Текст книги "Ophiocordyceps unilateralis (СИ)"
Автор книги: Сергей Жо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Я так понимаю,– Авдей указал на поверженные тела на земле,– это твои новые друзья?
Писатель по-прежнему молчал. Вряд ли, для такой ситуации существовали нужные слова. А потому, молчание казалось единственно правильным вариантом.
– Эх, господа, товарищи, братья, друзья, приятели, соседи, подонки, мерзавцы или просто – люди... Как к вам обращаться? Даже не знаю,– Авдей молчать не собирался, а, казалось, наоборот, приготовился к длинной тираде.– Что ж вам неймется все? Что же вам нужно? Жили бы, как все.
Он на мгновение остановился, замолчал, словно ожидал ответов, но риторический характер произнесенного подсказывал продолжать монолог.
– Вы думаете, обрели свободу,– спокойной доверительной интонацией обратился он ко всем, а затем взорвался,– а зачем она вам?! Зачем? Ведь ваша свобода ничего не изменит. Ваша свобода – это круговорот дерьма в природе. А что, в своей той недавней жизни вы не задумывались о ее смысле, о принципах мироустройства, о справедливости, чести, достоинстве и еще много о чем? Кончено, задумывались, только всегда наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне. Конечно, задумывались, и мне прекрасно известны все ваши мысли. О, какие это были великие мысли, наполненные светом, добротой и прочими вербальными ценностями. Все думают и понимают. Осознают, что правильно, что – нет. Все умные, грамотные, прямые, добрые и бескорыстные. Все плакали, смеялись и любили. Все были героями, образцами для подражания и теми, кто мог бы все изменить, если бы выпал шанс.
И он снова замолчал, выдерживая необходимую паузу, чтобы тишина подготовила прочное основание для следующих слов.
– Но это только наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне,– пауза сделала свое дело, и слова произвели должный эффект.– А выползая утром из своей уютной квартирки, приходя на работу, попадая в общество таких же потребителей, пожирателей и подстрекателей все вы менялись в противоположную строну. Прогибались, предавали, кусались, дрались, шли по головам, зарабатывали, тратили, давали и брали. Все понятия, размышления о том, как надо жить, к каким идеалам стремиться и каким богам покланяться забывались, предавались в одночасье. Вами уже давно руководит не мозг, а желудок. И чем он более сыт, тем более силен. Выходит, что один человек – сила, а вместе люди – содержимое его кишечника с последующим путешествием в толстую кишку.
Авдей сделал несколько шагов навстречу к писателю. По пути ударил ногой Мишуту, от чего тот снова громыхнул на асфальт.
– Вот ты,– весьма довольный проделанной операцией, обратился он к писателю,– зачем тебе это было нужно? У тебя впереди вся жизнь. Прекрасная судьба. Я знаю. Через год ты бы дописал свой роман. По нему сняли бы кассовый фильм. Ты прославился. Через два года уже снял бы свой собственный фильм. Получил много престижных наград, написал бы еще несколько книг, купил виллу в Барселоне, женился на голливудской красотке, имел несколько моделей-любовниц. Умер бы, правда, в пятьдесят пять, но зато какая жизнь. Сказка, мечта. И что с того, что твоя судьба результат сложной работы программы. Тебе не все ровно: программист или всевышний...
Его глаза излучали едва уловимый серебристый блеск. Глядя на них, а, скорее, сквозь них, писатель даже отвлекся от картинки нарисованного ему мира с пушногрудыми девицами, виллами и дорогими машинами. Он поймал себя на мысли, что в словах Авдея был смысл и была правда, но, может, не истина. Еще он поймал себя на мысли, что действительно не выбирал себе ни той судьбы, уготованной для него Корпорацией "К", ни нового свободного мира, в который его обманом привел Патош. Потому стало вдвойне обидно: в своей жизни он напрочь был лишен любого выбора.
Авдей легко считывал мысли писателя, а добившись желаемого результата, перевел свое внимание на Коня.
