Текст книги "Воспоминания о Николае Шипилове"

Автор книги: Сергей Ключников

Соавторы: Нина Стручкова,Владимир Берязев,Татьяна Дашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Начало дружбы

Почти сразу Шипилов очень подружился с моей сестрой Мариной, журналисткой одной из новосибирских газет, и стал бывать у нас дома практически ежедневно. В наш дом потек за ним бесконечный круг его друзей и знакомых. Николай был знаком практически со всей творческой средой Новосибирска, да и не только творческой. Среди его друзей были писатели, поэты, журналисты, художники, актеры, ученые, музыканты, военные, спортсмены и люди самых экзотических профессий – к примеру, патологоанатомы. Через нашу квартиру прошли десятки, если не сотни новых знакомых – его друзей и подруг. И надо признаться, наши родители быстро устали от этого нового ритма жизни…

Мы оказались в сложной ситуации. С одной стороны, хотелось поддержать талантливого, бездомного и неприкаянного человека, дать ему возможность сесть наконец за письменный стол. С другой – пьянящий воздух непрерывного праздника, всегда окружавший Шипилова, действовал на нас столь сильно, что мы и сами нередко становились инициаторами веселых застолий. Коля радостно поддерживал наши инициативы, знакомил нас со всеми новыми друзьями, приезжавшими повидаться с ним со всех концов страны. Каждая встреча превращалась в потрясающий домашний концерт. Сколько людей уходили покоренными волшебным пением «божией птицы», как позднее назвала Шипилова поэтесса Валентина Невинная! Какое-то электрическое поле всеобщего обожания, окружавшее тогда Николая, я помню и ощущаю до сих пор.

Мне неоднократно приходилось наблюдать, как люди самых разных эстетических предпочтений с одинаковым восторгом воспринимали песни Шипилова. Помню, как мой товарищ, новосибирский искусствовед Володя Назанский – эстет и блестяще образованный человек, впервые послушав у нас на кухне Колины песни, восхищенно выдохнул: «Я пережил экстазис!» Помню, Коля что-то говорил о поэзии обэриутов, о Хармсе, Вагинове, и Назанский очень высоко оценил широту литературных взглядов Николая, отметив в то же время некнижный характер его песенной эстетики: «Он глубоко знает жизнь!» Помню также, что Колины песни произвели большое впечатление и на другого блестящего эстета – профессора филологии, специалиста по творчеству Высоцкого Юрия Владимировича Шатина. Особенно он умилился вторым, шуточным финалом шипиловского хита «После бала»:

 
Никого не пощадила эта осень,
Даже дворница, что листья в рай сгребала,
Поскользнулась, захромала,
Видно, ногу поломала —
Так кончаются романы после бала…
 

Колины убеждения и религиозные искания

В те годы Николай казался нам с сестрой полностью сложившимся человеком, настолько битым и закаленным жизнью, что повлиять на его взгляды было очень непросто. К этому времени сформировались и его жизненная философия, и политические взгляды, и творческие принципы. В споре между славянофилами и западниками он был, конечно, на стороне первых. Помню, на вопрос «кто ему ближе – евразиец Лев Гумилев или русский патриот Владимир Чивилихин?» он без колебаний выделил второго. В то же время острый ум, здравый смысл и великолепное чувство юмора не позволяли ему отождествлять себя с зарождавшимся тогда националистическим движением, которое позже оформилось в движение общества «Память». Еще критичнее он был в своих художественных пристрастиях. В этом отношении он был весьма взыскателен, я бы сказал – аристократичен. Не любил прямолинейной пропаганды, декларации идей ни в жизни, ни в творчестве.

Художественный вкус у Коли был врожденным, и все же в юности немалое влияние на формирование шипиловской поэтики с ее бесподобной игрой слов, свежестью метафор, внутренними рифмами оказали такие своеобразные поэты, как «поэт-дворник» Иван Овчинников и (до некоторой степени) «поэт-грузчик» Анатолий Маковский. Молодость Коли прошла в тесном общении с кругом авторов из литобъединения Ильи Фонякова 60–70-х годов, позже названного «Гнездом поэтов». Помимо Овчинникова и Маковского, в этот круг входила целая плеяда талантливых сибирских и теперь уже московских писателей: Петр Степанов, Александр Денисенко, Валерий Малышев, Нина Грехова, Жанна Зырянова, Нина Садур, Петр Кошель. Эта творческая школа, где кипели жаркие литературные споры и слагались основы новой поэтики – неприятие «красивости», «литературности» текста, ориентация на разговорную речь, особый «старорусский» синтаксис, – по признанию Коли, была очень важной для него. Она помогла ему соединить народность главной темы с аристократической простотой и изяществом формы.

