Текст книги "Ophiocordyceps unilateralis (СИ)"
Автор книги: Сергей Жо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Annotation
Жо Сергей
Глава 3
Глава 4
Глава 4
Глава 7
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Жо Сергей
Ophiocordyceps unilateralis
Ophiocordyceps unilateralis
Пролог
Он бродил по пустой комнате, как в лабиринте. Петляя, меняя направление движения, ускоряясь и притормаживая. Воображаемый Минотавр преследовал его не страхом смерти, а страхом какой-то недосказанности, что для писателя еще хуже. А главное, он не чувствовал себя Тесеем. Груз всех внутренних пороков, желаний и убеждений упирался бычьими рогами в спину, а зловонное дыхание обжигало затылок. Но, тут раздался спасительный телефонный звонок. Впервые он проникся почти любовным трепетом к этому устройству. И хотя еще с детства самым дорогим зеленым существом для него был Змей Горыныч, а не какой-то робот-андроид, может, не стоило так пренебрегать всеми благами человечества. Он даже задумался о покупке нового телевизора в свою пустую комнату, только обязательно с доступом к сети. Впрочем, зачем ему такой доступ...
А, телефон все также звонил, напоминая о своем присутствии. Писатель поднял трубку. Знакомый женский голос продиктовал адрес и время встречи. Хорошо иметь своего редактора, хуже, когда он имеет тебя.
С Катей они были знакомы еще с университета. Уже тогда она выделялась своим упорством, медленно, но верно перерастающим в наглость, а для девушки это даже важнее красоты. Потому парней у нее было много, друзей – еще больше, а врагов – не счесть. Вклиниться в толпу этих личностей за годы учебы он так и не смог. Хотя сам считал, что их связывали хорошие тесные отношения – на выпускной фотографии он стоял прямо за ее спиной, а постороннему такое место не доверишь. Да, и сам писатель в университете держался обособленно, находя отдушину лишь в своих замудренных текстах, которые строчил на обрывках страниц конспектов таким мелким почерком, что разобраться в содержании, порой, даже самому было накладно. Зато выработалось феноменальное умение ваять шпаргалки, которые пользовались необыкновенным спросом до третьего курса. После третьего курса сдавали экзамены с помощью миниатюрного наушника, и, конечно, друзей у парня заметно уменьшилось. Возможно, с этого момента он и стал негативно относиться ко всем новинкам цифрового мира. Чем больше экранов, на которые смотрит такой мир, тем ему сложнее сфокусировать внимание хотя бы на одном, не говоря уже о том, чтобы понять смысл происходящего на остальных. Но писатель не любил грустить. Даже в самые унылые дни он находил в себе силы придумать избитое, но обнадеживающее выражение этой унылости, что доходя до своего среднего значения, такая унылость приобретала воодушевляющий характер. Иными словами, ему удавалось заставить себя вставать с кровати. Заставить себя работать было гораздо сложнее. Тем не менее, периодически он писал. Небольшие рассказы. Порой смешные, порой грустные, как представлялось самому, очень талантливые, а главное искренние. И однажды он дописался до такого момента, когда просто положить в стол рукопись не получилось. Не ввиду отсутствия в столе места, а ввиду отсутствия желания самой рукописи пылиться в узком темном месте в стопке с какими-то бездарями, когда она может зажить совершенно иной прекрасной жизнью на книжных страницах книжной серии книжных рассказов. Желание рукописи превратиться в типографский текст выше желания писателя сжечь ее. Будучи таким образом неволен, он отправил рассказ в известный литературный журнал. Чтобы уподобится многим хорошим писателям, которые тоже начинали схожим образом, он отправил свое произведение без особых надежд на публикацию, убеждал себя в пустоте и недостойности даже мыслей о признании и славе, а, между тем, что-то внутри скребло. Тихо-тихо, но очень назойливо. Со временем он стал донимать себя вопросами: почему нет вестей из редакции? почему так долго? дошло ли письмо?.. Затем стал донимать ответами: просто, он – бездарь; просто, у рассказа не тот формат; просто, никто ничего уже не читает, а вся эта затея – просто, глупость. Все очень просто, а сложности мы придумываем сами.
