Текст книги "Музей шпионажа: фактоид"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Нет! Выбери кого-нибудь другого!

Я испытал протест, но кроткий, сознающий свое бессилие. Какие претензии мог я огласить перед тем, куда ушла Летиция?

Все тот же запах. Французские духи. Осевший, где только можно, никотин. И шерсть, проклятая шерсть. Запах бесцельности. Отсутствия смысла. Отчаяния. Внезапно в моей голове, которую до этого наполнял какой-то легкий, дальний и немного занудный звон, звонкий девчоночий голос произнес отчетливо и наступательно: «Я ее в шерсть!»

Что за глумление? Откуда? Напрягшись, я вспомнил. То был фрагмент считалки, детской порнографии, доведенный некогда до моего мальчишеского сведения, и рифмовался он с числительным Шесть: 6-е шерсть! Про другие цифры ничего непристойного не вспоминалось, но шерсть, раскатанная здесь повсюду, легко перекрывала даже Число Зверя, покровом которого, возможно, изначально и была, пока не смотали, оголив, в цивилизованные клубки мохера, который в Союзе, помнится, считался дефицитом….

Стараясь не задевать углы, я дошел до шторы, откинул ее, вызвав отвратительный звук, сдвинул влево привычно заедающую на нижних рейках алюминиево-стеклянную дверь и вышел на воздух. Месяц был гнусный и на Западе. Ноябрь.

Я стоял, опершись на перила, созерцая далекое дно, выложенное бетонными плитами, влажно мерцающими в свете вывесок и фонарей, потом – свою руку с сигаретой, срез фильтра, заметно темнеющий с каждой затяжкой, как бы наливающийся ядом.

Сумерки сгущались, пора было уходить.

Я долистал ее тетради. Разочарование! Детский почерк становился все взрослей и взрослей, но ничего интимного не возникало. Песни. Стихотворения, обрамленные цветочками и вензелями. Изречения. Афоризмы. Мудрые мысли, среди которых мне то и дело попадалась странная для подростка тема…

Abimes, abimes, abimes. C’est lä le monde. Бездны, бездны, бездны. Вот это мир и есть (Victor Hugo).

L'abime appel I'abime. Бездна призывает бездну (David).

Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein. – И перевод на французский:

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Si tu plonges longtemps ton regard dans I'abime, l'abime te regardera aussi. Friedrich Nietzsche. По ту сторону добра и зла.

Я не смог не произнести это вслух:

– Par-delä le bien et le mal…

Перед тем, как покинуть квартиру, я наклеил обратно на дверь гостиной распоряжение самоубийцы о моем новом статусе. Чтобы знали все те, у кого могла быть копия ключа.

На следующее утро я позвонил нашей секретарше Зденке, сказать, что на митинге не буду. Приехал в «Арабеллу» часам к 9, и, защелкнув дверь, понял, что не один. Кто-то был в спальне.

Первая мысль: Летиция вернулась. Нет, не воскресла: просто не умирала, а все, что произошло, просто какой-то misunderstanding.

Дверь была приоткрыта, я заглянул. Шторы там сдвинуты, и в полумраке я увидел женщину, стоящую на коленях в расстегнутом белом плаще: воротник поднят, кожаные полы лежат на полу, где стоят снятые туфли на высоких каблуках. «Летиция!» – рвался из меня оклик, но, к счастью, я его сдержал. Женщина оглянулась. Это была Содомка-Йост. Нет, она не встала мне навстречу. «Я сразу поняла, что это вы», – сказала она, объяснив, что у нее с давних времен дубликат ключа и возобновляя свое коленопреклоненное занятие. Тумбочка была распахнута, ящички выдвинуты. Она рылась в медикаментах, читала наклейки, одни таблетки оставляла, другие бросала в пластиковый мешок одного из модных магазинов, опоясывающих «Арабеллу» на первом этаже. С точки зрения экзекьютора/душеприказчика, все это было несколько предосудительно. Приехать сюда спозаранку из Швабинга, где у этой хипповатой врачихи был кабинет, и это при том, что вставать рано не любит, и когда к ней приходишь сдавать кровь на анализ – натощак – неизменно принимает простоволосой, простогрудой и в халате. Чего-то опасалась она, Со-домка-Иост. Но, в конце концов, Летиция, сосватавшая ей меня, была не только пациенткой, но и подругой, которой, надо полагать, годами прописывалось нечто, чему лучше не значиться в описи брошенного на меня добра.