За аристократизм вкусов Шипилову порой приходилось платить весьма высокую цену. В середине 80-х Коля однажды привез из Москвы в Новосибирск целый чемодан книг Набокова. Он поместил драгоценный багаж в камеру хранения в Академгородке, и тот был немедленно конфискован бдительными кагэбэшниками, которые не могли допустить такого вольнодумия. Шипилова вызвали куда следует и долго песочили. Рассказывая нам об этом событии по горячим следам, Николай сообщил, что ему там показали большую папку, посвященную мне и моей идеологической неблагонадежности: «Имей в виду, Серега, на тебя там целое дело сшито!» Помню пронзившее меня тогда чувство благодарности к нему – ведь наверняка с него там брали слово, а может быть, и подписку за неразглашение.

Был ли Николай диссидентом? Нет. Хотя имел полное право, тем более что власть давала кучу поводов ненавидеть ее. Речь идет прежде всего о местной, новосибирской власти – обкоме и Союзе писателей. Однако ни разу я не встречал у него ноток ненависти или желания мстить. Были обида, досада, может быть, раздражение. Конечно, он осознавал масштаб своего таланта, но принципиально не хотел суетиться и лезть наверх, да и к тому же не умел это делать. Он ощущал себя, как и сам определил, скорее эмигрантом в своей стране. Причем эмигрантом не столько добровольным, сколько вынужденным, а еще точнее – нелегалом. Человек, не умеющий подолгу обижаться, он не обижался и на режим, хотя, конечно, свой «зуб» и критический взгляд имел. Особенно ему не нравились вранье в газетах и равнодушие властей к проблемам и бедам простого человека. Поэтому очень странно слышать сегодня периодически раздающиеся с разных сторон упреки в «просоветскости» шипиловского творчества. Любой мало-мальски знакомый с ним человек просто посмеется над любыми попытками сделать из вольного художника-бродяги идеологизированное существо, умиляющееся советскими идеалами. Достаточно вспомнить такие песни, как «Отец, ты воевал на Сахалине…» или «Говорят, что на БАМе у вас…» («Песня о вранье»), чтобы раз и навсегда закрыть тему шипиловского советизма. Единственное сообщество, которому он внутренне принадлежал, – это русская патриотическая интеллигенция, идет ли речь о политических взглядах или художественных вкусах.

Показательным в этом вопросе было отношение Шипилова к Высоцкому. Я уверен, что когда Николай определял свое место в пространстве авторской песни, он отталкивался от фигуры Высоцкого. «Не от Окуджавы же он должен был отталкиваться», – справедливо сказал мне один приятель, знавший Шипилова много лет. Действительно, не от Окуджавы, оказавшегося в 1993 году с Николаем – защитником Дома Советов – по разные стороны баррикад. Отталкивание это было не фигуральным, а буквальным. Признавая могучий талант Высоцкого, Коля был против превращения его в кумира, в образец для подражания. «Высоцкий – очень талантливый человек, и я отношусь к нему с уважением, – говорил нам Николай, – все мои претензии к нему касаются его позиции. Он идеализирует криминал, поет «блатную тему» – я считаю это творческой безответственностью». Как я понял тогда, Коля, выросший в карьере Мочище с его полууголовной атмосферой, хорошо знавший и потому ненавидевший блатоту, воспринимал эти темы Высоцкого как игру, как нездоровую блажь интеллигента, не нюхавшего «настоящего шухера». Внутренней полемикой с уже поздним Высоцким, как мне кажется, наполнена и одна из последних песен Коли с тем же названием, что и у Владимира Семеновича, – «Кони». Только если привередливые кони Высоцкого несут его в бездну, то небесные кони Шипилова несут всю Россию и каждого из нас на Божий суд.

