Текст книги "Охота на дракона (сборник)"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Когда поселились в нем сомнения и неуверенность?

Во всяком случае не в тот миг, когда, получив задание Института древней истории, он вошел в темпоральную камеру и отправился в 356 год до н. э., в город Эфес, что в Малой Азии. Задание – ознакомиться с архитектурой храма Артемиды Эфесской до того, как его сжег Герострат, и, по возможности, встретиться с самим Геростратом – было простым и сомнений не вызывало. Опасности? Смешно… Диск возврата, закрепленный на груди Путешественника во времени, катапультирует его в свое родное время при малейшей угрозе его, Путешественника, жизни и здоровью…

Так же ясно и просто все было, когда он кружил вокруг храма Артемиды, рассматривая его с разных точек, и снимал спрятанной в складках гиматия миниатюрной видиокамерой, передающей информацию в блок памяти диска возврата.

Он с любопытством отмечал особенности устройства ионического ордера и украшения фриза, подсчитывал количество колонн. Он стремился использовать утреннее освещение, чтобы запечатлеть в магнитокристаллах пышность капителей, игру света и теней в портике, придающие храму ощущение торжественной роскоши.

Первая неожиданность подстерегала Путешественника, когда он занялся осмотром интерьера. Он и внутри храма ожидал найти малоазийскую пышность и усложненность архитектурного убранства. Но увидел лишь голые стены, строительные леса, кучи мусора и стройматериалов.

Видимо, тут впервые он ощутил неуверенность. Никаких сведений о ремонте храма незадолго до знаменитого пожара у историков не было.

– Может, темпоральщики ошиблись, – тревожно подумал Путешественник, – и забросили меня не в то время?..

У какой-то уныло зевающей личности в обтрепанном гиматии, то ли сторожа, то ли строителя, Путешественник выяснил, что ведутся работы по обновлению внутренней отделки храма и что длятся они уже очень долго и одним только бессмертным богам ведомо, когда завершатся. И, вообще, отцы города несомненно совершили большую глупость, отдав подряд на ремонтные работы этому греческому проходимцу…

Имени проходимца личность не назвала, заявив, что не хочет с утра поганить уста и портить себе настроение на весь день…

– Ничего, – утешал себя Путешественник, выходя из полумрака портика на яркое солнце. – Ремонт храма – не битва при Фермопилах, историки про него могли и не знать.

Так успокаивал он себя, отправляясь на поиски Герострата

Путешественник постучал в дверь, сколоченную из тяжелых дубовых брусьев. Указания случайного прохожего были не вполне вразумительными, но вроде дом этот.

Дверь отворилась, и наружу высунулась смуглая, хитроватая физиономия. Должно быть, раб.

– Мне сказали, – начал Путешественник нерешительно, – что, э-э, здесь я могу увидеть Герострата…

Раб окинул Путешественника быстрым взглядом, ни слова не говоря, подался назад и захлопнул дверь.

Путешественник в растерянности топтался на месте, прислушиваясь к доносящимся из-за стены голосам.

Внезапно дверь снова распахнулась, и тот же раб, но уже в полупоклоне и с льстивой улыбкой пригласил Путешественника внутрь.

Они прошли по перистильному дворику с мозаикой и бассейном. Путешественник отметил фигурные росписи на стенах и стоящие в нишах дорогие вазы и статуэтки. Андронов в доме было два. “Богато”, – подумал путешественник. Раб провел его в меньший андрон и удалился.

Путешественник напрягал зрение, привыкая к полумраку помещения, а чей-то сочный голос возносил хвалы богам, пославшим гостя в сей скромный дом, к сему скромному пиршеству, и предлагал гостю устраиваться поудобнее и присоединяться. Глаза наконец привыкли к освещению, и Путешественник рассмотрел говорившего. Им оказался жизнерадостной наружности толстяк, привольно развалившийся на деревянной клине.

По всей видимости, хозяин дома.

Лицо его лоснилось самодовольством, он размахивал в воздухе пухлой лапой, а в другой держал солидный кусок баранины.

