Текст книги "Противостояние"

Автор книги: Сергей Ченнык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

10 (22) сентября 1854 г. БЕЛЬБЕК: НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПОЗИЦИЯ

Примерно к полудню 9(21) сентября русские вышли на Бельбек, перейдя по каменному мосту на южный берег. Основная часть армии оказалась здесь к полудню 10(22) сентября, но оставалась там совсем не долго – до двух часов дня.^{72}

Здесь войска, воспользовавшись передышкой и поняв, что их никто не пытается преследовать, попытались вернуть организацию. Люди впервые получили минимальную передышку, отдохнули, собрались с силами.^{73} Фельдфебели начали пересчет людей, оставшихся в строю, быстро приводя своими пудовыми кулаками в чувство ропщущих.

Похоронили умерших. За неимением шанцевого инструмента (вот еще одно подтверждение сказанного на эту тему, и сколько раз мы еще об этом скажем) могилы рыли тесаками. Глубоких ям не получалось, чаще всего тело просто присыпали землей и наскоро отпевали.^{74}

Марш стал быстрее и организованнее, но войска по-прежнему нуждались в отдыхе.^{75} Последние признаки паники исчезли. В полках стали успокаиваться, собирать раненых, возвращать отставших, искать обозы. Два прошедших дня прошли относительно спокойно – враг не тревожил, хотя от этого не становилось легче. Общая ситуация страшила неизвестностью. За время, прошедшее со дня окончания сражения на Альме некоторые командиры мало того, что не понимали происходящего, они не представляли не только положения неприятеля, но даже где находятся свои части. Оставалось только догадываться. Хрущёв 10 (22) сентября пишет в письме из района у Камышовой бухты: «Не знаю, скоро ли дойдет ли до вас это письмо, ибо не знаю, свободна ли симферопольская дорога».^{76}

На Бельбеке уже каждый командир полка получил приказание о дальнейших действиях и точную дирекцию – на Севастополь. Первая после сражения запись в «Журнале боевых действий…» расплывчата и почти ничего не говорит: «9-го Сентября. Дабы привести войска в порядок после сражения накануне бывшего и пополнить запасы и артиллерийские снаряды вне досяги неприятеля, отряд перешел через Инкерманский мост на Южную сторону Севастополя, где пробыл для упомянутой надобности 10 и 11-го числа».^{77}

К вечеру указанного дня первые русские батальоны без музыки и песен втягивались в Севастополь, где им было приказано запасаться боеприпасами и продовольствием.^{78}

Всех поразила и растрогала лошадь из 5-й батареи подполковника Хлапонина. С оторванной челюстью она тащилась за батареей с таким упорством, что, видимо, даже у суровых ездовых не поднялась рука ее прикончить. Как отличный николаевский солдат, она честно выполняла свой воинский долг и от самой Альмы шла за батареей «…помахивая головой и неся на себе казенную сбрую, как бы на сдачу».

Уже в Севастополе сбрую с нее сняли, погладили, пожалели и она «…отошла на бугорок, постояла, постояла, ткнулась головой в землю, кувыркнулась через шею и – дух вон; артиллеристы по ней вздохнули, как по товарищу».^{79}

Животные тоже могут быть героями, особенно когда они на службе…

Остатки Владимирского пехотного уже в темноте заняли позицию на Куликовом поле между Карантинной и Сарандинакиной балками, где вскоре собралась основная масса русских войск, отступавших с Альминской позиции, правда без всякого порядка, напоминая «…цыганский табор».^{80}

Московский пехотный полк, войдя в долину реки Черной, перешел ее по Инкерманской гати, поднялся на Сапун-гору и вошел в Севастополь. Обоз полк не бросил и стараниями прапорщика Смирнова дотащил до крепости, где он оставался до 19 сентября.^{81}

С московцами приключилось нечто странное. Спустя почти 50 лет после Альминского сражения с комментариями по поводу оскорбительных, по его мнению, замечаний Хрущёва выступил бывший офицер Московского пехотного полка Мерчанский. Как ни странно, но, пытаясь обелить свою часть, он невольно ставит себя в самое неловкое положение, утверждая, что после сражения, увидев позади себя строящуюся кавалерию, посчитали ее за неприятельскую и «…были объяты паническим страхом», что и стало «… истинной причиной беспорядочного отступления». Как то невесело получается, тем более, что Мерчанский утверждает, что Меншиков, встретивший полк в 9 утра на Северной стороне сказал: «Это Московский полк, бежавший с поля?».^{82} Ответ князю был сравним с древним военным эпосом и потому приводить его не имеет смысла, тем более, непонятно, кто вообще посмел главнокомандующему что-либо возразить.