Тогда, в середине 80-х, мы много спорили с Колей на религиозные темы, по вопросам веры и внутренней работы. Патриот и убежденный народник, он принципиально не желал отрываться от судьбы своего народа, сколь бы тяжелой она ни была. Именно по этой причине Николай так всерьез и не заинтересовался эзотерической философией, которой мы тогда были очень увлечены. Я давал ему тогда читать немало разных книг по йоге, медитации, биоэнергетике – и не могу сказать, что они его очень вдохновили. Он говорил, что картины Рериха ему нравятся, но что касается перспективы жить по учению Живой этики – к этому он пока не готов. Помню его слова: «Если это учение хорошее, то я ничего не имею против, но, во-первых, я – русский, а значит, православный (хотя в те времена он был еще очень далек от церкви), а во-вторых, я хочу прожить свою жизнь как любой простой человек, в образе жизни не отрываясь от своих». Однако все же некоторые сдвиги в его сознании в тот период произошли…

В нашей семье сохранилось немало материалов, оставленных Колей после его отъезда: письма, стихи, тексты песен, куски прозы, рисунки. Сохранились и его дневниковые записи того периода. Они показывают, что под влиянием наших семейных дискуссий и прочитанных книг по эзотерике и восточной философии он всерьез пытался работать над собой – и в духовном, и в психологическом смысле, в деле изучения себя и сознательного обуздания страстей. Помнится, мы много говорили тогда о молитве, о йогической практике самонаблюдения, позволяющей взглянуть на себя и все свои «внутренние бездны» со стороны, целостно увидеть свой внутренний образ и исправить в себе то, что искажает нашу божественную природу. Колю, как художника и ищущего человека, самонаблюдение очень интересовало, и, оказывается, он всерьез думал на эту тему, анализировал эту технику и пытался работать в этом ключе.

Вот некоторые выписки из дневника Н.Шипилова 1984–1985 годов (орфография авторская):

«Думать о себе как части Бога. О Боге в себе. (Осознать: нечто – Богопротивно)».

«Что есть самонаблюдение, если всякое самонаблюдение у меня – позыв к творчеству? Избавиться от вранья самому себе, от самообманов, от уступок. Больше писать».

«Что касается меня и самонаблюдения, прихожу к выводу, что оно было всю жизнь. Только я забывал об этом. Надо не забывать. Научиться включать всю энергию, весь опыт в нужный момент. Отказаться от хвастовства, по мелочам особенно. Вот тут и наблюдать.

Отказаться от пустого остроумия, когда кажется, что этого ждет человек, от которого ты мелочно зависишь, а отсюда вывод:

– не позволять во что бы то ни стало мелочной зависимости. Знать за собой Большее.

Не ломаться.

– Самоуважение!

Самонаблюдение – это постоянное осознание своего высокого «Я», и подавление низкого. Это значит, что нужно четко определить запреты, параметры их. Тогда самонаблюдение перейдет на уровень «над» ощущениями.

Причиной же моей ярости и антипатии к себе – было искусственное подавление в себе чего-то что ставило меня не в ряд моих товарищей. Я не хотел быть НЕ КАК все. Это противоречие, это насилие над собой – причина моей ярости, когда высвобождалась гордость и мое истинное «Я».

И подавление себя в ряд, куда уже не входишь – отставить. Я вышел из той мишуры, но не осознал этого, а искусственный компромисс – бесил. Нужен уход и очищение. Это не помешает контактам с умными и нужными душе людьми. Остальные поймут да это и не важно, важно «быть» и давать себе расти до верха.

Помнить Анну Маньяни! (На Колю в тот период большое впечатление произвел телевизионный документальный фильм об итальянской актрисе Анне Маньяни. – С.К.)»

«Я сильный. И моя вера – вера в человеческие поступки, подкрепленные внутренним огнем добра и великодушия. Мне надо уйти и писать повесть. Параллельно – все дела с пропиской. Не пить. Умерить курение. Молиться».

