Текст книги "Музей шпионажа: фактоид"

Автор книги: Сергей Юрьенен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Что плохо для человечества, то хорошо для нас. «Чернобыль» стал одним из первых наших массовых прорывов к аудитории. В подобные моменты интерес к «антеннам, направленным на Восток» зашкаливал.

Объявивший гласность Кремль молчал два дня. А запланировав на понедельник оглашение катастрофической новости, предпринял параллельно-синхронные меры по отвлечению от нее масс. Старая ли площадь обязала Площадь Дзержинского выложить все, что было у последней интересного, или то была встречная инициатива «Комитета», который тем самым заодно и наносил «контрпропагандистский» удар по мюнхенскому источнику информационного зла, только именно в тот понедельник 28 апреля на Центральном телевидении воскрес Поленов.

Ровно через два месяца после исчезновения.

Пресс-конференция!

Постфактум, в своей книжке вышедшей на Западе в год преждевременной смерти автора, которому было только 49, Поленов не скрывает постановочный характер этого провального телеспектакля, сценарий которого дважды переписывался на Лубянке, но при этом пытается рассеять подозрения, что заметная деформация его физиономии могла быть связана с мерами по принуждению. Нет, дескать, просто неудачно упал в результате потери сознания от неожиданной боли в почках, заглушенной стаканом бренди, которую ему сунула сердобольная домработница сэйф-хауза советской разведки в Восточном Берлине. Приложившись при этом левой стороной лица так, что пришлось накладывать грим.

«Идем, идем! – неслось тогда из коридоров. – Поленова смотреть! Где телевизор?»

Тогда были не в каждом кабинете, так что основная масса зрителей сосредоточилась в кантине – под нависавшим с кронштейна. Меня поток принес в параллельный «сапожок», в общую комнату технических сотрудников, где спинами друг к другу стояли кубы машин для резки пленок. Большой «Грюндиг» здесь был водружен на стальной параллелепипед для файлов.

На экране Ник Поленов, который был представлен, как беглый советский гражданин, осознавший свою ошибку и вернувшийся на родину, приступил к официальному заявлению:

«Товарищи, дамы и господа!..»

Вокруг меня все затаили дыхание в ожидании сенсационных разоблачений. Но все свелось к утверждению, что корпорация, где мы работали, есть ветвь американской разведывательной службы. По поводу возникающих на экране фотографий, он – переигрывая убедительностью тона – резюмировал отрывисто: «Да, знаю. Такой-то… Агент ЦРУ. А это такой-то… Агент ЦРУ…»

Одна англичанка, моя бывшая коллега по исследовательскому отделу, все это прилежно конспектировала, пока из телевизора не раздалось и про нее: «Знаю и такую… Агент британской разведки».

Бросив записывать, девушка обернулась во гневе, но все смотрели на экран. Ясно было, что попал человек в переплет.

За два истекших месяца он сильно сдал – лицо, еще более опухшее и как бы перекошенное от затертой гематомы на заплывшей скуле, обильно-густая борода, в которой соли стало больше, чем перца. Новые очки на пол-лица, – родился в Год Обезьяны, кстати, – ничего интеллигентного в его облик не привносили, контрастируя с косым и плоским чубчиком. Он не был мне особо симпатичен в статусе коллеги. Но сейчас, когда он объявился агентом Аббревиатуры, меня невольно охватывала жалость к этой жизни – еще одной из выброшенных на помойку. Ясно было, как пень, что перед нами – апогей и кульминация. Наивысшее его деяние. То, ради чего все это предпринималось: заброс и внедрение (если был заведомый агент), а скорей всего – слом невозвращенца, сдача на милость победителям и десятилетия пьянства, которым он снимал себе стресс «в тылу врага» (если дал себя завербовать на столь дорого – и вплавь – доставшейся свободе). Нет, думал я. Ведомство лжерыцарей Дзержинского все-таки очень жестокая организация советских граждан. Человеку всего 42 года. Допустим, звезд с неба не хватал, но кукловоды? Ведь сознавали, что обрекают на разовое употребление? Что после этой их самодеятельности, которая все равно не затмит разрастающуюся по миру катастрофу с Четвертым Реактором, ничего хорошего больше в жизни у него не будет; да будет ли и жизнь?