– Вам всем нужна свобода,– вместе с вниманием он сократил и дистанцию между ними,– но, что с ней делать вы не представляете. Вот, он, Конь, так, кажется, вы его называете,– Авдей спустился на корточки рядом с телом избитого бедолаги.– Да, он стал свободен, обрел независимость, способность выбирать самостоятельно. И что выбрал? Трахнуть официантку. На вонючем столе, в вонючей коморке, своим вонючим вялым членом. Как животное. Вот и весь выбор свободного счастливого человека. Нет, вы не достойны такого права – права выбирать. Вам нужны пастухи,– он закончил и сильно озлобленно со всего маха удар кулаком в лицо Коня.
Брызнула кровь. Хрустнула кость, выскочив горбинкой на носу. Конь закатил глаза, показалось, что туда, откуда они уже никогда не вернутся. Но они вернулись. А вместе с ними остатки сил, воли и силы воли. На последнем издыхании он вцепился своими окровавленными руками в шею Авдея, пытаясь замкнуть цепь мертвой хваткой. Жилы на руках напряглись, как стальные канаты под тяжестью трелюющего груза и, как финишный аккорд или кульминация всего замысла, он впился зубами куда-то в область ключицы своего врага. И стало совершенно очевидно, что это предсмертные потуги храбреца, и разжать его пасть удастся только костяной руке самой смерти. И казался он уже не Конем, а Волком. План начал срабатывать. Уже потом, прокручивая эти воспоминания в памяти, писатель припоминал едва уловимые взгляды Бэ в сторону Патоша (подобное ехидное зрелище он уже видел и ранее, когда сам попался на ее удочку); и решительные вздохи Мишуты, готовящего перейти в наступление; и ответный взгляд Патоша на свою любимую (такой трогательный, такой прощальный). Но припоминал все это он уже потом, а там, на месте, во время предстоящей диверсии писатель впал в такой странный ступор, что снова лишь почувствовал себя сторонним наблюдателем готовящегося побега. Хотя, может быть, он просто не знал: на чьей стороне находится и на чьей желает оказаться.
И зрелище случилось. Кровь стекала по губам, подбородку. Казалось, весь его рот забит свежей плотью, а руки скованы единым замком. Авдей визжал от боли и осыпал голову нападавшего целым градом мощнейших ударов. Отчаянье пульсировало со всех сторон. В то же время Патош и Мишута вдвоем в едином порыве, единовременно, единодушно и единосильно сбили с ног Егора и весом своих утомленных тел придавили того к земле, сдерживая все усилия по освобождению и сохраняя для остальных столь важные спасительные секунды. Папа Геде и Бэ выковыривали из асфальта канализационный люк. Поддавался он со скрипом: в прямом и переносном смысле. Но, все же, кто стучится – тому открывают.
Из канализации потянуло сыростью, серой и свободой.
– Скорее,– крикнул Папа Геде писателю и этими отчаянными звуками привел того в чувства.
И писатель бросился в самую гущу событий. Он попытался помешать Авдею, схватив его за руку, но тот ловко вырвался, а второй рукой еще и ударил в грудь. Отчего писатель чуть попятился назад, а зацепив по пути бордюр, упал на пятую точку.
– Бежим,– снова настиг его уже более грозный оклик Папы Геде.
– Но..,– писатель пробежался глазами по полю битвы и увидел, что и Егор, и Авдей заканчивали свое грязное кровавое дело.
Мишута уже был без сознания, Патош еще немного сдерживал нападавшего, пытаясь защититься от ударов и изредка выбрасывая что-то в ответ, но силы покидали его. Еще несколько мгновений и их жертва стала бы напрасной.
– Быстрее,– конечно, все прекрасно понимая, еще раз скомандовал Папа Геде и уже сам наполовину опустился в люк.
Писатель рванул следом. Пробегая эти несколько метров до входа в городское подземелье, он в последний раз бросил взгляд на тела тех, кто решился на настоящий поступок. Наверное, эта способность, такой выбор и отличал их от тех живых манекенов, зомби или душмеров, кому, как угодно.
