Текст книги "Голубое молчание "

Автор книги: Сергей Максимов

Через полгода следствие было закончено и «Особое совещание» при закрытых дверях приговорило Кремнева к пяти годам заключения в отдаленных «Исправительно-трудовых лагерях НКВД».

Перед этапом Маше удалось добиться разрешения на свидание с Ильей, но он отказался от свиданья. Он понимал, что всё кончено, жизнь сломана, и это свидание, кроме лишних мук, ничего не даст ни ему, ни Маше.

Узнав о том, что Илья отказался ее увидеть, Маша еле дошла до дома. Не раздеваясь, она повалилась на диван. Он не захотел проститься с ней! Почему? Что она сделала ему плохого?

Глеб взволнованно ходил по комнате из угла в угол.

– Нет, Мария, в этом я как раз узнаю Илью. Он до конца остался Ильей Кремневым… Будет, Маша не плачь. И – забудь. Илья умер, а вместе с ним умер и замечательный художник, который мог бы сделать многое и многое…

Долго еще Маша вздрагивала при каждом звонке и стремглав бежала к дверям, ожидая какой-нибудь весточки от Ильи. Но шли дни за днями, месяцы за месяцами, год за годом – Илья как в воду канул. Потом пошли слухи о том, что он, якобы, бежал из лагеря и был застрелен в тайге охраной.

Маша часто ходила в толстовскую беседку и часами сидела в ней. Потом уехала в Ленинград, увлеклась фресковой живописью и целиком отдалась работе.

Небольшой пассажирский пароход, лениво шлепая плицами по воде, тащился вверх по течению. Белые кожуха его окрашивались в розовый цвет падающим где-то за Волгой солнцем. Кудрявые берега опрокинулись в голубоватую воду безмятежно и спокойно… Слышно было, как на берегу звонко кричала деревенская детвора и особенно выделялся голос плачущей девочки:

– Ой, мама… Я больше не буду… Ой, мама… Не буду больше.

На корме парохода вповалку лежали на грязной палубе третьеклассники. Молодой парень, усевшись на свернутый в бухту канат, наигрывал на гармонии и тянул хорошим мальчишеским голосом:

 
… Я-а найду себе-е другую
Молоду-у же-ену-у…
 

Пахло смолой, дымом, сельдями и речной вечерней свежестью.

 
… В чи-истом поле на-а просторе-е
Гибкую-у сосну-у…
 

Шагах в десяти от гармониста, прислонившись спиной к чугунному кнехту, сидел Илья Кремнев. Лицо его, с изуродованным, вдавленным носом, заросшее густой белокурой бородой почти до самых глаз, маленьких и бесцветных, было как-то странно неподвижно, точно это было не лицо человека, а маска, надетая неловко и нелепо. Он был очень грязен и оборван. Легкий пиджак, накинутый на плечи, открывал на груди полосатую матросскую фланельку, засаленную и порванную в нескольких местах. На брезентовых брюках чернели пятна нефти. Глядя куда-то за борт, он неторопливо и гнусаво рассказывал свою историю маленькому, чернявому человечку, в ватном бушлате и кордовых ботинках, развалившемуся на палубе возле его ног. Он внимательно слушал Илью, зажав в руке бутылку с водкой.

– Вот, Матвей… а потом… потом меня посадили в тюрьму… Давно уже это было, семь лет тому назад…

Матвей перевернулся на бок и налил в стакан водки. Недоверчиво спросил:

– Так ты, Илья… того… художник?

– Был, Матвей… а сейчас не знаю… с тех пор не рисовал.

– Ив Москве, говоришь, жил?

– Жил.

– Чудно… Как это человек так может?… Ну, мне уж батькой на роду написано зимогором быть… а ты вроде как с понятием… Только, врешь ты, по-моему, что художником был… не похоже что-то. Накось, выпей, друг-художник.

– Нет, не вру…

– Врешь, Илья, врешь. Ну, чорт с тобой, ври. Ты хорошо, здорово врешь…

На глазах Ильи навернулись пьяные слезы обиды.

– Матвей, честное слово, не вру… Ей-Богу, чего мне врать?…

– Ну, ладно, ладно… А бабу эту, как ее звали?

