Текст книги "Охота на дракона (сборник)"
Автор книги: Сергей Лукьяненко
Соавторы: Степан Вартанов,Александр Силецкий,Николай Романецкий,Владимир Щербаков,Таисия Пьянкова,Евгений Дрозд,Евгений Ленский,Владимир Трапезников,Владимир Чорт,Александр Копти
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
– Исправлять ошибки наша святая обязанность, – рассудительно говорил Семен. – Что мы виноваты – неоспоримо. Но как исправить? Аппарат вышел из строя. И потом – по-прежнему не представляю себе методику нового эксперимента.
– По-прежнему не представляю себе, как мы соединились в одном теле! – сердился граф. – Но коли так случилось, делать нечего. Однако прошу не забывать, кто вы и кто я. Послушайте, вы… Как вас там? Ферапонт Негодяич, так? Впредь потрудитесь, голубчик, не вылезать, пока я не разрешу.
– Пока я не разрешу у начальства вопрос о финансировании второго эсперимента…
– Семен, есть дураки круглые, а ты – многоульный! Сотый раз твержу – метод уникально прост, его без дополнительных…
– Ишь, чего ему – без разрешения не вылезать! Феодал недобитый! Под игом царизма изнывая, лучшие силы страны, можно сказать, стремясь к свободе, к свету…
Как ни был измучен Слава, этого он не вынес. Он закричал не своим голосом – в том смысле, что и предкам этот разъяренный голос не принадлежал:
– Это кто же “лучшие силы”? Кто “к свободе, к свету”? Ты, негодяй?
– Мальчики, Слава что-то простонал! – встревожилась Валя. – Мне кажется, ему хуже.
– Хуже, чем есть, быть не может!
– Между прочим, вьюноша, мы твои предки, – обиженно шелестел Ферапонт Иванович. – В некотором роде – пра-пра! А к старости, молодой человек, отнесись с уважением. Помнится, кровопийца Самсонов Второй…
– Ибо сказано – чти отца своего и мать свою! И еще: разделившиеся в себе самом – погибали обречено! Не осуждай, да не осужден будешь!
– Золотые слова, батюшка, слушать сладостно! – радовался Павлуша. – Не будем ссориться, господа! Лучше бы покушать, да отдохнуть. Так истомился, так истомился. Егорку бы кликнуть. Попрошу маменьку послать его на конюшню пороть, чтобы не опаздывал.
– Черт знает что! – слабо вознегодовал Слава. – Не предки, а монархический заговор, подполье какое-то! И все сословия: дворянство, купечество, духовенство. Мещан одних не хватает.
– А сам ты – не мещанин? – с ехидцей подколол Ферапонт. – Сам-то ты – другой? От коренного естества отказываешься!
– Сам-то он, конечно, другой, – подвел Шура итог какому-то спору. – Но от коренного естества не отказывается, только путает сегодняшнюю натуру с давно прожитыми. И следовательно…
– Будем его будить, мальчики, чтоб сообщить наше решение?
– Не будем. Пойдем в лабораторию, еще разок все просчитаем. А он пусть спит.
Но Слава не спал. В нем бушевал граф Лукомцев. Граф орал, как пьяный извозчик. Непредвиденное родство с купчишками и низшей духовной братией возмещало графа до глубины всей его несдержанной натуры, робкого Павлушу он презрительно игнорировал. И что его бессмертную душу вселили в тело какого-то жалкого учителишки тоже бесило. Выкричавшись, граф величественно разъяснил неожиданным родственникам, что они должны быть горды совместным с ним пребыванием в одном теле. Ибо славный род Лукомцевых считает поименно своих предков от вышедшего еще в девятом веке из Угорской земли князя Лукома, что означает “хитрый”. И поэтому он в наказание за поношение от какого-то недоучки, объединившего их всех в себе и осмелившегося на него, графа, закричать, охотно бы отрезал тому недоучке уши. И удерживает его от такого справедливого поступка только то, что, к сожалению, уши у них общие.
– Заткнись, граф! – устало попросил Слава. – Всеми твоими тысячелетними угорскими предками прошу, ваше сиятельство – угомонись!