Кроме него, в андроне был еще один человек, он тоже возлежал на клине, но поза его была какой-то деревянной. Был он худ и изможден, во всклокоченной его шевелюре, в горящем взоре и наконец в голодном остервенении, с которым он обгладывал засушенную рыбу, читалась какая-то неудовлетворенность. Это мог быть только Герострат. Путешественник замер от восторга – настолько портрет Герострата был близок к тому, который он заочно нарисовал. Типичный образчик распространенного в древности психотипа. Мнительность, тревожность, склонность к паранойе. Тайная мания величия, жажда славы и поклонения…

Между тем, хозяин что-то сказал и замолчал, как бы чего-то ожидая. Путешественник понял, что ему представились и ждут, что он назовет себя. Досадуя, что прослушал имя хозяина, он вернулся к действительности и несколько сбивчиво назвал свое вымышленное имя, данное ему в отделе адаптации, а еще сообщил, что он приехал из Афин, прослышав о ведущейся реконструкции храма Артемиды, после которой означенный храм обещает стать восьмым чудом света. Вот он и решил посмотреть…

При этих словах толстяк необычайно оживился. Он вскочил на ноги, собственноручно придвинул свободную клину поближе к столику с яствами и вином и помог Путешественнику возлечь на нее с максимальными удобствами. И при этом непрерывно болтал, вознося хвалы богам, за то, что они направили Путешественника именно в его дом…

– …ты не ошибся, афинянин, вот именно восьмым чудом света! Я всегда говорил презренным скептикам и завистникам, что мой храм прославится больше прежнего и станет действительно украшением Эфеса…

– Твой храм, почтеннейший? – не понял Путешественник. – Поясни, что ты имеешь в виду.

Толстяк поведал, что он является главным подрядчиком ремонтных работ и поставщиком строительных материалов и что тем самым он как бы сопричисляется к лику зодчих, возведших храм пару веков назад.

Путешественник вспомнил слова унылой личности в храме и едва сдержал улыбку. Он посмотрел на толстяка внимательно, потом бросил быстрый взгляд на тощего, вперявшего отрешенный взор в какие-то удаленные пространства.

– Тот, значит, ремонтирует, – подумал Путешественник, – а этот сожжет…

Вслух же произнес несколько ничего не значащих фраз, выражающих приятное удивление и умеренный воеторг.

Хозяин продолжал распинаться про достоинства будущего храма, пока наконец тощий его гость не сверкнул злобно глазами и не проворчал как бы про себя, но вполне разборчиво:

– Ну, если этот хлев станет восьмым чудом света, то я уж точно стану Гомером!..

Толстяк захохотал.

– Не слушай его, афинянин, ведь он у нас поэт, и стало быть, толку в вещах не разумеет.

(“Так он еще и поэт!” – подумал Путешественник.)

– И вот рассуди нас, странник, – продолжал толстяк, – мы тут с ним поспорили до твоего прихода, и наш пиит аж надсадился, доказывая, что самое ценное на свете – это слава, и что ничто другое с нею не сравнится…

(“Вот оно, – подумал Путешественник. – Наконец-то!”)

– Да! – воскликнул тощий. – Я так считаю, и я прав, и не тебе, торгашу, об этом судить!..

Хозяин, веселясь, повернулся к поэту.

– Что такое твоя слава, пиит? Плащ, который можно надеть? Кусок мяса, который можно съесть? Женщина, которую можно…? Хе-хе… Или золото, за которое можно купить и то, и другое, и третье? Покажи мне славу! Дай мне ее пощупать, понюхать, попробовать на вкус… Золото – вот что главное в этом мире. Если у тебя будет золото, то все тогда будут тебя уважать и никто не вспомнит, что ты был когда-то простым пастухом… А слава твоя – дуновение Эола. Даром мне ее не надо. И дураком я почитаю того, кто жизнь свою тратит, за нею гоняясь.

В продолжение всей речи хозяина поэт беспрерывно менялся в лице. Он то бледнел, то наливался краской, то стискивал зубы, то начинал ими скрежетать…

И наконец взорвался.

О, как вращал он зрачками, как сверкали белки его глаз! Как судорожно стискивал он кулаки! Он задыхался.