Лестница была липкая и холодная. Словно провалившись, он пролетел вниз два пролета и упал на бетонную плиту, слегка влажную и грязную. Бэ находилась рядом. Ее трясло, губы дрожали, а вместе с ними и все ее девичье нутро перемешалось в истерике, испуге и отчаянии. Папа Геде подтащил люк к запорным пазам, и скрежет металла выдал несколько нот "соль-соль-соль". Бэ вскинула глаза вверх. Словно ожидая, увидеть в этой исчезающей полоске света голову, лицо или хотя бы знакомые глаза. И было видно, с каким трудом она сдерживает внутри себя яростный крик, полный боли и страдания. Еще секунду, еще мгновение, вдруг он успеет, вдруг он спасется... Но Папа Геде закрыл над головой люк, а вместе с ним оборвал и все надежды. Маленькая слезинка побежала по ее щеке, скатилась к губам и полетела вниз – на грязное бетонное основание. И вся такая чистая прозрачная, наполненная самыми высокими чувствами она растворилась среди гнили, черни и сточных вод. Этот мир не хотел отпускать их.
– Эй, вы там,– донесся сверху приглушенный, но такой до боли знакомый голос Авдея,– может, хватит. Вам не победить. Ваше время уходит. Поднимайтесь, пока еще есть шанс и возможность вернуться в программу, а не быть стертым из нее навсегда.
Папа Геде крепко ухватился за приваренную к люку ручку и всем своим весом практически повис на нем, словно предчувствуя предстоящие попытки по его вскрытию. И они последовали. Санитары сверху стали усердно выворачивать этот кусок металла из бетонного кольца, он скрипел, визжал, но пока им не поддавался.
– Бегите, скорее, бегите,– вырвалось из-под рыжих усов.
Сдерживая потуги взломщиков, костяшки на его руках белели от напряжения, лоб покрылся испариной, но только таким образом можно было удержать эту крепость неприступной.
– Скорее же, не медлите,– уже более громко бросил он свои слова через плечо вниз,– ты знаешь, что делать.
И Бэ действительно знала. Крепко схватила писателя за запястье и потащила за собой. Через пару шагов они бросились бежать. Со всех ног, оставляя за собой скрежет металла, писклявые голоса потревоженных крыс, тьму, мрак и прошлое.
Глава 9
Узкий коридор больше походил на тоннель. Стены его были выкрашены в бледно-голубой цвет, а потолок неаккуратно измазан известью, ранее белой, а теперь все больше покрытой черным грибком. Словно паутина, он разрастался над головой, особенно обильно кучкуясь ближе к углам. И запах у него был специфический. Вперемешку с запахом воды он напоминал сырое мясо или не совсем чистые носки. Но, все же, вывел к двери. Такой же невзрачной, как и все остальное. Креативность местных обитателей поражала воображение. Хотя, подобным учреждениям серость и неприметность по статусу. Так рассуждала Бэ. Более того, она уверяла, что все это было прописано строгими сверхсекретными нормами самой Корпорации "К".
На небольшой табличке возле двери теми же бледно-голубыми буквами было выведено – "Центральная фильтровальная станция", а чуть ниже и уже бледно-желтым – "Блок ╧1". Как будто, желтый по рангу ниже, или одинаковая краска для последующих надписей закончилась на первой. Как закончилась всякая обрушившаяся на его голову нервозность, как только он пересек здешний порог. И, несмотря на все предостережения Бэ, сделать ему это удалось совершенно просто и спокойно. Видимо, режимность объекта совпала с режимом приема пищи местного сторожа. Тем более, пользуясь своим новым положением и теми преимуществами, которое оно предоставило, укрываться от посторонних глаз не было никакой нужды. А воспользовавшись отсутствием сторожа, писатель позаимствовал с его коморки большую связку ключей, правда, до конца не понимая, для чего, но, так ему советовала Бэ, когда объясняла детали предстоящей операции. В любой случае, удача благоволила ему, но, как и любая дама, штучка она весьма капризная и изменчивая.