Реминисценция III
Граф не заткнулся и не угомонился, он ушел в себя. И сделал это с такой силой, что поволок за собой всех своих родственников. Слава вдруг увидел себя в каком-то древнем сельце. Уже наступал рассвет, но еще было тихо. Прокричали первые петухи. Граф спустил ноги с кровати и заорал то самое, с чего началось его появление – или возрождение – в лаборатории трех физиков.
– Дрыхнешь, ракалья! Изрублю в куски! Федор, сапоги, живо!
– Да слышу, господин поручик, слышу!
Заскрипела дверь, и невысокий солдатик в измятой форме тяжело застучал по комнате рыжими стоптанными сапогами.
– Чего изволите? В такую-то рань…
– Молчать, рыло! Пуншу! Голова трещит, мочи нет!
– Сами же с господами офицерами все без остатка вылакали.
– Что?
Рука у графа была тяжелая. Федор вылетел за дверь, по инерции прокатился через сени и рухнул на землю во дворе. Потирая скулу, он поднялся и скорбно прошептал в посветлевшее небо:
– Гвардеец, накажи его господи!..
– Господи! – потрясенно подхватил дьякон. – Ведь так и убить можно!
Осторожный Ферапонт и трусливый Павлуша благоразумно помалкивали. Слава, как ни был измучен, мог бы повысить голос и укоротить буйствующего гвардейца. Но что-то подсказывало ему, что безобразная сцена в бедной деревушке возобновилась не зря: было нечто важное для них для всех в событиях, совершившихся почти двести лет назад. И он не помешал себе-графу сидеть на жесткой постели и, свесив голову, искать выход из почти безвыходного положения. Все так хорошо начиналось и все так плохо кончилось, что хоть пулю в лоб пускай! Так оскандалиться, так оскандалиться! Блестящий гвардейский офицер, поручик Великого князя Михаила Гренадерского полка, дважды отмеченный на плацу самим государем, несчетно раз награжденный за выправку в конном строю за точность парадного прохождения… И нужно было полюбить ослепительную Полину Белозерскую! Хотя ежели положить взгляд с другой стороны, то княгиня Полина – подарок судьбы, какой господь дарует не каждый день Прелестная, скучающая блондинка, молодая красавица, ровно на тридцать четыре года моложе безобразного плешивого супруга – такой увидел он ее впервые на балу у графини Паниной. И понял, что знакомство не ограничится любезными словами и туром вальса. И не ограничилось! А чем завершилось? Многоопытный князь всюду имел клевретов и наушников – подстерег забывших осторожность любовников. Подстерег на месте преступления и точно в момент преступления, – в своем собственном каретном сарае, ночью, в парадной золоченой карете с княжескими гербами! Правда, хоть и два лакея сопровождали князя, великой неосторожностью было с его стороны вторгаться в любовные утехи поручика Лукомцева. Оба лакея грохнулись головами о балки сарая и остались лежать, сердечные, тихонько постанывая. А плешивого князеньку Лукомцев без особой осторожности вынес на руках во двор и самолично погрузил по шею в навозный, ящик. Присланный поутру вызов граф не принял, ибо не мог сражаться с человеком, вываленном в навозе. И вот результат – княгиня, Полина с горя умчалась в Париж, а поручика графа Лукомцева по высочайшему рескрипту выслали сюда, в заштатный Страханский полк, в компанию офицеров, где пьют лишь пунш да сивуху, а в карты сражаются так грубо, что и столичного шулера оторопь возьмет. И хоть бы одна пригожая рожица в гарнизоне.
Граф, вздохнув, оторвался от грустных размышлений и вышел на двор. Совсем рассвело. Солнце озолотило верхи дерев. Надрывно голосили петухи. То там, то здесь взмыкивали коровы.
За спиной графа скрипнула дверь – доить свою буренку вышла Анюта. Лукомцев чаще общался с ее мужем, угрюмым неразговорчивым кузнецом Петром. Тот исправно снабжал поручика “зеленым вином”, но жену от его глаз прятал. Впрочем, граф успел заметить, что Анюта довольно красива и стройна.
