Текст книги "Воспоминания о Николае Шипилове"

Автор книги: Сергей Ключников

«Придут друзья меня спасать»

Общение с Шипиловым трудно представить вне общения с его друзьями. Талантливый человек всегда притягивает к себе других талантливых людей. Самые разные и яркие личности сопровождали Николая по жизни. В те далекие 80-е годы мне посчастливилось пообщаться лишь с некоторыми – с Иваном Овчинниковым, Люсей Печенкиной, Валерием Малышевым, Михаилом Евдокимовым, Сергеем Лыкошиным, Ларисой Барановой-Гонченко и другими интереснейшими людьми, на которых Шипилову везло. Когда я попытался проанализировать – был ли среди его друзей хоть один бездарный и ничтожный человек, то не вспомнил ни одного. Каких только типажей вокруг него не крутилось, но скучных, неинтересных или подлых людей в его окружении просто не было.

Речь совсем не идет о дружбе с «особенными», «избранными» – даже намека на элитарность в Шипилове никогда не было. Речь о другом – о даре пробуждать в других лучшее. Особое творческое силовое поле вокруг него ощущалось предельно явственно. Николай настолько заражал людей энергией своего творческого начала, что они тоже вдруг начинали писать, петь, рисовать, сочинять музыку. Конечно, это влияние чаще всего было невольным, Коля не ставил перед собой задач быть жизненным наставником или литературным гуру – он воздействовал на человеческие сердца и умы одним своим присутствием. Конечно, если его кто-то просил совета или помощи, то он охотно откликался на просьбу и показывал, что умел, как это было со мной, когда он делился секретами гитарной техники. Просто его увлеченность, заряженность творческой силой сама по себе передавалась людям. Не зря же столько известных людей называют его своим крестным. Помню, как он убеждал мою сестру: «Ты могла бы делать классные авторские программы на телевидении. У тебя должно получиться!» Он так увлек Марину этой идеей, что они вместе написали сценарий и сделали передачу на новосибирском ТВ о живописи моей мамы, художницы Лилии Ключниковой. Передача прошла и очень всем понравилась, а моя сестра спустя годы действительно пришла на ТВ и стала делать авторские программы.

Когда Коля видел в человеке проблески таланта, он буквально наставлял его на творческую стезю, подталкивал к активным шагам. Так было и с Мишей Евдокимовым. По сути, прежде всего благодаря Коле реализовался этот талант. Коля подсказал ему творческий метод – не выдумывать «жанровых» сатирических сюжетов, как это было принято, а просто показывать характеры своих сельчан – и это сработало на все сто, сразу же выделив Евдокимова из числа других пародистов. Кроме того, Коля подтолкнул Михаила к переезду в Москву, прямо заявив ему: в Новосибирске ты никогда не реализуешься! Помог он Евдокимову в Москве и конкретными делами, познакомив его с влиятельными людьми – к которым по своим проблемам сам он, кстати, никогда не обращался. Миша же воспользовался советами и связями и быстро пошел в гору.

Тайна дара

Коля был художником до мозга костей, художником в каждом проявлении и поступке, и саму его личность нельзя понять в отрыве от его огромного природного таланта. Все, кто знал Шипилова, могут подтвердить, что он был талантлив не только литературно и музыкально – это был человек, одаренный во многих отношениях. Например, он прекрасно рисовал – и карандашом, и красками. Особенно ему удавались портреты, он блестяще передавал характер человека. В Новосибирске мы видели рисунки, сделанные карандашом и ручкой. На вечере памяти 1 декабря 2006 года в Союзе писателей России перед нашими глазами предстали и очень интересные живописные работы Коли. За те годы, что мы с ним не виделись, он очень вырос и как рисовальщик.