^{Солдаты Стрелковой бригады. Худ. Орландо Нори. 1850 г.} 

Последними Бельбек прошли волынцы и бородинцы. Здесь арьергард разделился. Волынский полк, перестроившись из отступного порядка, которым двигался до этого, в походный, через Инкерманский мост двинулся к пересыпи, куда с артиллерией прибыл к 8 часам вечера. Бородинские егеря остались на высотах правого берега Черной.^{83}

Конечно, читатель будет прав, задав вопрос: а почему армия не остановилась на Бельбеке, не подтянула резервы и не дала новый кровавый бой союзникам? Ведь мы ранее говорили, что Меншиков намечал здесь один из рубежей возможной обороны, изматывая неприятеля и дожидаясь подходивших подкреплений. Увы, но все было поздно. Бельбек мог стать оборонительным рубежом для отходящей от позиции к позиции армии, но он был совершенно бесполезен для отступающей армии. Недаром, размышляя о дальнейших действиях, князь сказал Панаеву: «Сражения я дать не могу… Войска наши в ужасном перепуге и беспорядке».^{84}

С потерей Альминской позиции теряла смысл позиция на Бельбеке. Помимо очевидной невыгоды, в сложившейся ситуации, она таила скрытую опасность. Тотлебен считал, что в случае неудачного боя с союзниками, еще не восстановившиеся после поражения войска имели лишь два пути отступления: на Северное укрепление или на Южную сторону Севастополя. И то и другое было рискованно. В первом случае союзники могли, «сев на плечи» русским, ворваться в укрепление и без особых проблем занять береговые батареи северного берега Севастопольской бухты.^{85} Отступление на Южную сторону по пересеченной, часто заболоченной местности, подвергало их опасности быть настигнутыми и уничтоженными неприятельскими войсками.^{86}

И все-таки Меншиков, как бы его не критиковали, сумел показать, что в сложной ситуации он способен быстро сориентироваться и действовать почти безошибочно. Но об этом будем говорить позже. Пока же русская армия все еще отступает…

11 (22) сентября 1854 г. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСХОДНОЙ ТОЧКЕ

В Севастополе стало ясно, что парадов в ближайшее время не предвидится, а на войне все, что необходимо для плаца не только излишне, но и большей частью вредно. Бессмысленная напыщенность исчезала, уступая тому, что нужно на войне: практичности, удобству, необходимости. Каски, мучившие солдатские головы, сдали на склад.^{87} Из письма Михаила Мерчанского к отцу: «…наша офицерская форма мало отличается от солдатской: у нас белые фуражки и солдатские шинели».^{88}

Запасы пополнялись, получались дополнительные патроны.^{89} Нижним чинам удалось достойно поесть. Полный желудок действовал лучше, чем любые призывы и увещевания командиров, прописная истина «сытый солдат – хороший солдат» актуальна во все времена.

Чтобы не разрушить так хрупко восстановленный моральный дух и не допустить ухудшения психологического состояния войск, Меншиков приказал уничтожить все запасы алкоголя (судя по всему, речь не шла о казенном, уничтожалось лишь частное): «В Севастополе содержатели всех питейных заведений, по распоряжению начальства, были обязаны уничтожить все напитки; для поверки исполнения этого распоряжения были назначены военные команды, которые разбивали бочки и разливали оставшиеся не уничтоженными напитки, так что вскоре во всем городе нельзя было достать ни рюмки водки, ни вина».^{90}

Офицеры тоже приободрились, некоторым удалось даже хорошо пообедать. Флот делал все, чтобы армия отошла от горечи Альминского поражения. Корнилов дал прием в честь владимирцев на «Великом Князе Константине». Кроме офицеров, матросами линейного корабля угощались и нижние чины.