– Дозволь пройти, барин!
– Постой, красавица, – придержал ее Лукомцев. – Что ты неласковая такая, не заходишь ко мне. Посидели бы, поговорили.
– Некогда, барин, разговоры разговаривать. Да и о чем? У вас разговоры господские… Пусти!
Лукомцев притянул Анюту поближе. В ноздри ударил теплый аромат молока, сена, ржаного хлеба. У графа от напора чувств вдруг ослабели ноги. Воспользовавшись этим, Анюта выскользнула из его рук и скрылась в хлеву. Граф подпер дверь избы колом и бросился следом.
Анюта боролась молча, и только изнемогая, отчаянно позвала мужа. Тот проснулся не сра’зу, да еще и не сразу вышиб припертую дверь. Когда Петр вылетел во двор, граф Лукомцев уже выходил из хлева. В неистовстве Петр взмахнул колом – и граф в последний момент увидел встающее над землей солнце…
– Ужасти какие! – со страхом бормотал Ферапонт Иваныч.
– Маменька, боюсь, тут людей убивают! – плакался трясущимся голоском Павлуша.
– Упокой, господи, грешную душу недостойного раба твоего графского благороднейшего звания и беспутного состояния! – истово молился дьякон.
– А злодей-то, злодей Петрушка этот, его-то как? – забеспокоился Ферапонт. – Графа жаль, да туда ему и дорога! А убивца-то? Неужто сбежит, охломон?
Слава знал, что будет дальше, но говорить не хотел. Ибо, собственно, это было не знание, а видение – смутные картины, беспорядочно проносящиеся в мозгу. Он видел то стайку родственников графа, слетевшихся в родовое поместье раздербанивать – каждому по клочку – основательно порушенное лукомское состояние, то шагал в далекую каторгу с кандалами на ногах молчаливый Петр – и был видом таков, что даже соседи, такие же кандальные, без особой нужды старались не заговаривать с ним. А еще путано проступала Анюта, то одна, заплаканная, то с “графенком” на руках – забитая, быстро стареющая баба…
– Вставай, жертва науки! – благодушно сказал Семен. – Солнышко, правда, не встает, а заходит, но и закат – к пробуждению.
– Точно вам говорю, спит за пятерых сразу! – восторженно высказался Вовочка.
– Спит ли? – усомнился скептик Шура. – Скорей беспамятство.
– Милостивые государи! – пробормотал Слава, не открывая глаз. – Считаю ваше вторжение в мою, так сказать, личную жизнь… Объявите своих секундантов, господа.
– Мальчики, дайте мне! – прозвенел голос Вали. – Я поведу его к себе, пусть он там отдохнет, пока вы наладите аппаратуру для нового эксперимента.
Слава открыл глаза. Шура протягивал мензурку с водой. Радостный Вовочка скороговоркой объяснял перемену в ситуации:
– Пока ты дрых, мы втроем были у Лысого… Ну, у нашего старика, ясно? Он хоть и доктор, и профессор, а понимания не лишен и вообще парень с чувством. – И Вовочка опять кого-то передразнил: “Значит так, мои молодые неосмотрительные друзья. Случай, конечно, уникальный и грех нам всем будет, если не извлечем из него содержащееся в нем научное содержание. Стало быть, выделяю двух наладчиков, четырех лаборантов – и немедленно за работу, други мои, немедленно за работу!”
– В общем, завтра аппарат восстановим, – сказал Семен. – И ждем тебя к шести без опоздания.
– Пойдем, Славик, – сказала Валя. – На время ты будешь полностью в моей власти.
Слава вяло кивнул трем приятелям. Валя взяла Славу под руку. На улице он пошатнулся. Сцена убийства графа сидела в нем “по живому”, он еще не ощутил себя полностью воскресшим. Валя с тревогой сказала:
– Боюсь, ты не дойдешь пешком. У тебя найдется рубль на такси? У меня только несколько копеек.
– Обойдется, – пробормотал Слава. – Даже будучи графом, я не езжал на такси, только в каретах. А карет нету, верно?