Свернув за угол, он прислушался к голосам. Один из них показался очень знакомым. Даже почти родным, но только почти. Как будто его владелец умышленно изменял интонацию, манеру произношения и тембр, чтобы окончательно запутать писателя с определением того, кому этот голос принадлежит. И вставала дилемма: ни то обрадоваться старому знакомому, ни то удивиться новому. Интерес повысил безрассудность, потому писатель аккуратно, как можно более незаметно, высунул голову. В метрах пятнадцати от него стоял сторож, а рядом с ним – Патош. И писатель вспомнил то весеннее утро, когда ему спустя долгое время позвонил Патош. И тогда он тоже не узнал его голос. И тогда, в самом начале пути он просто мог не поднять телефон, и ничего бы не случилось. Как одно нажатие кнопки изменило всю его жизнь...
А Патош практически не изменился. Все те же чуть взъерошенные волосы, беглый оценивающий взгляд, едва уловимое шмыганье носом при разговоре, только пропала какая-то живость тела, словно теперь оно, в конце концов, успокоилось. Или стало отрешенным. И эти изменения Патошу не шли. Как не к лицу ему бы и старый пожелтевший медицинский халат, наспех натянутый на плечи, оттого чуть примятый и перекошенный.
– Вот, взял себе нового напарника,– донесся голос из-за спины.
Прозвучал он настолько пугающе неожиданно, насколько был пугающе близок. Знакомая рука похлопала его по плечу и, сверкнув улыбкой победителя, Авдей подтолкнул писателя вперед. Не сильно, но, давая понять, кто хозяин положения.
По мере приближения к Патошу, писатель уже прекрасно понимал, что тот прежний Патош и этот Патош в белом несуразном халате были совершенно разные люди. Как круги исчезают на водной глади, так и с его лица, из глаз исчезла вся яркость и страсть, оставив только ровную темную поверхность. Ту, в которой нет жизни.
И писатель вспомнил Бэ. И тайком про себя обрадовался, что она не видит такого Патоша. Что она сохранит тот светлый образ дорого ей человека, как вечную память о чем-то бесценном.
– Это наша судьба, смысл нашей жизни и наш единственный шанс,– всплывали в памяти ее слова из их последнего разговора.
А то, что он был последний, писатель нисколько не сомневался. Все тогда на это намекало. И дождь по крыше той самой развалюхи барабанил свой странный прощальный набат "бам-бам-б-а-а-м-б-а-а-м-бам-бам". И ветер трепыхал старые дворники на лобовом стекле, словно прощальный платок трепыхался в руке, проводившей на войну. И Бэ грустно заговорила:
– Это наша судьба, смысл нашей жизни и наш единственный шанс.
Закончив, она передала ему мутный пузырек с такой же мутной жидкостью. И писатель, конечно, все понял, как и понял свою роль во всей этой истории, ведь слова ее в его голове звучали как:
– Это твоя судьба, смысл твоей жизни и твой единственный шанс.
И он вертел тот пузырек в руках, соображая, куда его лучше положить, затем снова и снова прокручивал в памяти все то, то ему всю дорогу так усердно и неоднократно-настойчиво повторяла Бэ. Как ей, наверное, за неделю до их трагической встречи в ресторане повторял Папа Геде. И от подобных мыслей ему становилось еще более грустно. Писатель знал время пересмен сторожей, знал подробный план объекта, где запасные выходы и места для укрытия, а все вышло гораздо проще. Папа Геде около месяца разрабатывал все детали этого плана, а все вышло гораздо проще. Наверное, в этом и заключается большая ирония Вселенной. На все наши ожидания она отвечает своим порой безумным результатом. И от того, что ее ирония и наши планы не совпадают, день все еще сменяется ночью, а ночь все еще сменяет день.
