Текст книги "Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств"

Автор книги: Сергей Волков

Соавторы: Вячеслав Рыбаков,Дарья Зарубина,Николай Романецкий,Игорь Минаков,Тим Скоренко,Владимир Васильев,Инна Кублицкая,Сергей Лифанов,Андрей Чертков,Шейла Кадар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава тринадцатая

Солнце просунуло тонкий, но яркий и горячий луч между неплотно задернутых штор и вперило его в мой правый глаз, отчего затылок налился тупой болью. Я попытался перевернуться, избежать луча, но тело не слушалось. Правый бок словно окаменел, а в спину упирался какой-то острый угол. Никаких подобных углов в моей комнате, а тем более постели я не помнил и от этого открытия очнулся и разлепил тяжелые веки.

Это была не моя комната и не моя кровать. Точнее, не моя кровать находилась в паре шагов, а я, скрючившись, со связанными руками, лежал на полу в номере-музее, и возле моего лица валялась одинокая барнстокровская тапочка. Чуть поодаль я заметил пепельницу Погибшего Альпиниста, которой, по всей видимости, и был нанесен роковой удар. Внимательно осмотрев выщербленную от времени и частого использования пепельницу, я пришел к выводу, что я обладатель либо очень крепкой головы, либо чрезвычайного везения. Однако злоумышленник, видимо, не ставил целью отправить меня в лучший из миров и ограничился веревками на руках и ногах.

Я вновь попытался пошевелиться, но единственным результатом моих усилий стала только усилившаяся боль в затылке, а проклятая тумбочка еще сильнее впилась углом мне в бок. Почему-то мысль о том, чтобы позвать на помощь, совершенно не приходила мне в голову. Вместо этого я попытался ногой дотянуться до пепельницы Погибшего, чтобы попробовать ее острым краем перепилить веревки.

Прежде чем дотянуться до проклятого сосуда, я несколько раз промахивался, задевая сначала ножку кровати или край ковра. В конце концов пепельница поддалась и сдвинулась, но в сторону, противоположную моим надеждам и желаниям. Я резко дернулся в попытке снова зацепить ее, и от моего движения вторая тапка господина дю Барнстокра сорвалась и плюхнулась вниз, четко угодив по громадной шишке, выросшей у меня на затылке стараниями злоумышленника. Я вскрикнул и снова дернул ногой, на этот раз зацепив край покрывала, отчего с кровати с диким грохотом скатился, едва не покалечив меня, альпеншток. Через мгновение дверь осторожно приоткрылась, и в щели показались испуганное лицо старика Хинкуса и, чуть ниже, большая лохматая голова Леля.

– Петер! – воскликнул он. – Это вы?! Как уж это вас?

И Хинкус, нелепо ввалившись в дверь на костылях, принялся скакать вокруг меня, охая и причитая, видимо стараясь придумать, как бы развязать веревки на моих руках. Лель с рычанием дергал меня за связанные ноги. А я извивался, пытаясь подняться. В конце концов я, неудачно повернувшись, выбил у Хинкуса один костыль, и добрейший старикан рухнул на пол рядом со мной.

– Ну вот и хорошо, – придя в себя и потерев ушибленные места, пробормотал он, дотянулся до моих рук и принялся распутывать веревки. – А то я все брожу… А никого нету… Лель вот только. В том здании уже все встали. Бегают… Я в окно видел. А у нас как будто вымерли все.

– Где Моник? – попытался выговорить я, но голос вышел хриплым и каким-то замогильным – вроде смеха Симонэ.

Я попытался прокашляться, но это не помогло. Видимо, к моему огромному сожалению, ночь, проведенная на полу, не прошла для моего организма бесследно.

– Моник? – удивленно переспросил Хинкус, дергая сложный узел на моих запястьях. – Не знаю, уехала… Я слышал пару часов назад, как рычала эта ее адская машина.

– Который час?

Хинкус долго крутил руку, пытаясь отыскать на свободном браслете часы. За это время я сорвал оставшиеся веревки и, решительно поднявшись на затекших ногах, поднял старика и вложил ему под руку костыль. Потрепал Леля по крупной голове.

– Ну?..

– Десять минут девятого, – почти обиженно ответил Хинкус.