– Ты… ты… пес! Винопийца! Варвар! Паук-кровосос! Бурдюк с нечистотами, червь! Как смеешь ты, презреннейшее отродье, рассуждать о том, чего не разумеешь?! Бессмертные боги! До какого срама я дожил, коль скоро внимаю рассуждениям торгаша о славе Как будто ведомо ему хоть что-то о славе, вечности, бессмертии…

Поэт, уже не глядя на хозяина, продолжал с горечью, обращаясь к кому-то невидимому:

– Слава… Бессмертие… Видят боги, что я достоин их не меньше, чем Гомер и Пиндар… И только козни гнусных завистников и непонимание тупой черни… Только из-за этого прозябаю я в безвестности… Доколе же, о боги, буду я существовать на подачки дураков и внимать речам невежд? (Оборачиваясь к хозяину и вновь заводясь.) Вроде этой вот жирной твари… Доколе, о боги, будете вы благоволить к таким вот подонкам, недостойным лизать прах у ваших сандалий, и отказывать в милости преданным служителям своим?..

Настала очередь взорваться хозяину.

– Сам пес! – заорал он. – Раб! Грязный оборванец без роду и племени! Как смеешь ты нести на меня хулу в моем же доме?! За моим пиршественным столом! Вон из дома моего, грязная тварь! Эй, слуги, рабы!.. Взять этого негодяя! Выбросить его вон!

Набежали слуги и, теснясь и волнуясь, заломили поэту руки за спину и с громкими криками, угощая несчастного пинками да тумаками, повлекли к выходу, проявляя рвение, усердие и искреннюю радость рабов, которым позволили поизмываться над вольным.

Когда умолк шум во дворике, Путешественник осторожно спросил хозяина:

– Не слишком ли ты сурово покарал беднягу Герострата?

Толстяк нахмурил брови:

– Герострата?! Ты, видимо, что-то напутал, почтеннейший… Причем здесь этот поэтишка? Герострат – это я.

Удар дубиной из-за угла произвел бы на Путешественника меньшее впечатление, чем эти слова. Земля ушла из-под его ног.

– Как же… – пролепетал он, – а… а как же тогда его зовут… этого..

– А ты, почтеннейший, при следующей встрече у него самого спроси, – злобно ответил Герострат. – Он очень любит такие вопросы. Ведь он считает, что его имя должно греметь по всей Ойкумене…

Он яростно засопел и, видимо, чтобы потушить пламя праведного гнева в груди, сделал добрый глоток из пелики.

Вконец смешавшийся гость последовал его примеру, и некоторое время они молча пили и закусывали. Путешественник во времени мучительно придумывал, что бы такое сказать, дабы загладить неловкость, но это было излишним. Вино и природный оптимизм скоро снова повергли хозяина в благодушное настроение, он, кликнув рабов, велел переменить блюда и позвать танцовщиц и кифаристов.

Пиршество продолжалось, и развеселившийся хозяин болтал без удержу, хвастал напропалую, ел и пил за троих.

Путешественник же в попойке участвовал как-то машинально. Он ел, пил и поддакивал хозяину, но занят был своими мыслями. Все его концепции рухнули, и он ощущал себя в невесомости. “Как, – думал он, поглядывая на хозяина, – это и есть Герострат? И этот жизнерадостный сангвиник, довольный собой и окружающим, должен сжечь храм Артемиды, чтобы обресть вечную славу?! Бред! Может, в Эфесе есть еще один Герострат, и я напрасно здесь время теряю?..”

Путешественник попытался даже встать и распрощаться, но Герострат заявил, что Путешественник – его гость и что своим уходом он нанесет ему, Герострату, смертельную обиду, что грех прерывать такой пир и что ночевать Путешественник будет, конечно же, в доме Герострата…

Путешественнику пришлось смириться и весь остаток дня есть, пить, слушать игру на кифаре и пьяную болтовню хозяина, не содержащую ни единого бита полезной информации.

Но, в конце концов, это испытание кончилось, ибо стемнело и настала пора устраиваться на ночь.