И, все же, спустя несколько месяцев с ним связались. Не очень приятный голос сообщил приятные вести о предстоящей публикации. Писатель был неимоверно рад, хотя и не подавал вида, делая себе замечания о справедливости и неизбежности такого факта. Спустя еще некоторое время его действительно опубликовали. Купив в ближайшем киоске свежий номер, он, боясь заглянуть в него на публике, помчался домой. Интимность момента едва не заставила зажечь свечи. Хотя, воображение их уже давно зажгло. Что может быть лучше первой публикации? Первый секс, первая зарплата, покупка первого автомобиля, уйма вещей... но только не для писателя. И ему самому нравилась эта наивность. Было в ней что-то девственное, чистое. Бурные, неудержимые фантазии о предстоящей успешной творческой карьере казались сродни детским мечтам о покорении космоса, далеких путешествиях, а потому не были противны, а, даже, очень наоборот.
Сказка продолжалась. Через неделю все тот же противный голос пригласил его на встречу. Не в редакцию, в ресторан. Он был редким гостем подобных заведений, а о подобной встрече и мечтать не мог. Но жизнь сумасбродная дама и порой выкидывает странные номера. В такие моменты она по-настоящему прекрасна, как прекрасен факт признания, одобрения, восхищения, благодарности и любви – всего того, чего так жаждала голодная душа писателя, одновременно превознося и унижая себя за это. И ее стали кормить. В ресторан вместе с представителем редакции зашел еще один мужчина. Небритый, неопрятный и неразговорчивый. Но, как оказалось, известный режиссер, что оправдывало все эти недостатки. Случилось так, что он, как всегда это происходит, совершенно случайно наткнулся в журнале на рассказ неизвестного автора. И то ли наткнулся он на него уж очень болезненно, то ли затянувшееся похмелье пробудило интерес, который в течение очередной пьяной бурной ночи перерос в идею, идея – в сценарий, сценарий – в фильм, хотя до этого еще было далеко. Пока был только писатель, режиссер и бутылка мерзкой теплой минеральной воды между ними. Он смотрел то на нее, то на писателя, то на задницу официантки, и было не понятно, от чего ему становилось хуже. Нутром почуяв всю тяжесть его состояния, писатель забеспокоился, что стал невольным виновником такого обстоятельства. Потому, как только услышал из уст режиссера несколько фраз, лишь своей интонацией близких к воображаемым вопросам, не раздумывая, со всем согласился. Даже не дав открыть рот неприятному типу из редакции, дыбы своим неприятным голосом напомнить о своем присутствии. Конечно, и кто его за это осудит... Не так часто таким, как он выпадает шанс согласиться на экранизацию своего великого произведения, поучаствовать в создании сценария, может даже, сыграть в нем какую-либо роль и не проследовать за подобные фантазии в известном направлении.
Так все и завертелось. Звонков стало на порядок больше, в течение дня нужно было куда-то ехать, общаться с разными людьми, причем, не всегда умными. В общем, жизнь писателя понемногу изменялась, и он принимал эти перемены. Как после этого не верить в случайность или смотреть прогноз погоды.
И вот также в один из дней совершенно случайно он встретил Катю, точнее, она встретила его. Совершенно случайно она пролила на него кофе и также случайно узнала в пострадавшем своего почти любимого однокурсника. Затем рассказала, как недавно читала о его творческих успехах, о сотрудничестве с известным режиссером, обо всем обо всем и очень подробно. Конечно, совершенно случайно. Говорила она быстро, долго и красиво. Писатель молчал и слушал. Он любил слушать красивых женщин, особенно, если они его хвалили. Видимо, Катя это знала, потому на похвалу не скупилась. В конце этого монолога ему даже стало как-то не по себе, и вместе с благодарностью он бросил в ответ несколько неловких комплиментов. Она кокетливо улыбнулась, поправила волосы и томно стрельнула глазками. Через паузу, мягко откинулась на спинку кресла, не забыв по пути продемонстрировать остальные прелести своего тела. И в этом она была хороша.
Так они проболтали еще около получаса. Вспоминали студенческие годы, смешных преподавателей, тяжелые экзамены, прочие всякие нелепые ситуации, о которых говорят на всех подобных встречах одноклассники, однокурсники, сослуживцы и сосидельцы. Катя начала свою собственную игру, а он с удовольствием принял ее правила. В конце концов, всегда приятно получить главную роль, если до этого, лишь поднимал или опускал занавес. После этой встречи писатель узнал о Кате три вещи: работала она в каком-то издательстве; ее помощь нужна ему гораздо больше, нежели он сам понимает; ее любимый французских ресторанчик расположен в двух остановках от его дома. Свидание назначили на субботу. На Кате было восхитительное вечернее платье, на нем – прошлогодний костюм. Она иссякала хищное благородство, он – заячью неуверенность. Весь вечер она говорила, он молчал. Писатель прекрасно понимал, к чему все идет. Он не был искушен женским вниманием, но природное чутье с бокалом красного вина отчетливо и ясно улавливали страстные флюиды со стула напротив. И, конечно, он не стал им противиться, любовный опыт для писателя сродни визита музы. Катя же на природном уровне знала, что секс – самый простой способ привязать к себе мужчину.
