Текст книги "Журнал «Если», 2003 № 06"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Марина и Сергей Дяченко,Кир Булычев,Алексей Калугин,Андрей Плеханов,Тимоти Зан,Мария Галина,Виталий Каплан,Дмитрий Байкалов,Терри Бэллантин Биссон,Василий Мидянин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Бруно еще больше помрачнел.

– Серьезными? Мальчик мой, я прожил долгую жизнь. Уж поверь, ты живешь в самую счастливую из всех земных эпох. Войны стали лишь ужасным воспоминанием, преступность резко снизились, катастроф случается на удивление мало, и природных, и техногенных. Ни жизни человечества, ни инфраструктуре планеты ничто не угрожает. Ты еще не знаешь, что такое година бедствий, парень… Понятия не имеешь, каково это!

– Нет, это ты отказываешься видеть, что происходит, отец. Бедствия повсюду вокруг нас!

– Бред, – отмахнулся Бруно. – Вы еще дети. Ты думаешь, юношеская неудовлетворенность жизнью – твое изобретение?.. – Он осекся, покачал головой и добавил жалобным голосом: – Здесь ужасно тесно, может, столовая лучше подойдет? Мальчики, вы поели?

– Мы ели, ели, – нетерпеливо заверил его Баскаль, хотя после чипсов и пива в их желудки, по правде говоря, больше ничего не попадало.

– Нам разве что немного перекусить! – выпалил Конрад, заливаясь краской от собственной глупости. Можно подумать, он разговаривает с обычным папашей обычного приятеля…

– Сир, – добавил он покаянно и тут же прикусил язык.

– Перекусить, – повторил Бруно, теребя себя за подбородок с таким задумчивым видом, словно его озадачила блестящая новая теорема, про которую он услышал впервые. – Хм-м…

Пять минут спустя мальчики расселись за длинным вседеревянным столом, с Бруно на одном конце и королевой Тамрой на другом. Баскаль сидел ровно посредине. Должно быть, для трех человек стол казался гигантским, но такая большая компания придавала определенный уют официальной обстановке. Все скромно прихлебывали лимонад из тонких хрустальных бокалов и клевали крохотные сандвичи с арахисовым маслом и ванилью. А также глазели в венецианское окно на белый песок, кокосовые пальмы и океанский прибой, набегавший на пляж, который тянулся на сотню метров вдоль некрутого, поросшего зеленью склона.

Должно быть, там снаружи стояла нестерпимая жара, но в столовой было прохладно, как в прямом, так и в метафорическом смысле. Ее Величество немного оттаяла, но все же вела себя сдержанно и явно сердилась на заблудшего сына. Но она уделила немного внимания и остальным мальчикам. У тех, кто сидел рядом с ней (это были Стив Граш и Джамил Газзингу), она спросила, бывали ли они раньше в Тонге.

– Увы, мэм, не повезло, – с поразительной вежливостью ответил Стив.

Не странно ли, подумалось Конраду, что этот откровенный хулиган и, честно говоря, недоумок сидит рядом с королевой при полном попустительстве ее дворцовой стражи, ведет себя как паинька и чувствует себя при этом недурно. Джамил, напротив, бледен, ужасно потеет и с самым перепуганным видом отвечает исключительно междометиями.

Эксмари тоже тряслась от страха, так как сидела через одного человека от Бруно и справедливо опасалась разоблачения. Но Его Величество, казалось, глубоко задумался о чем-то своем и, подобно королеве, больше всего интересовался Баскалем.

– Итак, – сказал он принцу, с усилием возвращаясь к действительности из бездонной глубины своего внутреннего мира. – Ты объяснял, что сейчас настали трудные времена. Возможно, ваниль обострила твою праведную ярость. Почему бы тебе не продолжить?

Баскаль и на самом деле выглядел злым как черт.

– Именно это я и собираюсь сделать! – Он уличающе указал на стол рукой с зажатым в ней крохотным сандвичем. – Ты специально устроил эту трогательную сценку! Чтобы я предстал перед окружающими жалким молокососом, особенно по сравнению с моими почтенными родителями.

Бруно, внимательно выслушав сына, обратился к жене:

– Дорогая, рассей мое недоумение. Разве есть сандвичи – такое уж ребячество?

– Я ем их каждый день, – пожала плечами королева.

– В самом деле? А я и не знал.

Король пожал плечами, сунул в рот сандвич и стал задумчиво жевать.

– Твой отец, – сказала королева, негодующе глядя на Баскаля, – никогда не устраивает никаких сцен. Сама эта мысль воистину смехотворна! Кстати, очень вкусный лимонад, дорогой.