Я смотрел, как старшего «брата-невозвращенца» приносят в жертву Абсурду, а потом оттолкнулся от стены, сослуживцы уплотнились, дав протиснуться, – и вышел в пустой коридор. В ярости на тех, кто манипулирует нами. Блядь!..

Бессмертными нашими душами.

С некоторым отставанием по фазе, но трансатлантический ураган прозрения смел наше военно-патриотическое руководство. Но не культурную программу, пустившую корни в эфире. Называлась она Поверх барьеров: Культурно-политический журнал. И выходила ежедневно.

Много раз я слышал шутливое: «Сломаешь ноги, прыгая поверх». Теперь, в перспективе новых назначений, возникла надежда на то, что выскочка будет растоптан и сброшен обратно в ублиетку where he belongs. Но предвкушение «баронов» сменилось фрустрацией. Оказалось, что ревностным слушателем «ПБ» стал и Атусевич (кличка Атос), которого новое, на этот раз, в виде исключения, просвещенно-академическое начальство решило вернуть из лондонской ссылки на пост директора службы. В конце концов, Атос был «западник». В свое время первым в Союзе написал о Бергмане. Лондонский ссыльный согласился, но с рядом условий, одним из коих было принятие в штат бибисишного сотрудника Ранцева. Сей ренегат был мне предложен в качестве ведущего лондонского выпуска «ПБ». Вместе с нью-йоркским выпуском, за которой отвечал тандем американских рижан, моими аргументами освобожденный от унизительных псевдонимов, возникала радиоимперия.

В ответ я предложил Атосу добавить к программе еженедельный «Экслибрис: Наши чтения». Literary, мол, supplement. Литературное приложение… Сделал это несмело, памятуя о боссах, которые при слове «культура» хватались если не за пистолет, то за головы. Но Атос исходил из того, что культуры много не бывает. Что совпадало с ожиданиями аудитории, поскольку к тому времени симптомы новой оттепели стали сознательной политикой Кремля, которую Андрей Вознесенский назвал революция культурой.

Поэт произнес это в первом открытом интервью советского гражданина для «Свободы». В мюнхенском отеле на Изартор-платц. Отказавшись при этом от гонорара, который мне пришлось сдавать обратно в кассу: «Ну, что вы, Сережа… Деньги от Цэ-Рэ-У?»

Но прозаик уже взял. Андрей Битов. За интервью, которое дал мне в пивоварне «Лёвенброй».

Сразу после того, когда Стокгольм объявил Нобелевского лауреата по литературе 1987 года, я, сделавший ставку свою заранее, выпустил в эфир часовой «Экслибрис», посвященный Бродскому.

Перспективы программы были очевидны, и Атос обеспечил оптимальные условия работы. Отдельный кабинет – напротив своей директорской. На постоянной основе мне был придан Дундич – как режиссер. И даже собственный технический сотрудник, ради культуры освобожденный от других обязанностей.

По имени Летиция Дедерефф.

Та самая француженка, церемониальные высадки которой я наблюдал в мой первый несчастный мюнхенский год. С возникновением Поленова на советском ТВ статус ее, конечно, изменился. Пассия начальника превратилась в любовницу советского шпиона. Так что, услышав об этом предложении, я вспомнил стихи одного из моих новых московских авторов:

– Невеста фюрера…

Но Атос, человек экзистенциального поколения, который инструментальности ради отбрасывал репутации, молву, слухи и всю эту неподлинную категорию man sagt («говорят»), заверил:

– Человек исключительного тщания.

Нельзя сказать, что минувшие годы пролетели бесследно для ее красоты. К тому же ретроспективный удар от бывшего аманта. Сокрушительный и, увы, необратимый. Как она его держала? Но она держала. Не распадалась на куски.

Глаза были той же романтической синевы.

И передвигалась без палки.

Я был даже шокирован ее обязательностью, когда на следующее утро после нового назначения «на культуру» мадам Дедерефф появилась в дверях моего кабинета с вопросом, есть ли для нее работа.