И привязала. Только, чем туже, тем менее приятно. Обустроив его личную жизнь, она принялась за творческую. Подписав несколько формальных договоров, она не формально начала представлять его интересы, при чем, очень активно, с присущим ее упорством. Писатель даже стал завидовать: так самоотверженно, как она, работать он не мог и писал по старинке – с перерывами, иногда по утрам, иногда бессонными ночами. Катя читала практически все и очень внимательно, где-то правила, что-то выбрасывала, а некоторые забирала на публикацию. Помимо прочего, она записывала его на всевозможные лекции, семинары по сценарному мастерству, отправляла на творческие вечера известных писателей, договаривалась о небольших интервью или же сама строчила статьи в интернет издания. Подобная забота нравилась писателю, и он опускал глаза на всплывающие условности, во всяком случае, пока они не превращались в айсберг. А когда это случалось, Катя умело находила способ растопить лед, чаще всего делая это в постели. И со временем он привязался к ней, конечно, не любовью, но влюбленностью.
Вскоре режиссер приступил к съемкам фильма, и писатель иногда ездил на площадку, сидел в стороне, придавая себе задумчивый и рефлексирующий вид. На самом деле, особых мыслей в голове тогда не возникало, а был лишь простой интерес. Сродни поискам информации о себе в интернете, отзывов, критики, прочего удовлетворения своего эго. Но писать он не бросал, да и как... Катя жестко контролировала каждую строчку, и, казалось, пишет он уже не для себя.
В моду вошла фантастика. Практически все, что издавалось и было популярным, а издавалось только то, что могло стать популярным – были фантастические романы о волшебниках, супергероях, суперзлодеях, кровососущих и мертвоходящих. Те же мифы, только в гламурной обложке и обязательно с кинематографической начинкой. Складывалось впечатление, что читают книги только те, кто пытается писать сам, а на экран смотрят все, не находя большой разницы. Для писателя разница была очевидна, как разница между просмотром порно и занятием любовью. Но тренд и Катя были сильнее его умозаключений, тем более, зарабатывать можно – как угодно, а затем творить для себя – как получится. И он стал писать свой первый роман.
Глава 3
Тем временем за окном просыпалась весна. Уже самая настоящая: теплая, красивая и шумная. На остановке напротив его окон две старушки-подружки ругались с молодой девушкой. Периодическое покачивание головой они сопровождали резкими и хаотичными взмахами рук, делая это так яростно и живо, что стало казаться: не только любви, но и ненависти все возрасты покорны. Молодая девушка лишь изредка поворачивалась в их сторону, видимо, с колкими репликами, после которых старушки еще активнее извергались на своего оппонента. Тактика игнорирования действовала превосходно. Писатель всегда любил посидеть вот так, у окна, подсмотреть за сторонней жизнью, ее ритмом, вибрацией, даже запахом. Тем самым, он словно наполнял себя чем-то недостающим. Из своей уютной квартиры подобные наблюдения казались ему сродни просмотра хорошего кинофильма. Даже теперь представилось, как старушки и девушка заканчивают свой бесполезный треп, поворачиваются к капризному зрителю и с поклоном уходят в затемнение, из которого следуют титры. Вместо титров к остановке подъехал троллейбус, скрыв главных героев дорожной грязью, под которой светилась реклама стирального порошка.
Как всегда неожиданно зазвонил телефон. В который раз, напомнив себе о желании сменить мелодию, писатель произнес в трубку многозначительное:
– Да.
В ответ прозвучал, наверное, самый раздражающий и провоцирующий на сквернословие вопрос:
– Привет. Узнал, как дела?
Голос казался знакомым, а вот его хозяин – нет. Недолго поразмыслив, писатель парировал также глупо:
– Нормально. А кто это?
– Ааа, старичок, богатым буду. Это я – Патош.
В списке десяти персонажей из своего прошлого, с которыми писатель совершенно не желал встретиться снова, начиная с рыжего конопатого хулигана-переростка со школы и заканчивая озабоченно-лысеющим доцентом кафедры естествознания, Патош занимал одиннадцатое место. Потому как вся его сущность была непонятна здравому смыслу окружающих, хотя смысла в окружающих Патош тоже не находил. Но почему-то считал писателя своим лучшим другом. Познакомились они в университете. Просто и банально, если отбросить некоторые детали. Если не отбрасывать, то из подобных деталей можно состряпать бульварный детектив.