Центральная фильтровальная станция – это узел начальной обработки во всем организме водоснабжения целого города. Отсюда вода по многочисленным магистралям и артериям поступает на насосные станции, которые придают ей стимул для дальнейшего движения и направляют в водозаборные колонки, пожарные гидранты, а уже затем к конечному потребителю в ванные, раковины, чайники и кружки. Каждый день миллионы горожан открывают свои краны и ждут появления удивительной смеси водорода и кислорода. Два атома водорода и один кислорода – формула жизни. Два плюс один равно три. Три, три, три – и получишь дырку. Неужели, все так просто: химия, математика, физика... Неужели, все так логично, объяснимо и расчетливо... Неужели, правда есть правда, а истина есть истина... Скорее, все это – муть. Все это – пузырек мутной жидкости в его руках. И эта небольшая порция, всего лишь несколько грамм смогла бы распространиться среди миллионного города за считанные часы. И произошел бы взрыв, обрушение, взлом такого масштаба, что исправить ситуацию было бы не возможно. По крайней мере, так думал Папа Геде. Так хотели они все. Всего то и надо было добавить эту жидкость в один из резервуаров, а далее законы Вселенной сделали бы все остальное. И никакая программа не смогла бы им помешать, ведь подобные законы существовали задолго до подобных программ.
– Вот и все, мой дорогой друг,– Авдей отошел чуть в сторону, и махнул сторожу, чтобы тот удалился,– на этом, пожалуй, наше знакомство и закончится.
Бедолага попятился назад и скрылся за углом, оставив Патоша на том же месте, но уже в одиночестве.
– Очень жаль,– продолжал Авдей, похоже, искренне,– жаль, что вы не послушали меня раньше. Прожили бы свою замечательную богатую жизнь, о которой только мечтают миллионы, а вместо этого, сойдете в небытие вместе с теми же миллионами простым кликом одной кнопки, одного электронного импульса.
Писатель внимательно слушал его слова, но в голову пришла абсолютно сторонняя странная мысль, точнее образ. Наверно, само место к этому располагало. Вдруг он почему-то вспомнил химическую модель молекулы воды, из своего детства, из тех далеких школьных уроков. Те три шара, соединенных серыми пластиковыми трубками, всплыли перед глазами очень ярким образом. И теперь он сравнил всех троих, собравшихся в этом бледном коридоре, с теми атомами той модели. И совершенно ясно себя он представил кислородом и даже ощутил некую связь между ними. Конечно, не ковалентную, значение которой он уже давно позабыл, но ту, из которой можно было черпать силы.
– Я знаю, что этот выбор был не твой,– Авдей сделал несколько шагов в направлении Патоша,– как последнее желание, я разрешаю тебе сделать с ним все, что захочешь.
Закончив, он жестом руки пригласил писателя приступить к своей мести. На что Патош даже не моргнул.
– Врежь, обматери, хоть и убей. Не бойся, смелее,– продолжал подстрекать его Авдей, ожидая сладкого и интересного зрелища.
И писатель подошел к Патошу. Подошел очень близко. Так, что смог ощутить его дыхание на своей щеке. В темных глазах Патоша отражалась паутина грибка с потолка, и смотрели они вперед, как будто, мимо или насквозь.
Авдей затаился в предвкушении шоу. Писатель приподнял руку Патоша и, захватив ладонь, крепко-крепко сжал ее, словно пытаясь передать часть своей человеческой жизни, тепла, энергии в эту пустую оболочку.
– Спасибо, друг,– тихо прошептал писатель и отпустил руку.
Авдей расстроился. А вместе с тем и сразу обозлился. Он оттолкнул писателя назад и ударил по ногам, отчего тот упал на колени, больно ударившись о бетонный пол.
– Где оно?– грозно нависнув над его головой, спросил Авдей.
– Что?
– Не прикидывайся и не играй со мной. Будет только хуже.
Писатель играть не собирался. Скрывать ему уже было не чего. Немного пошарив в кармане брюк, он вытащил из него мутный пузырек.
– Уже лучше,– выхватив из его рук стекляшку, санитар попятился назад.– И все же, я был прав. Вам необходимы пастухи.
Закончив, он усмехнулся, одним движением скрутил пробочку на стекляшке и перевернул ее.