Нахимов, узнав, что после сражения при Альме более 2000 раненых направленных в Севастополь, оказались в отчаянном положении, лежали на земле, без медицинской помощи и даже без тюфяков, «вдруг, как бы вспомнив о чем-то… сказал: поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа, скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел когда-то сшить для своих матросов. Их должно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».^{91}

Не отставали от моряков «местные патриотки», оставившие прислугу и адреса, чтобы по возможности разместить офицеров.^{92}

Дополнительные перевязочные пункты открыли в Александровских казармах, позднее (15 сентября) переведя в театр.^{93}

Все говорило о том, что психологически важное решение Меншикова вернуть всех на исходные позиции себя оправдало – войска почувствовали, что ими управляют, о них заботятся. Солдаты и офицеры стали постепенно приходить в себя. У нижних чинов появилась мотивация, стимулируемая желанием получить сатисфакцию за проигранную Альму, что давало надежду, ибо во все времена такие поведенческие факторы, как мотив и моральный дух, всегда оказывали исключительно определяющую роль в изменении численного и материального баланса сторон, либо решали исход битвы.^{94}

Это стало для них прекрасной возможностью отдохнуть и дождаться отставших, которых «…Во время последнего марша от Качи …имели много…, и продолжавших подходить все утро. В этом нет ничего необычного, ибо солдаты были на ногах 24 часа, и к тому же несли ранцы и прочую амуницию, которая без ружья весила порядка 60 фунтов».^{95}

Наконец задумались: а где вообще противник? Что он делает и что собирается предпринять? В суматохе отступления о нем как-то и забыли совсем. Из реального, он вновь стал чем-то неодушевленным, неясным и расплывчатым. Чтобы обнаружить его движение, приказ вновь занять Бельбекские высоты и вести оттуда наблюдение за действиями союзников получили Московский пехотный, Тарутинский и Бородинский егерские полки.^{96} Выполняя приказ, тарутинцы заняли Северное укрепление, составив его временный гарнизон: «…полк около 4 часов утра занял старый лагерь вместе с 4-й легкой батареей».

Злосчастные 5-е и 6-е резервные батальоны Брестского и Белостокского пехотных полков вернулись в состав резервной бригады, включившись в гарнизон города, из которого не выходили уже до самого конца обороны Севастополя, в полной мере реабилитировав себя за Альму.^{97}

Меншиков весь день оставался в городе, планируя дальнейшие действия.^{98}

ТЕМНАЯ СТОРОНА ВОЙНЫ: ПЛЕННЫЕ, ДЕЗЕРТИРЫ, ПЕРЕБЕЖЧИКИ

Было и не самое приятное, но сопровождающее любую из войн, которые когда-либо вело человечество, независимо от того, какой она была: справедливо-освободительная или захватнически-агрессивная. Уже первые дни неразберихи и дезорганизованности вскрыли одну из застаревших язв российской армии. Появились первые дезертиры, наибольшее число которых породил неразрешенный «польский вопрос». С одной стороны он «подогревался» русскими панславянистами типа Погодина, идеи которых были достаточно популярными в обществе к началу войны. В Польше видели преграду объединения славян. В мае 1854 г. появилась статья «Письмо о Польше», в которой Погодин пытается найти выход из сложившегося положения. «Если должен существовать славянский союз, то мы должны отказаться от Польши, которую даже физически нельзя исключить из него. А для чего нам держать ее при себе? Это болезнь на нашем теле. Это одна из причин европейской ненависти к России. Ни один русский человек не желал никогда этого приобретения, ни один русский Государь не искал его».^{99}

Наполеон III воскресил в глазах поляков образ великого Наполеона, стараниями которого возникло, впервые после раздела, подобие независимой Польши. Поколение, воспитанное на идее, что Европа, – понимая под этим словом главным образом Францию, восстановит Польшу, видело в нем своего спасителя.^{100}

Поляки середины XIX в. вполне искренне считали, что Польша и Россия это «…две идеи, два мира, два элемента, – решительно противоположные один другому: Польша – это идея свободы, равенства и братства народов, Россия – идея рабства, деспотизма и стяжания; Польша – деятель цивилизации, Россия – деятель обскурантизма и варварства».^{101}

^{Дивизионный генерал Сертен Канробер, командующий французским военным контингентом в Крыму после смерти маршала Сент-Арно. Рука генерала перевязана после ранения, полученного в сражении на Альме.} 

Так оно и случилось – после первых выстрелов начался «бег» солдат польской национальности «на ту строну».