– Карет нету, – охотно поддержала Валя. – И породистых коней не найти. Ты ведь был лихим наездником, разве не так? Можно только пожалеть, что все это осталось в далеком прошлом.
Славе захотелось показать, что не все из прошлого в нем преодолено. И в парадной Валиного дома он с неожиданной – особенно для себя – силой схватил ее на руки и понес по лестнице. Перепуганная, она попыталась вырваться, он не пустил, и она быстро смирилась, опустив голову на его плечо, чтоб ему было удобней нести.
– Хорошо, – сказала она на площадке пятого этажа. Он с удовольствием смотрел на ее раскрасневшееся лицо. – Теперь я уверена в твоем скором выздоровлении, Славик.
А Слава пожалел, что в доме только пять этажей.
Квартира Валиных родителей была большая – на три комнаты. Отец и мать были дома. Валя – Слава это понял сразу – в семье командовала. Она решительно сказала:
– Мой друг Слава Соловьев. Впрочем, у него имеются другие имена и фамилии. Не смотрите с удивлением. Он жертва науки. Во многом виновата я сама, объясню потом, а сейчас ему надо поспать. Он полежит эту ночь на папином диване. Завтра из него будут изгонять внедренные посторонние личности, ликвидировать электронную порчу. Надеюсь, понятно? Во всяком случае – для первого знакомства…
– Изгонять посторонние личности? – протянул отец, высокий седоватый мужчина с умным насмешливым лицом, – раньше изгоняли бесов, – правда, молитвами, а не электроникой, было, наверно, не так эффективно, как ныне. А разреши узнать, Валюша, много в твоем друге внедрено этих хвостатых?.. Я имею в виду – посторонних личностей?
– Четыре! – сказала, как отрубила, Валя. – Возможно, и больше, но остальные пока в латентном состоянии. Папа, я не поняла – как насчет дивана?
– Насчет дивана – распоряжайся сама, Валюша. Не уверен, впрочем, что даже разложенного дивана хватит на пятерых, особенно если электронные личности, так сказать, акселератных габаритов.
Слава захохотал – ему сразу понравился этот ироничный и, по всему, добрый человек. Валя заверила отца, что внедренные личности – из прошлого, а в древности люди были щупловаты, что доказывают, например, выставленные в музеях стальные панцири и кольчуги.
Мать – невысокая, полная женщина с темными глазами – не принимала участия в шутках. Она достала белье и помогла Вале застелить диван, молча поглядывая на Славу. Внедренные хвостатые личности и прочая электронная порча – блажь, читал Слава в ее взгляде. А вот каков ты сам по себе, парень, без твоего электронного колдовства? Достоин ли моей дочери, ее-то, кажется, ты уже околдовал без всякой электроники, хоть и аттестуешься как жертва науки.
Возбуждать к себе жалость – прием, разработанный еще до научно-технической революции!
Последняя схватка
Утром Слава обнаружил, что он один в чужой квартире. На столе лежала записка: “Родители на работе. Я приду к обеду. Завтрак на кухне. Отдыхай. Валя”. Слава поплелся на кухню, но есть не стал, только выпил полстакана кофе из термоса. Возвратившись в комнату, он снова лег на диван. Надо было додумать одну явившуюся еще вчера мыслишку.
Мысль была простая и грозная. Вчера, засыпая, он вдруг удивился, что граф Лукомцев ни разу не заговорил по-французски. А ведь не может того быть, чтобы он не владел французским, как своим родным. Сегодня эта туманная мысль возобновилась и стала ясной. Граф не говорил по-французски не потому, что не знал французского, а потому, что этого языка не знал Слава. Он изъяснялся только словами, которые знал Слава. И дьякон грохотал одними общеизвестными церковными цитатами. О Павлуше и думать нечего – сплошной рев, словарь – сотня слов, на порядок ниже дикарского, а эмоции, не выше подкорки, скорей физиология, чем психология. И самый словоохотливый и ехидный – Ферапонт Иванович: ведь ни одного словечка сверх тех, какие и до него – по литературе – знал Слава. Все они используют его словарный запас, выбирая из него то, что им ближе подходит – и ни одного слова своего личного, индивидуального. Почему? Значит ли это, что они неживые? Видения бреда? Может, и не было никогда ни графа Лукомцева, ни Ферапонта, ни Павлуши, ни дьякона? А были одни доминанты его реального характера, гипертрофированные эмоции, варварски усиленные волновыми излучениями электронного аппарата. И сам его мозг облек эти эмоции в образы каких-то личностей, когда они переросли обычные размеры. Кажется, Руставели сказал, что нельзя вылить из кувшина того, чего в кувшин не было заранее налито. Короче, он, Слава Соловьев, все же тривиально сошел с ума, ибо все внедренные личности – его бред. Он не поверил в свое сумасшествие, до того его одурили все эти графья, купчики, недоросли и пьянчуги. Но они лгали о своей реальности!
