Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

РЕШЕНИЕ НА ФЛАНГОВЫЕ ДЕЙСТВИЯ

А что оставалось князю? Оставить войска в Севастополе? А если эти войска еще деморализованы и не восстановили управление? В этом случае, запереть их в крепости – лучший способ проиграть все. Общепринятая аксиома военной науки гласила, что «…армия, которая запирается в крепости, совершает стратегическое самоубийство, оставляя неприятелю территорию, которую должна защищать».^{265}

Может быть гораздо лучше, после короткой передышки, отвести их от крепости, извлечь оттуда тех, кто все-таки до нее уже дошел, вывести в поле, зная, что уже вот-вот подойдет подкрепление, привести в чувство и вновь угрожать неприятелю?

^{Офицер английской Морской бригады под Севастополем. 1854 г.} 

Меншиков прекрасно понимал, что русскому солдату, которому не доступна роскошь сомнений в правильности или неправильности войны, не нужно много времени, чтобы из разбитого превратиться в победителя. В то время это еще не было научно обосновано. Свой выдающийся труд генерал Головин написал только в начале следующего столетия, после чего в военно-теоретический лексикон вошел термин «моральная упругость войск» – сложный элемент, включающий соотношение убитых, раненых, пленных, дезертиров и проч., по которым русская армия традиционно представляла наиболее быстро восстанавливающуюся военную силу, в том числе в XIX в.^{266}

Суть предлагаемого состояла в том, чтобы, используя с максимальной выгодой для себя привязанность союзников к флоту, вновь поставить их в положение «между молотом и наковальней». В этом случае молотом была день ото дня увеличивавшаяся группировка войск в районе Бахчисарая, между которой и крепостью неприятель проскальзывал к ее южной стороне, а наковальней – Севастополь с его постоянно нараставшей артиллерийской обороной.

Такой алгоритм действий, когда уже трудно было понять, кто из противников нападает, а кто обороняется, заставлял всех менять ружья и пушки на кирки и лопаты и как можно скорее и глубже зарываться в землю.

Вспомним – идет партия в покер. В ней у каждой из сторон есть два «козыря в рукаве», которые обе они будут всю кампанию доставать и с разной степенью успеха использовать. Эти «козыри» не зарываются в землю, они готовы действовать активно и решительно. Для русских это армия, которая вне стен и чуть ли не за спиной обложивших Севастополь союзников, не дает им спать спокойно, являя постоянную, каждодневную угрозу.

Но и союзники не такие уж простаки. Они не зря тащили свой военный флот «за три моря» – теперь это их козырь, загнавший русский флот в Севастопольскую бухту и только одной демонстрацией угрозы атаки и прорыва отправивший на морское дно сильные, хоть и самые старые корабли. Кроме того, не обремененные многочисленными обозами, они движутся быстрее русских.

И все-таки они попадаются на великолепный блеф Меншикова! Герен пишет, как вначале английские и французские офицеры смеялись над князем, который, как им казалось, бросил Севастополь, оставив его им на съедение. Но уже вскоре им пришлось брать свои слова обратно.^{267}

Уходить от Севастополя нужно было, хотя бы для сохранения сообщения с тылом и обеспечения подхода подкреплений: «…иначе положение армии было бы ужасное».^{268} Но уходить нужно было так, чтобы новая позиция позволяла угрожать флангу союзных войск, заставляя последних изменить операционную линию и делая свои дальнейшие действия предсказуемыми.

И Меншиков решился.

^{Французский лагерь под Севастополем. 1854–1855 гг.}

БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

К 12 сентября князь отдал приказ войскам покинуть Севастополь. Причем, вопреки утверждениям и мнениям многих исследователей, это не паника, не хаотичное движение. Дезорганизованность уже несколько дней, как почти забыта. Уже как бы и обида за проигранную Альму появилась. Поэтому, ставя задачу на маневр, Меншиков требует выполнять его быстро, активно, в случае обнаружения неприятеля, по возможности атаковать его.^{269}

12(24) сентября Меншиков ведет великую партию, при этом отчаянно блефуя: «утром… не объявляя никому своих намерений, двинул генерала Жабокрицкого с 16-й дивизией к Мекензиеву хутору».^{270}

То, что никто не был поставлен в известие о начале действий – не самодурство князя, а одна из коварнейших частей его плана. Он блефует не только с союзниками, но и с соратниками, которым не верит, не доверяет. Ему нужно сохранение тайны маневра, а болтливость генералов и их челяди ему известны – собери Меншиков штаб и отдай громогласно приказ, уже через четверть часа каждая кухарка в Севастополе узнала об этом. И все. Союзники, уверенные в том, что блокируют не только крепость, но и запирают в ней армию, сразу бы начали менять свою диспозицию, возможно не дав армии, еще не восстановившейся полностью, выйти из города.