Я бросился в коридор. Ноги слушались с трудом, поэтому я несколько раз падал, пока не добрался до лестницы. Дверь в контору была открыта, но вместо Сневара за большим столом восседал Меб, а возле него толклись несколько неизвестных мне парней, наперебой совавших ему под нос какие-то эскизы. На лице Меба застыло тоскливое, кислое выражение. Он поднял голову от бумаг, увидел меня и, судя по тому, как расправилось и повеселело его лицо, хотел было окликнуть. Но я пронесся мимо и выбежал из отеля.

Во дворе уже кипела привычная суета. Вчерашняя вечеринка отразилась не только на распорядке дня, сдвинув начало съемок на более позднее время, но и на лицах съемочной группы. Судя по осторожным, одновременно размашистым и сдержанным, как в невесомости, движениям, многие страдали от похмелья.

В тот миг, когда я поднял глаза и попытался вглядеться в слепящую белизну Бутылочного Горла, раздался далекий хлопок. За ним еще один. Отразившись от снежных стен долины, они слились в невнятный гул.

Через секунду вдали показалась маленькая фигурка лыжника. По красивому ровному бегу, широким плечам и небольшому чемоданчику, зажатому в правой руке, я узнал Олафа. Следом за ним, метрах в ста, неслись еще двое лыжников. Один, немного вырвавшийся вперед, бежал неровными рывками, изредка выбрасывая вперед руку с пистолетом. Тогда и раздавались хлопки, отзывавшиеся в горах гулким, угрожающим рокотом.

Второй не стрелял. Он легко и ловко скользил и, обогнав первого, постепенно сокращал отрыв. Олаф шел уворачиваясь, петляя из стороны в сторону, и летящий по прямой второй лыжник стремительно приближался к нему. В этот момент к резкому эху выстрелов добавился какой-то тревожный механический треск, и вдали появился вертолет. Сначала мне показалось, что машина сворачивает к бегущему Олафу, но автоматная очередь, донесшаяся со стороны вертолета, предназначалась другому.

Эта вторая цель вырвалась из-за горизонта в облаке снежной пыли, сквозь которую я разглядел тощую согнутую фигуру, развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа. Моник приникла к Буцефалу, а сверху на нее сыпалась автоматная очередь. Я выхватил из сугроба первые попавшиеся лыжи и бросился ей навстречу, но было слишком далеко.

Вдруг откуда ни возьмись около ревущего Буцефала возник Олаф. Он с нечеловеческой ловкостью вспрыгнул в седло позади Моник и буквально закрыл ее своей широкой спиной от шквального автоматного огня. С другой стороны с грозным и оглушительным лаем наперерез мотоциклу кинулся Лель.

Продолжая бежать к ним навстречу, я оглянулся и увидел, что двое лыжников стремительно движутся в сторону отеля. У одного из них в руках я заметил небольшой чемоданчик. Было очевидно, что Олаф их больше не интересовал. Из отеля, на ходу запихивая в карман мобильный телефон, торопливо, иногда переходя на бег, шел дю Барнстокр. За ним, запахивая на бегу кургузый пиджачок, в тщетной попытке догнать Леля быстро семенил дрессировщик.

Видимо, автоматчики, а их уже было двое, все-таки сумели подстрелить яростно мчащегося Буцефала, потому как с громким хлопком лопнула шина и мотоцикл, рухнув на правый бок, пошел юзом, подминая под себя седоков.

Вертолет заходил над ними, но в это самое мгновение со звоном вылетело где-то позади стекло подвального окошечка и оттуда злобно рявкнул пулемет Брена. Подбежав, я вытащил из-под изрешеченной туши Буцефала Моник. Она дышала хрипло и прерывисто. Она была жива. Олаф лежал, по пояс запорошенный снегом, в лоскутках изорванного пулями лыжного костюма. Голова его была неестественно вывернута, так что от одного взгляда на его изломанную, гротескно скрученную фигуру становилось сильно не по себе. Невдалеке бесформенной грудой темнело тело Леля. По снегу, словно горсть ягод, алела кровь.

Автоматчики, позабыв о нас, отстреливались, но надежно скрытый стенами отеля пулемет был неуязвим, как Ахиллес, и автоматные пули лишь бессмысленно рвали штукатурку, усеивая снег вокруг подвального окошка желтой и зеленой крошкой. Я подхватил Моник на руки и понес, прикрываемый безостановочным пулеметным огнем. И я уже почти добрался до дверей отеля, когда пулемет рявкнул в последний раз и затих. Из рухнувшего вертолета, зарывшегося носом в снег, выскакивали окровавленные, но продолжавшие отстреливаться люди. Около второго здания темнело несколько распластанных на снегу тел. Среди них виднелось что-то пестрое, бившееся на ветру похожим на крыло широким подолом.