Началось все за неделю до сессии. А именно, за неделю до сессии за писателем стали следить. Сперва только в университете, а потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Тень неизвестного происхождения преследовала его повсюду, и тяжелый взгляд этой тени на собственно затылке не давал покоя. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И в тот момент, когда писателю сообщали по телефону о дате пересдачи, к нему сзади подбежал Патош, чуть обескуражив своей нахрапистостью, похлопал по плечу и раздраженно приказал прервать беседу. До этого случая, приказывать писателю могла только мама, но это была ее работа, в остальном подобного тона он не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот раз он просто недоуменно опешил, растерялся и, подчинившись, выключил телефон. Это был тот самый незнакомец, чья загадочная тень преследовала писателя не одну неделю. И тот самый тяжелый взгляд, который сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство – чувство неадекватности. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный парень. Так и стояли, молча, переваривая ощущения друг от друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь, не оглядываясь, словно боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать о разных химических опытах, об открытиях физиков, изобретателей и еще много кого и много чего, как лучшему другу или знакомому с детства – откровенно, просто, с интонацией. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог вызвать его с лекции, ворвавшись в зал с криками или даже угрозами, представившись сотрудником правоохранительных органов, мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему нервы. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова, хотя с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова.
– Надо увидеться,– напомнил Патош о себе и сразу же добавил,– только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.
– Но, я действительно за...,– попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.
На улице поднялся ветер. Действительно, Патош караулил возле подъезда. В своей странной шляпе он походил на альпийского охотника, а сигарета в зубах придавала вид еще и матерого браконьера на номере. Писатель его сразу же узнал, за прошедшее время он практически не изменился: все та же неадекватность и резкие, дерганые движения. Патош при виде друга расплылся в улыбке.
– Привет,– несмотря на легкое сопротивление, он обнял писателя.
– Здравствуй.
– Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать,– быстро проговорил Патош и сразу же потянул друга за собой. Писатель не сопротивлялся. Уже давно он понял бессмысленность всякой агрессии или негатива в отношении этого человека, будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. А времени и терпения в аптечке писателя было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.
Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью метафизического уровня. И для него такое поведение было сродни нормы, потому писатель не придавал этому значения. Единственное, что было ново и не сразу замечено, так это то, что вместо сигареты Патош раскуривал косячок. Вот так посреди улицы и явно с удовольствием.
– Это что – марихуана?– едва успевая за ним, сокрушился писатель.
– Да, будешь?– не задумываясь, спокойно и банально предложил он другу.
Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, еще и на улице – никогда. Не то чтобы он боялся нарушать закон, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Кстати, это касалось не только наркотиков, вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется.
Вскоре Патош остановился возле старой иномарки, пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому психопату никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.
– Садись,– Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.
Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого выцветшего на солнце куска железа, хотя, возможно, он перепутал, ведь многие дворы завалены подобными мертвяками.
– Не знал, что ты водишь,– попытался начать беседу писатель.
– Я не вожу,– вставив ключи в зажигание, ответил Патош.
– Тогда, чья это машина?
– Это машина Бэ,– спокойно продолжил он.
– Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил? – чуть повысил голос писатель.
– Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, но ты не поедешь. Для того, чтобы ты поехал, я взял машину у Бэ.
Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало, возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.
– Кстати, я слышал, ты стал писателем,– продолжал Патош.
– Это всего лишь слухи.
– Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.
– Я – не журналист.
– Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.
– И кто это?
– Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "Мерседесе".
– Послушай, Патош, – пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,– я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.
Он сам не замел, как взвинтил в конце темп и очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша была заразна и передавалась воздушно-капельным путем. Но Патош будто ничего и не услышал, еще раз подтвердив гипотезу о целительном эффекте любого проявления агрессии и только тихо прошептал:
– Витамины.
– Да, точно – витамины, – словно подтвердил свои догадки писатель, хотя затем переспросил.– Что витамины?
– Витамины – это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что...
– Я понял, но при чем здесь секс?– прервал его писатель.
– Это наше с Бэ стоп-слово.
– Да, кто такая Бэ?!– не выдержал и вскипел криком писатель.
– Привет, – донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. – Это я.
То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось, запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице, ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство объективными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. А после наступила тишина.