Поскольку все спальни на втором этаже были заняты, Путешественнику для ночлега отвели второй андрон, где уже приготовлено было ложе и зажжен бронзовый светильник. Двери помещения выходили прямо во внутренний дворик.

Путешественник поблагодарил гостеприимного хозяина, отказался от любезно предложенной ему на ночь рабыни, пожелал Герострату спокойной ночи и, задув светильник, погрузился в сон.

В полночь хозяин дома был разбужен рабом-посыльным, принесшим ему некое послание. Раб не открыл ни своего имени, ни имени пославшего его, а нижнюю часть лица скрывал, обмотавшись плащом. Вручив восковые дощечки Герострату, раб тут же сгинул во мраке ночи.

Встревоженный Герострат, переминаясь босым, ногами на уже остывшем от дневного тепла мозаичном полу внутреннего дворика, лично разжег светильник на треножнике и, запинаясь, стал вслух разбирать письмо:’

“Доношу тебе… почтенный Герострат, что… человек… коего ты принимаешь в доме как гостя… на самом деле… шпион… жреческой коллегии, подосланный… к тебе… дабы проверить слухи о том, что ты нечист на руку…”

Дощечки выскользнули из рук побледневшего Герострата и с треском свалились на пол. Сам он, заламывая руки, заметался по дворику, то бормоча что-то нечленораздельное, то громко выкрикивая:

– О боги, я пропал! Если жреческая коллегия докопается – обвинят в святотатстве, а за это – смерть… Так вот чего он все про храм выспрашивал!.. Помоги мне, бессмертная Артемида, спаси и выручи… Впрочем, что же это я? Ведь я ее же и обокрал – с чего она меня спасать будет? Вот она, кара богов!.. Ведь все же здесь, все…

Золото для светильников было поставлено? Было! Где оно? Здесь! А в храме светильники из меди с позолотой… Благородная кедровая, сандаловая и красная древесина была отпущена? Была! Где она? Здесь, в моем доме, а в храме – простая сосна… Коринфский мрамор был закуплен для облицовки? Был! Где он? Здесь, о боги, в моем доме! А в храме… О, боги мои, боги, я пропал. Будь проклят сей злосчастный день, я ужасы смертельные предвижу, зловещую, нависшую зрю тень… Что делать?!

Внезапно Герострат застыл, как статуя, – он увидел, что из дверного проема своей комнаты на него молча и странно смотрит Путешественник по времени. Что-то зловещее и нечеловеческое почудилось Герострату в этом молчаливом взоре, он пронзал, как взгляд бога, холодил, как зов судьбы…

Зубы Герострата стали выбивать мелкую дробь.

– Что-нибудь случилось, почтенный Герострат, – осведомился гость, пристально глядя на хозяина, – ты чем-то взволнован?

– Нет, нет, – льстиво кланяясь и фальшиво улыбаясь, возразил Герострат, – все в порядке, о благородный чужеземец, все в порядке… Но я нарушил твой сон своими дерзкими шагами! Какое горе! Молю простить меня!. Не смею навязывать тебе долее свои пустые речи – молю тебя, о странник, располагайся на своем ложе и предайся во власть Морфея и да не осмелится никто разбудить тебя до срока!

Недоумевающий Путешественник посмотрел на хозяина недоверчиво, но ничего не сказал и ушел во тьму своего покоя.

Герострат с расширенными зрачками закусил пальцы на руке.

С минуту он стоял, не зная, на что решиться, затем одним прыжком достиг стены, вырвал факел, торчащий из медного кольца, зажег его от светильника и опрометью бросился из дома.

Путешественник во времени, вернувшись в свой андрон, улегся в постель, но заснуть никак не мог. Его донимали блохи и тревожили нехорошие предчувствия. Его угнетала тишина эфесской ночи. Тишина города, в котором не было ни фабрик, ни заводов, ни городского транспорта, ни космопорта… Она казалась зловещей и таила в себе угрозу. И когда ее прорезал рев набата и когда послышались чьи-то вопли, Путешественник ничуть не удивился.

– Храм! – пронзила мозг молния-мысль. – Неужели?! Как?! Уже?!