Что-то ударило мне в ногу, и я споткнулся, едва не уронив Моник на снег. В это мгновение из здания выскочил всклокоченный Симонэ и, размахивая руками, поддержал меня, а потом принял из моих рук единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра. Моник застонала и открыла глаза.

– Несите ее внутрь и попытайтесь найти кого-нибудь, кто сможет ей помочь, – пробормотал я, чувствуя, как усиливающаяся боль в ноге начинает распространяться по телу невыносимым жжением.

Симонэ скрылся за дверью. Я сел на снег и, оглядевшись, увидел невдалеке тело старика-дрессировщика. Беднягу здорово зацепило автоматной очередью. Пиджачок его распахнулся, и на бежевом свитере виднелась поперек груди дорожка окровавленных отверстий. Изо рта стекала тонкая бордовая струйка. Один его глаз был прикрыт, и я, дотянувшись, прикрыл ладонью второй.

Вытянув из брюк ремень, я перетянул ногу немного выше сочившейся темной кровью дырки в брючине. А потом, опираясь на наугад вытащенную из сугроба, расщепленную пулями лыжу, вошел в холл.

Моник лежала на диване, запрокинув голову. Возле нее, истерически вращая глазами, бегал Меб, а Мила пыталась разрезать маникюрными ножницами рукав куртки, чтобы осмотреть рану на руке.

– У меня, похоже, еще и нога сломана, – прошептала Моник грустным слабым голосом. – Мне страшно.

Внутренняя дверь распахнулась, стукнув о стену, и оттуда, красный и взъерошенный, вывалился Сневар. Его рубашка была мокрой от пота, а красное обыкновенно лицо сделалось бордовым и пошло светлыми пятнами.

– Ия, девочка, – глухим, осипшим от волнения голосом произнес он и бросился к диванчику, на котором лежала Моник, но наперерез ему из другой двери вывалился угловатый, тощий дю Барнстокр, сопровождаемый Роном, в руках у которого поблескивал люгер сорок пятого калибра.

– Спокойно. Не сопротивляйтесь. С ней все будет хорошо, – скомандовал Казик, прижимая Алека лицом к стене.

Оператор, тревожно сжав челюсти, держал его на мушке, а дю Барнстокр извлек из рукава пару блестящих серебром наручников и защелкнул их на запястьях поникшего, в одно мгновение постаревшего Сневара. С его лба и подбородка лоскутами свисали похожие издали на светлые пятна остатки грима.

– Петер Глебски, – четко и грозно произнес дю Барнстокр, – вы арестованы. Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас Чемпионом?

– Оставьте! – огрызнулся Сневар, тоскливо указывая глазами на Моник. – Не при ней.

Вскрикнув: «Дедушка», Моник хотела было броситься к нему, но Мила прижала ее всем телом, а Меб грозно удержал ее за плечи. Девушка опустила голову на его рукав и тихо разрыдалась. И только тут я вспомнил о Мозесах:

– Моник, где передатчик? Где коробочка? Красная коробочка с оранжевой полосой?

– Симон забрал, – сквозь слезы ответила Моник.

Дю Барнстокр чертыхнулся и кинулся было к выходу, но тут послышался нарастающий гул поднимающегося в воздух вертолета.

– Петер, вам тоже нужна помощь, – медленно проговорила Мила, с ужасом оглядывая мою окровавленную ногу, но я не слышал ее. Я стоял, оглушенный и раздавленный, и глядел на распахнутую дверь левого коридора, в глубине которого виднелась еще одна дверь с табличкой «Контора». От сквозняка она распахнулась. Солнце ударило в окно. Я зажмурился от солнечного блеска, а потом различил голубоватую, совершенно прямую лыжню. Она уходила на юг, наискосок от отеля, и там, где она кончалась, я увидел четкие, словно нарисованные на белом, фигурки беглецов. У меня отличное зрение, я хорошо видел их, и это было дикое и нелепое зрелище.

Широкими шагами мчалась госпожа Мозес с гигантским черным сундуком под мышкой, а на плечах ее грузно восседал сам старый Мозес. Билась по ветру широкая юбка госпожи Мозес, и старый Мозес, не останавливаясь ни на секунду, страшно и яростно работал многохвостой плетью. Они мчались быстро, сверхъестественно быстро, а над ними на голубой лазури неба сиял белым металлом диск. Все это продолжалось лишь минуту.