12 сентября князь навестил в севастопольском госпитале раненого при Альме одного из своих любимых офицеров – Жолобова. Офицера главнокомандующий застал уже при смерти, но еще в сознании. Его вынесли на свежий воздух, и князь около четверти часа не отходил от своего любимца. Скорбный момент нарушил своим появлением прибывший из столицы флигель-адъютант Альбединский, «…посланный Государем… за известиями о делах наших».^{271}

Так, в течение часа одним профессиональным офицером стало меньше, зато еще одним «профессиональным» соглядатаем при штабе главнокомандующего стало больше.

Этим же утром 12(24) сентября, никому не объявляя о своих намерениях, Меншиков начал перемещение войск. 16-я пехотная дивизия первой выдвинулась к хутору Мекензия.

В полдень бригада Хрущёва (Волынский и Минский полки) с 5 батареями артиллерии двинулась на Куликово поле. Прибыв туда к 5 часам дня, оба полка по Балаклавской дороге двинулись к Сапун-горе, не доходя которой сделали привал. Там они встретили главнокомандующего, по приказу которого, совершили ночной марш и с рассветом были у его главной квартиры в Отаркое.^{272}

Сделанный Меншиковым по итогам рекогносцировки Хрущёва вывод не утешал: хотя с северной стороны союзных войск уже нет, зато с южной стороны город «совершенно обложен».^{273}

Каждый полк и каждая батарея получали свой маршрут, но одно генеральное направление. Московский полк отошел на Качу возле Бахчисарая и остановился биваком, ожидая прибытия продовольствия из Симферополя.^{274}

Находившиеся в городе войска выходили через Черную, переходили ее по Трактирному мосту и шли на Мекензиевы горы, оттуда – на Бельбек, потом на Качу и уже оттуда к Бахчисараю.^{275}

Обоз направили к хутору Бракера.[7]7
  Хутор Бракера – назван по имени владельца. Здесь в 1854–1855 гг. размещалась главная квартира английской армии и здесь же 16 июня 1855 г. умер ее главнокомандующий лорд Раглан.


[Закрыть] Туда же двинулся штаб Меншикова с ним Горчаков. Скрытность движения постоянно нарушал блуждавший по просторам ночного Крыма Кирьяков. Несколько раз он едва не доводил до стрельбы, принимаемый за неприятеля, но каждый раз благополучно ускользал от гнева главнокомандующего, скрываясь в беспросветной темноте. Горчаков был готов разорвать Кирьякова, но генерал благополучно избегал столь жестокой кары.

А все началось, когда иррегулярная кавалерия доложила о возросшей активности неприятеля, и стало ясно, что он вот-вот начнет двигаться вслед за отходящей русской армией, Меншиков принял решение прикрыть свой тыл арьергардными действиями. Удивительно, что это не было сделано до сих пор, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Выбор командующего пал на войска Кирьякова, о чем ему вскоре пришлось сильно пожалеть. Выполняя приказ, Кирьяков с Московским, Бородинским и Тарутинским полками при 20 приданных орудиях и с 5 сотнями казаков 11 сентября перешел через р. Черную у хутора Мекензия и вновь подошел к р. Бельбек. Примерно в 4 часа дня, поднявшись на высоты, он сразу заметил оттуда движение англичан по дороге у Дуванкоя. Убедившись, что дорога перекрыта, Кирьяков принял решение оставить высоты и перейти с них на Сапун-гору. Батальон Тарутинского полка и 4 орудия 16-й артиллерийской бригады остались на старом месте для продолжения наблюдения за неприятелем и «демонстрации присутствия».

Простояв на новом месте сутки и рискнув на ночной марш, Кирьяков традиционно умудрился запутать себя и своих подчиненных. Не умея организовать движение войск на незнакомой местности, он, начав движение затемно, банально заблудился. В результате его батальоны вышли наперерез главным силам армии, устроив переполох. К счастью до стрельбы дело не дошло, но движение армии замедлилось. Поняв, очевидно, что на его седую голову в любую минуту может обрушиться праведный гнев главнокомандующего, командир 17-й дивизии не мог придумать ничего лучшего, как устремиться в обратную сторону, предпочтя встречу с неприятелем свиданию с Меншиковым.