– Повара экспериментируют с рецептом, – сообщил Бруно. – Я скажу им, что тебе понравилось.

– Да, пожалуйста.

Но Баскаль не унимался. Смерив мать уничтожающим взглядом, он сухо сказал:

– Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, мама. А ты, отец? В мои годы ты уже изучал физику в университете. Образованный. Прогрессивный. Взрослый человек.

Теперь Конрад наконец понял, каковы отношения в этом доме: эмоциональные призывы с одной стороны и логические рассуждения с другой, а слуги – как люди, так и роботы – внешне придерживаются нейтралитета, но на деле выступают единым фронтом с родителями Баскаля. Фронтом, против которого так ожесточенно воюет принц.

– Сирота, живущий на благотворительные подачки, – грустно усмехнулся король. – Тогда люди, видишь ли, умирали, и не по како-му-то расписанию, а в любой момент своей жизни. Я не был взрослым, мой мальчик. С гораздо большим удовольствием я учился бы стрельбе из лука и гребле на каноэ.

– Мать стала королевой в пятнадцать!

– Она тоже была сиротой. Ее швырнули во власть, как в водоворот. И сделали это люди, которые вовсе не были ее друзьями, а интересовались только личной выгодой. Тут нечему завидовать, Баскаль. Когда твой лагерный семестр закончится, ты вернешься в лоно любящей семьи. У Тамры и у меня никогда не было выбора.

– Значит, мы возвращаемся назад, – прошипел Баскаль. – К куче мусора!

– О, к чему такая мелодрама, – сказала королева. – Ты должен научиться ценить комфорт современности. Даже скучный обед с родителями, в конце концов. Если же тебе на все это наплевать, то лагерь, может быть, не так и ужасен?

Она коснулась салфеткой губ и поднялась.

– К сожалению, у меня сегодня много совещаний.

– Отправь свои копии, – отрезал Баскаль.

– Уже отправила, – бесстрастно пояснила королева. – И не одну. Но день идет, а дела все накапливаются. Обойдемся без прощальных поцелуев. – Она обвела взглядом весь стол. – Рада была познакомиться с вами, дети. В будущем попрошу вас держаться подальше от неприятностей. А сейчас Его Величество проводит вас на свалку.

Величественно шелестя шелками, она покинула столовую. Конрад чувствовал себя каким-то обездоленным и несчастным. Ах, как легко было любить на расстоянии Тамру Латуи, красивую, умную, веселую и талантливую! Именно эти качества позволили ей взойти на трон… то есть ее кандидатуру выбрали, а вернее, подобрали. Эффект присутствия королевы был неизменно четко выражен как по телевизору, так и в обыденной жизни. Но, несмотря на все это, она принижала, умаляла, преуменьшала обиды и недовольство сына, а вместе с тем – обиды его (заметим, крайне возмущенного!) поколения.

– Мы не сдадимся, – заявил отцу Баскаль. – Это было бы неправильно.

– Нет? – снова задумался король. – Знаешь, мы убрали с вашей планетки всех людей. Отослали их домой и заменили дворцовой стражей. Так что с этого момента ваше одобрение и сотрудничество в расчет не принимаются. Тебе только четырнадцать, парень.

– Конечно. А потом будет только сто, а потом только тысяча. Я всегда буду моложе тебя, отец!

– Верно, – терпеливо согласился Бруно, – но к тому моменту, когда тебе исполнится тысяча, разница в возрасте окажется сравнительно небольшой. Ты будешь жить вечно, парень, но когда детство останется позади, его уже не вернешь. Никогда и ни за какие коврижки. Подумай об этом.

Немного помолчав, он вдруг сказал:

– Знаешь, Баскаль, этот твой лагерь просто чудо какое-то, возможно, лучшая из созданных человечеством планет. Я так хотел бы… так хотел…

Голос, в котором звучала почти детская мечтательность, вдруг оборвался. Но тут королевский взгляд неожиданно оживился, упав на Эксмари.

– Клянусь Богом, дитя мое… Да ты девочка!

– Нет! – негодующе воскликнула Эксмари, делаясь при этом как две капли воды похожей на негодующую шестнадцатилетнюю девчонку.

– Хм-м, – протянул король, всматриваясь в нее. – Согласен. Я не хотел тебя обидеть, поверь. Ну что, идем?

Баскаль раскинул руки, словно загораживая дорогу, и предостерегающе оглядел компанию. Никто не пошевелился. Видя такое, Бруно согласно кивнул.