– Вы не хотите снять плащ?

Она поднялась, стоя в чулках, повернулась спиной, я пришел ей на помощь, и мы телесно соприкоснулись, пациент и доктор, но все равно в этом невольном татче было мне нечто извращенное, что повторилось, когда она вышла из спальни, и я снял ее плащ со стула и развернул его, держа за плечи. Вставляя руки, она рассказывала про обстоятельства, не вызывающие никаких сомнений («А могут быть?» – «Ну, вы же параноики. Учитывая, где работаете…»). Вернувшись из Австрии, Летиция убрала квартиру (довольно поверхностно, посуду не домыв…), написала и вывесила на видное место письмо Тем, кого это может заинтересовать (чтобы в случае чего звонили мне). Упаковала и как-то сумела спрятать на себе большое количество снотворного. (Откуда это количество? Приобретено по рецептам Содомки-Йост и накоплено?) За-планированность действий заставляет предположить, что, скорей всего, Летиция симулировала приступ, чтобы быть увезенной в больницу – вместе со своими таблетками. Особенно стараться не пришлось, в Мюнхене с этим не отказывают. В отдельной палате, на которую давала право ей медицинская страховка, Летиция провела ночь на субботу, потом субботу, потом ночь на воскресенье. Состояние мнимой больной было таково, что дежурная медсестра навещала ее в палате все реже и реже. В понедельник ее собирались выписать. Однако в воскресенье Летицию обнаружили мертвой. В промежуток между проверочными визитами она сумела проглотить достаточное количество таблеток. Добровольный уход из жизни. Полиция, конечно, хочет исключить сомнения на юо%. Может быть, и здесь появятся.

Сомнительных медикаментов набралось на целый пакет, пластмассово защелкнув который Содомка-Йост процокала к выходу: с виду состоятельная мюнхенская бюргерша, которую не заподозришь в изъятии улик.

Пересекаться с полицией в мои планы не входило. Я нашел посылочную картонку, обклеенную американскими орланами, списал с нее адрес и поехал на работу, в персональный отдел.

Летиция, которую назвали и довольно долго звали русским именем Зоя, родилась в Париже года за три до войны (как моя старшая сестра в Союзе, которая теперь, когда открылись границы, собирается меня навестить).