Вскоре Кирьяков опять заблудился. Его батальоны вброд перешли р. Черную между Инкерманским и Трактирным мостами и еще раз вдоволь поблукав, остановились к радости измотанных солдат и офицеров на ночлег у хутора Мекензия.

13(25) сентября батальоны 17-й пехотной дивизии вновь начали марш и вышли к деревне Отар-Кой. Апофеоз военной безграмотности случился именно в этот день. Это, конечно, удивительная история, но она более чем наглядно показывает, с какими генералами пришлось вести войну русской армии.

Сделав получасовой привал у Отар-Коя и начав двигаться к Бахчисараю, Кирьяков с удивлением узнал, что, опередив Жабокритского, его отряд из арьергарда превратился в авангард. Меншиков, узнав о случившемся, приказал вернуть три полка к Отар-Кою, где московцы, бородинцы и тарутинцы, после 80 верст почти непрерывного марша, соединились с главными силами и к их великому счастью смогли наконец то расположиться на отдых.^{276}

На этом месте они простояли ровно сутки пока на следующий день не получили новый приказ главнокомандующего: следовать на хутор Мекензия, держась за авангардом генерала Жабокритского.

Как это не смешно, кампания только начиналась, а похоже, собственное командование решило если не истребить Московский полк на поле боя, то загонять его личный состав до смерти на маршах. Это, конечно, шутка, но если посмотреть на «московский тур по Крыму», начинаешь верить то ли в злой рок, то ли в вопиющую русскую безалаберность, за которую привычно приходилось платить кровью.

^{Лаброс Шарль Дени. Во время бомбардирования Севастополя 5(17) октября 1854 г. лейтенант линейного корабля «Монтебелло».}

Меншиков, узнав про «кругосветку» Кирьякова, впал в ярость. Больше суток он ничего не знал о нахождении почти целой дивизии, усиленной кавалерией, и, когда, наконец, появился присланный ее командиром подполковник Залевский, выясняется, что она находится совсем не там, где должна находиться.

«… Я дал ему 12 батальонов, две батареи, аванпосты и разъезды содержать два полка гусарских, два казачьих. Я послал его вчера вечером, чтобы он, не замеченный неприятелем, занял позицию на этой стороне Бельбека, для прикрытия нашего движения, которое я был намерен сделать сегодня на заре, обойдя фланг неприятеля, встать у него в тылу, на сообщении с Симферополем. Наше движение до того важно, что я сказал Кирьякову: “в случае натиска, держитесь до тех пор, пока я не извещу вас, что прошел Мекензиеву гору. Помните, что переправа на Бельбек слишком затруднительна; без ущерба себе, с тем количеством войска, которое у вас в распоряжении, вы можете очень долго вредить неприятелю и легко его удерживать”.

Кирьяков же, придя вечером занимать места, услышал на той стороне Бельбека музыку, которая на своем биваке играла зорю. Не знаю, почему это его так сконфузило, что он, не останавливая войска, повернул налево кругом и удрал. Лупил целую ночь и, перейдя Черную через Инкерманский мост, остановился на Сапун-горе, так что от нашего лагеря под Севастополем его отделяет только Сарандинакина балка. А при нем еще – этот подполковник Залевский! Не понимаю, как он его не удержал? Он то на минуту и прискакал ко мне с этим известием. Что я буду делать с подобными генералами? Что мне только придумывать такое, чтобы они были в состоянии исполнять как следует?».^{277}

Понятно, что Панаев ненавидит Кирьякова всеми фибрами души, понятно, что Меншиков считает его одним из тупиц, которыми его наградил царь в должностях дивизионных командиров. Но, признаем, приключения дивизии описаны достаточно точно, чтобы им поверить. Мало того, что Кирьяков все запутал, он еще и замедлил движение русской армии,^{278} нарушив с таким трудом наведенный и еще совсем слабый порядок.

Правда Петру Дмитриевичу Горчакову удалось отомстить командиру 17-й дивизии. Утром его авангард наткнулся на перегородившую дорогу, поломавшуюся коляску.

«Горчаков набросился на сидевшего в ней офицера:

– Что же вы ее не сбросите? Задерживаете такую массу войск из-за дряни!

Офицер оправдывался тем, что это повозка генерала Кирьякова».