Подхватив свои одежды, он пулей вылетел из комнаты.

Храм Артемиды Эфесской пылал. Гул огня сливался с ревом набата и с воплями мечущейся толпы. Багровые сполохи легли на город, густой дым уходил в черное небо к холодным звездам.

Запыхавшийся Путешественник во времени в кое-как напяленной одежде ворвался в толпу, перебегал от одной кучки растерянных, жестикулирующих людей к другой, отыскивая Герострата.

Неожиданно он наткнулся на знакомого ему тощего поэта и замер, пораженный выражением его лица. Поэт стоял, хладнокровно скрестив на груди руки. Он взирал на пламя, и по губам его змеилась злорадная, надменная усмешка. Он был единственным абсолютно спокойным человеком среди всего скопища.

Путешественник, неизвестно отчего, испытал вдруг какую-то необъяснимую неловкость. Он засуетился вокруг поэта, пытаясь привлечь к себе его внимание, и даже негромко покашлял, а когда все это не возымело никакого действия, не нашел ничего лучшего, чем сказать:

– Неплохо горит, а?

Поэт бросил на него презрительный взгляд и продолжал созерцать пожар. Путешественник совсем смешался и не знал, что ему делать, но тут крики усилились и толпа заволновалась.

– Ведут… Ведут… – послышались возгласы. – Поджигателя поймали! Ведут…

Толпа подалась вперед, затем отхлынула назад, раздалась, и на освещенное место, неподалеку от поэта и Путешественника, стражники в гребенчатых шлемах выволокли Герострата. Выглядел он неважно – одежды разорваны и выпачканы сажей, руки обожжены, лицо исцарапано, а под глазом синяк.

– Путешественник бросился вперед.

– Герострат! – закричал он. – Безумец! Зачем ты это сделал?!

Герострат вздрогнул и отшатнулся, на мгновение закрыв глаза руками. Затем резко оторвал руки от лица, выпрямился и бросил на путешественника злобный взгляд.

– Не твое дело, проклятый соглядатай! С проверкой приехал, подлый сикофант? Ну так на тебе – можешь осматривать…

– Герострат, опомнись, что ты говоришь? Клянусь тебе всеми бессмертными богами, что я не соглядатай! Кто ввел тебя в это пагубное заблуждение?

– Как?! Но мне же прямо написали… Боги, неужели кто-то обманул меня?!

И тут взгляд Герострата упал на поэта, на надменном лице которого играла торжествующая улыбка, а глаза горели демоническим огнем триумфа.

И тут Герострат все понял.

Он натужно побагровел, и Путешественнику показалось, что на губах его вот-вот выступит пена. Герострат зарычал что-то нечленораздельное и бросился на поэта, но стражники схватили его и стали успокаивать пинками и затрещинами, рукоятками мечей и древками копий. Это подействовало, и вскоре поджигатель обмяк и обвис на руках стражи, и только глаза его источали бессильную злобу.

Он скрежетал зубами.

Поэт надменно улыбался.

Путешественник недоумевал.

– Кто написал? О чем ты говоришь?

Герострат не отвечал, а только радовал сердце поэта взглядами, в которых читалась восхитительная, совершенно бессильная ненависть.

Толпа вновь заволновалась.

– Идут, – послышались голоса, – идут!

Сквозь толпу шли убеленные сединами старцы и крепкие, почтенные мужи – отцы города, жрецы, военачальники, судьи…

Один из старцев вышел вперед и, подойдя к Герострату, поднял обе руки, требуя тишины.

– Ответствуй, святотатец, – гневно выкрикнул старик, когда толпа замолкла. – Кто ты такой и зачем совершил ты сие чудовищное деяние?

Герострат метнул еще один бессильно-яростный взгляд на поэта, потом обвел толпу тоскливым взором, вздохнул и ничего не ответил.

– Во имя Зевса, ответствуй! – грозно крикнул старец.