Вторая мировая во Франции началась на год раньше; и самый важный период развития личности с точки зрения будущего был отмечен двумя событиями, которые Летиция считала взаимосвязанными, находя второе более ужасным, чем первое: внезапное и необъяснимое исчезновение матери (в парижской облаве с общеизвестным теперь последующим маршрутом: пересылочный концлагерь в Дранси, а затем депортация на восток, что есть синоним смерти, будь то Терезин или же Освенцим). Пытался ли Степан искать свою жену, об этом ничего не известно. С ним все было в порядке. Бывшего белогвардейца, диакона русско-православного прихода, успевшего натурализоваться во Франции, никто не тронул. Все жалели вдовца с двумя детьми, которые во времена бедствий и лишений становятся в подобных случаях еще более обузой, особенно имея опасную мать, пусть и пропавшую. Доброхоты прятали девочек в провинции. Передавали из рук в руки. Тогда прятались все. Это было в порядке вещей. Уходили в платяные шкафы. На чердаки. Накрывались дверцами подполов. Уходили даже под землю, вытесняя оттуда мертвых. Летиция знала о подземной жизни в Париже, которая называлась метро и давала о себе знать теплым ветром из решеток. Но о том, что подземные существа водятся и в провинции, не подозревала до одного момента, когда однажды из земли, на которой она стояла, будучи в бархатной юбочке, но лишенная исподнего (которое, возможно, сушилось, выстиранное), а скорей всего исчезло в перемещениях и перепрятываниях по отдаленным департаментам, выскочил палец. Она закричала не от страха, а от внезапной боли, заодно с которой мгновенно возникло осознание того, что происходит. Только что нормальная, двуногая, она оказалась стоящей на трех ногах. В следующий момент ее собственные ноги отнялись, как лишние, отпали, как в страшном сне (по-французски – le cochemard), и девочка Зоя повисла между небом и землей на огромном, грязном, волосатом, мускулистом, вертикально торчащем из земли предплечье – будто ожившей руке гиганта-пролетария с плакатов, которые видела потом в Советском Союзе. Она сидела, как на велосипеде – убрав ноги с педалей перед тем, как скатиться под гору. Только в неподвижности. Двигалась только боль. На которую ее насаживали, как перчаточную куклу перед каким-то жутким спектаклем. Но она была не кукла, а девочка. И она кричала. Потом вдруг увидела глаз. Огромный, будто раздувшийся от жадности. Одноглазое око самой земли. Вот именно! Циклоп!

Ноги вернулись, она соскочила – как курица с насеста.

Кровоточа, крича и плача, Зоя бежала без оглядки с места происшествия, столь же ужасного, сколь странного; бежала очень долго, и, превратившись на бегу в Летицию, продолжала безумный тот бег, можно сказать, всю жизнь – до того самого момента, когда решила последовать совету начать о себе книгу, в связи с чем столкнулась с трудностями и препятствиями, которых не могла предвидеть.

– Какая дефлорация……Не понимаешь, – подвела она итог. – У меня тогда вырвали сердце.

Американская родня, о которой я столько был наслышан, казалась мне мифом во спасение; и сейчас, в ресторане, меня не покидало чувство странности, охватившее при виде подсвеченной снизу, из напольного стекла, американской дамы в светлом брючном костюме и туфлях на высоких каблуках. Я сразу подумал – не из коллекции ли старшей сестры? Высоких каблуков Летиция панически боялась, но не могла отказать себе в приобретениях на случай.

Слово «дама», здесь употребляемое, не должно ввести вас в заблуждение. Никакого пресловутого класса, присущего старшей сестре, не было, да и не предвиделось в этой принарядившейся по случаю Европы американской женщине из глубинки. Но ожидалось сходство, которого не оказалось: разве что знакомые (но карие) глаза навыкате, что в ее случае было просто лупоглазостью, преувеличенной очками причудливо-серповидной формы по вернувшейся моде середины 50-х – с белесой оправой, усыпанной супермаркетовыми диамантами. В целом я нашел, что младшая сестра выглядит значительно старше старшей. Но, конечно, при этом Оделия была живой. Мы с Констанс выразили соболезнование, одновременно по-французски и по-английски, но Оделия, во-первых, заговорила по-русски, пусть и с сильным американским акцентом, а во-вторых, отказалась начинать свой первый европейский вечер с похоронных нот.

– Давайте где-нибудь присядем? Я бы вас пригласила туда, наверх, но там сейчас такой беспорядок…

– Вы в Мюнхене впервые?

– Ха! У меня такое впечатление, что я впервые в Европе. Я ведь здесь не была ни разу с тех пор, как мы с Фрэнком улетели из Парижа. А это было, дай Бог памяти, еще при Генерале!

Оделия предложила мне взять на себя инициативу, и я, переглянувшись с Констанс, решил не покидать «Арабеллу», где как раз на нашем уровне есть ресторан, который, по меньшей мере, не шокирует человека, родившегося и до восемнадцати лет прожившего все же во Франции.

– Die… die… Что это значит? Я же должна буду мужу написать?

– Die Ente von Lehel. «Лехельская утка».

– А Лехель? – уточнила она, несколько разочарованная не-романтичностью названия.