Глава 4
Огненный жар облизывал все лицо. Казалось, даже губы медленно начали трескаться под натиском его жгучих языков. Во рту ощущался все тот же противный сладковатый вкус. Чем же его усыпили? В кино обычно использовали хлороформ, но писатель где-то читал, чтобы уснуть под его воздействием, нужно вдыхать минут пять или, даже, более. Здесь все было иначе. Говенный химик, хоть бы не отравил... Он приоткрыл глаза. Осмотрел под собой жесткую тахту, пылающий напротив камин, потемневшие под тяжестью лет бревенчатые стены, местами трухлявые, как и вся избушка. Попытался встать, но тело не слушалось. Затекло все, что может затечь, даже волосы на затылке. Вместе со стоном каждой косточки и мышцы в его теле появилась ужасная жажда, от пересохшего горла даже начало сводить дыхание. Писатель заметил на столе стакан с водой и залпом осушил его. Затушив пламя, он еще раз осмотрелся. Изба напоминала старую охотничью сторожку. Четыре стены, на стенах – рога, на рогах – старые потрепанные ушанки. По углам располагались несколько громоздких кушеток, в центре – массивный дубовый стол, повидавший жизнь, тем более, жизнь пьяных охотников, от того весь измученный и замусоленный. Он проверил карманы: телефона не было.
В дальнем углу на одной из кушеток под громоздким верблюжьим одеялом что-то зашевелилось. Писатель напрягся, вслушался, но, кроме треска из камина, не было ни звука. Следом, к треску добавились стуки его трепещущего сердца. Прихватив с собой кочергу, он медленно шагнул навстречу неизвестному, шагать в данном направлении с пустыми руками не очень хотелось. Под одеялом снова что-то шевельнулось. Зашевелились и мурашки на его спине. Только в кино легко совершать подвиги, усмиряя свой страх, в жизни – нет пульта, способного переключить канал в самые волнующие моменты. А как бы он пригодился... Вот сейчас, включить передачу о путешествиях и оказаться на берегу соленого океана, слизнуть соль с соленой кожи и запить ее текилой, подсластить текилу чуть солеными губами прекрасной средиземноморской девы, зажмуриться от удовольствия и уснуть. Но зажмуриться пришлось от страха. Писатель вскинул руку с кочергой над головой, не очень понимая, как, в случае чего, пустить ее в дело, второй рукой резко сорвал одеяло с кушетки. Клубок из тел лишь слегка поерзал влево-вправо и издал несколько звуков, схожих на блеяние овцы, возвратившейся с луга домой. В переплетениях рук и ног, поп и тел, писатель заметил голову Патоша. И такая картина породила чувство надкусанного яблока: когда проглотил вкуснейший кусочек, а в оставшейся части увидел жирного желтого и довольного червяка, только на половину жирного желтого и довольного червяка. Голова Патоша излучала некое подобное спорное блаженство, и писатель, что было силы, ударил по ней. Не кочергой – ладошкой. Показалось, что клубок из тел зашевелился гораздо раньше, чем сама голова. Медленно шестеренки в креплениях этого механизма заскрежетали зубьями: кто – по часовой стрелке, кто – против. Патош открыл глаза. Несколько секунд он фокусировал взгляд на писателе. Это было непросто, видимо, одурманивший его туман рассеивался неохотно, цепляясь за встречные потоки воздуха. Еще спустя несколько минут клубок окончательно распутался в четыре полуголых тела, и только тогда Патош смог решительно зацепиться за край реальности, даже приподняться и присесть. Помимо него, на кушетке остались три девицы: юные, сексуальные и беспомощные.
– А, Бэ, Вэ, – кивнул в их сторону Патош и облизал пересохшие губы.
– Сука, ты, – еще раз замахнулся писатель, для солидности той рукой, в которой была кочерга.
– Постой,– чуть дернулся назад Патош,– я все объясню.
Но обещание не сдержал, а совершенно неожиданно обрадовался, как ребенок, честно и наивно. Писатель даже опустил руку, такой реакции он не ожидал. Ему ужасно хотелось размозжить эту дурную голову, но истерия, подобно той которую, он сейчас наблюдал, заставляла не только передумать, но и пожалеть этого бедолагу. Видимо, жизнь наказала его куда более сурово.
– Где мой телефон?– успокоившись, спросил писатель.
– Дурак, какой телефон!? Пойми, ты теперь с нами. Ты свободен. А свободному миру не нужна никакая связь, даже телефонная.