Порыв ветра захлопнул дверь, а когда снова распахнул ее – никого уже не было. Только ровный, прямой, внезапно обрывающийся след и две черточки брошенных лыж.

Эпилог

Симонэ взяли почти сразу. Казик еще в начале стрельбы вызвал подкрепление, и полицейские вертолеты подоспели как раз вовремя, чтобы не дать ему уйти. Сначала я никак не мог поверить, что наш унылый шалун оказался достаточно не мелким гангстером, неким Счастливчиком Вилли, да еще и племянником того самого Хинкуса-Филина, которого тогда, двадцать три года назад, так мастерски подставил Чемпион-Глебски. Парень, похоже, всю жизнь мечтал поквитаться с Чемпионом и на суде только и делал, что повторял, как ловко он увел передатчик из-под самого носа знаменитого «крестного отца». Счастливчик Вилли действительно отлично лазил по стенам и подслушал наш разговор с Мозесом, а также и с Ольгой за портьерой во время вечеринки. Он неплохо подготовился к встрече с Чемпионом, и люди из его «бригады», стрелявшие по Моник с вертолета, оказались хорошо известны полиции. Но бедняга никак не ожидал, что в подвале отеля по желанию покойного Алека Сневара действительно был спрятан пулемет, а хороший друг старого хозяина Петер Глебски вспомнит о нем, чтобы прийти на помощь любимой внучке.

Неудача окончательно подорвала душевное здоровье Симонэ. Когда его признали невменяемым, его люди охотно пошли навстречу следствию.

Чемпиону дали пожизненное. Он умер в тюрьме от сердечного приступа, не дожив двух недель до шестидесяти семи. Незадолго до его смерти я навещал старика.

Сказать по правде, мной при этом владели не слишком благородные побуждения. Меня гнало любопытство. Я прекрасно знал, что Глебски не нуждается ни в утешении, ни в сочувствии. Но ему, как и всем прожившим долгую и насыщенную событиями жизнь старикам, был нужен слушатель, и я ловил каждое его слово. Глебски стоял у истоков этой истории, тогда как мне представился случай стать лишь свидетелем ее развязки. И вот история подошла к концу, а я чувствовал себя растерянным и ничего не понимающим, разрываемым больной совестью и досадой.

Мне не пришлось упрашивать Глебски поделиться со мной правдой о том, что произошло двадцать с лишним лет назад. В этом не было ничего сверхъестественного. Во всяком случае более сверхъестественного, чем вооруженный плетью Мозес на плечах у Ольги.

Чемпион знал, что Мозес скрывается от него в отеле, и догадывался, что в эту долину его привело не простое желание спрятаться и переждать. Поэтому, выхлопотав себе заслуженный честным полицейским трудом отпуск, он приехал сам. Хинкус, бестолковый, нервный, больной Хинкус был всего лишь дымовой завесой, фигурой для отвода глаз. И отлично справился со своей ролью. А вот сам инспектор мастерски задержал Мозеса на Земле.

Правда, чемоданчик с батареей был утерян, Луарвик умер, а Олаф не подлежал восстановлению. Но оставались Ольга и Мозес. Чемпион ушел на покой, а следом за ним через некоторое время отправился и инспектор Петер Глебски. Теперь он мог посвятить себя работе с Мозесом.

Когда Глебски рассказывал об экспериментах, роботах, потрясающих воображение технологиях, с которыми ему довелось работать благодаря Мозесу, я почувствовал невольное восхищение и жалость к этому удивительному и талантливейшему человеку. Он мог бы стать ученым, величайшим ученым современности, а разделил свою судьбу на рутину рядового полицейского участка и тайную жизнь в центре сотканной им самим преступной паутины. И во всем этом он оставался исследователем. Странно было осознавать, что ему было совершенно безразлично, что станет с Мозесом, с бандитами, которые считали его своим главой, с полицейскими, для которых он был «своим парнем»… Даже семья волновала его значительно меньше, чем космос.

Все эти двадцать лет он бредил одной мечтой – кораблем. Кораблем, способным летать меж звезд. Для этого он написал книгу и финансировал проект Кревски. Для этого он привез Мозеса в долину.

Но старый брюзга обыграл самого Чемпиона. Он стравил банды Чемпиона и Симонэ… Никак не могу привыкнуть к его гангстерскому прозвищу… Именно для этого Мозес подослал ко мне Ольгу на вечеринке, чтобы позволить унылому шалуну подслушать разговор и подготовиться к атаке.