– Квартал тут ближе к центру Мюнхена, где, видимо, они водились. Хотите утку?

– Ой, я даже не знаю! Никакого аппетита!

Но последовало и confit, и consome — в меню Оделия прекрасно разбиралась, и хотя для начала попросила кока-колу со льдом, перешла затем на сент-эмильон, в котором и осталась даже после того, как нам открыли вторую бутылку.

Корпорация, естественно, оплатила roundtrip, и Оделия прилетела мгновенно – насколько можно было осилить семнадцатичасовой трансатлантический маршрут Глубинка-Чикаго-Нью-Йорк-Лондон-Мюнхен. Бросая взгляды на необычных соседей-едоков [(из Саудовской Аравии: один мужской столик, три гаремно-женских)] Оделия рассказывала перипетии путешествия почти в пять тысяч миль, которому предшествовало то, о чем мы уже узнали: внезапное известие от господина с таким смешным акцентом, стремительный семейный совет с Фрэнки, он у меня все еще работает, а вечером с детьми, племянниками Летиции, и, хотя видели они свою belle tante, красавицу-тетушку только на фотографиях, но все решили единогласно: надо лететь! Буквально вытолкнули в Европу, обещав присмотреть за отцом, чтобы в ее отсутствие Фрэнки не увлекся фаст-фудом – ну и далее про холестерин, который Оделия называла, разумеется, «холестеролом»…

Констанс взяла на себя застольный разговор, а я пил, стараясь при этом не курить, и чем больше пил, тем глубже впадал в угрюмость, и не от дефицита никотина.

Я пытался представить, как они существовали в Париже а trois. Эта семья без мамы. Но на что я мог тут опереться? Только на фотографии. А на французских снимках 50-х – глянцевых и с фигурным обрезом – Летиция, то есть, еще Зоя, три дня назад покончившая с собой, была неизменно хорошо одетой (о, этот парижский шик!), всегда улыбалась, и отнюдь не криво, а так, что рассеивала даже тень сомнения в том, что недостаточно счастлива. Ничего не читалось. Как такое возможно? Когда девочку сберегли во время оккупации только ради того, чтобы она заменила свою мать, а диакону жену. И эта, младшая, Оделия. Не подозревающая, что мне известна фамильная их тайна под названием «инцест». Выполняя обязанности своей матери, старшая, должно быть, думала, что тем самым защищает младшую. Все знающую, все понимающую, подрастающую во все более тревожном предвидении, что ей тоже придется заменять – но уже старшую сестру. Случилось это или нет? Покрыто мраком забвения. Во всяком случае, как только Оделии стукнуло пятнадцать, она выскочила за авиамеханика с американской военно-воздушной базы. Видимо, младшей тоже было, от чего бежать, и лучше всего – как можно дальше, sauve qui peut[4]4
  Спасайся, кто может (франц.)


[Закрыть], хотя сама Оделия сейчас проводит мысль, что просто, как заповедано, последовала без оглядки за супругом задолго до того, когда де Голль в порядке своей стратегемы «Оборона по всем азимутам» прекратил военное присутствие Америки на территории «Гексагона».

Тем самым – что? Бросала старшую на полный произвол Степана. Не сознавать не могла. С одной стороны, нет в мире виноватых, с другой – куда же деться от такой вины? И облегчение, которое сейчас испытывает Оделия, есть чувство если не ложное, то всецело поверхностное. Ничто не кончается с исчезновением того, кого мы предали. Пусть даже имея на стороне самозащиты сам закон самосохранения, толкнувший к бегству в Америку.

Перед десертом пожилая младшая сестра поднялась в квартиру старшей, чтобы вернуться с бледно-желтой папкой тонкого картона, из которой стала выкладывать на скатерть фото спасенной за океаном жизни. От парного снимка, на котором она почти девочкой – от счастья глаза выскакивают! – прильнула к авиамеханику с лычками US и в пилотке набекрень – щека к щеке, ухо к уху, до той серии, где тоже она, но в которой совсем не узнать парижанку, зримо ставит на ноги своих новосветских детей, на нее непохожих, высоченных, тонкошеих, лопоухих – в черных мантиях и головных уборах выпускников хайскул. Долг исполнен. Вот, что хотела она сказать этой визуальной демонстрацией. Не для себя же, любимой, выживала?