Следующая дневниковая запись говорит о силе и глубине религиозных переживаний Николая. Вера, творчество и любовь к женщине сливались у него воедино, в едином духовном восторге:

«3 января 1985. <…> Тогда, на остановке, 31-го испытал настоящий религиозный экстаз под спудом снега на шапке и воротнике. Он падал все эти три часа, что я стоял на остановке, ходил от остановки к дому, звонил, горел и кругом меня зима, новогодние огни, и ревность с любовью, и желание увидеть, светлое, сильное. Хотел идти в город (дело было в Академгородке, что в 30 км от Новосибирска; позже в тот день мы вместе с Николаем небольшой компанией встречали Новый год, 1985-й. – С.К.) и именно пешком, чтоб истязать себя, мучить сознанием какой-то своей вины. А вот сейчас не знаю, пошел ли бы. Тогда пошел бы. Счастье и мука – любить, счастье и восторг – быть любимым. Это забываешь. Надо не дать себе забыть. Снег. Музыку. Автобусы. Я бегаю от остановки на той стороне дороги, к остановке на этой стороне и смотрю в двери, и никому не завидую, а лишь молю ***: приедь, услышь, ночь моя звездная, солнце мое вечернее, роса моя луговая, губы мои любимые – останьтесь со мной. <…>

Нашлась сумка у Димы. Ждал его до трех утра в подъезде, но прошли еще сутки, пока он появился. До 15-го могу пожить у него, до самой командировки. Попробую. Я терпелив. Я совсем не тот безумник, что раньше. И это – ***. Она меня тоже научила быть самим собой, а не «люби меня таким, какой я есть». Женщиной становится и какой: Благодарю Тебя, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий. Благодарю Тебя, Ангел Хранитель, не оставь нас в заботах своих. Слава ныне и присно и во веки веков. Аминь».

А вот строки из письма Николая к моей сестре на самой заре нашего «общесемейного» знакомства; оно написано через неделю после его первого появления в нашем доме. Коля вообще очень любил писать письма, даже если человек жил в двух шагах от него. Письмо это многое объясняет в Колином внутреннем состоянии на тот период, в его тяге к родству, к семейственности – особенно после потери жены:

«Я понял, почему я так тянулся к твоему отцу, Юрию Михайловичу, а со знакомством не спешил: не подходило время, а сейчас подошло. Никогда я не пользовался чужим, с пятнадцати лет худо-бедно пользовался тем, чего добивался сам, и втайне скучал о родне, боялся ошибиться. Боялся покушения на свою независимость, непонимания идеи моей жизни чужими людьми. Сейчас не боюсь, и ваше милое семейство тянет меня, там легко дышать, там хочется быть бережным и не грубым, там не надо нарабатывать поведение, подгоняя его под общее. Боюсь одного: обиды. Я их пережил немало в жизни, но все это были чужие люди, и те обиды лишь подталкивали меня к работе, к реваншу, к узнаванию и осмыслению себя и своих поступков. <…> Как я уже говорил тебе, у меня, несмотря на многочисленные приключения, была лишь одна любовь: Ольга (Поплавская. – С.К.). И, если бы я был лет на десять моложе, я бы легче перенес случившееся в июле прошлого года. Но, если бы я был бы моложе, то у нас не было бы той высоты отношений, которая давала силы. <…>

Я знаю, что я хороший. Знаю, какие слухи ходят обо мне и не беру их к сердцу: они как тараканы на свету исчезают при первых же успехах обсуждаемого Х. Я знаю, что я не боюсь жизни. И знаю, что мало времени. И знаю, что мучительно искал заполнения той пустоты, которая образовалась с гибелью жены. И буду вечно помнить ее. <…> Я искал любовь, я лихорадочно искал, объездил города и городишки. Смотрел на улицах, в метро. Ты все поймешь, если прочтешь 2-й номер «Литучебы» за этот год (1984-й. – С.К.), где есть моя статья об этом. Началась иная жизнь и мне нужна новая точка отсчета, и жить не любя я не хочу, не умею».

Штрихи к портрету художника

К моменту нашего знакомства ему было 37 лет, но выглядел он, пожалуй, постарше. Коля был невысоким, приблизительно 1 м 66 см, крепким человеком с очень интересным лицом. Это было лицо закаленного бойца с жизненными обстоятельствами. Особенно запоминались пронзительные синие глаза. Человек он был подвижный, энергичный – просто живчик, телосложением напоминал футболиста. Кстати, футбол и был его любимым видом спорта. В детстве и юности, по его рассказам, Николай был классным вратарем. В нем чувствовался большой опыт по части драк – вырос он на окраине, в «городской слободке», а тамошним пацанам без такого опыта было просто не выжить. Наверное, поэтому он так легко заводился и мог «вписать» любому – как-то вдруг, без паузы, если его что-то всерьез задевало. Но при этом всегда по-настоящему великодушен и отходчив. И физически, и морально всегда был готов защитить того, кто слабее, – для него это было святое. Пояснял: «Так нас воспитывали». Позже я еще вернусь к этой теме.