Лучше бы он этого не говорил. Горчаков пришел в ярость: «Опять Кирьяков?!». Следующие его действия более чем предсказуемы: повозка со всем генеральским хозяйством улетела в овраг.^{279}

Под утро Кирьякова снова нашли. Он расположился биваком на одной из высот и развел костры, плюнув на маскировку и скрытность марша. Горчаков помчался туда, приказал немедленно залить огни и начал банально орать на прибывшего к нему командира дивизии. На эти вопли Кирьяков совершенно спокойно ответил, что не может никуда идти так как:

1. Нет огня, нет ужина – значит, он голодным никуда не пойдет.

2. Его повозку скинули в овраг, а он устал – и тоже никуда не пойдет.

3. Еще ночь – и у него больше нет никакого желания по темноте бродить, и он тем более никуда не пойдет.

Горчаков смирился со строптивым генералом и увел его к себе ужинать, войска же повел дальше один из полковых командиров.

Но только на следующий день в штабе Меншикова выяснили, что во время путешествия Кирьяков «потерял» один батальон Тарутинского егерского полка и артиллерийскую батарею (4 орудия), которые были оставлены на Инкерманском спуске.^{280}

По словам Панаева, уцелели тарутинцы лишь потому, что союзники их не заметили, и только благодаря темноте им удалось пройти в Севастополь, переполошив своим приближением гарнизон, принявший батальон за приближавшегося неприятеля.

Как только 17-я дивизия ушла, Меншиков отправил к Корнилову в Севастополь казачьего урядника сообщить о своем местоположении и принять меры к отправлению из крепости парка с присоединенным к нему отставшим обозом. Для прикрытия парка в Севастополе оставались две пехотные роты и 2 орудия.

После их ухода Корнилову было приказано уничтожить Инкерманский мост и разрушить плотину.^{281}

ПРОПАВШИЙ ПАРК

Мы уже говорили, как британцы неожиданно, в том числе и для самих себя, напали на отставший «хвост» русского обоза, тянувшегося из Севастополя в сторону Бахчисарая. Картина, конечно, неприглядная, но что поделаешь – война, и на ней никто не гарантирован от внезапных атак и незапланированных потерь. Теперь у нас есть возможность немного вернуться назад и взглянуть на случившееся со стороны русских. Увы, читатель, но картина окажется не менее неприглядной.

Едва казак, ездивший к Корнилову, вернулся из Севастополя, Меншиков приказал штабу сниматься с места. Войска оставили Мекензиеву гору, спустились в Черкез-керменскую долину и двигались по Бахчисарайской дороге до реки Бельбек.

Едва начали разбивать бивак, как издалека, со стороны Мекензиевых гор, послышались выстрелы. Штаб главнокомандующего в подзорные трубы увидел, как «…парковые повозки в беспорядке несутся с горы в долину».^{282}

Дальше начало творится самое интересное. Сначала к штабу главнокомандующего примчался взвод гусар-лейхтенбержцев, командир которых ничего не смог внятно объяснить, кроме как, сказать про внезапное нападение на парк неприятеля и о том, как лихо ему удалось удрать. Последнее, видимо от нахлынувших эмоций, офицер и не скрывал: «…Атам, остальные все пропали, людей порубили, повозки порубили, которые – сами сломались, которые – с горы полетели, а больше должно быть они позабрали».^{283}

Но две повозки офицер спас, наверное, они были самыми нужными для него. Это повозка командира полка и его собственная. Судя по всему, именно полковой обоз и попал к англичанам, которых удивило большое число ментиков и других деталей гусарской униформы. Именно ментики и доломаны привлекли самое большое внимание английских стрелков. Уже в тот день командование с удивлением созерцало солдат Стрелковой бригады, щеголявших в русских гусарских мундирах.^{284}

Сколько было неприятелей, что сталось с парком, гусар не знал. Поняв, что от юного офицера ничего не добиться: «Что с него взять? Правда, еще молод, почти совсем еще мальчик», Панаев отпустил его в полк.^{285}

Дальнейшее подтвердило, что действительно пропал обоз Лейхтенбергского[8]8
  Корнилов сообщает о Скасен-Веймарнском полку (Вице-адмирал Корнилов. Под ред. Новикова Н. В., Софинова П.Г. М., 1947 г. С. 273).