Я расплатился, и мы расстались, довольные друг другом, а на следующий день ее привел ко мне херр Тодт – с просьбой показать рабочее место Летиции.

Мы шли коридорами, на нас бросали взгляды.

– Этот мистер… – сказала Оделия заговорщицки, как своему.

– Тодт?

– Он очень любезен.

– Оделия: вы налогоплательщица. В конце концов, на ваш трудовой доллар все это существует.

– Ах, вот как?

Дверь в комнату Летиции была открыта. Бросилась в глаза прореженность на стеллаже. Вот и Большой Англо-русский исчез. Мародерством, конечно, не назвать, но сотрудники не преминули подсуетиться. Я оставил Оделию и закрыл за собой дверь, чтобы она без комплексов могла забрать все, что ей было интересно. Как ни странно, ей было интересно все – или почти. Пришлось разыскивать картонку. Повторяя, что не хочет меня задерживать, Оделия переворачивала туда один выдвижной ящик за другим. Ничего предосудительного, тем более, что у Летиции был пунктик – канцелярские принадлежности. Игнорируя то, что бесплатно предлагает нам радиосклад, Supply, тратила кучу денег на все эти вспомогательные мелочи с лица, так сказать, необщим выраженьем. Уж не знаю, по какой причине. Инфантилизм? Врожденное чувство красоты?

– А это кто тут у неё?

Американская сестра из самого нижнего ящика достала застекленный снимок в черной железной рамке. Подписанный… Причем, обоими. В два, так сказать, автографа, над которыми чей-то профессиональный объектив выхватил для потомков жанровую сцену радиопроцесса бо-х годов XX века: младший сотрудник перенимает профессиональный опыт у старшего. С почтением наклонясь. Глядя в газету, куда старший, с лицом грубоватым и по известной причине несколько набрякшим, сдвинув брови, указует пальцем.

Вглядевшись, можно прочесть и заголовок:

НА СЛУЖБЕ У РЕАКЦИИ.

Диакон – чин нижайший, однако в иерархии священнослужителей. Job description[5]5
  Должностная инструкция (англ).


[Закрыть] по этой специальности такой: наблюдать за тем, чтобы в церкви все было благообразно и по чину, указывать каждому место в храме, составлять отчеты о поведении и нравах верующих для представления епископу. По указанию епископа, диаконы распоряжаются церковным имуществом: раздают милостыню, заботятся о содержании сирот, вдов и вообще всех, на кого распространяются церковные пособия. Будучи помощником при богослужении, самостоятельно совершать они его не могут, поэтому должность в принципе необязательна.

Но был ли диаконом Степан? Может быть, сообразно ненависти за то, что он с ней сделал, Летиция повысила своего отца в статусе, тогда как на самом деле был он не священно-, а просто церковнослужителем – иподиаконом, пономарем, псаломщиком, чтецом либо алтарником. Ясно одно. Такси он, как положено белогвардейцу, не водил. И не работал на заводах Рено или Андре Ситроэн. Ясно также, что в любом из перечисленных занятий по церкви был Степан авторитетным членом паствы, которую следом за младшей сестрой покинула и Зоя. Не самая мятежная девушка, порожденная русской эмиграцией. Но полный разрыв. Не только с данным приходом. Но и с верой отцов.

Бежать в Америку было необязательно. Зоя просто ушла из русскоязычной Франции.

И назвалась Летиция.

Laetitia.