– О! Вагон и маленькая тележка…

Мой кабинет превратился в затоваренную бочкотару. К служебному телефону присобачили «приставку» – чтобы я мог записывать авторов в Союзе прямо по линии. Стопки бобин, старых алюминиевых и новых пластмассовых, подпирали стену, свесив свои ленточные пряди. В адрес популярной программы слали материалы и на магнитофонных кассетах в мутных советских коробочках.

Я отобрал самые горячие ленты и понес их за Летицией. Коридорами мы описали букву «П». В параллельном «сапожке» у нее была отдельная комнатка. Пахнуло французскими духами. Стеллаж со словарями и покетбэками, интерес к которым я подавил до лучших времен. Стены в сувенирах и фото – в рамочках и без. Много снимков из Соединенных Штатов – то ли родственники, то ли друзья. Уютный американский быт.

Изображение Поленова зияло отсутствием. Может быть, вычеркнула эту страницу жизни?

Летиция села за монтажный станок и закурила, щелкнув красивой зажигалкой. Я выбрал бобину, которую она насадила на левый шпенёк.

– Как вас по батюшке?

Щурясь от дыма своего «Данхилла», вытягивая ленту, закручивая вокруг пустой бобины, она ответила голосом человека, который нарушает обет молчания:

– Степановна.

– Из Белых лебедей? – Словоохотливый начальник, я уселся рядом. – Не всех, значит, заклевали красные вороны?

Она молчала, разматывая наушники, чтобы воткнуть их и уйти в оправданную изоляцию.

– Русский, значит, папа, Летиция Степановна?

– А мама, – было отвечено мне не без вызова, – еврейка. И по отчеству в Париже меня никогда не звали.

– Ah bon! Мадам из Франции?

– Oui, mais… – Ненастойчиво, сознавая, что на данном этапе это не столь уж важно, если вообще не ридикюль, но все же она внесла коррективу в свой женский статус, не мадам, мол:

– Мадемуазель.

– И что же вас привело в этот pubelle? та belle mile?

Летиция засмеялась; лед был сломан.

Горбачев «раскручивал маховик», что отражалось и на мне: помимо семи программ в неделю, я должен был принимать визитеров из Москвы и Ленинграда. Поскольку касса на месте платила дойчемарками, деятели культуры валили стеной, доставая меня и дома. Но не в комнате Летиции, куда во второй половине дня я сбегал с «горящими» пленками и кипой непрочитанного мониторинга перестроечной прессы, которая просто упивалась наступившим беспределом. Я листал страницы, скрепленные по темам, наполнял ими мусорную корзину, поглядывал, как пальцы Летиции резали пленку под углом в сорок пять градусов: резали и склеивали, резали и склеивали. Специальной узко-белой лентой. Иногда зачитывал что-нибудь. Тогда она приспускала наушники, чтобы, выслушав из деликатности непосредственного начальника, ответить, как в классическом романе:

– Ах, избавь меня от этих ужасов…

Я не ставил ей в вину аполитичность. Законное право парижанки – защищать себя неведением. Тем более, что допустил faux pas однажды, когда дал ей московский очерк по новой тематике гласности, сексплуатации детей. Недоверчиво приступив к чтению, Летиция едва не грохнулась со стула, сбив прислоненную палку. Я бегал за водой, куда она что-то капала из рыже-коричневого пузырька, и руки у нее тряслись, но пузырек не отдавала, и я сейчас вижу эти пальцы с порезами, заклеенными медицинским лейкопластырем, а иногда обтянутые резиновыми напальчниками, которые я называл вьетнамскими презервативами, чтобы вызвать на строгом лице моей сотрудницы улыбку снисхождения.

Квартира у нее была там же, где до побега жил Поленов. В отеле «Арабелла», который злые языки назвали теперь «шпионским гнездом».