– Все это не имело никакого смысла,– он снова улыбнулся писателю и перевел взгляд на мутный пузырек.
И глаза его вдруг тоже помутнели.
– Вы опоздали. Я уже возвращался обратно,– не вставая с колен, произнес писатель, наблюдая, как Авдей, покрываясь пеленой ярости и гнева, трясет пустой пузырек, жидкость из которого уже разошлась по трубопроводам миллионного города.
И миллионы людей сейчас в эту самую минуту в этом самом городе, делая хотя бы несколько глотков обычной воды, превращаются из живых манекенов, зомби или душмеров (кому, как угодно) в настоящих людей, а настоящие люди становятся настоящими человеками.
Глава 10
– Мда-а-а,– она протянула почти со свистом и упала рядом на кровать.– Мда-а-а.
Нежной пушистой кошкой Катя нырнула ему под руку, а второй поправила очки. Страницы рукописи плюхнулись между их телами, как-то ювелирно точно.
– И это все, что ты можешь сказать?– с улыбкой на лице спросил писатель и прижал ее к себе еще ближе. Так, что тепло их тел слилось в единый жаркий ком.
– Я лишь просмотрела отдельные главы.
– Все так ужасно?
– Нет, почему? Ты постарался.
– Прозвучало неубедительно.
– Идея мне понравилась. Несомненно, у нее есть потенциал. Но...
– Слишком сложные мысли для таких слишком простых слов?
– К исполнению есть вопросы.
– Мне тоже так кажется. Получилось похоже на елку, которую нарядили без особого вкуса массой прекрасных украшений, и стала она не елкой, а говенным кактусом.
– Почти.
– И на том спасибо.
На большее он и не рассчитывал. Тем более, прекрасно понимал, что обидеть она его не сможет, а о качестве своей писанины он и сам был не лучшего мнения. Но писал, ведь так требовало время и сама Катя. Да, и что еще остается тому, кто решился стать писателем.
– Нужно предложить Борису. Кажется, они сейчас ищут нечто подобное для нового проекта. Так что, может быть, все это,– она элегантно своей обнаженной сексуальной ножкой поддела ворох страниц печатного текста,– перевести в сценарный формат.
– Я же говорил, все это не мое,– особо не слушая ее предложение, куда-то в сторону двери бросил писатель.
– Зато, все это сможет тебя обеспечить. Тем более, по одному из твоих произведений, уже снимают. Скоро фильм выйдет в прокат. А это, скажу я тебе, лучшая реклама,– она запрокинула свой милый подбородок ему на грудь и широченно улыбнулась.– Так что, если их заинтересует идея, а затем и сценарий, то к выходу кино, издадим и книгу. Сегодня, это такой тренд.
– Как все у тебя просто.
– Ты же талант, а таланту нужно помогать. А помощник у тебя самый лучший,– она закончила и чмокнула его в сосок.
Он привлек ее к себе и уже сам страстно поцеловал в губы. Настолько, насколько позволяли ее очки.
– Зачем они тебе? У тебя же прекрасное зрение,– он аккуратно подцепил их пальцами и бросил на прикроватный столик.
– Зато, они мне идут,– еще раз широченно улыбнулась она и ответила ему на поцелуй своими сладкими губами.
Конечно, как можно спорить с тем, кто согревает тебя в постели. Уж, что-что, а греть она умела...
– И, вообще, я на тебя обижена,– не переставая нежиться в его объятиях, шептала Катя.– Почему в твоей книге я – шлюха?
– Во-первых, тебя в моей книге нет,– солгал писатель, и сам споймал себя на этой лжи. Где-то неосознанно, в глубине души он наделял свой вымышленный персонаж образом той, чье грациозное тело сейчас миловалось с ним постели.
– Во-вторых,– продолжал он,– мне нравиться, как ты обижаешься на меня,– закончил и ладонью прошелся по ее спине, отчего девушка сладко прогнулась.