[Letic’ia]

* * *

Как раз был период бунта девушек, смутно-непредвиденных, переменчиво-поверхностных, экзистенциально-загадочных, живущих Au bout de souffle – На краю дыхания. В этой обобщенной роли и приходится представлять себе Летицию, «твердых фактов» о том периоде не оставившей. Вряд ли в мир кино она попала «прямо с улицы», а если и так, то «улицу» надо понимать, как «большие магазины», Галери Лафайет, Прэнтан, где и поныне с выносных лотков торгуют юные парижанки, в свободное время бьющие копытцами в очередях на «кастинг». Она только усмехалась, когда я говорил: «Дай мне угадать… И тебя тоже открыл Роже Вадим?» – «Месье Племянникофф?» – «Что, – удивлялся я, – он тоже русский?» – «Роже Владимир Игоревич… Сын царского диломата». Из первой волны эмиграции возникло немало французских киноперсон, сознательно вуалирующих свои русские корни, но, несмотря на поразительную красоту и загадочный charme slave, славянский шарм, Летиция не стала Мариной Влади, хотя и оказалась причастной к большому французскому кино 50-60-х, попав в штатную свиту экранной сверхзвезды, которой самой еще не было тридцати: старше Летиции, но всего лишь года на три. Летиция стала ее доверенным лицом. Конечно, знала Алена. Конечно, он не пил одеколон. Знала всех, будучи формально секретаршей. Да. Свой кабинет… «Ну, расскажи про оргии», – приставал я, охочий до грязи, во время совместной работы по чистке (элиминации бесконечных советских «бэ» и «мэ» и прочего косноязычия агонизирующего тоталитаризма) и сокращению программных материалов. Антенны, конечно, направлены были на Восток, но мне мерещился Париж. Большой экзистенциальный либертинаж. Эманации небожителей. Литры всосавшейся амброзии, дарующей бессмертие в модусе вечной юности. Предполагаемый реципиент, Летиция туманно улыбалась в своих наушниках (одновременно слушая советский бред). О, эта киногрязь тех олимпийских лет. Прах, пыль. Рассеявшийся по ветру.

Но как она оказалась здесь?

Если бы в Америке, другое дело. Но здесь? В пубелле?

Проделавшему тот же страшный путь самодепортации, мне было непонятно, как мог еще кто-то другой по своей воле бросить Париж? Тем более она, так баснословно начинавшая? И, боже мой, куда? По какому азимуту? Маршрутом с Гар де л’Эст – Восточного вокзала? Повторяя путь своей матери к небытию? Пусть не физическому. Но само место геопатологично. Прямо напротив нашего подрывного центра можно сесть на трамвай и доехать до Дахау.

Только не надо мне про деньги и про защищенность. Это все ценности совка, пусть даже совка глобального, а тут человек иной природы (кстати, сразу невзлюбивший, как только услышала в наушниках из материала моего нового московского автора, поэтессы Щ**, – куда! всем существом возненавидевший этот действительно уродливый неологизм «совок», значение которого я ей объяснил). Нет таких денег и бенефитов, которые могли бы компенсировать утрату Liberte. Очеловеченной свободы во французском варианте. Вон актер Квадратный – даже он, угрюмо-прокуренный нелюдим, жена которого, как потерянная русская офелия, собирала темнокрасный кизил с запылено-тротуарных кустов на Херрком-мерплатц и вдоль Бюлов-штрассе… Года не отъездил по баварской столице на своей любимой жестянке «Эр-сэнк», «Рено-5», как осознал роковую ошибку: бросил благополучное социальное государство непробиваемо-толстых «мерседесов» и вернулся. Периодически возвращаюсь и я, продлевающий свой titre de voyage, сохраняющий парижский адрес, по которому давно уже физически отсутствую. Почему же она, француженка, даже не ездит к себе на родину – ведь не «вторую»? изначальную?

В этом была своя, завернутая в тайну. Так это и клубилось во мне игрой воображения по двум-трем намекам: некий подавленный скандал, высылка не высылка, но чисто парижский – неформальный, ^формализуемый и, скорее всего, устный совет, данный ей в неких «коридорах власти» – как можно дольше не показываться на территории. Le territoire? Но территорию Гексагона охраняет не явная полиция, а тайная? Хочет ли она сказать, что у нее были проблемы с DST?