Герострат тоскливо посмотрел на него, приоткрыл было рот… и замер. Казалось, какая-то необыкновенная мысль осенила его и потрясла все его существо. Он выстрелил в поэта быстрым, непонятным взглядом (поэт перестал улыбаться и насторожился) и выпрямился. Странная перемена произошла вдруг в облике Герострата. Он как будто стал выше, живот убрался, плечи расправились. Стражники, державшие его за руки, невольно отпустили его и попятились. Губы Герострата сложились в твердую, властную линию, чело просветлело, лик засиял, глаза засверкали каким-то небывалым вдохновением. Он обвел толпу взглядом, и под этим взглядом умолк последний ропот, и стало совершенно тихо (если не считать, конечно, шума пламени). Герострат еще раз обвел взором толпу горожан – негоциантов, жрецов, стражников, рабов, моряков… копья, щиты, обнаженные мечи, чадящие факелы… загадочно посмотрел на пылающий храм и, простерши ввысь десницу, заговорил:

 
Добрые граждане града Эфеса, внемлите истории
Жизни моей, у которой конец уже близок печальный.
Я по рожденью простого, незнатного рода, в котором
Ты среди предков не сыщешь царей и героев, однако
Грех на судьбу мне роптать – обделив благородством,
Удачей щедро меня одарила, богатством и сметкой практичной.
Чашею полной мой дом называли, в который столь часто
Я на пиры созывал многих граждан, почтенных и знатных.
Но, невзирая на это, мне не было в жизни покоя.
Тайный недуг меня мучил, нутро мне сжигая и разум.
Раб недостойный, в гордыне тщеславной погряз я и жаждал
Славы бессмертной, такой, чтобы имя мое пережило.
Тысячелетья. Чтоб вечно оно у людей, поколений,
Вслед нам идущих, прославлено было. “Но как же достичь мне сей
Цели высокой?” – гадал я тревожно в усильях бесплодных.
Будь я рожден полководцем отважным, философом мудрым,
Иль Аполлона слугой – сладкозвучным пиитом, тогда бы
Дело другое… Но кто я такой? – Лишь торговец безвестный…
Тут-то шепнул мне, в минуту раздумий печальных, злой демон,
Что надлежит мне такое проделать, чего ни единый
Смертный досель сотворить не решался. И в разум безумный
Вкралось решенье сей храм уничтожить, чтоб след свой оставить.
Что и исполнил, хоть ведал, что жизнью своей заплачу я.
Слава дороже. Об этом спросите любого поэта.
 

Зовут же меня Герострат. Запомните хорошенько это имя, добрые граждане Эфеса, ибо не этим сгоревшим хлевом будет славен ваш город, а тем, что я с ним сделал.

Казалось, даже пламя пожара умерило свой гул: так тихо стало над площадью. Толпа стояла, как парализованная, будто узрела бесшумно пролетающего над ней темного бога, будто на мгновение разверзлись врата Вечности и ясны стали неизмеримые бездны будущих времен и слышна стала мерная поступь Истории.

Раскрытые рты, расширенные глаза, электрический холодок вдоль позвоночников, искры из вставших дыбом волос… Все понимали, что стали свидетелями исторического мига. Еще секунду назад толстяк Герострат был одним из них, был такой же, как все, а теперь у них на глазах он превратился в лицо историческое. Вышла из необъяснимых глубин темного времени богиня Немезис, ткнула пальцем – ив Вечность забрали проходимца.

Отчаянный вопль прорезал Тишину. Кричал поэт. Путешественник впервые в жизни видел, как человек самым настоящим образом рвет на себе волосы.

– А-а-а-а… – кричал поэт, – о-о… Я… Ведь это я должен был… Ведь это мне…

Никто его не слушал. Толпа уже стряхнула оцепенение, нарастал ее угрожающий рев. Взметнулись кулаки, тянулись к Герострату руки, и напрасно что-то кричали старейшины, и стражники уже бессильны были сдержать напор толпы. Перед самым носом Путешественника засверкали мечи, и в этот миг вспыхнуло красноватое сияние, перелилось через весь спектр и перешло в голубое. И вот уже Путешественник видит самого себя в разорванном гиматии, отражающимся в зеркале на стене темпоральной камеры. Диск возврата произвел экстренное катапультирование.