– Вот, как! А как тебе понравиться это?– она чуть отстранилась и, шмыгнув рукой под одеялом, ухватилось за его причинное место. Да, так больно, что едва слезы не вырвались из глаз. Писатель за скулил, и Катя тут же отпустила руку, яростно и властно блеснув глазами:
– То-то же.
– Бешенная,– облегченно выдохнул он.
– Вообще,– она снова облокотилась на него своей горячей грудью и кончиками пальцев дотянулась до столика с очками, затем, ловко вернув их на глаза, придала себе важный рабочий вид (видимо, без очков такой вид ей сделать было проблематично),– твоему произведению не хватает сильной романтической линии. Твой герой получился слишком скучным, унылым и неинтересным. Не помешали бы несколько побочных сюжетных ходов, более детальное описание того нового мира, в котором он оказывается, смешных ситуаций, вызванных подобным сюром, и, конечно, экшн. Где же драки, погони, стрельба и взрывы? Без этого никак. Особенно в сценарии.
– Просто для меня важнее содержание, а не форма. Если честно, она мне даже не интересна,– писателю вдруг захотелось с ней поспорить.– Почему если храм, то обязательно с золотыми куполами?
Катя замолчала.
– И никого не волнует, что он пустует,– писатель продолжал набирать обороты.– Почему обвертка стала важнее содержимого? Начиная с еды, одежды, крова, а заканчивая искусством, чувствами, совестью и моралью.
– Потому что все это – бизнес,– ответ для нее был совершенно очевиден.
И мы тоже?.. Спросил он самого себя, боясь в ответ услышать, что мы – особенно. И хотя хотелось продолжать, но что-то внутри остановило. Какая-то очевидная бесполезность любого подобного продолжения. Почему-то он вспомнил свой первый рассказ. Ту пора, часы и дни, когда он как-то совершенно легко и свободно писал те строчки. Вспомнились и те совершенно удивительные потуги, та необыкновенная радость от самого процесса. И почему-то уже давно он подобного не испытывал. Наверное, тогда над ним ничего не довлело, никто не ожидал от него никаких чудес. А именно в такие моменты они и происходят.
Писатель замолчал, лишь легкая грусть поселилась в его глазах. И Катя, кажется, это заметила, помягчела и снова прижалась к его груди.
– Что случилось?– шептали ее губы.– Я же, просто, хочу помочь.
– Я понял, извини. Конечно, тебе виднее.
– Не волнуйся, все будет хорошо. У нас все получится. Я завтра же позвоню Борису, договорюсь о встрече.
– Может, ты сперва прочитаешь весь текст?
– Не ерничай, дочитаю по дороге на работу. Смысл я уловила, детали значения не имеют. Или, если хочешь,– она немного отстранилась от него,– я пойду читать сейчас, а ты останешься здесь. И читать я буду до самого утра, а ты и твой дружок насладитесь обществом друг друга. Только, пожалуйста, не на мои простыни.
Да, уговаривать она умела, причем, аргументы подбирала всегда безотказные. И его ответом стал жаркий страстный поцелуй, которые увлек их обоих в чертов омут с головой.
А по утру они проснулись. Точнее, он, потому как левая половинка кровати уже была холодная. Но писатель не удивился, только еще раз позавидовал небывалому трудолюбию Кати, ведь точно знал, что она уже на пол пути к офису. Вставать особо не хотелось. Он перекатился с подушки на подушку, и холодная простыня слегка взбодрила сонное тело. От кончиков пальцев на ногах до макушки на голове пробежали едва уловимые мурашки. Приятной волной, словно морской прибой, они пропитали сухую кожу живительной влагой, а в последней своей фазе ударились о берег. От подобного удара резко заболела голова. Очень неожиданно и очень сильно. Писатель даже прильнул к вискам, словно в попытке вытянуть эту боль своими крепкими пальцами. Однако быстро понял, что болело вовсе не в этой области. Что-то особо приставучее щипало на самой макушке. Именно в том месте, куда добежали мурашки от холода простыни, на которой еще несколько часов назад безмятежно спала Катя. Боль не унималась, но, как и ко всякой боли, привыкание происходило быстро. Казалось, что кто-то вбивает в то самое место гвоздь или долбит сверлом, только не снаружи, а изнутри. И даже на ощупь ему показалось, что там же образовалась странная шишка. И хотя волосы еще в достаточном количестве укрывали ее от более тщательного ощупывания, писатель догадывался, что шишка не еловая. "Укус, удар, аллергия..." Лежа на спине, с задранной к голове рукой, он придумывал объяснения, а когда рука затекала, переворачивался на бок. "А, может быть, лысею или опухоль..." Отмахнулся от последнего, крепко зажмурив глаза.