[Закрыть] гусарского полка: «Только что отъехал, как ему на смену прискакал, на изнуренной лошади, кучер из гусарского обоза. Лошадь была рослая, здоровая, но ноги всадника чуть ли не дохватывали до земли: это был истинный гигант: в плечах косая сажень, грудь широчайшая, ручищи могли привести в ужас целый взвод. Кучер был без шапки, в одной рубахе, и геркулесовские его формы обрисовывались во всей красе; борода и волосы на голове, от быстрой езды закинувшиеся назад, придавали ему вид свирепого, мощного бойца…».^{286}

От него стало известно следующее: налетели враги внезапно, беспощадно порубили всех, кто под руку попался: «…Как секанет – с Терешки башка долой; секанет – Степан покатился…».^{287}

Судя по тому, что оба, и офицер, и обозник, отметили наличие на нападавших меховых шапок, можно предположить, что «виновниками разбоя» были английские конные артиллеристы, что подтверждает один из них, Уолпол Ричардс в своих письмах.^{288}

Вслед за обозником появился командир парка полковник Хамрат, кавалер ордена Св. Георгия 4-й ст. за 25 лет выслуги. Все надеялись, что хоть он внятно скажет о случившемся. Надеялись зря. Все, что он смог сказать, не сильно отличалось от уже сказанного. Единственное, что знал он точно: «в парке пропало 10 повозок…больше сами, в путанице, поломали; лошадей – которых они позабрали, иные разбежались; изломанные ящики остались на месте, взять было нельзя; некоторые даже слетели в пропасть».^{289}

Вскоре стало известно, что, втянувшись на затяжной подъем, парк и обоз замедлили движение, стали делать частые привалы. Прикрытие оторвалось и в этот момент случилось в точности то, что мы уже писали: с парком столкнулся Раглан. Панаев, правда, именует его Сент-Арно (а кто же еще, по его мнению, в меховых шапках по Крыму мог ездить, не иначе французская гвардия), но, совершенно очевидно, что Аркадий Александрович путается, притом настолько убедительно, что сам в свою ошибку верит. На самом деле Сент-Арно было уже не до верховых поездок, ему еще день-два прожить, и то хорошо.

В остальном он прав: «…увидев русских, неприятель в нерешимости приостановился; наши тот час его заметили и в парке, в обозе, в прикрытии – поднялась такая сумятица, что Сент-Арно, поспешив воспользоваться ею, послал туда часть своей артиллерийской прислуги припугнуть наших. Несколько человек неприятелей врезались в эту кутерьму и нагнали панический страх на несчастных и безоружных ездовых, которые суетились, бросались, путались, падали… гусарские денщики и кучера, отчаянно выпутывались из-за парка, расталкивали и сбрасывали повозки с дороги. Некоторые офицерские повозки уже добрались до спуска с горы; но из них только две, с нахальством распорядившись за счет парка, пробрались и понеслись во всю прыть. За ними во весь карьер поскакали гусары и дули без оглядки вплоть до нас. Прикрытие парка, не долго думая, пустилось врассыпную по кустам. После, Бог знает, как и откуда, беглецы поодиночке случайно приставали к войскам, где попало. Горсть неприятеля занялась грабежом офицерских повозок, парковые же, между тем, выбравшись как могли, ушли своей дорогой».^{290}

^{Вице-адмирал Луи Генри Браун. Во время бомбардировки Севастополя 5(17) октября 1854 г. аспирант линейного корабля «Жан Бар».}

13(25) СЕНТЯБРЯ 1854 г.: ЗАВЕРШЕНИЕ МАНЕВРА

Маневр завершали также быстро, как и начинали. 14 сентября Владимирский полк уже в 5 верстах от Бахчисарая разворачивает цепь охранения войск аванпостами, обозначая линию границы территории, контролируемую русскими. За эту линию проходят остальные войска.^{291}

14(26) сентября, желая удостовериться, что союзники не преследуют и одновременно расчистить сообщение с крепостью, Меншиков приказывает полковнику Хрущёву с Волынским пехотным и двумя батальонами Углицкого егерского полка с артиллерией, сотней пластунов, полусотней казаков провести разведку долины Черной речки и спуска с Мекензиевых гор. При постановке задачи предполагалось атаковать встреченного неприятеля. До 15 часов 15(27) сентября Хрущёв находится в движении, неприятеля не обнаруживает, но удостоверяется, что союзники полностью очистили Северную сторону, о чем донес главнокомандующему, отправив к нему прапорщика Маклакова. После этого войска отходят к главным силам. Меншиков, убедившись в удачном завершении маневра, отправляет об этом донесение в столицу, заодно избавившись от назойливого флигельадъютанта императора Альбединского.^{292}

16(26) сентября Меншиков, узнав, что союзные силы уже в полном составе перешли на южный берег Черной речки, выдвинулся к Бельбеку и в течение суток занял его. 17(29) сентября русские войска вновь заняли Северную сторону. Туда через бухту перевезли не успевшие уйти из города полковые обозы.