Удивительной была и шипиловская музыкальность. Его сознание было наполнено звучащими мелодиями, они жили в нем, и он легко, без труда превращал в песни не только свои тексты, но и любые понравившиеся ему стихи. На наших глазах он положил на музыку стихи Пушкина, Брюсова, Цветаевой, современного поэта Александра Ибрагимова. В истории русской литературы было немало поэтов, поющих свои стихи, включая любимого Колей Рубцова. Но я убежден, что Шипилов – один из самых сильных и ярких песенных поэтов. Кстати, сам Николай не раз говорил нам, что его песни – это в определенном смысле продолжение традиции гусарских песен Дениса Давыдова. Потому, слушая Колину песню «Вальтрапы алые гусар», посвященную событиям 1812 года, я всегда вспоминаю о Давыдове. Хотя мне кажется, что шипиловская песенная лирика глубже, разнообразнее и сильнее. Помимо гитары, Коля свободно играл на фортепиано, баяне, гармошке и мог мгновенно подобрать любую мелодию, притом что никогда профессионально не учился музыке и ни при какой погоде не владел нотной грамотой. Помню, как он поразил всех нас исполнением «Полонеза» Огинского – он мигом подобрал его на фортепиано. Мелодии шипиловских песен в профессиональной музыкальной аранжировке представляли бы собой самоценную и очень интересную музыку. Высокую оценку Шипилову-композитору давали такие музыканты, как известный поэт-песенник Михаил Ножкин, руководитель Всероссийского хора «Пионерия» Петр Струве, эстрадный певец Дмитрий Маликов и многие барды – Александр Дольский, Олег Митяев, Юрий Кукин, Юрий Лорес, Сергей Матвеенко.

Однако самое главное и сокровенное в творчестве Коли, на мой взгляд (подчеркиваю, что это субъективная оценка), заключается даже не в высоком качестве прозы и музыки. Он прежде всего был очень большим поэтом. Речь не о том, что его поэтический дар выше прозаического (сам он, кстати, так не считал), а о том, что он был поэтом по складу личности, души, мышления. Страстным, чутким, порывистым, внимательным, всегда подключенным к какому-то небесному источнику, всегда готовым как бы «поймать» свыше строку, рифму, мелодию. Его способность улавливать тонкие токи бытия, составляющие тайную сущность поэзии, была просто поразительной. Кстати, и чисто психологическая сенситивность, интуитивное умение чувствовать и понимать, что о нем думают другие люди, была у него от природы очень мощной. Я не раз замечал, как он буквально читал мои мысли и мысли других людей, и на все вопросы загадочно улыбался и отшучивался. Часто говорил: «Просто у меня бешеная интуиция!»

Однажды в поезде, когда мы вчетвером ехали из Барнаула в Москву, я, чтобы скоротать время, предложил всей компании заняться телепатическими опытами. Мы загадывали друг другу разные слова и образы, мысленно чертили по лицу и коже партнера по игре разные фигуры и цифры, а потом пытались их отгадать. У Николая это получалось лучше других. Помню, как меня поразил и заставил задуматься сам факт шипиловской сенситивности. Почему этот поживший, закаленный, прокуренный, такой вроде земной и простой мужик, с юмором относящийся к оккультным учениям, чувствителен к тонкой реальности, как хороший экстрасенс? Сам Николай над всеми этими феноменами только посмеивался. Образ мысли его был парадоксален по природе. Помню, как в том же купе я провел для всех общий тест под названием «Пиктограмма». Нужно было рисунком изобразить несколько абстрактных понятий. Коле досталась «ложь». И он весьма колоритно нарисовал двух мужиков, один из которых несет мешок, а другой указывает ему пальцем на землю и говорит: «Ложь!» – в смысле: «клади».