– Защищайтесь, призраки! – со злостью приказал Слава. – Доказывайте свою реальность.
Фантомы мигом распоясались:
– Милостивый государь! – грозно объявил граф. – В высшей степени непорядочно пользоваться нашим беспомощным положением! Как благородный человек считаю своим долгом…
– Бросьте, граф! – бесцеремонно прервал его Ферапонт. – О чем с ним расталдыкивать. Я лично-с ощущаю себя не менее реальным, чем он, а может и поболе его. Он, к примеру, на кухне быв, ни к колбаске, ни к сырку не притронулся, в такую, можно сказать впал бестелесность. А я бы не отказался, ибо голод не тетка, тем более, что в нашем роду теток не было ни у кого, такая воля господа вышла.
– Все в руце божьей, – мрачно сообщил дьякон. – И мне, ваше сиятельство, обращаюсь к вам, ибо вы, хоть по нонешнему, идеологически невыдержанная, но все же самая разумная личность, мне, говорю, неодиноко, голого ли кофея нахлебаться либо плотного бутербродика утоления телесной муки ради…
Услышав про голод, оживился Павлуша, но ему не дали вдосталь расхныкаться.
– Мне, государи мои, безразлично, откуда я появился – из чрева матери или, как сейчас принято, из, так сказать, волнового излучателя, – снова вмешался Ферапонт. – Я есьм – в смысле – я существую. И вы… Я, короче, есть, а вы – суть. Поддержите, граф!
– Поддерживаю! Славный род Лукомцевых, от князя Угорского Лукомы, что означает хитрый… И все народились до экспериментов, зато жили с благородством и славой. Никому не дам опорочить достославное бытие Лукомцевых!
– Весь род людской от Адама и Евы! Истинно говорю вам – несть перед лицом господа ни эллина, ни иудея. Все у господа равны.
– Ишь, какой революционер нашелся! Все равны! А я, между прочим, тебя, Иван, в ровни себе не беру. Заруби это себе на красном своем носу!
– Единственно в нем красное – его нос! – подал презрительную реплику граф. – Ужасно, господа! Подумать только – ведь вы все, возможно, непредусмотренный и отдаленный продукт моих греховных чресел. И даже не одной, а нескольких линий, ибо, по всему, дьякон и вы, Ферапонт, оба мои потомки, а до возрождения в нашем новом хозяине и не подозревали о своем родстве. Какое вырождение, господа, какое вырождение!
– Пусть вырождение, ваше сиятельство, но не отмена жизни. Речь, извольте себе уяснить, сейчас об одном – быть нам или не быть? В смысле – были мы или не были? Не он нас породил, не ему нас и убивать. Возобновил, а не породил – еще можно согласиться. А это, сами понимаете…
– Цыц, подонки! – рявкнул Слава. – Кто-то идет, слышите?!
Фантомы, видимо, все-таки были напуганы обвинением в нереальности и, чтобы не раздражать Славу, покорно замолкли. В комнату вошла Валя. Слава закрыл глаза и притворился спящим. Валя тихонько окликнула его, он не отозвался. Она прошла в соседнюю комнату и стала одеваться. Слава открыл глаза. В полированном серванте, через незакрытую дверь отражались все ее движения. Она скинула платье, открыла дверцу шкафа, достала другое платье, не рабочее, а нарядное – видимо, решила идти к физикам в лучшей одежде. Поколебавшись, она извлекла новую комбинацию, скинула старую и оглядела себя в зеркале. Слава молчаливо удивился – сколько раз видел ее в купальном костюме, но только сейчас осознал, какая у нее красивая фигурка.