По предположениям Глебски, Мозесу не нужен был никакой передатчик. Настоящим передатчиком была сама Ольга. Именно она, перепугав до полусмерти Хинкуса и съемочную группу, передала сигнал. И он, тысячекратно усиленный станцией, был услышан кем-то, кто тем страшным утром прилетел с юга на сверкающем серебром космическом челноке.

Я ни словом не обмолвился Глебски о том, что я видел. Но он, казалось, прочитал всё по моим глазам. Никогда не забуду, как он, вцепившись в мою руку, спросил нервным, срывающимся шепотом:

– Вы видели его, Петер? Вы видели? Вы видели корабль?

Я кивнул, и он еще сильнее сжал мою кисть.

– Какой он? – с суеверным восхищением спросил он.

Я не нашелся что ответить и только пожал плечами. Когда я уходил, он все еще разочарованно качал головой и бормотал: «Уж я бы разглядел его… Разглядел… Подумать только… Уж я бы разглядел его…»

Что касается остальных… Дю Барнстокр наконец-то с почетом ушел на пенсию. Его провожали весело и пышно. Видно было, что в отделе его искренне любили и ценили как отменного полицейского. Однако, признаться, я заметил на лицах некоторых ребят и видимое облегчение от мысли, что теперь не им придется составлять старине Казику компанию за карточным столом. По протекции Казика, который так и остался для меня дю Барнстокром, я занял его место, сменив съемки в плохой рекламе на будни среднего полицейского.

Из-за деда или из-за поцелуя, подаренного мне за портьерой Ольгой Мозес, но Моник Брен, а по рождению – Ия Глебски, так и не простила меня. Она до сих пор не замужем и все время отдает съемкам, очертя голову соглашаясь на самые рискованные проекты. О своем родстве со знаменитым криминальным авторитетом она предпочитает не распространяться. И в каком-то смысле я ее понимаю.

Тело Олафа так и не нашли. Да и вряд ли найдут. Я сам перевез его останки и то, что осталось от Леля, в разрушенную станцию и как следует замаскировал вход. А вот на похороны убитых в той перестрелке киношников я не пошел, не смог.

Фильма так и не получилось. Но Мебиус Кревски не из тех, кто сдается. Сейчас он собирается снимать фильм о перестрелке возле отеля и забрасывает меня просьбами принять участие в его новом проекте, хотя бы в качестве консультанта. Но я отказываюсь.

С Роном и Хинкусом мы большие друзья. Рон работает сейчас у самого Зуркевича, а Хинкус почти весь год занят на своей ферме, но иногда мы договариваемся и на пару дней приезжаем в долину и останавливаемся в отеле, который теперь носит название «У Воскресшего Кинематографиста». Посиживаем вечерами у камина, пьем портвейн со специями, а затем мы с Роном в который уж раз рассказываем старику всю историю. Он сочувственно цокает языком и качает головой. Шумиха вокруг гангстерских разборок в долине пошла на пользу, и отель процветает по-прежнему. Кайса снова вышла замуж.

А теперь обо мне. Много-много раз во время скучных дежурств, во время одиноких прогулок и просто бессонными ночами я думал обо всем случившемся и задавал себе только один вопрос: прав я был или нет?

Возможно, Мозес действительно оказался в безвыходном положении и только так, использовав меня, всех нас как подсадную утку, он мог покинуть Землю. Возможно, люди Чемпиона подвергали его страшным, невыносимым физическим и моральным страданиям…

Но когда я думаю обо всех тех людях, которых хоронили в один день на кладбище Мюра… Всех вместе: бандитов, осветителей, лыжных инструкторов, костюмеров, старого господина Ольгерта и маленькую Кайсу… Всех тех, кто не пережил того кровавого утра… Я думаю: были бы они живы, если бы я тогда не поверил Мозесу? Если бы отказался ему помочь? Оставил все как есть?..

Да, мы не были готовы к их приходу. Не были тогда. Не готовы и сейчас. Но мне порой кажется, что и они не были готовы к встрече с нами.

И иногда мне снится по ночам хлопающая на сквозняке дверь, а за ней одинокая, прямая, внезапно обрывающаяся лыжня. Остановившаяся кукольная улыбка Ольги. И звучит в ушах у меня глухой, срывающийся шепот: «Уж я бы разглядел его… Подумать только… Уж я бы разглядел… Разглядел…»

И еще один спойлер к фильму, который был, и к фильму, которого не было…