Сначала ушли единицы (в том числе, возможно, те самые без вести пропавшие гусары во время Альминского сражения), затем десятки. В скором времени среди перебежчиков стали встречаться и офицеры, даже старшие. Даже спустя годы после войны, участвовавшие в ней польские военнослужащие, не отказывались от идеи присоединиться к борьбе за независимость. Чего стоит пример генерал-майора Ивана Альбертовича Халецкого, перешедшего на сторону восставших в 1861 г.

Дезертирство солдат и офицеров польской национальности во время кампании на сторону неприятеля до такой степени разозлило государственное руководство Российской Империи, что уже в феврале 1855 г. последовало «…Высочайшее повеление, чтобы все должности в Западных губерниях были по возможности замещены чиновниками из русских, а туземцы этих губерний были переводимы на службу в великороссийские губернии и, чтобы никто из уроженцев западных губерний, кроме как исповедующих православную веру, не мог быть определен там на службу, не прослужив предварительно 10 лет в офицерских чинах, если при том окажется совершено благонадежным».^{102}

Майор Монтодон тоже обратил внимание на внезапно образовавшийся поток военнопленных: «Многие перебежчики польского происхождения являются в наши лагеря; здесь их принимают с самой большой симпатией, и они сообщают нам сведения о русской армии и о беспорядке отступления».^{103}

Если говорить о полезности информации, которую союзные офицеры «выкачивали» из этих пленных, то еще неизвестно, кому она больше была на руку: русским или англичанам с французами. Пленный, особенно если он сдался добровольно, стремится сообщить неприятелю чаще всего именно то, что тот желает слышать, сколь бы невероятным сей бред не был.

О качестве таких «донесений» речь еще впереди, пока же лишь отметим, что перебежчики плели все что угодно, даже сами не задумываясь о логике или правдивости. В азарте предательства они, стремясь выслужиться, говорили все, что знали, а так как знали они чаще всего мало, то говорили все, что, как им казалось, будет интересно услышать союзникам. Часто для убедительности придумывались самые невероятные вещи. Об одном из таких дезертиров писал в своих воспоминаниях кептен Мендс, командир линейного корабля «Агамемнон». Некий русский солдат бежал из Севастополя, долго бродил по берегу, пока, наконец, не сдался капитану Дарксу. Мендс говорит, что этот нижний чин пылал ненавистью к русским и, несмотря на малое звание, отличался умом и сообразительностью. Пленный рассказал, что русская армия разгромлена, и после сражения на Альме в Севастополь никто не вернулся. Что в сражении убито, ранено и разбежались 16 000 человек, что в городе осталось всего 2000 человек, что флот готовится к затоплению, что в городе паника и т.д.^{104}

Зато как приятно было узнать офицеру артиллерии Ричардсу, что русские пленные «…сообщили, что потери русских под Альмой составили десять тысяч человек, и что больше они на нас не нападут, так как привыкли сражаться с людьми, а не с дьяволами в красных мундирах».^{105}

Другой, допрошенный генералом Энсли «морской пехотинец» из Севастополя, (естественно, поляк по национальности), сообщил, что русские полностью деморализованы, и если бы союзники выступили сразу после Альмы, то Севастополь был бы ими взят сразу.^{106}

Не будем утверждать, что известие о поражении на Альме в Севастополе встретили с мужественной выдержкой и сразу бросились возводить на улицах баррикады и хватать в руки все, что может сгодиться для отпора подлому супостату. Как всюду и у всех в первый день начался переполох. Георгий Чаплинский вспоминал, что «…морское начальство как будто потеряло голову».^{107}

С другой стороны пехотные офицеры паники в городе не заметили, хотя была заметна «…полнота лихорадочной жизни. Некоторые из жителей складывали на возы свое имущество, торопливо, но, по-видимому, без особенного уныния и безнадежности на будущее; скорее так собираются люди, видя близость пожара, но не уверенные еще в потере своего дома».^{108}

Одним из уроков, который вынесли англичане из Крымской войны, стала важность наличия полной информации о стране, в которой ведутся боевые действия. Отныне на разведку, которая после этой кампании получила гораздо большие права, нежели те мизерные, которые были у нее ранее, возлагалась фильтрация, обработка и аналитика всей информации, поступающей в штабы из всех источников, включая, конечно, пленных и местное население.^{109}

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

«На поле боя некогда учиться. Там надо делать, что возможно, используя то, что человек знает, а чтобы сделать немногое возможным, надо много знать».