И в эту минуту в нем пробудился Лукомцев.
– Друг мой, какое диво! – взволнованно забубнил граф. – Эта лебединая шейка, а эти точеные перси, а эта восхитительная линия бедра!.. И ты можешь, несчастный, спокойно возлежать на диване?
Слава медленно встал и подошел к двери в другую комнату. Валя обернулась и испуганно ахнула.
– Славик, немедленно уходи! Не смей входить!
– Позвольте, сударыня! – бормотал Слава графским голосом. – Да будет мне разрешено выразить свое невыразимое восхищение! Несчастный умирающий от любви у ног божественно прекрасной…
И он рухнул на колени заученным движением, какого и не подозревал в себе. Валя отшатнулась и закричала:
– Слава, ты взбесился! Дай мне одеться.
Руки Славы, никогда не страдавшего слабостью, вела воля многоопытного графа. Слава стиснул Валю и жадно стал целовать ее. Она пыталась защищаться, но он был много сильней.
– Помогите! – отчаянно крикнула Валя, когда он швырнул ее на диван и навалился сверху. – Слава, Слава, что ты делаешь? Пусти меня, умоляю тебя!
– Не пущу, не надейся! Будешь моей! – прорычал Слава бешеным графским голосом. И этот вырвавшийся из него крик подействовал на него самого больше, чем Валины мольбы. Валя, обессиленная, уже почти не сопротивлялась, а он вдруг отскочил от нее.
– Будешь моей! – уже без уверенности повторил граф, а Слава, сатанея, заорал:
– Врешь! Не дам тебе Валю!
Ему и впрямь казалось, что он защищает Валю от кого-то чужого.
Валя вскочила и убежала в другую комнату. Спустя минуту она воротилась в наглухо застегнутом халатике. Слава сидел на диване, обхватив голову руками. Голова ощутимо раскалывалась на части.
– Валечка! – простонал Слава, сгорая от стыда. – Прости, Валечка, это был не я!
Она села рядом и нежно обняла его.
– Да, я знаю, это был не ты! – она всхлипнула, содрогнувшись. – У тебя было такое зверское лицо! Это был граф, правда?
– Кто же еще? Ты не сердишься, Валя?
– На тебя не сержусь. А его ненавижу! Какое он имел право хватать меня?
– Конечно, никакого. Поэтому я и защитил тебя от него.
– Защитил! – буркнул откуда-то из-за стенки в мозгу граф. – Самому себе помешал! И сам не ам и другому не дам. Не потомок, а собака на сене.
– Я сразу, я сразу поняла, что это не ты, – продолжала всхлипывать Валя.
Слава спросил, – ему вдруг стало очень важно удостовериться, и заодно уязвить графа:
– Валечка, а если бы это был я?
Она перестала всхлипывать и ответила сердито – даже отодвинулась подальше:
– На глупые вопросы не отвечаю!
Он настаивал, все больше волнуясь:
– Нет, ты скажи. Мне очень нужно знать! Валечка, ну!
Она вдруг засмеялась:
– Все-таки не скажу!
– Но почему?
– Не хочу, чтобы твой граф услышал. Ему этого знать не надо!
Слава вскочил, схватил Валю на руки и стал с ней прыгать по комнате. Задыхаясь от смеха и поцелуев, он зацепился за ковер, и оба упали.
– Хватит, милый, – шептала Валя между поцелуями. – Уже пора. А то наделаем глупостей!
На улице жара уже спала. Валя с беспокойством сказала, что рабочий день кончается, они, кажется, опаздывают к назначенному времени. Слава смеялся, ему было хорошо – ну, опоздаем, ничего страшного. Валя побежала, он обогнал ее, она догнала и побежала впереди. Так они бежали и на всю улицу хохотали, сопровождаемые недоуменными взглядами прохожих. По коридорам института уже густо двигались уходящие сотрудники, когда Слава постучал в комнату эдиссонов.