– Не баба, а девушка. Маша. Матвей рассмеялся.

– Вот и на ней тебе не повезло. Запомни, Илья: все Иваны дураки, все Машки – проститутки…

– Не говори так, Матвей… Моя хорошая была… Ты не смеешь так о ней говорить.

– Голос у тебя, брат, противный… Не верится что-то в любовь вашу…

– А нос-то мне потом сломали… в тюрьме, оттого и голос такой. А когда мы с ней… так я еще здоровый был…

– А не побили тебе морду-то где-нибудь по пьяной лавочке? Говоришь только, что в тюрьме, а небось напился, да и того… Чего не пьешь?

– Сейчас выпью.

 
… мать узнала, все-о пропало…
де-евку за-аперла-а-а…
 

пел парень, лениво растягивая меха гармонии.

– Ну, а в тюрьму-то за что сел? – неторопливо осведомился Матвей, – стащил чего темной ночкой?

– Нет. За картину.

– Как это – за картину? За картину не сажают. Вот я, например, четыре раза сидел и всё за дело. Один раз щуку в Нижнем на базаре утащил у бабы. Здоровенная была щука! На пуд…

– Таких не бывает… – озлился Илья.

– Клянусь – на пуд! а то и больше. Два года отсидел. Другой раз тещу полоснул ножом по руке… Четыре года дали, да убег через пять месяцев… Без дела, брат, срока не дадут… Как это – за картину?

– А вот так. Написал я ее плохо.

– А ты б хорошо писал…

– Хотел хорошо, а вышла плохо… Ты когда-нибудь о социалистическом реализме слышал?

– Чегой-то? – не понял Матвей, поперхнувшись воблой.

– Слышал?

– Как ты сказал? Соц… соцический…

– Вот и не знаешь… Только, Матвей, нет его вовсе. Фальшь всё это. Чушь. Никакого социалистического реализма нет. На деле нет его…

– Бормочешь что-то непонятное. Аль захмелел уж? – покачав шевелюрой, спросил Матвей.

Илья молчал, опустив голову и покручивая в руках стакан.

На верхней палубе женский голос громко позвал:

– Папа, иди-ка сюда.

Илья, вздрогнув, поднял голову.

Облокотившись на поручни, стояла Маша и смотрела на заход солнца. К ней подошел Николай Петрович, седой и сгорбленный. Маша была в стареньком летнем пальто и серой до колен юбке. Она сильно изменилась, похудела. На бледном лице отчетливо выступали веснушки, но по-прежнему взгляд ее был светел и чист.

Он, не отрываясь, вглядывался в знакомые черты. Острая боль в сердце заставила его на секунду закрыть глаза. Вот она, его жизнь, его Маша! Зачем судьба так жестоко его бьет! Зачем эта страшная встреча?

– Краски-то, краски-то какие, папа. Ты только посмотри. Знаешь, я вспоминаю такое небо на одном из этюдов Ильи. Помнишь, над его диваном висел…

– Колоритные фигуры, не правда ли, Мария Николаевна? – спросил, подойдя к ним, какой-то молодой человек в шляпе и с тростью.

На одно мгновенье Маша поймала взгляд Ильи, но в ту же секунду он опустил голову, не смея ее снова поднять.

– Боже, какие страшные глаза… – сморщившись, сказала Маша. – Пойдем, папа, в каюту. Холодно становится.

Они все отошли от борта. Маша еще раз обернулась и взглянула на «зимогора», но Илья сидел всё в том же положении и не поднимал головы.

Они ушли.

… Солнце совсем скрылось где-то за зубчатым лесом. В сумерках плавно носились над пароходом чайки.

Илья смахнул одинокую слезу.

– Чегой-то ты? – осведомился Матвей. Илья молчал.

– Эхе-хе-хе… – заворочался Матвей, готовясь ко сну. – Кто вас, пьяных чертей, разберет… Ложись– ка, Илья, дрыхнуть. Может Машка тебе приснится… Кончай ты пиликать. Надоел! – крикнул он парню– гармонисту. – Всю душу вытянул своей музыкой. А то вот тресну бутылкой по башке – сразу отобьет охоту играть… Ложись, Илья. Свежеет-то как… Бр… И укрыться нечем. Ты – ко мне под бок, Илья… Оно, знаешь, теплее будет…

Ночью Илья достал из кармана пиджака Матвея карандаш и на обрывке газеты стал царапать в темноте, наощупь. «… Маша, прости…» Бросил карандаш в воду, разорвал написанное и бросил вслед за карандашом.