Маршал Франции Э. Фош

9(21)-10(22) сентября 1854 г. ПОДГОТОВКА К ПРЕСЛЕДОВАНИЮ

Едва приведя войска в порядок после «великой и славной»,^{110} как ее назвал юный Гарри Пауэлл из 13-го легкого драгунского, Альминской победы, союзники озаботились тем же вопросом, что и русские: что дальше?

Отзвуки Альмы быстро докатились до Европы. Моряк с американского транспортного судна, зафрахтованного для рейсов в Крым, писал в своих воспоминаниях о невероятном ликовании во Франции, где в Марселе даже прошла театральная постановка по поводу успеха – всем казалось, что кампания в Крыму вот-вот завершится.^{111}

Два дня после сражения, 9(21) и 10(22) сентября французы, англичане и турки оставались на месте, посвятив время не празднованию победы, а подготовке продолжения кампании, в том числе грустному, но важному делу заботы о павших. Долго грузили раненых. Вскоре первые 582 несчастных поступили в госпиталь в Скутари.

Для наиболее любопытных читателей приведу статистику ранений английских солдат и офицеров.^{112}

Ампутация верхних конечностей (первичная и вторичная) – 21; ампутация нижних конечностей (первичная и вторичная) – 51; переломы верхних конечностей – 17; переломы нижних конечностей – 24; ранения верхних конечностей – 98; ранения нижних конечностей – 295; ранения головы, лица, челюстей – 25; ранения шеи – 3; ранения спины и ягодиц – 9; ранения груди – 14; ранения живота – 2; ранения паха – 16; ранения яичек – 4; прочие ранения – 3.

Благодаря педантичному французскому врачу Шеню мы можем узнать не только, сколько британских солдат потеряли свое «мужское достоинство» на Альме, но и аналогичную статистику по французскому контингенту.

Травмы лица и головы – 59; повреждения шеи – 11; грудная клетка – 86; верхние конечности, плечи – 292; брюшная полость – 91; нижние конечности – 443.

Проведено 79 операций по ампутации конечностей.

Разницу между официальной численностью раненых (982 чел.) и этими цифрами Шеню объясняет тем, что часть раненых отказалась от медицинской помощи, ограничившись перевязками в своих частях, быстро вступив в строй, а часть – пополнила число мертвых, т.е. умершие от ран. Вышеперечисленные были 21 сентября погружены на транспорты “Panama”, “Montezuma”, “Albatros” и отправлены в Константинополь.^{113}

^{Затопление кораблей Черноморского флота. Худ. И. Владимиров.} 

Первые несчастные, попавшие в Скутари, быстро пожалели о своих ранах. Вместо заслуженного отдыха и нормального лечения они оказались в совершенно ненормальных условиях. Один британский солдат, который, сделав на Альме всего два выстрела, свалился на землю с раной в плече и большой потерей крови, писал своим родным в Англию: «…я сейчас в казармах в Скутари, больницы которых переполнены. Мы здесь как свиньи, многие просто лежат в проходах…».^{114}

Хороня убитых и собирая раненых, войска одновременно приводили себя в порядок, зная о вскоре предстоящих новых утомительных маршах по безводной местности. Никто не сомневался, что команда «Вперед» может последовать в любой момент. Усиленно пополняли запасы продовольствия и боеприпасов.^{115}

Царившая в преддверии Альмы эйфория, спала, на ее место пришло трезвое осознание происшедшего. Англичане впервые начали сомневаться в полководческом гении своего лидера. Генерал Раглан играл свою партию подобно плохому шахматисту, пытавшемуся решить судьбу поединка только пешками (пехотные батальоны первой и второй линий), почти не используя тяжелые фигуры (третья линия, резерв). По крайней мере, Англия должна быть «благодарна» своему главнокомандующему, поменявшему храбрость своих подчиненных на реки их крови.