Посреди комнаты на столе возвышался хорошо знакомый Славе аппарат. Отремонтированный, дополненный какими-то новыми приборами, он мерно гудел и помаргивал цветными стеклянными глазками. Трое физиков возились около него, ни один не обернулся к вошедшим…
– Ребята, мы пришли! – весело сообщила Валя. – Готовы вытрясать душу. Где Славе сесть?
Семен молчаливо поставил перед аппаратом стул. Вовочка торжественно возвестил:
– Валя, ты заблуждаешься. Душу у Славы вытрясать не будем. Последние успехи физиков неопровержимо доказывают, что человек без души, то есть без своего индивидуального комплекса волновых излучений мозга, совершенно бездушен. Я хотел сказать – он уже не человек, даже ниже животного, ибо и животные излучают. Короче, душа у Славы останется, но мы ее маленечко переконструируем. Иначе говоря, настроим на иной комплекс излучений.
Слава почувствовал беспокойство. Он хотел освободиться от внедренных в него давно почивших родственников, а не реконструировать душу. И вообще – на кой ему иная душа? Формула насчет излучений звучала почти зловеще. Валя догадалась, что его тревожит и прямо спросила:
– Ребята, говорите честно, что вы собираетесь делать?
Шура рукой отстранил ринувшегося в новое объяснение Вовочку и непреклонно сказал:
– Будем исправлять ошибки первого эксперимента. Тогда мы усилили комплекс отрицательных эмоций, то есть активизировали волновые излучения, порождаемые дурным характером. В результате – возникли фантомы гипертрофированных отрицательных эмоций. Сейчас подавим отрицательные волны и стимулируем положительные.
Внешне это походило на Славины размышления о причинах всего произошедшего. Но было и важное отличие. Не приведет ли усиление положительных эмоций к появлению новых фантомов? Если внедрившиеся в него дурные предки исчезнут, это хорошо. Но что хорошего в хороших предках? Пусть они все – и дурные, и хорошие – мирно почиют в прошлом. Он хочет быть самим собой – и в настоящем и в близком будущем!
– Давай руку! – сказал Семен: он, как и в первый раз, предпочитал не говорить, а действовать. – Не правую, а левую.
– Постойте, хлопцы! – воскликнул Слава, пряча обе руки за спину. – Нужно предварительно маленькое уточнение. Вы собираетесь сделать меня хорошим, так?
– Во всяком случае, лучшим, чем ты сейчас, – деловито успокоил его Вовочка. – Полностью хорошего не выйдет, не тот объект. Ты не сердись, я не хаю тебя, но правда нам всего дороже. И возможности науки не безграничны, сам понимаешь.
Слава опять не дал левую руку Семену, который старался ее схватить.
– Тогда скажите… – И Слава ляпнул, как бросился в воду: – Будет ли меня любить Валя, когда я переконструируюсь?
– А сейчас она тебя любит? – скептически поинтересовался Шура и с сомнением посмотрел на покрасневшую, растерянную Валю.
– Сейчас любит, – с неожиданной уверенностью сказал Слава. – Вот такого, как я перед вами, – плохого, замученного вашими экспериментами, с бригадой скверных предков в душе, или, по-вашему, набором дурных волновых излучений. А после нового эксперимента будет любить? Другого?
– Этого мы не можем гарантировать, – одновременно сказали Вовочка и Шурик.
– Этого никто не гарантирует, – мрачно добавил Семен.
– Любовь, как мы недавно установили, такой запутанный клубок излучений, – разъяснил Шура, – что наш институтский компьютер, очень мощная машина, поверь мне, перегорел при анализе примитивного увлечения Вовочки одной лаборанткой. А увлечение продолжалось гораздо меньше времени, чем его анализировал компьютер.
– Ну, не такое уж оно было короткое, – запротестовал Вовочка – Весь тот вечер я был почти влюблен, разве это мало? Но никто не гарантирует тебе, что Валя…
– Почему же никто! Я гарантирую! – Валя обняла Славу за плечи. – Славик, не сомневайся, я всегда буду тебя любить! Можешь спокойно отдавать себя на очищение.