Долго сидел неподвижно на борту, глядя на черную, убегавшую назад воду и на светлые огоньки бакенов.

– Пора. Хватит… – вслух сказал он.

Схватил обрывок тяжелой якорной цепи и лихорадочно стал обматывать ею ноги. В тишине железо позвякивало, точно лопаты могильщиков о камни.

Свесив замотанные ноги за борт, он вдруг вспомнил удивленный профиль Горечки там… на полу. И ему показалось, что из воды кто-то призывно махнул рукой.

– Иду, Горе, иду, милый…

Он легко оттолкнулся и полетел вниз.

Черная вода разошлась, раскидывая брызги, и, приняв его, снова сошлась, как ни в чем не бывало.

Где-то на берегу монотонно плакал чибис…

1941 г.

ПОЭМЫ

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

 
Обошли
Со всех сторон
Тропкою окружной, —
И попал,
Как волк в загон,
Атаман – хорунжий.
 
 
Не пришлось
Кольцо прорвать
Атаману с сотней,
И осталось
Двадцать пять
От казачьей сотни.
 
 
След в цветах
Примятых свеж.
Ельничек убогий.
Ни патронов,
Ни надежд,
Ни пути-дороги.
 
 
Справа – сосны,
Слева – дол.
Покрик осторожный.
Враг вплотную
Подошел,
Выйти – невозможно.
 
 
Кто-то крякнул.
Видно трус —
Потихоньку всхлипнул.
Усмехнувшись
В бурый ус,
Атаман окликнул:
 
 
– Кто там хнычет?
У кого
Стонет ретивое?
Аль расстаться
Тяжело
С буйной головою?
 
 
Эй, казак!
Ты – Дона сын.
Не грусти, детина.
Всё равно
Конец один —
Пуля аль осина…
 
 
Выше голову,
Казак!
Брызни звонким смехом!
Лучше с песней
На устах
На тот свет поехать…
 
 
И не выжмут
Слез у нас
Петлей аль патроном…
Угощу
В последний раз
Крепким самогоном!
 
 
Заливайся,
Пей, казак!
Пейте, пойте, черти!
И смелей
Смотри в глаза
Дуре в юбке – смерти…
 
 
«По-оследний
нонешний
дене-е-ечек…»
 
 
– Нам у них
Не занимать
Крови перед дракой…
 
 
«… Гу-у-ляю
с вами
я дру-у-зья…»
 
 
Подхватили
Двадцать пять,
Двадцать пять казаков.
 
 
«… А за-а-автра
рано,
чуть свето-о-очек…»
 
 
След в цветах
Примятых свеж.
Ельничек убогий.
Ни патронов,
Ни надежд,
Ни пути-дороги.
 
 
Горечь вспыхнула
На миг
С чашей круговою,
И на грудь
Казак поник
Пьяной головою.
 
 
«Ой, вы, крылья,
Крылья птицы!
Стёжка вам недалека.
Донесите
До станицы
Вздох последний казака
 
 
Расскажите ей,
Любимой,
Там, на Тихом на Дону,
Что я с ней,
Всегда, незримый,
И люблю ее одну…
 
 
Ни обнять тепло,
Ни встретить
Не придется ей меня,
Не придется
На рассвете
Моего поить коня…»
 
 
. . . . . . . . . .
 
 
Пили сосны
Неба высь,
Догорала зорька.
Колыхался
Круглый лист
На осине горькой
 
 
Зашептались
В темном рву
Ивы с камышами.
Повалился
Конь в траву,
Звякнув стременами.
 
 
Вечер тихо
Опадал
Молодым туманом.
Легкий ветер
Растрепал
Кудри атамана.
 
 
Приутих,
Примолкнул стан.
На краю опушки
Думу думал
Атаман
Над порожней кружкой.
 
 
Осмотрел
Спокойно он
Черный ствол нагана, —
Там блестел
Один патрон
В лунке барабана.
 