По ту сторону Миттлерер-ринг, Средней кольцевой дорогой, внутри которой лежит старый город, обрывается зона лимитированной этажности, что на востоке Мюнхена в престижном округе Богенхаузен отмечено выросшим сразу за границей грандиозным уродством – небоскребом Хипо-хаус. Алю-миниево-стеклянные блоки насажены на бетонные штыри колонн, и все это высотой 114 метров. Вершинное достижение местных архитектурных 70-х, которому предшествовали две более скромных высотки – «Шератон», а через улицу за ним блок в 70 метров высотой. Это и есть «Арабелла». Благодаря трагическим Олимпийским играм, здание было превращено в отель, но только частично. Помимо 629 номеров отеля здесь еще две клиники, сто офисов и 558 наемных квартир. Верхние этажи являют собой зону отдыха: бассейн на 22 этаже, спа на тысячу квадратных метров. С крыши на 23-м вид на Мюнхен и лежащие за ним на горизонте Альпы.

Место считается престижным. Квартиры здесь влетали корпорации в копеечку, так что поселиться в «Арабелле» мог либо большой начальник, которому достаточно только артикулировать волеизъявление, либо некто из «умеющих жить» со связями в совершенно непрозрачном отделе под названием Housing, который силами локальных кадров ведал вопросами расселения и слыл беспардонно коррумпированным.

Как француженка, Летиция была совершенно неспособна к даче взяток, так что можно было сделать вывод, что в «Арабелле» оказалась, благодаря протекции Поленова, который обеспечил принцип единства места своему служебному роману. В 78 году он женился на юной русскоязычной эмигрантке. Кончился ли тем самым и роман, мне было неизвестно, но ко времени нашего знакомства Летиция была старожилом «Арабеллы», обитая в отеле уже, надо думать, лет пятнадцать.

– Ты прямо, как Набоков…

– Почему?

Ая-то думал, что общеизвестно:

– Тоже жил в отеле. – И прикусил себе язык, чуть не добавив: «В последнюю часть жизни». – В Гранд-отеле. Монтрей, Швейцария. Кстати, я там был. Встречался со вдовой. – Она молчала, и я развил: – Она была в гипсе. Сломала шейку бедра, поскользнувшись в ванной. Но жаловалась на то, что швейцарцы ее дискриминировали по возрасту. Угу… Лишили водительских прав.

– Это не мой писатель.

– Некоторые в Союзе считают его единственным оправданием русской эмиграции…

Но техническая сотрудница меня оборвала:

– Я его ненавижу.

Ссориться из-за этого я с ней не собирался и примирительно сказал, что и в этом она бы там не осталась в одиночестве.

Сам я в то время жил внутри Среднего кольца, но на самом краю старого города, на Бюлов-штрассе, где конечная го-го трамвая – на нее и выходили наши окна. Недалеко от «Арабеллы». Мы с Констанс пересекали проезжую полосу кольца, и мимо отеля «Шератон», мимо «Арабеллы» ходили в квартал Арабелла-парк. В супермаркет, в гости к поселившимся там сотрудникам, в рестораны, в кино. Такой оазис космополитизма. Там был ближайший к нам «карман» культурной жизни, включая киоск международной прессы в «Арабелле» (второй только на Главном вокзале), где мы покупали интересные сигареты, французские журналы и американские по-кетбэки.

Вне службы я не часто тревожил Летицию по телефону. Еще реже встречался. Это было в ее отеле, но в публичных зонах. За пивом «Пауланер» в одноименной «Харчевне», но чаще просто в холле. Там, перед роскошной дугой конторки с дежурными в пурпурной униформе, в черно-мраморный пол врезана стеклянная подсветка в виде большой буквы «V».

Вот в ожидании я и мерил шагами эту букву, гадая, какой смысл был вложен в нее баварскими создателями отеля, несомненно, чтившими своего земляка Рихарда Штрауса и его оперу «Арабеллу», премьера которой состоялась в Германии в неудачном 1933 году.

Кто кого победил этой «V»?

Летиция появлялась с улыбкой светской дамы. Дежурные ей кланялись, а я передавал нечто hot – скажем, кассету для срочного переписывания на «свободовскую» ленту. С каким-нибудь антисоветским интервью, только что взятым у очередного советского деятеля культуры. Как правило, такое случалось, когда я был в отпуске. Деятели с этим не считались, находя меня и дома. Деятели становились не по-советски смелыми, но были еще по-советски бедными.