Одно из главных проявлений Колиного таланта, поражавшего меня, – это его виртуозный дар «плетения словес». Он мог сесть за стол и сразу начисто написать великолепный стихотворный экспромт. Так, например, родился стих о немце Карле, потерявшемся в российской действительности:

 
Решетка Ботанического сада —
Провинциальных барышень ограда,
А в глубине стоит преддверьем ада
Эстрада, словно ухо упыря.
Листва дерев клинками ветра сбита.
Прохожий немец глухо шепчет: битте!
Любите немца, барышни, любите…
А барышни о русском говорят.
Как он сутул и как очами огнен!
Его увидит женщина и охнет…
Очки поправит шваб на переносье,
Прочистит нос, утрет глаза платком,
И, тяжким шагом попирая осень,
Пойдет он в магазин за молоком.
А русский дьявол мимо под хмельком —
Как снега ком, как злого ветра сгусток,
Промчит, и на душе у немца пусто.
Он шепчет как потерянный: «Комм… комм…
Ихь… я толстяк… Пустяк, а нет удачи:
Меня увидит женщина и плачет…
В публичный дом! Трудом я нажил сумму,
Я задолжал Терентию и куму.
Хотелось в Государственную думу —
Теперь куда? Нет спасу от стыда!
Карету мне!» И вот ему – карета,
И немец мчит сперва на оперетту,
А позже, под огромнейшим секретом:
«Гутнабенд, то есть здрафстфуйте, мадам…»
Мадам его словам не удивится
И поведет к стареющим девицам…
И снег с дождем как проклятые хлещут,
И немец пьет шампанское Клико.
В тиши вечерней черти ищут клещи,
Но миг любви уже недалеко.
И пот на лбу: копеечка к копейке,
За гривной гривна, два рубля к рублю:
«Скажи, Наташа: Карл, я вас люплю…» —
«Люблю, Карлуша! Но пока не пейте…»
Нет. Он нальется водкой – сто на сто.
Городовой разбудит под кустом.
«О фатерлянд! О розы над иконой!
О розовый младенческий покой!
Я здесь никто… Ну кто я здесь такой?
Я немец Карл из лавочки суконной.
И новый околоточный, вот тля,
Дерет с меня в субботу два рубля!
Жену мою Терентий, возчик сена,
Нехорошо хватает за колено.
Он, бородатый варвар, русишшвайн,
Ее пытался бросить на диван!
Ну, все. Пойду домой, к своим сосискам.
Прощай, люповь. Была ты отшэньблиско…»
 

Но не только забавные экспромты удавались Коле легко, без помарок. Помню, свою замечательную «Песню о вранье» он написал ровно за семнадцать минут. Я невольно засек это время – ровно столько длился мой поход в столовую университета, в общежитии которого мы праздновали Новый год. А одну из лучших своих песен – «Я пришел на вокзал…» – Николай сложил в голове за полчаса, пока шел от нашего дома к железнодорожному вокзалу и потом обратно. Дело было в полночь («на табло три нуля»), перестал ходить всякий транспорт, поэтому Коле тогда пришлось вернуться и заночевать у нас. Помню, он пришел и почти с порога спел нам эту свою уже абсолютно законченную песню:

 
Я пришел на вокзал —
На табло три нуля,
Ух, глаза бы мои не глядели!
И себе я сказал:
Возвращения для
Я уеду на этой неделе.
……………………………………………………
Все уже позади,
Век меня остудил,
Осудил на скитанья без срока.
Вместо тела – страна,
Вместо сердца – струна,
Вместо радио – в роще сорока.
 

Вспоминается еще история, свидетельствующая о силе и глубине творческой концентрации внимания у Николая. Однажды я стал свидетелем его ссоры с любимой женщиной. Дело было поздним зимним вечером. Нас было человек пять, и мы из одной компании ехали в другую. На остановке мы долго стояли, ожидая трамвай, и наблюдали эту ссору. Затем Коля отошел в сторонку и застыл в одной позе. Он проигнорировал подошедший трамвай – в результате вся компания осталась ждать нового трамвая. Попытки вывести Колю из ступора были безрезультатны, он продолжал стоять как истукан. Наконец я подошел к нему и спросил: «В чем дело? Что с тобой?» «А я, Серега, песню сочиняю», – ответил он. Вскоре он исполнил эту свою новую песню, написанную в состоянии параллельного внимания…

Многие сюжеты приходили Коле во снах. И я, и Марина не раз слышали от него об этом. Эта выписка из дневника – одно из подтверждений тому:

«30 ноября 1984 г. Ночью несколько раз просыпался без тревоги, потому что вдруг ясно увидел сюжет повести или пьесы, фабула которой проста, но богата возможностями. Это день рождения человека, философа от сохи, мастера, любящего книги. Он обходит в свой день рождения тех, кто в нем нуждается. Многие не знают про это событие, а он и не говорит. Кто-то знает. Ситуации возникают не одна из другой, а он избирает их сам – день рождения. Где-то чинит бачок для унитаза. Где-то соучаствует человекам. Бабка везет бутылки. Он ей: – Сегодня четверг – ларек-то не работает. – Ахти! – говорит бабка и везет обратно бутылки. Что-то беспокоит его. Он понимает, что невольно обманул бабку, что не четверг, а среда, к примеру. Бежит искать старую. Не находит, или находит, и бабка обрушивается на него со всей руганью. Нужно разработать драматургию этого сюжета. Надо писать и срочно».

Человек-магнит

Еще одна черта Шипилова, бросавшаяся в глаза, – его огромная коммуникабельность. Это был просто гений общения, обладавший необыкновенной способностью притягивать к себе новых друзей. К нему часто подходили, как к старому знакомому, какие-то люди на улице – делились новостями, что-то спрашивали, рассказывали о себе. Он охотно поддерживал разговор, перебрасываясь общими фразами. Когда человек прощался и уходил, на наш вопрос «кто это?» Коля улыбался и отвечал: «Понятия не имею». «Так что ж ты ему не сказал: извини, мужик, ты обознался?» – удивлялись мы. А Коля отвечал: «А вдруг мы где-то встречались с ним, а я не помню! Зачем человека обижать? А потом, мне ведь интересно с ним поговорить».

Так же легко, без малейших усилий Коля и сам заводил новые знакомства. Для него не представляло никаких сложностей познакомиться с любым человеком, быстро подружиться с ним и найти общий язык. Мне, как психологу, было очень интересно понять, каким образом у него это получается. Я заметил, что людское притяжение, «примагничивание» к Николаю было вызвано его огромным интересом и вниманием к каждому, кто попадал в поле его внимания. Он в каждого старался вглядеться и понять о нем что-то главное. Это был интерес и писательский, исследовательский, и человеческий. Секрет был прост: он искренне любил людей, был прост, открыт и душевно щедр с ними. Иначе говоря, писатель в нем дополнял человека. Николаю были интересны все люди, не исключая бывших уголовников, бродяг и бомжей – их он очень жалел, делился мелочью, которой у самого было негусто, и всегда находил с ними общие темы. Я видел, что он обладал даром целостного внимания, сопереживания, с помощью которого он сканировал каждого человека, понимал его существо и общался напрямую с глубинным ядром его личности. Можно сказать и проще: ноу-хау шипиловского общения в том, чтобы говорить с каждым новым человеком так открыто и душевно, словно ты знаешь его тыщу лет, легко минуя все социальные и коммуникативные барьеры. При этом Николай не суетился, не стремился никому понравиться, не лез в душу и был, как говорится, самодостаточен. Все это в сочетании с неиссякаемым шипиловским юмором и наплевательским отношением к жизненным трудностям пробуждало в людях огромную симпатию и желание продолжать общение. А так как степень открытости Коли и его простота в общении были просто фантастическими, у многих возникала иллюзия, что они являются его близкими друзьями. Он не мешал им думать так, но на самом деле его ближайший круг друзей был совсем не так уж широк. Всего несколько человек, которых он знал долгие годы и кому безгранично доверял, составляли это особое шипиловское братство.