 
«Ой, ты, Дон,
Мой Донушка,
Родная сторонушка,
Увидаться ль
Нам с тобой,
Да с родимой стороной?…
 

 
Кто-то тихо
Подошел…
Выстрел раскатился…
С головой пробитой
В дол
Кто-то повалился.
 
 
И еще —
Один, и два!…
На зеленом склоне,
Обрывая
Повода,
Заметались кони…
 
 
Шашки посвист.
Взмах руки.
– Эх, кабы патронов!
Умирали
Казаки
Без слезы и стона…
 
 
– Раз!
– За мертвых!
– Эх!
– За Дон!
– К чорту, волчья стая!
Безголовый
Бьет поклон,
Кровью обливаясь…
 
 
Удержав
На всем скаку
Дончака гнедого,
Крикнул
Парню-казаку
Атаман сурово:
 
 
– Молодец!
Про смерть забудь!
И – скачи до наших.
Бог – с тобой,
Счастливый путь!
Удаль – твоя стража.
 
 
И взметнулся
Резвый конь,
Прянул головою,
Через трупы,
Сквозь огонь
Полетел стрелою.
 
 
Но гремела
Вражья рать
Сотнями винтовок,
И за взводом
Взвод опять
Появлялся новый.
 
 
Таял мирно
Свет зари.
Звезды замерцали.
Пали на земь
Двадцать три —
Кровь с росой смешали.
 
 
Встал на круче
Атаман.
Сердце – шумный улей.
– Ну, кого же
Угостить
Мне последней пулей?
 
 
Брызги света.
Пули свист.
Грудью нараспашку,
Охнув, ткнулся
Коммунист
В белую ромашку.
 
 
Окружали…
Лес теней.
Воздух синий, синий
Прижимался
Всё плотней
Атаман к осине.
 
 
Налетели.
Сбили с ног.
Стукнули прикладом.
Кто-то быстро
Взвел курок:
– Добивайте гада!
 
 
. . . . . . . . . .
 
 
След в цветах
Примятых ал.
Ельничек убогий.
Атаман
В крови лежал
На краю дороги.
 

 
Плыли, плыли
Облака
Над землею русской.
Нес устало
Казака
Конь тропинкой узкой
 
 
«Ой, ты, Дон,
Мой Донушка,
Родная сторонушка,
Увидаться ль
Нам с тобой
Да с родимой стороной?»
 
 
Плачет чибис.
Зноя – дрожь.
Иван-чай пахучий.
Расплескалась
В солнце рожь
Золотом кипучим.
 
 
Жилы струнами
Звенят,
Вторя сердца стуку.
Осадил
Казак коня,
Встал и поднял руку.
 
 
– Слушай, помни,
Коммунист!
Час придет победный.
Мы вернемся!
Будет чист
Край от вас бесследно.
 
 
Отомстим
За всё: за дом,
За отца, за брата…
Мы – вернемся!
Мы – придем!
И тогда – расплата!
 

1940 г… р. Печора, сов. концлагерь.

ТАНЮША

 
Не гульбой Причалы красны,
Не сетями рыбаков,
Не зарей погожей, ясной
Над кудрями тальников,
Не карнизами резными,
Не стерляжею ухой,
Не челнами расписными,
И не Волгою-рекой;
И не песней разудалой,
Что летит по-над водой…
Нет, другим красны Причалы, —
Красны девицей одной…
 
 
. . . . . . . . . .
 

 
У Танюши губы алы,
У Танюши кровь – ручей,
Ходит Таня по Причалам
И не смотрит на парней.
 
 
Парни пьяны не от водки,
От любви – не устоять.
– Вот такую бы красотку
Хоть бы раз поцеловать!
 
 
Лучше девки нет на Волге, —
Обыщи хоть каждый куст!…
Но никто еще в поселке
Не коснулся алых уст.
 
 
Косы треплет ветер шалый.
Гнутся вербы у плетней.
Ходит Таня по Причалам
И не смотрит на парней.
 

 
Время – песня.
Время – птица.
Сроки все на поводу.
Стерегла любовь девицу
На семнадцатом году.
 