Потом она удалялась за мраморный край, а я отталкивал сверкающий латунный турникет на выходе, в который раз удивляясь тому, как упорно защищает она свое приватное пространство.

«В номера» к ней я попал, когда Летиция заболела после своего дебюта в роли режиссера.

Это было после шумного успеха нашего «радиофильма» по повести «Невозвращенец» никому не известного тогда Александра Кабакова.

Я прочел эту вещь, и на следующий день навязал советский журнал Атосу, заявив, что хочу это «ставить». Да. Радиокино. Все интересное рождается на стыках жанровых границ и проч. К тому же нас уже не глушили. Надо использовать эфир на всю катушку.

В тот же день вечером Атос позвонил мне из своего дома в Пуллахе, впечатленный тоже: «Ставить! Как можно скорей!»

Однако нас затормозили.

Ударно-прорывной потенциал «Невозвращенца» казался очевидным – но не всем. Возникла оппозиция, решившая сорвать мой креативный план. Боролись не на живот. «Бароны», почва у которых уходила из-под ног, запугивали американское начальство, доказывая, что «Невозвращенец» есть, как минимум, медвежья услуга Горбачеву, а по политической сути – адская машина, которую такие-то и такие-то собираются заложить под ГПУ – Гласность, Перестройку, Ускорение…

Победа досталась с перерасходом нервных клеток.

Вот, в какой форме (максимально мягкой) отразилась закулисная борьба в эфире [имена изменены]:

Александр Андерс:

Сегодня наш специальный выпуск. «Невозвращенец» – радиофильм по киноповести московского писателя Александра Кабакова. Сеанс, он будет двухсерийный, двухчасовой, начнется минут через ю. Перед этим наша маленькая кинодрама. Киноповесть Александра Кабакова – писателя, до этого неизвестного широким кругам читателей, появилась на страницах июньской книжки журнала «Искусство кино». Вещь немедленно стала сенсацией. Сначала – в Советском Союзе. Главные редакторы «Искусства кино» дают ответ: «Да, шестой номер, где он напечатан, стал библиографической редкостью, мы и дальше будем публиковать наиболее острые сценарии».

Для «Экслибриса» вопрос на этом отпадает: ставить или нет «Невозвращенца» на нашей радиосцене. Ставить, немедленно. Еще и потому, что тираж «Искусства кино» 50 с небольшим тысяч, тогда как возможности Радио Свобода по утолению вашего спроса на «Невозвращенца», скажем, без ложной скромности, несколько шире. Иным из наших коллег показалась слишком острой вещь, официально опубликованная в московском журнале, прошедшая главлит, читанная, надо думать и в КГБ, и в идеологическом отделе ЦК, а возможно, и на уровне просвещенного Политбюро. Вот точка зрения, отражающая позицию тех, кто был против постановки «Невозвращенца» на Радио Свобода. Наш коллега редактор русской службы Владлен Линкович.

Владлен Линкович:

Мое твердое убеждение: не надо было Радио Свобода ввязываться в эту историю с «Невозвращенцем», не надо было инсценировать киноповесть Александра Кабакова.

АА:

Что можно сказать по поводу этого мнения? Общеизвестное пушкинское: «Что можно Лондону, то рано для Москвы» перестройка, похоже, наконец, отменила. И мы теперь, по крайнем мере, в нашем читательском восприятии, вполне на равных. То, что воспринимается как сенсация в Москве, точно так же воспринимается и в Мюнхене. Острота вещи, опубликованной под советским небом, отныне не утрачивается и по эту сторону границ. Этот факт перестройка, я думаю, может записать себе в актив. Что касается постановки «Невозвращенца» на Радио Свобода, то у нас тут, конечно, плюрализм. Ставить или нет, решили мнения других читателей, не только наших коллег, но и гостей радио Свобода.

Уилки Коллинз:

Я думаю, что очень стоит всем ознакомиться с этим сценарием. Он чрезвычайно интересный и хотя, может быть, не первоклассный, с точки зрения литературы, но мне казалось, что этот скрипт достаточно двусмысленный, чтобы быть весьма и весьма интересным.