Было очень интересно наблюдать за Колиным общением с близкими друзьями. В узком кругу своих Коля был спокоен, расслаблен, зачастую просто отдыхал и бывал немногословен. Ситуация менялась, когда собиралась большая компания и появлялись новые люди. Здесь в полной мере раскрывался актерский талант Шипилова, в юности работавшего в театре и игравшего в кино. Наибольшее удовольствие мне доставляли шипиловско-овчинниковские диалоги, когда друзья решали потрудиться на публику. Спектакль разыгрывался как по нотам, хотя представлял собой чистую импровизацию. Мы все просто покатывались со смеху, когда Иван и Коля начинали словесное состязание. По психофизиологии и голосовому регистру они были абсолютными антиподами, как две колонки магнитофона – низкая, басовая, и высокая. Еще ярче этот контраст проявлялся в песнях, которые они пели на два голоса: «Из-за леса, из-за гор да вышла ротушка солдат, слева направо, зелено-кудряво, шла-то ротушка солдат…» Низкий баритон Николая очень колоритно переплетался с дискантом Ивана – слушатели были в восторге. По таланту собеседника, остроумию и парадоксальности суждений Иван нисколько не уступал Коле, и Шипилов признавался нам: «Уже двадцать лет слушаю этого артиста и ни разу не заскучал – все время выдает что-то новое!» Шипилов даже всерьез мечтал выпустить книгу под названием «Беседы с поэтом Иваном Овчинниковым». Главное условие успеха, считал он, – чтобы книга вышла без малейшей редактуры, под запись, иначе своеобразие Ивановых речей будет потеряно. Он очень любил своего «Ваньку Жукова», трогательно опекал и не раз говорил ему в шутку: «Я тебя все же, наверное, усыновлю».

Однажды Николай повез нас с сестрой к своим приятелям – Валере Санарову и Володе Разуваеву. Надо сказать, профессиональные и творческие интересы шипиловских друзей были весьма многообразны. Санаров, к примеру, был высококвалифицированным переводчиком с английского и других европейских языков, переводившим тексты по трансперсональной психологии, буддизму, эзотерике и различным паранормальным наукам. Меня поразила его огромная библиотека на иностранных языках и книги самых разных авторов – от известных западных ученых до буддистов – таких, например, как исследователь измененных состояний Чарльз Тарт или крупнейший буддийский лама Тартанг Тулку Ринпоче. Как ему удавалось собрать такое количество западных книг в СССР, минуя КГБ, – уму непостижимо! Кроме того, Санаров был одним из самых серьезных в России специалистов по изучению цыган и цыганской культуры. В подтверждение серьезности своих изысканий он женился на простой, неграмотной цыганке Земфире, нарожал с ней одиннадцать детей и устроил в своей двухкомнатной хрущевке настоящий табор. Земфира, кстати, считала Колю вполне своим, очень уважала и звала «Никола».

Разуваев же, блестящий интеллектуал с бородищей и имиджем Григория Распутина, был юристом, интересующимся эзотерикой, синергетикой, теорией систем. Эти два друга звали себя нармудистами (от «народная мудрость») и писали совместный «Космический манифест» на тему этой самой народной мудрости. К моменту моего знакомства с ними он насчитывал уже более тысячи страниц. В дополнение ко всему Санаров и Разуваев замечательно пели романсы, народные и цыганские песни и с удовольствием составили квартет с Шипиловым и Овчинниковым. Как потом признались мне нармудисты, любому человеку, приходившему в эту квартиру, они устраивали экзамен на «уровень соответствия», и я, к моему удовольствию, его прошел. Помню, в конце нашей беседы речь у нас зашла о феномене русскости. Я спросил, как они ее понимают. И в качестве примера истинно русского человека – носителя главных, сущностных национальных качеств, оба нармудиста, не сговариваясь, молча указали на Николая – мол, вот оно, живое и яркое воплощение русскости во всех смыслах!

Шипилов был щедр не только на чувства, но и на помощь по отношению даже к малознакомым людям. Никогда не забуду целую кампанию по обеспечению детей барда Александра Дольского необходимыми теплыми вещами, которую Николай затеял по его просьбе. Дольский переживал тогда большие финансовые трудности, и все же материальный его достаток и известность были несопоставимо выше, нежели тогда у Шипилова, у которого вообще ничего своего не было. Ко времени перестройки общий тираж пластинок, кассет и дисков Дольского достиг 58 миллионов. Возможно, все это просто не приходило Коле в голову, но он сумел собрать по друзьям и знакомым кучу теплых вещей и переправить их в Питер.