 
В мае сладко пахнут вишни.
Снег цветов в садах Причал.
Ранним утром Таня вышла
С коромыслом на плечах.
 
 
Где-то конь стучит подковой,
В полусне кричит петух.
На горе кнутом пеньковым
Звонко щелкает пастух.
 
 
Таня к берегу подходит, —
Берег в ивы разодет, —
И босой ногой проводит,
Замирая, по воде.
 
 
Не осетр в реке играет,
Не стерлядка сети рвет —
Таня брызги подымает
И саженками плывет.
 
 
Эй, туман, кого скрываешь?
Кто там едет впереди?
Пальцы девицы хватают
Медный крестик на груди.
 
 
Русы кудри взбиты лихо,
А с лица – румян и бел —
Парень ехал тихо, тихо
И негромко песню пел.
 
 
– Эй, красавица-девица!
Заплыла ты… не того…
Кабы щука, аль плотвица
Не схватили бы чего!…
 
 
Тане страшно и обидно,
На щеке дрожит слеза.
– Отъезжай скорей, бесстыдник
Эка вылупил глаза!
 
 
Поднял весла он, хохочет,
Прибережный вторит лес.
– Ну, плыви одна, коль хочешь.
Весла – в воду, и… исчез.
 

 
И с тех пор покой нарушен
Дикой девичьей души;
По ночам не спит Танюша, —
В мае ночки хороши!
 
 
Кудри русы,
Кудри русы
Не дают спокойно спать.
Кудри русы!
Кудри русы!
Где бы встретить вас опять?
 
 
Но пропал голубоглазый,
Развеселый паренёк,
И никто в селе ни разу
Повстречать его не мог.
 
 
Время – песня.
Время – птица.
Сроки все на поводу.
Стерегла любовь девицу
На семнадцатом году.
 

 
Бусы. Ленты. Смех. Припевки.
Сапоги – первейший хром.
Пляшут парни, пляшут девки
На обрыве за селом.
 
 
Вдоль дороги, у колодца
Сарафанный бьет прибой.
И лисой в толпе крадется
Тихий шопот: «Здесь – чужой…»
 
 
Руки тянутся к свинчаткам.
– Ты откуда, пришлый гость?
Кто-то пробует украдкой
Можжевелевую трость.
 
 
И слетелись, точно совы.
– Бей чужого!
Крики. Свист.
И бежит с колом сосновым
Разъяренный гармонист.
 
 
Вихрем Таня налетает, —
Гнева девице не скрыть, —
Трость взлетевшую хватает:
– Вы!… Не смейте парня бить!…
 
 
Радость сердца не измерить,
Не унять его трезвон.
Смотрит Таня и не верит:
Неужели это он?
 
 
Словно дым, исчезло горе,
Не глаза, а – синий шелк:
– Как зовут тебя?
– Григорий…
Из-за Волги я пришел.
 
 
Прячут парни колья, камни,
Остывает злобы пыл.
И выводит друга Таня
Из смутившейся толпы.
 
 
. . . . . . . . . .
 

 
Дни мелькают, как осколки
Август мнёт цветы дорог.
До поздна горит в поселке
В крайнем доме огонёк.
 
 
Сердце матери страдает,
И не мил ей Божий свет, —
Таня где-то пропадает,
Ночью Тани дома нет.
 
 
Ходят слухи по Причалам,
Бродит ведьмой злая весть:
Будто девка потеряла,
Потеряла совесть-честь.
 

 
Дождь сечет промозглый вечер.
Скользки вербы, как ужи.
Листья рвет с березок ветер
И над кладбищем кружит.
 
 
Звон церковный глуше, глуше…
Журавли на юг летят.
Ждет-пождет дружка Танюша
Три неделюшки подряд.
 
 
Думы молча черной стаей
Тянут горя тряский воз.
Грустно девица шагает
С узелком на перевоз.
 

 
То не осень хлещет градом,
И не Волга-мать шумит.
То гремит село Отрада,
Пиром свадебным гремит.
 
 
Вьется к небу дым кудлатый,
Под ножом бугай ревет.
Хомяков – мужик богатый —
Дочку замуж выдает.
 
 
Шумно в доме. Лица потны.
Воздух скручен в душный жгут.
Гости пьют-едят охотно,
А ландрин в карман суют.
 