Патош продолжал качаться по кушетке, лапать спящих подружек и купаться в своей неадекватности.
– Гребанный наркоман, – сквозь зубы прошипел писатель,– хотя бы скажи, где мы?
– Мы в реальности. Мы с тобой, – он хлопнул по заднице одну из девиц, – с нами в реальности. Абсурд, фантастика, сон? Нет, это – реальность. И я всегда, всегда это знал. Только не знал способ, не знал, каким образом. Но Бэ, о, моя любимая, Бэ!
Он обнял одну из девушек, и писатель припомнил ее смутной образ из машины. Видимо, это она его усыпила, а теперь просто спала здесь, довольная и мягкая. О, как несправедлива жизнь!
– Она, она помогла мне, показала дорогу, – продолжал Патош, целуя спящую, куда попало (а попадало куда надо),– но я не мог один, не мог. Я обязан тебе. С первого дня нашего знакомства я видел в тебе человека, не пресмыкающееся существо, не слепца, лишенного возможности узреть видеть, а не смотреть, но человека. Смелого и доброго, а, главное, достойного, чтобы присоединиться к нам. Не злись, не спрашивай: почему и как?.. Знай, что иначе было нельзя. Только таким образом: тайно, решительно и быстро. Все великие дела происходят тайно, решительно и быстро, а наше дело, несомненно, великое.
Писатель отбросил в сторону кочергу. Обреченно выдохнул накопившуюся обиду и злость, затем отошел к столу и облокотился на него всей своей тяжестью. Усталость и безразличие завладели им. С одной стороны, похищение даже для Патоша было поступком, выходящим за пределы допустимого, с другой стороны, ему стало жалко этого больного бедолагу, ведь грани его сознания то ли от наркотиков, то ли от времени стерлись, и факт предстал фактом: Патош сходил с ума.
– Не думай, не думай на старый манер, все изменилось, – продолжил он нести чушь.– Мы изменились. Время, место, сама жизнь – все изменилось. Я знаю, сразу будет тяжело, особенно тебе, но мы справимся, мы должны.
– Ты болен, ты сошел с ума, тебе нужно обратиться к специалисту.
– О нет, нет, нет,– яростно отрицал Патош очевидное,– я, наоборот, прозрел, я выздоровел. Скоро ты все поймешь, но мы должны быть осторожны, не все так просто. Он предупреждал, что первые дни, а может, и месяцы нужно учиться.
– Чему?– окончательно потеряв смысл в его словах, спросил писатель.
– Жизни, первым шагам. Мы теперь все новорожденные.
– Так, ладно, пора заканчивать этот цирк. Который сейчас час? Сколько я здесь валялся и где мы?
Патош, кажется, даже его не слушал. Он снова обнял Бэ, смеялся и шептал ей что-то на ушко. Девушка понемногу начала приходить в себя. Сладко потянулась, издала птичий стон и перевернулась на спину. Патош гладил ее по голове, запутываясь своими кривыми пальцами в темно-русых копнах густых волос, затем привлек к себе и жарко поцеловал. Бэ крепко обвила его шею и прогнулась в талии, словно змея под тяжелым каблуком, только не от боли, а от удовольствия. Казалась, она готова ему отдаться, и писатель от неловкости момента кашлянул, обидчиво и громко. Это уже был верх наглости: терпеть жестокое похищение, находится, черт знает где, так еще и смотреть, как спариваются эти животные. Нет, такого удовольствия он им доставить не мог. И он кашлянул еще раз, громче и увереннее.
– Привет,– высунув голову, как из гнезда, поздоровалась с ним Бэ и чуть застенчиво добавила,– извини.
"Извини, о, детка, ты мне не на ногу наступила, здесь простым извинением не отделаться, это, в конце концов, преступление", – думал он про себя и на себя же обозлился за какую-то странную неловкость, возникшую в попытке выплеснуть эти мысли вслух. Словно кричать, ругаться, даже избить Патоша в данных обстоятельствах было делом нормальным и адекватным, а вот повысить голос на девушку – уже девиантность. Воспитание, слабохарактерность, жалость – причину подобной слабости он не до конца понимал и сам, что угнетало и раздражало еще больше. Может, это и есть тот пресловутый "стокгольмский синдром", хотя, скорее, славянское человеколюбие и терпеливость.
– Все хорошо, когда он поймет, будет еще благодарить, – словно прилипнув к телу Бэ, успокаивал ее или себя Патош.
– А ты уверен, что получилось?– насторожила своего ухажера девушка.