– Порядок! – радостно сказал Слава и протянул Семену левую руку. – Накладывай свои кандалы!
И в этот миг началось то, чего ни сам Слава, ни Валя, ни трое физиков заранее не предвидели Затихшие было предки поняли, что им назначено снова – уже навсегда – сгинуть в небытие и дружно возмутились.
– Сущая измена! – воскликнул Ферапонт Иваныч язвительно.
– Где измена? – хотел было ответить Слава, но язык уже не слушался его. Четыре разъяренных предка, соединив усилия, овладели им полностью, а Ферапонт с непостижимой легкостью скопировал Славин голос:
– Ребята, у меня новое предложение, – сказал он. – Отложим эксперимент на завтра. Что-то настроения нет да и голова побаливает.
Валя взволновалась:
– Слава, что ты говоришь? Тебе же нужно отделаться от порчи!
Ферапонт брал хитростью ловчей, чем силой.
– Подумаешь, порча! Какой же я мужчина, если не справлюсь сам со своими дурными чувствами? Ну, пробудились во мне два – три подонка, а в ком не пробуждаются?
– Холоп, укороти язык! – рявкнул граф. Недавняя любовная неудача поддерживала в нем дурное настроение, а в хитрости Фера-понта он не разобрался. – Еще одно такое словечко, придушу!
Но Ферапонт гнул свое:
– Нет, сам, только сам, без электроники! Буду сражаться с предками ради нашей любви! И моя победа возвысит меня. Поверь мне, Валечка! Веришь?
– Да… Верю, – нерешительно сказала она, ее смутила искренность в голосе Славы. – Но видишь ли, Славочка…
– Хватит, болтовни! – Семен с силой схватил левую руку Славы. – Пора приступать к опыту.
– Минуточку, друзья! – Ферапонт нашел новый ход. – Срочно надо в туалет, ворочусь и начнем.
Слава двинулся к двери. Но справившаяся с сомнением Валя уперлась локтями Славе в грудь и закричала:
– Держите его, это Ферапонт, а не Слава! Шурочка, Семен, Вова, на помощь!
– Валечка, что ты, Валечка, – бормотал Ферапонт Иванович. – Смешно, ей богу! Ну, не можешь же ты со мной туда, а мне очень надо! Через минуту ворочусь, слово даю!
Продолжай Ферапонт говорить, он, возможно, убедил бы Валю, она опять заколебалась. Трое же физиков приближались нерешительно, не выказывая особого желания хватать и тащить. Но их приближение испугало Ферапонта, и он сделал ошибку.
– Граф, да очнитесь вы, ваше сиятельство! – завопил он. – Иван Коровин, ты чего, навались! Павлуша, остолоп маменькин! Берите его себе, ибо деремся за нашу жизнь! Прочь с дороги, хлюпики!
– И за жизнь, и за честь свою, – объявил граф. – Сударыня, дайте путь благородному человеку!
– Сокрушим и развеем! – заревел обретший голос дьякон. – Ибо сказано в писании – кто не со мной, тот против меня!
Трое физиков, хоть Ферапонт Иваныч и честил их хлюпиками, были ребята дюжие. Семен к тому же три года занимался самбо, а в гвардии приемы рукопашного боя были не в чести. Отчаянно выдирающегося Славу подтащили к аппарату. Граф удвоил усилия, но в этот момент шпаги у него в руках не было. Вале показалось, что она попала в сумасшедший дом во время разыгравшегося там скандала: трое парней свирепо волокли упирающегося четвертого, а тот на разные голоса то плакал, то ругался, то произносил какие-то странные изящные словечки, то мощно возглашал анафему и пламенно призывал изничтожать супостатов.
– Готово! – победно провозгласил Семен, защелкивая на руке Славы передатчик. – Осторожненько его на стул, ребята, поддерживайте, иначе упадет.
Славу усадили на стул, аппарат загудел и засветился всеми разноцветными глазками. Слава вздохнул и потерял сознание.