Иногда было видно, что Николай устает от бесчисленных приятелей и знакомых, те мешают ему писать, вышибают из рабочего состояния, не дают сосредоточиться над замыслом. Бездомность порой вынуждала его пользоваться гитарой и пением как возможностью получить ночлег, рабочий стол, угол для отдыха. Зачастую перед ним вставала реальная перспектива на ночь оказаться на улице. Гитара служила ему палочкой-выручалочкой. Многочисленные новые поклонники, очарованные его песнями, то и дело находили ему какую-нибудь квартиру для жизни и работы. Он с радостью поселялся там и первое время шифровался, не сообщая своих координат никому, за исключением самых близких друзей. Но – что знают двое, то знает свинья. Через некоторое время армия многочисленных почитателей все-таки рассекречивала его новое «лежбище» и начинала буквально штурмовать его. Коля держался сколько мог, но в конце концов сдавался под напором стихии. Воистину, «придут друзья меня спасать, придут они меня губить». Сколько их было – тех, кто после первого же застолья начинали считать себя его друзьями и на которых он вынужден был распылять свое время! Наверное, не одна тысяча. Разбросанные по городам и весям, они ждали его, по-своему любили, грелись в лучах его таланта и открытого сердца и… понемногу губили его.

Застольное общение с малознакомыми людьми – всегда зона повышенной опасности в смысле конфликтов. Человек заводной, эмоциональный, активный, обидчивый, Коля на дух не переносил малейшего к себе неуважения и нередко затевал ссоры. Он не был агрессором, и я ни разу не видел, чтобы он попусту задирался или демонстрировал оскорбительное отношение к кому бы то ни было. Подчеркиваю: попусту. На самом деле Коля блестяще владел приемами, позволяющими психологически опустить хама, наглеца, человека подлых убеждений, чем и пользовался в случае необходимости. Помню, однажды Коля, вступившись за честь товарища, которого несправедливо оскорбили, буквально за пять минут словесно «опустил» его обидчика. Тот растерянно промямлил: «Николай, ты считаешь меня таким козлом?»

Дальше последовал такой диалог:

Николай. Кто произнес слово «козел»? Разве я хоть раз употребил это слово?

Обидчик. Вроде нет.

Николай. А кто первый сказал «козел»?

Обидчик. Ну, я.

Николай. Раз ты сам так сказал, тебя, наверное, есть за что считать козлом?

Обидчик. Ну, может, и есть.

Николай. Так ты действительно вел себя как козел?

Обидчик. Наверное, вел.

Николай. То есть ты сам признаешь себя козлом?

Обидчик. Ну, признаю.

Николай. Первый раз в жизни встречаю взрослого человека, который сам себя называет козлом!

Обидчик был в полном ауте, а вся компания просто вырубилась от хохота…

В то же время Николай был до болезненности самолюбивым человеком, не терпящим даже намека на насмешку и пренебрежительное отношение к себе и своим друзьям. Он решительно, отчаянно и безоглядно шел на обострение ситуации – противники чувствовали это и обычно отступали.

Несмотря на то что Коля был чрезвычайно эмоционален и казалось, что он живет не головой, а сердцем, его интеллект был очень сильным, живым и глубоким. Он много читал, не просто пополняя недостаток образования, но и глубоко проживая книжную информацию. Особенно он любил книги по русской истории. У меня всегда было чувство, что русскость, пережитая художнически, была для него истиной в последней инстанции. Он словно настраивал себя, как гитарную струну, на русский лад («по-русски чисто, грустно и светло»). В то же время он на дух не выносил лобового патриотизма, не пропущенного через сердце и личную судьбу. Об этом он говорил и тогда, в 80-е, и в свои последние годы, о чем я узнал из нескольких домашних концертов и бесед, сохранившихся в записях.