В этот же день генерал Жабокрицкий авангардными войсками занял Инкерманский спуск, «запечатав» союзные войска южнее крепости и полностью взяв под контроль территорию северо-восточнее и севернее Севастополя.

17(29) сентября все закончили: в этот день Меншиков приказывает перевести с Бельбека и Качи войска на Северную сторону Севастополя, что вызвало среди гарнизона и обывателей крепости всплеск положительных эмоций: «…наше появление после пятидневного отсутствия, произвело неописуемую радость в гарнизоне Севастополя».^{293} В город вводились Московский пехотный, Бородинский и три батальона Тарутинского егерских полков.^{294} Вслед за ними введены только что прибывшие два запасных батальона Волынского и Минского полков в полном составе, два Черноморских пеших батальона. Волынский пехотный полк оставался при главной квартире на высотах левого берега Бельбека.^{295} Хрущёва, одного из немногих генералов, которым доверял, Меншиков предпочитал держать рядом.

Теперь уже неприятель в Евпатории оказывается отрезанным от своих войск, и союзники будут вынуждены держать там гарнизон, который был бы совершенно не лишним в траншеях под Севастополем. С этого времени Евпатория перестает играть роль передовой базы снабжения. Сложилась парадоксальная, в тоже время часто случающаяся на войне ситуация: хотя русские были в тяжелом положении, но и враг находился там, где его хотели видеть.

Только выйдя из Севастополя, никого не поставивший об этом в известность Меншиков (вот почему многие сочли его действия предательством и бросанием крепости на откуп судьбе),^{296} приказал лейтенанту Стеценко вернуться в город с информацией для Корнилова, в которой говорилось:

1. Войска покидают Севастополь, для «…совершения известного Корнилову движения».

2. Войска постараются уйти до приближения неприятеля к Севастополю.

3. Меншиков не потеряет из вида Севастополь, и в случае, если союзники попытаются атаковать город, ударит им в спину.

4. Благодаря маневру армия сохранит сообщение Севастополя с Россией и «…Севастопольский гарнизон не должен терять бодрости, потому что подвозы и подкрепления достигнут своего назначения».

5. Главнокомандующий найдет возможность «…уведомить о себе Корнилова».^{297}

^{Жорж де Парсеваль. Во время бомбардировки Севастополя 5(17) октября 1854 г. лейтенант корабля «Юпитер».} 

Стеценко выполнил приказ. И опять о реакции Корнилова на это сообщение молчат все, кто мог бы об этом рассказать. Можно лишь предположить, что адмирал понял все по-своему, руководствуясь больше эмоциями, нежели разумом. В конце концов, он привык воевать на море и с трудом воспринимал планирование действий на сухопутном фронте. Хотя, судя по его личным запискам, он все понимает и даже спокоен: «Князь с армией двинулся на Мекензиеву дачу. Я начал свои приготовления к защите Северного укрепления».^{298}

О «любви» князя к Корнилову может свидетельствовать высказывание Панаева, о том, как, якобы, последний сказал всем, что главнокомандующий бежал, а гарнизону теперь нужно самим отыскивать силы и средства для защиты Севастополя. Но это только начало. Дальше Аркадий Александрович, не моргнув глазом, утверждает, что Корнилов написал это всем своим родственникам (жене и брату) и этим «…обрек искусного стратегика на жертву нелепых толков и сплетен: по всей России пронеслась молва, будто бы Меншиков продал Севастополь!».^{299}

О том, с каким искусством «великий стратегик» проиграл высадку союзников и Альму, Панаев, кажется, уже забыл. Да и о Корнилове врет, не краснея. Адмирал наоборот, старается сохранить веру в князя: «Слава будет, если устоим, если же нет, то князя Меншикова можно будет назвать изменником и подлецом; впрочем, я не верю, чтобы он продал».^{300}

Эти несколько дней вообще окутаны обидами, недопониманием, недоверием и взаимным осуждением участников событий. К счастью у всех хватило ума не поставить личное выше общего и в целом медленно, но уверенно ситуация стала меняться.