Улыбаясь, как Мона Лиза туристам, Летиция никак всего этого не проясняла – ни того, почему бросила свою ВВ с Парижем вместе, ни того, почему так старательно держалась от Франции подальше: даже сувениров не хотела никаких, когда я уезжал в Париж. Так и оставляя мне все это в виде постоянно висящей туманности – чисто астрономической небулы, если всерьез считать вселенной отдельно взятую душу.

В эфире корпорация впервые прорезалась за день до смерти Сталина, а первая генерация сотрудников формировалась с начала 50-х. Имена общеизвестные: Газданов и Вейдле, Адамович и Слоним, Франк, Бахрах, Варшавский. Предпенсионное поколение – к моменту появления двадцати-с-лишним-летней Летиции, в этом пожилом кругу ставшей именно тем, чем была ее парижская работодательница в глазах большого мира. L’etoile. Звезда пленительного.

Sexual harassment, Сексуальное Домогательство, за борьбу с которым по инициативе Авангарда человечества, взялись уже только в наше время, был тогда в порядке вещей, незыблемом, как базовые основы устройства мира и партикулярной человеческой жизни. Man’s world. Мир был мужским даже в Америке, и частью этого мира была «Свобода», маскулинность которой была либо американской, джентльменской, модерато, либо, что касается Службы, о которой речь, – собственно, русской, а это, господа… То есть, разумеется, были исключения. Среди американского начальства тоже: еще в 8о-е годы дамы вспоминали, как им приходилось прятаться в дамских туалетах от «этого цэрэушного козла», не суть важно, какого именно. Но исключениями пренебрегая, можно сказать, что в целом русское – это есть либидо, все сокрушающее на пути к цели, буде возникнет на экране радара: ассоциаций с самонаводящейся головкой тут не избежать.

Невзирая на то, что он родился в эмиграции, несмотря на свою более чем странную, то есть, для русского, фамилию, американизованное имя и неудобьсказуемую кличку, Пол Нигерийский был исконный человек. Наш. Неисповедимыми судьбами отцов он занесен был в Африку, где родился и еще мальчиком стал активистом всецело культурной организации «Дом Америки». Злые, но, возможно, информированные языки (например, авторов парижского журнала «Контингент») утверждали, что профессиональную жизнь в радиожурналистике Паша Нигерийский начал вышибалой в одном из тамошних американских посольств. Читая это о себе, Нигерийский только усмехался. И то правда: определение, скорее, лестное, чем наоборот. Рисующее пусть и не вполне высоколобую, но убедительную и вполне решительную стать. Вышибала, по сути, тот же боец, в любой момент готовый из пассивного состояния стража перейти к насильственному действию по устранению нежелательных элементов. Не физическому, нет. А как в борьбе сумо. Удалению из предначертанного круга. Так или иначе, но эти качества, в реальности присущие «Пашке», были оценены по достоинству. Он стал членом НТС. Многое можно поставить в упрек этой организации, но не ее боевитость. Можно не сомневаться, что Пол Нигерийский не заслужил, а завоевал себе место под солнцем – в одном ряду с вышеприведенным списком славных эмигрантских имен. Как и карьерный взлет. Трудно себе представить седобородых интеллектуалов – того же Вейдле или Булгакова – с набалдашником переносного микрофона, украшенного оловянным словом Liberty, на баррикадах восставшего Будапешта. Пола – можно. И нужно – для объективной оценки его сексуального магнетизма. Элегантная парижанка, в свои два-дцать-с-лишним мало что смыслящая в подрывной журналистике, попала под опеку не просто одного из шефов Русской службы, начальника Отдела новостей, но и этой Службы неоспоримого героя. Обладающего тем более если не шармом, то статью Шона Коннери в одной за другой выходящих на экраны Мюнхена картинах, закладывающих основы феномена бондианы: Doctor No…

From Russia with Love…

Несмотря на то, что Пол был женат и с детьми, его достоинства перевесили эти недостатки в некалькулируемом и безотчетном стремлении девушки быть взятой «под крыло» служебного романа.