АА:

Это говорил британский ученый-славист, профессор университета в Глазго. Не так давно в советской прессе он был назван одним из ведущих специалистов Запада по советской литературе.

Арсений Божедомов:

Я считаю, что такую вещь ставить совершенно необходимо, потому что профилактика страхом является самой лучшей профилактикой во всех исторических процессах.

АА:

Так полагает независимый питерский религиозный писатель, литературный критик и публицист, наш гость из Советского Союза. Наш коллега, редактор русской службы Радио Свобода Федор Вагнер.

Федор Вагнер:

Что значит пугать людей чтением сочинения, представляющего, по сути дела, коллаж из того, с чем читатели и слушатели и безо всяких книг сталкиваются в своей повседневной жизни!

АА:

А теперь о повести Александра Кабакова «Невозвращенец» говорит независимый московский журналист, издатель «Митиного журнала» и член редколлегии журнала «Гласность», литературовед Дмитрий Волчек – наш гость из Советского Союза.

Дмитрий Волчек:

Отчего бы не делать такой передачи? Об этой повести очень много говорят в Москве. Как я вижу, говорят и в эмиграции. Вещь сама по себе интересная, раз она вызывает такой широкий резонанс.

АА:

Директор русской службы Радио Свобода киновед Кирилл Атусевич на вопрос о целесообразности постановки ответил нам с Юрием Дундичем однозначно.

Кирилл Атусевич:

Стоит, обязательно стоит!

АА:

А теперь мы гасим свет. Радиофильм по киноповести Александра Кабакова. Постановка силами сотрудников Радио Свобода под руководством Юрия Дундича. Режиссер Летиция Дедерефф. «Невозвращенец».

Диктор Юрий Дундич:

Я подошел к дому. При свете луны крупные черные буквы на белом читались ясно: «Свободно от бюрократов. Заселение запрещено», – было написано на табличке. В темных окнах молочными отблесками отражались луна и снег. Ветер дул все сильнее. Белые змеи ползли по мостовой все торопливее. Мы свернули на Бронную. Я хотел снова выйти на Тверскую, потому что идти по закоулкам было еще опаснее. Но… справа из подворотни, от бывшей библиотеки метнулись тени, и через секунду все было кончено. У меня с шеи сорвали автомат. С треском разодрали ворот свитера. Подталкивая стволом, меня впихнули в подворотню. Я обернулся и успел поймать за руку несчастную охотницу за сапогами, которую обыскавший ее отправил к месту сильнейшим пинком в зад. Во дворе таких же, как мы, очумелых, было, наверное, около пятидесяти. Двор был довольно просторный. Мы стояли нетесно, как бы стараясь не объединяться друг с другом. За эти годы я успел побывать по крайней мере в пяти облавах и заметил, что люди никогда не объединяются в окруженной стражей толпе народа. Каждый пытается сохранить свою отдельность, особенность, рассчитывая, видимо, и на исключительное решение судьбы. Спутница моя немедленно выпросталась из моих объятий и отошла метра на полтора. С четырех сторон двор освещали фары стоящих носами к толпе легковых машин. Какой-то человек влез на железный ящик, взмахнул рукой, в которой был зажат длинный нож, и прокричал:

– Всем стоять смирно. Вы заложники организации Революционный комитет северной Персии. Наши товарищи захвачены собаками из Святой самообороны. Если через час они не будут освобождены, вы будете зарезаны, здесь, в этом дворе. Кто будет кричать – будем резать сейчас.

Она вышла меня встретить в коридор.

На двух палках сразу и в китайской шелковой пижаме, которая своим стоячим воротничком неуместно напомнила о военных кителях сталинской эпохи.

По контрасту с зеркально-латунным лифтом, доставившим меня сюда, на верхотуру «Арабеллы», в двухкомнатной квартирке особой роскоши не наблюдалось.

Разве что вид.