Французский майор Монтодон, вновь вернувшийся в свой «родной» 3-й полк зуавов, начал серьезно сомневаться в перспективах благополучного исхода кампании. Корни грустных мыслей лежали в печальных выводах о совместных действиях в прошедшем сражении, «…когда войска подчинены двум независимым друг от друга командующим, которые из-за взаимного непонимания не в состоянии завершить разгром побежденной армии».^{116}

Тревожило состояние снабжения, которое хотя и удовлетворяло началу кампании, настораживало отсутствием улучшения. Французы, кстати, довольно скептически оценивали состояние своего тыла. Через несколько лет Наполеон III констатировал: «Во Франции никогда не готовы воевать».

Еще в мае 1854 г. маршал Сент-Арно, фактически подтверждая и развивая (еще не высказанную) мысль своего монарха, писал: «Не воюют без хлеба, без башмаков, без кастрюль и без фляг; мне оставили 40 кастрюль и примерно 250 фляг».

В остальном все было почти хорошо, если бы не вновь обострившийся конфликт между главнокомандующими. Лорд бесился, видя, как французы откровенно смеются над британцами после Альмы. Чего стоит упоминание об их медлительности, ставшей потом причиной для постоянной критики действий Раглана: «…Я потерял меньше людей, чем англичане, потому что действовал быстрее. Мои солдаты бежали; их – шли пешком».^{117}

Французские офицеры не меньше своего командующего возмущались медлительностью британцев и сваливали, в том числе, на эту национальную черту характера партнеров по коалиции упущенную возможность взять Севастополь: «…наши союзники понесли серьезные жертвы, их войска оказались измотанными и изголодавшимися. Кроме того, они должны были похоронить своих мертвых и транспортировать на борт своих многочисленных раненых. Для всех этих частностей нужно было время: биваки были удалены от моря. Более того, чтобы подкрепить солдат и раздать им припасы; многочисленные команды должны были с трудом на шлюпках добираться до берега с ними…».^{118}

Монтодон, конечно, хитрит. То же самое пришлось делать и французам, правда, более организованно. Но кого же еще обвинить, что не получился «Севастополь за неделю», как не своих «заклятых друзей»?

Начальник штаба Гамелена адмирал Буа-Вильомез воспитанно-язвителен: сначала англичане медлили, и их пришлось слишком долго ждать, потом спокойно шли до Качи поддерживаемые флотом.^{119}

Самим британским офицерам становилось понятно, что английская армия качественно не соответствует требованиям этой войны. Хотя патриотическая истерия докатилась до Англии, где некий генерал Четтертон на общественном обеде говорил, что «Годы мира не привели к потере доблести, не ослабили руки»,^{120} в этот бред никто не хотел верить.

Подполковник Лайсонс писал: «Положение в нашей армии просто позорно. Система снабжения отсутствует, люди голодают, офицеры поднимаются на борт нашего судна, чтобы выпить чая, раздобыть кусок хлеба или еще чего-нибудь из съестного. Ни один генерал, кроме сэра Джорджа Брауна, не появился, и мы не увидели никого из штаба. Мулов нам не предоставили. Одним словом, никакой организации. Все это являет разительный контраст с французами. Их армия высаживалась в строгом порядке, побригадно, под руководством генералов и штабных офицеров, снабжение налажено, мулов хватает всем, вьючные седла укомплектованы – полная готовность к немедленному маршу …Хотя наши солдаты, похоже, знают свое дело, высшие командиры никуда не годятся. Поразительно, как при таких грубых просчетах наши люди вообще что-то делают».^{121}

Тихий ропот скоро достиг ушей Раглана, сделав невыносимой природную неприязнь к французам. Его, казалось, отныне невероятно раздражает природная суетливость, шумность и вездесущность союзников. Однажды вечером за ужином, услышав звук трубы, доносившийся из французского лагеря, он недовольно сказал: «А вот и они со своим “ту-ту-ту“. Это единственное, что они умеют делать».^{122}

На уровне же солдат и младших офицеров наблюдалось взаимопонимание, свойственное людям, вместе вышедших из одинаково грозившей смертельной опасности. Неизбежные шутки и колкости солдаты понимали, смеялись над ними, не принимая всерьез.