 
В новом платье, черноброва,
Что твой розовый павлин,
Маша – дочка Хомякова —
В трубку крутит жирный блин.
 
 
Верещит гармошка рьяно.
– Горько нам! – кричит народ.
И Григорий полупьяный
Тянет к Маше влажный рот.
 
 
Всё кипит в хмельном угаре.
Льется пиво, брага, мед,
Ходит пьяный дед Макарий,
Ходит пьяный и поет:
 
 
«… звуки вальса несли-и-ись,
веселился весь до-о-ом…»
 
 
– Вот так дело!
Смерть запела!
Братцы! Глянь на старика!
 
 
«… я с кинжалом в руке
па-а-аджидал под окном…»
 
 
А старуха,
Говоруха,
Тянет деда за рукав:
 
 
– Ах, ты, старый хрыч, бездельник
Говорила я: не пей!
Ты бы, рыжий можжевельник,
Постыдился хоть людей!
 
 
– Отойди, ты стара сводня —
После будешь каяться!
У меня душа сегодня
Прямо надрывается!
 
 
И по этому случаю
В шею дам, как давеча.
Вишь, на свадьбе я гуляю
У Ивана Саввича!…
 
 
На окошке
Щурит кошка
Хитрый глаз на осетра.
Юркий дружка
Сыплет в кружку
Перестуки серебра.
 
 
Чики-чики,
Чики-чики…
Подымая с пола пыль,
Дед Макарий
Польку шпарит
Под веселую кадриль.
 
 
Эй, ты, теща,
Тёмна роща!
Ты старухам дай ответ:
Что девица,
Молодица —
Чистый голубь, али нет?…
 
 
Девки ловки,
У плутовки
До греха недалеко —
С кринки свежей
Кем заезжим
Не снято ли молоко?
 
 
Топот ног. Стаканов звоны.
А в углу, поверх голов.
Смотрит с пепельной иконы
Темноликий Саваоф.
 
 
Вдруг в махорочном тумане,
Словно коршун молодой,
На пороге встала Таня,
Гордо крикнув свадьбе: – Стой!
 
 
Сердце русское широко,
Сердце русское темно,
Сердце русское жестоко,
Сердце русское пьяно…
 

 
Наливных гостей тараня
И ступая по ногам,
Подошла к невесте Таня:
– Мой Григорий! Не отдам!
 
 
Ой вы гости, вы, гостечки!
Уж поведаю я вам:
Коротала с Гришей ночки
Я всё лето по лесам.
 
 
Я ношу в себе тяжелый
Якорь нашего греха…
Что ты, Гриша, не веселый,
Не похож на жениха?
 
 
Он встает мрачнее тучи
И бледнее полотна, —
Не ушла бы из-под ручек
Хомяковская мошна…
 
 
Злобы черную краюху
Поднял парень с сердца дна:
– Уберите эту шлюху!
Сумасшедшая она!
 
 
Волокут на двор Танюшу,
Жестки взгляды пьяных лиц.
Кто-то крепко кроет «в душу»
Всех причалинских девиц.
 
 
Эх, селяне! Эх, селяне!
Что вас Бог не приберет?
На дороге плачет Таня,
Сжав рукой разбитый рот.
 
 
Алой струйкой кровь сбегает
На опавшую хвою.
– Ой, ты, матушка родная,
Посмотри на дочь свою!…
 

 
Черный вечер. Черный вечер.
Низко мчатся облака.
Волга бурей рвет и мечет,
Пеной хлещет в берега.
 
 
Бьются волны в дикой ссоре,
Бьются волны грудь о грудь,
И торопится Григорий
Лодку в воду оттолкнуть.
 
 
Над горой луна вертится,
Туч мохнатых рвет кольцо.
У прохожей черным ситцем
Всё закручено лицо.
 
 
Хруст шагов ему не слышен,
Тень ложится на кусты.
Надевай же весла, Гриша,
В путь последний едешь ты!
 
 
Сердце бьется, точно птица,
И дрожит, дрожит рука…
И горят под черным ситцем
Два зеленых огонька.
 
 
Буря брызжет пеной клейкой.
Где вы: солнце, кудри, май?
Нож взлетает желтой змейкой
– На! любимый… получай!
 