Но вид был в сторону, обратную от центра; скучный зеленый, плоский мир с дальним присутствием электричек на железной дороге, идущей от невидимого Остбанхоф, Восточного вокзала. Экономно низкий потолок. Несмотря на сдвинутую дверь балкона, было душно. Даже не столько по причине зноя, сколько из-за бетона, о котором говорят, что он «не дышит», в чем я сейчас и убеждался с каждым вдохом. Свой вклад вносила и шерсть для вязания, разноцветные клубки которой были в тесноватой гостиной повсюду, и особенно вокруг Летиции, прислонившей палки к плетеному креслу из старой эротической картины, и с двуручным усилием принимавшей позу своего одинокого недуга: возлагая ногу на табуретку. Правую.

– А вторая палка зачем?

– Левая тоже стала отниматься.

– Ф-фак…

Во мне болезненно повернулось чувство вины. Все это было из-за меня. Воспользовавшись оказией (тем, что Дундич в моем радиофильме был занят, как актер), я хотел поднять ее – иерархически. На должность режиссера. И она прекрасно с этим справилась. Но какой ценой! Я собрал воедино свои ортопедические познания:

– Но что с тобой? Конкретно?

– Да, знаешь… Ничего.

– То есть?

– Все анализы хорошие.

– А рентген?

– Патологии не обнаружил.

Выяснилось, что ни Содомка-Йост (наш общий с ней терапевт), ни лучшие мюнхенские специалисты по опорно-двигательным поставить диагноза как прежде не могли, так не смогли и сейчас; обстоятельство, которое в отчаяние Летицию нимало не приводило и даже, кажется, вполне устраивало в ее плетеном кресле из «Эмманюэль»: слева тумбочка с вязанием, справа пепельница с сигаретами и потемнело-серебряной зажигалкой «данхилл». Чашечка с кофейной гущей на дне. Там же пульт дистанционного управления. Человек абсолютно счастлив. Если тому и была помеха, то только в виде меня – сидящего визави и перекрывающего вид на экран телевизора с выключенным звуком.

– Чего-нибудь выпьешь?

– No merci.

На это она слегка усмехнулась, но на французский не перешла. – Если хочешь кофе, тебе придется сделать самому.

– Нет, I am fine. Ты почему сидишь, как на иголках, а, Летиция?

– Я не сижу.

Но призналась, что ждет фильм, старую картину с Джейн Фонда, где проституток режут.

– Любишь Джейн?

Она кивнула. Потом добавила: – Эта грудастая дура карьеру брату ее сломала.

– Какая дура?

– Неважно, забудь… – Но потом сказала. – Жена Поленова. Подполковник Фонда тоже учился в разведшколе, где она преподавала.

Поленов перед своим исчезновением успел развестись. И к настоящему моменту бывшая супруга давно уже вышла из тюрьмы. Отбыв там полгода из своих пяти, полученных по обвинению в вербовке американских военнослужащих и нелегальных визитах в Берлин-Ост. Все это была, можно сказать, старая история по нашим временам. И я удивился запальчивости Летиции. Незаживающая рана?

Законную супругу шпиона я так никогда и не увидел, даже не представлял себе, как выглядит и чем могла покорить, как американского военного разведчика Фонду, так, собственно говоря, и Поленова, который привез ее в «Арабеллу» с Би-би-си.

– Что ты имеешь в виду под грудастостью?

Покачав головой, тем самым как бы говоря: ох, уж эти мужчины, Летиция отложила спицы и произвела одновременный жест расслабленными кистями, изобразив перед своей грудью огромные сферы (а в то же время бросив взгляд на телевизор).

– Это какой магазинный размер?

– О! XXL!

У самой Летиции бюст был идеален, но только по парижскому эталону. То есть, небольшой. Возможно, это тоже – с возрастом, с ее ногами – было фактором разрыва. Возможно, молодой ее любовник на самом деле искал материнство во всех формах и видах. И то, что завершилось ГБ, как символом и воплощением родины-матери, началось с найденных себе в туманном Альбионе арбузов под размер подсознательной потребности, материнских сфер, которые он смог разводить, лежа под ними, нависающими, чтобы, как страус в песок, спрятаться, скрыться, схорониться между. Стискивая себя внутри податливых вымен. Слепя и глуша себя жарко-влажной плотью. Сбегая в родные буфера от чуждой жизни. Поскольку точных наук о человеке нет, то позволительно спросить: не так ли начиналось возвращение невозвращенца? редефекция дефектора?