Надо сказать, я никогда – ни до, ни после – не встречал таких глаз, как у Шипилова. Они были не просто пронзительными. В них всегда пульсировало какое-то не то напряжение, не то боль, не то беспокойство, билась какая-то тень – как бьется о стекло маленькая птица. Именно потому в них трудно было смотреть долго – ты напрямую сталкивался там с этим «нечто». И только теперь, мне кажется, я понял, что это было. Это были глаза человека с открытым, распахнутым зрением. Можно смотреть, а можно – видеть. Это были видящие, зоркие глаза художника, находящегося в непрерывном творческом горении. Он вглядывался не умом, а всем своим существом куда-то в сердцевину, в природу явлений. Так порой смотрят кошки. Природные мистики, они видят мир глубже и объемнее человека – чуют землетрясения, различают дурных и хороших людей, могут по загадочным приметам найти свой дом за тысячи километров, ориентируются во тьме. Вот такой странный, острый взгляд был и у Шипилова. Только он смотрел как человек – художнически, с исканием, с вопросом. Не знаю, сознавал ли сам Коля, как сильно он отличается от остальных людей в их будничном полусонном состоянии. Большинство людей живет как бы машинально, не используя в повседневности свой чудесный аппарат осознания, чувствования мира. Коля жил по-иному. Он всегда думал, чувствовал, ощущал на полную катушку – потому что горел. «И упал я, сгорел, словно синяя стружка от огромной болванки с названьем «народ» – это ведь результат непрерывного прижизненного горения. А это не фунт изюму. Это – вся жизнь в жертву, на алтарь творчества. «Сытый голодного не разумеет», – любил повторять Николай. Но он не навязывал никому своей правды, спокойно принимая тот факт, что у большинства совсем иной жизненный опыт, что им не до того, что они живут не в стихии поиска, не в бытии, как он, а в быту, в повседневности, что «меньше горя видели», как он выражался. Он людей никогда не судил, принимая их такими, какие они есть. Но именно поэтому так ценил «своих». «Свои» – это ближний круг его друзей. Те, кто его понимал и принимал целиком.

Еще одна черта: порой он казался человеком, внутренне очень одиноким, до тоски, до «сиротства», так он это называл. Живя на людях, всегда окруженный толпой друзей, всегда – центр и душа любой компании, «всюду званый гость, всюду в стенку гвоздь», он часто уставал от общения, уходил в себя. Но – парадокс – при этом физически и даже метафизически он не переносил долгого одиночества.

Меня поражало – до какой же степени мало он заботился о популяризации своего песенного творчества! Создал песню, попел друзьям – и отпустил: пусть живет. Бросал, терял, легко забывал свои песни. Как в животном мире некоторые звери не заботятся о своем потомстве. Это была его принципиальная позиция – некогда и незачем транжирить себя на такие пустяки. Пусть потом другие дотянут, найдут нужные ходы, опубликуют, издадут. Словом, доделают за него черновую работу по «популяризации». Его дело – создать. Об этом он написал еще в 34 года, в песне «Памяти Джо Дассена»:

 
Поставь свой кар под теплый тент,
Пойди пешком по белу свету,
И пусть закончит песню эту
Вместо поэта ассистент!
 

Помню еще, что Николай очень боялся своего «поэтского», как он говорил, рокового рубежа – 37 лет. Мистически боялся, много говорил об этом, с напряжением ждал 38-летия. Этот свой день рождения Коля встретил у нас дома. Праздник вышел тихий, домашний. Я тогда написал ему стихотворное посвящение: «Ну, вот и прожита зима – та, что ты ждал, тридцать седьмая», а Коля в ответ – песню «38-й день рождения». Это было 1 декабря 1984 года. Зима тогда стояла лютая. А в Коле жила стойкая привычка сносить все легко, не замечая – голод, холод, долгую ходьбу, скитания по людям, усталость. Да он словно и не уставал – во всяком случае, виду не показывал. В нем много было горячего азарта, вкуса к жизни, смака во всем – в творчестве, в дружбе, в делах, в поступках…