Что сказать в защиту Пола? Тогда было так. И даже на самых вершинах власти – достаточно ограничиться периодом от Рузвельта до Кеннеди. Могут спросить, а от чего, собственно, защищать? Никто Полу никогда ничего официально не предъявил, и он сходил на нет со сцены по естественным причинам, все более и более впадая в морально-политический релятивизм в том, что касалось нашего, сподручно-профессионального различения добра и зла. После того, как ему поставили терминальный диагноз, послемитинговая доза пива становилась меньше и меньше, он начал половинить и по части сигарет – вплоть до того, что стал ломать на части, которые можно было вправить в мундштук. Путь, короче, всякой плоти, которая грустна даже в период апогея своего веселья.

Именно на этом отрезке, перед выходом Пола на финишную прямую, Летиция в работе со мной артикулировала ретроспективные нападки, которые, по сути дела, если и имели отношение, то только к внутренней ее реальности. И тут индифферентно: можно продолжать восторги: «Ты мой Бонд, мой Джеймс Бонд!» Можно обзывать «грязным мужланом» и строить гримасы, вспоминая, как лишал обеденного перерыва, забегая, чтоб завалить на стол, а если это исключалось из-за регул, то… «Да, грязь, не стану даже говорить. Этот хам сводил женщину к унитазу!»

Все это и многое другое, честно совершенное под напором либидо, давно неприложимо к разбитому жизнью, но еще высокому и, можно сказать, видному старику, сутуло сидящему в нашей полуподвальной кантине за маленьким, словно бы детским стаканчиком пива, и запущенно-нестриженными ноздрями сокрушенно обоняющему свой мундштук: как, право, сладостен канцерогенный смрад…

Бегства моряков дорого обходились советским боевым их кораблям. В конце 1972 года новый большой противолодочный корабль «Адмирал Нахимов», после недолгих учений Северного флота в Норвежском море и Северо-Восточной Атлантике, был направлен на боевую службу в Средиземное море, где произошло «ЧП»: во время якорной стоянки в заливе Эс-Салум с корабля сбежал матрос. Боевая служба была прервана, корабль возвращен в Североморск. Были заменены командир и замполит. Судьба беглого моряка остается неизвестной, но сам случай выглядит достоверным.

Согласно Гегелю: все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды: первый раз как трагедия, а второй – как фарс. Пусть событие не так, чтобы великое, но обратимся к первому из них.

В той же самой точке мира за семь лет до этого произошел аналогичный случай, но с иными последствиями. В два часа ночи на 15 ноября 1965 года с эсминца «Справедливый» в залив соскользнул по заранее спущенному тросу Николай Поленов, призванный на флот из Москвы. Три дня назад кубрик справил день его рождения. 21. Счастливое число.

В 1967 году Поленов стал самым молодым сотрудником «Свободы». Пол взял его к себе под крыло – редактором в отдел новостей.

В то время еще был жив отсидевший свое в Союзе и проживший почти век, Василий Витальевич Шульгин (1878–1976). Русский политический деятель и публицист, окончивший жизнь в Советском Союзе, был, как известно, русский патриот, не особо благодушный по части еврейского вопроса: «Что нам в них не нравится. Об антисемитизме в России» (192g). Депутат второй, третьей и четвёртой Государственной думы, монархист, член Белого движения, эмигрант и, наконец, советский гражданин, осознавший, что коммунисты больше не враги России: потому что их цель теперь не разрушение, а возвеличивание страны.

Этот исторический персонаж приходится вспомнить потому, что эмигрантским кураторам не мог не понравиться выбранный Поленовым эфирный псевдоним: Валерий Шульгин.

Но дебютант не мудрствовал лукаво. Просто назвался фамилией товарища по ВМФ.