 
Вечер кроет, хмуря брови,
Черным саваном восток.
Тяжело хрипит Григорий,
Повалившись на песок.
 
 
В белой пене, как в сметане,
Ветер лодку закрутил.
И гребет усердно Таня,
Выбивается из сил.
 
 
Ах, ты, Таня! Эх, Танюша!
Ждет тебя бубновый туз!
Ты куда везешь, Танюша,
Полумертвый синий груз?
 
 
Сердце русское широко,
Сердце русское темно,
Сердце русское жестоко,
Сердце русское пьяно…
 
 
Пой же, буря, аллилуйя!
Лунной дрожью облит труп.
Кто-то вместе с поцелуем
Кровь срывает с темных губ.
 

 
Робкий луч в туманной рани
Тело лодки обласкал.
Это кто ж на ребрах стланей
Крестик медный потерял?
 
 
И поет рыбак в поселке.
Тянет пальцы Солнце-Царь.
И плывут, плывут по Волге
Два, обнявшись, мертвеца.
 
 
И церковных перезвонов
Бьют горячие ключи,
И старушка под икону
Молча ставит три свечи…
 

1941 г.

ЦАРЬ ИОАНН

 
Ветер гонит по улицам желтую пену.
Ночь осенняя тает в заре, как в крови…
Днем казнил царь державный бояр за измену,
А теперь царь-игумен молитву творит.
 
 
Ввечеру рассылал монастырские вклады,
По убитым служить панихиды велел,
Перед сном слушал сказки цыган-конокрадов,
И на руки свои неподвижно глядел.
 
 
Крепко ставни закрыли крюками бояре.
В слободе слышен тихий заутренний звон.
Сургучевые знаки на лбу государя,
Но кладет государь за поклоном поклон.
 
 
Крест узорный сжимают дрожащие руки,
По хоромам течет благовонный елей.
– Я ль ответчик за смерть и за страшные муки?
Рассуди меня. Господи, в смуте моей!…
 
 
Если я, то по праву ль караю измену?
Если я, то храню ли я русскую честь?
Коль виновен – то ввергни навеки в геену,
Коль невинен – оставь мне державу и месть!
 
 
Я пещися о душах рабов непокорных
Должен денно и нощно по воле Твоей,
Я творю свою волю земную законно…
Рассуди меня, Господи, в смуте моей!…
 
 
. . . . . . . . . .
 
 
Ветер гонит по улицам желтую пену,
Ночь осенняя тает в заре, как в крови,
Днем казнил царь державный бояр за измену,
А теперь царь-игумен молитву творит.
 

 
В тот же час, в ту же самую пору, далече,
На Москве, в брусяном и просторном дому,
Соболиную шубку накинув на плечи,
Кто-то песню завел про любовь и тюрьму.
 
 
И притихли огни. И сверчки замолчали.
И лишь думка одна пристает, как репей…
Горше нет на земле соловьиной печали,
Нет страшней перезвона железных цепей.
 
 
Пожалеть бы его!… Эх, как птицей бы стать ей!
Пролететь незаметно, как ночью сова.
Жемчуг щедро залил аксамитное платье,
И слезами горит кисея рукава.
 
 
Проливают цари кровь ведерным ушатом,
Им направо – казнить, им налево – казнить,
Вы забыли, цари, что живая душа-то,
Вам царям невдомек, что любить – значит жить.
 
 
Тает мутный рассвет. И сверчки замолчали.
И лишь думка одна пристает, как репей.
Горше нет на земле соловьиной печали,
Нет страшней перезвона железных цепей.
 
 
Чу! Подковы стучат в торопливом размахе,
Ранний всадник подъехал, сошел у крыльца.
Замерла молодая боярыня в страх?,
И лицо ее стало белей изразца.
 
 
Словно сотни зубов, заскрипели ступени,
И стремянный с порога шмелем загудел:
– Ох, Олёна Денисовна, стань на колени!
Ведь казнен наш боярин вчерась в слободе…
 
 
Светел взгляд был в моленной Исусова лика.
Ветер слабо шуршал по задворкам листвой.
Брусяная изба не услышала крика,
Только кто-то к младенцу приник головой.