Рассиживаться я не собирался, но не мог не поднять всю эту тему:

– А почему бы не попробовать психоанализ?

– Что?

– Нет, я серьезно? Если бессильна медицина?

Не сразу, но выяснилось, что об этой возможности Содомка-Йост ей тоже говорила, тем более, что терапевтический анализ в Германии ничего не стоит, все «покрывает» медицинская страховка. Но в психоанализ Летиция не верит. Да? Да. Фрейд верил, Юнг верил, а Летиция не верит… Нет, не верит не в психоанализ, она даже была на Бергштрассе, 19, в музей-квартире д-ра Фройда. Да, в Вене – где же еще. Не верит она в то, что анализ будет работать в ее случае. Нет, дело не в том, что исключение – лично она. Во-первых, анализ не работает с французами, поэтому – ты обратил внимание? – во Франции большого развития не получил. Не потому что мы слишком умные. Просто природа ментальности. Анализу не поддается.

– Так, – засмеялся я… – Национальный механизм защиты?

– Ну… kind of. Как говорит твой друг Литвак. Скажи ему, чтоб перестал. Kind of sort of. Прямо, как твои московские авторы с их как бы. Ухо режет.

– Скажу. А во-вторых?

– Во-вторых, или во-первых, я не знаю, но есть люди, – ответила она, – которые слишком… как это по-русски? Damaged.

– Которым нанесен слишком большой ущерб, – предложил я вариант и снова засмеялся. – Однако у тебя и самомнение.

– Почему?

А потому что все мы damaged. И в этом все психологически равны. Просто ты хочешь сказать, что все равны, но ты – равнее. Гордыня, Летиция. Смирись, гордый человек.

– Ты не знаешь, о чем ты говоришь.

– Я говорю о том, что надо попробовать. Как говорил Лаврентий Палыч? – И я воспроизвел шутку Юза, с которым Летиция была знакома, как и со всеми моими авторами, на которых производила неотразимое впечатление. – Попытка не пытка.

– Я пробовала, – созналась она, не поднимая глаз от вязанья.

– Ты ходила к аналитику?

Утвердительный кивок.

– Здесь в Мюнхене?

– Угу.

– И что?

– И ничего.

– В каком смысле ничего?

– Пятьдесят минут молчала. На следующий сеанс не пошла.

– Но ты знаешь, о чем молчала?

– Конечно, знаю. Я об этом все время молчу.

Я не спросил, о чем. Просто держал паузу. Воцарилось молчание. Душная тишина на большой высоте стала давить и на меня.

К счастью, объявили ее фильм. Она взяла пульт, включила звук.

Я поднялся на ноги.

– Но ты же хотел посмотреть мои книги? Русские здесь, а твои любимые покетбэки в спальне…

– В другой раз, – сказал я, не без чувства вины оставляя ее наедине с телевизором.

Был август. Вокруг «Арабеллы» стоял такой палящий зной, что все теряло смысл. Пустыня Сахара. Конечно, в теории я знал, что смысл – когда-нибудь и хоть какой-нибудь – вернется, но в данный момент полной расплавленности мозгов надежды на это не было.

Прямо передо мной со стороны отеля «Шератон», растягиваясь на всю ширину ослепительно-сизой Арабеллаштрассе, возникла передвижная цепочка шествия. Целый гарем черных фигур, тотально-черных, включая лица под наложенными масками, – семенящих за ослепительно-белым мегафалло-сом.

При ближайшем рассмотрении маски под чадрами оказались медными. С узором из набитого пунктира.

В прорезях сверкали глаза, одна из пар которых оказалась бледно-голубой.

Якобы интеллигентная советская манера в гостях смотреть книги для французского человека есть моветон. И это понятно. Дай посмотреть, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. В Америке по формулярам публичных библиотек серийных убийц находят. Или по заказам «книга – почтой»?