Небольшая нервозность, а, скорее, обеспокоенность взыграла внутри, и его лежачее положение стало невыносимо неудобным, даже дискомфортным. Присев на край кровати, он на несколько секунд замер, пытаясь понять, ушла ли боль. И, действительно, на несколько секунд она ушла, но затем сразу же вернулась. Накатила с прежней силой и напором. Отыскав ногами знакомые тапки, писатель направился в ванную комнату. По пути бросил несколько взглядов на свои волосатые ноги в этих знакомых тапках и, несмотря на боль в голове, усмехнулся.
Ее ванная пахла ландышем. А ландыш пах весной. А весна пахла детством. Потому в ее ванной комнате он всегда вспоминал свои летучие беззаботные детские годы. Тогда еще мир был удивительно прекрасен и прост. Когда в детстве ему болела голова, то бабушка... Хотя, когда в детстве ему болела голова? В его маленьком тельце никакая боль поместиться не могла. Зато прекрасно себя чувствовала сейчас, никак не оставляя в покое. Кое-что из лекарств Катя хранила в ящике над умывальником. Даже в этом писатель почувствовал какую-то дань моде или (ее любимое слово) тренд. Евростандарты, евроремонты, еврожизнь. Раньше дома подобные вещи хранились в верхней секции шкафа в коробке из-под обуви, а что-то за соблюдением условий хранения – в холодильнике. Теперь приезжая традиция переместила все в ванную комнату, разложила по мензуркам на полках специально отведенного ящика, на дверцу которого прицепила зеркало. Чтобы с утра в своем отражении каждый мог определить то, что нужно принять, дабы вечером там снова появиться. Наверное, так стало удобнее. Но, что удобно Иванову, не всегда идет Петрову...
Как на зло, аспирин закончился. Пошарив с полки на полку, он только стал еще больше раздражен, и головная боль снова усилилась странной пульсацией. Вспомнив, как однажды он помогал Кате избавиться от излишков потребленного алкоголя, держа ее за волосы и считая колебания волн в ее желудке, писатель припомнил и тот факт, что рядом с полотенцами в ящике под умывальником видел небольшую аптечку. Спустившись пониже одним коленом, он почти с головой пролез на нужную полку. Среди вороха какой-то старой ветоши в самом дальнем углу нащупал шершавую коробку с крестиком на крышке. Знакомое название на упаковке отразилось привкусом удачной находки. А горечь самой таблетки этой находке придала еще и долгожданное спасительное облегчение. Едва он хотел вернуть упаковку с обезболивающим на место, как в той же аптечке под плотным настом активированного угля заметил кончик белой трубки, безошибочно угадываемый даже столь неотесанным в подобных делах мужчиной.
Это был тест на беременность. Уже использованный. Положительный. Или, уже положительно использованный. Головная боль тут же исчезла. То ли подействовало лекарство, то ли она поняла, что сейчас не до нее. Тем более, возможность вернуться с двойной силой была заманчива. Он покрутил этот тест в руках, как какой-то термометр с невиданной до селе температурой, сообщавшей своему обладателю о совершенно важных изменениях. Самочувствия, окружающей среды, взаимоотношений. И в данной ситуации совершенно очевидными казались лишь два обстоятельства. То, что тест на беременность не его, а Кати, и то, что плюс на этом тесте изменит всю его жизнь. В какую сторону? Это уже было третье обстоятельство.
