кровать, что было странно, ведь под ним она всегда молчала. И этот звук сразу отразился яркостью картинки, и писатель не замел, как просунул голову в дверной проем. Катя скакала на своем любовнике так, как никогда не скакала на нем и никогда не будет скакать, ибо поддаться страсти и изображать страсть – понятия совершенно разные. Это стало так очевидно и понятно, как очевидными и прозрачными стали для него все их прежние отношения. Лживые и пошлые. И, наверное, в этот самый момент он впервые ощутил одобрительную благодарность своего нынешнего состояния: будь то смерть, сон или сумасшествие. Как будто, чтобы понять простые истины нужно либо умереть, либо уснуть, либо сойти с ума.
Свежая высотка со всеми своими свежими фасадами под слоем свежей штукатурки осталась позади. А тротуар был под ногами, и он шел вперед и улыбался всем прохожим. Без исключения: молодым и старым, мужчинам и женщинам, таким же веселым и таким же грустным. И вот он был среди них. И вот он был уже не такой плохой, как думал. Все перестало иметь значение, тем более, отношение окружающих. И писатель похлопал одного по плечу, второго дернул за руку, помог девушке выбраться из такси, а старику подняться со скамейки. Чувства переполняли его, как вода заполняет бочку до краев, а затем выливается наружу, и хотелось делиться этой водой со всеми. Сама природа благоволила своим теплом и мягкостью, а сквозь пение здешних птиц вдруг стало совершенно не слышно шума проспекта, моторов и каблуков. Маленькие проказницы с голубоватым отливом оперенья свистели всей своей звуковой гаммой, словно передразнивая других менее способных или более скромных. В ответ те лишь изредка потрясывали своими гузками и перелетали с куста на куст, пока к этому фестивалю не подключился соловей. Сперва он тихо цикал, разминая связки, чуть дребезжал, насвистывал про себя, а затем низвергался своим мощным волнующим "ив-ив-ив", и все замолкали, от удовольствия и уважения. Весенний праздник жизни стартовал. Никогда раньше вот так откровенно писатель ничего подобного не слышал, хотя скорее, не хотел или просто не мог услышать, теперь же, вдоволь насладившись, он, словно дирижер, отработавший концерт, с поклоном обернулся к восторженной публике. А публика замерла на месте... Живые манекены, целая улица живых манекенов.
– Смотри, флешмоб,– молодой парень объяснял увиденное своей половинке, которая нежно обвивала его руку, и писатель дотронулся до его плеча, влюбленная парочка тут же застыла на месте. На том же месте осталась и девушка из такси, и старик, будто врос подошвами в асфальт возле скамьи, все, кого коснулись руки писателя. И он прогуливался среди этих статуй уже без какого-то страха, но и без осознания смысла, значения происходящего. Просто, с интересом. Заглядывал им в глаза, трогал, некоторых даже щупал, отпил газировки у какого-то студента, еще у одного снял солнечные очки, которые тут же выбросил. Иногда мимо с сигналами проносились автомобили, иногда подходили другие люди, но, как только они касались замороженных, тут же цепенели рядом с ними. И вскоре вся улица, весь проспект остановился. Это больше походило на масштабное представление, и писатель снова почувствовал себя его режиссером. И как любой режиссер чувствует себя создателем, так и писатель почувствовал восхищение от проделанной работой, а только потом ответственность за ее результаты. Он попытался привести одного из студентов в чувства, сперва аккуратно, затем с большей силой тряхнул его и шлепнул ладошкой по лицу. Человек не реагировал, но писатель ясно ощущал тепло его тела, бьющуюся где-то глубоко внутри жизнь, казалось, что он только спит, пусть стоя, пусть с открытыми глазами, пусть не дыша – но, все же, живой, просто нужно отыскать способ разбудить его.
Отчетливо стало понятно, что ему нужна помощь, и она практически сразу же появилась. Писатель удивился странной материализации своей мысли, хотя среди всех происходивших странностей подобная оказия выглядела почти по-детски наивной. Он поднял голову в сторону сирен. Сперва источник визга не был виден из-за скоса дороги, но потом синие проблесковые маячки стали приближаться и приближаться, и вскоре он вполне отчетливо мог рассмотреть карету скорой помощи, не такую уж и быструю, не такую уж и тихую, но такую реальную. Этот старый УАЗик (в простонародье "буханка") остановился в метрах десяти от него. Весь в жуках ржавчины, отвалившейся краски, он выглядел также неуместно на этой улице, как и сам писатель, а потому сразу ему приглянулся. Двери со скрипом отъехали в сторону, и на асфальт спрыгнуло несколько пар ног. Именно спрыгнуло, потому как, по-другому выбраться из этого чудесного автомобиля было невозможно. Двое мужчин в медицинских халатах, уже давно и безвозвратно пожелтевших, а местами даже и протертых старостью, дорожной пылью и частыми насморками, огляделись по сторонам, а заметив писателя, добродушно улыбнулись и помахали ему рукой. Пациент оставался на месте. Он уже немного свыкся со своим новым статусом, потому теперь было интересно узнать, что будет дальше, тем более, для этих двух санитаров он был также реален, как и они для него. Хотя, с другой стороны, все начало складываться воедино, и его сумасшествие выглядело весьма логично. Он даже облегченно выдохнул. Такой вариант устраивал его гораздо больше, нежели смерть, здесь, хотя бы, была надежда на выздоровление. Писатель представил больничную палату, капельницы, гнездо кукушки и счастливую выписку в обычную жизнь, затем в воображении возник камин, вокруг много внуков, внемлющих его воспоминаниям о случившемся, как о старом-старом бородатом анекдоте, над которым все, в том числе и он, задорно смеются.