– Хм-м… ну ладно. Если вы не собираетесь подчиниться добровольно, ничего не попишешь. Я тоже был молод и помню, как это бывает. Значит, прикажем страже протащить вас всех через трифакс, и можете брыкаться и вопить сколько влезет. Договорились? Таким образом, все настоят на своих принципах и с честью выйдут из создавшегося положения.

Король неожиданно глянул прямо на Конрада и подмигнул. Весело и заговорщически, с таким поразительным дружелюбием и доброй снисходительностью, что Конрад отчетливо ощутил: неизвестно почему, но с этого момента он уже никогда не будет прежним.

Ничего еще не кончено, подумал он, но пока…

Пока ничего не попишешь.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

Молли Глосс
ВСТРЕЧА

В мае Делия с отарой овец породы чурро и двумя собаками поднималась на гору Джо-Джонса и оставалась там по сентябрь. Этот край все лето принадлежал практически ей одной. Кен Оуэн раз в две недели присылал кого-нибудь из своих мексиканских работников с припасами, но все остальное время она была там одна – одна с овцами и собаками. Ей нравилось безлюдье. Нравилось безмолвие. Некоторые знакомые ей пастухи без конца болтали с собаками, со скалами, с дикобразами; они пели песни, слушали музыку по радио, читали вслух прихваченные с собой журналы, но Делия позволяла тишине окутать ее и к началу лета начинала слышать в шорохе сухих трав речь, почти внятную. Собак звали Иисус и Алиса. «Ко мне, Иисус, – сказала она, когда они погнали овец. – Вперед, Алиса». И с мая по сентябрь собственный голос она слышала, только когда отдавала команды собакам. Ну, и еще когда мексиканец доставлял припасы – вежливый обмен испанскими фразами о погоде, о здоровье собак, о будущем приплоде.

Чурро – очень старая порода. Ранчо «О-штрих» включало федеральный участок горы – сплошные каменные россыпи и жесткие травы, как нельзя лучше отвечающие потребностям чурро, всегда готовых к яростной защите своих ягнят и славящихся длинной густой шерстью, прекрасно предохраняющей от непогоды. Они отлично себя чувствовали на скудных горных пастбищах, где овцы других пород теряли бы в весе и не защищали бы своих ягнят от койотов. Мексиканец был совсем старик. Он сказал, что помнит чурро еще с детства на высокогорных плато Оахаки, четверорогих баранов – одна пара рогов закручена вверх, другая вниз. «Буен карне», – сказал он Делии. На редкость хорошее мясо.

В начале лета ветер задувал с юго-запада, ветер, пахнущий можжевельником, и шалфеем, и цветочной пыльцой. А потом он дул прямо с востока, сухой ветер, пахнущий пылью и дымом, обрушивающий ливни иссохших листьев и семян сердечника и тысячелистника. С востока часто наползали грозовые тучи, гигантские клубящиеся пейзажи, пурпурно-багровые и льдисто-зеленые в своих глубинах. И тогда, если ее стоянка была на открытом гребне, Делия уходила из трейлера и спускалась по склону в какую-нибудь лощину, где было безопаснее, но если трейлер стоял в котловине, то она оставалась с овцами все время, пока у них над головами в ослепительных зигзагах молний, под сокрушающие канонады грома бушевала война. Возможно, восприятие погоды в горах, умение терпеливо переносить ее прихоти, давно вошли в плоть и кровь чурро: во всяком случае, они, сбившись в кучу, пережидали грозу с поразительным спокойствием и стойко терпели хлещущие струи ливня.

Пасти овец было просто, хотя Делия знавала пастухов, превращавших свои обязанности в тяжелую работу. Такие ни на минуту не оставляли овец в покое, сбивая их в плотное стадо, непрерывно перегоняя с места на место. Она позволяла овцам пастись, как им вздумается, делать то, что им хотелось, и самим принимать решения. Если стадо начинало разбредаться слишком далеко, она свистела или кричала, и часто отбившиеся овцы поворачивали и возвращались к остальным. Только если они уходили на большие расстояния, она посылала собак. Чаще же она просто наблюдала за животными, проверяла, хороша ли трава, следила, чтобы они оставались в пределах участка «О-штриха». Она изучала овечий язык движений и старалась приспособиться к натуре своих подопечных. Когда она выкладывала для них соль, то насыпала ее на валуны и пни, потому что видела, как им нравится искать и находить.

От весенней травы их испражнения мягчели, и она выстригала шерсть под их хвостами острыми ножницами с короткими лезвиями. Она давала им глистогонное, подрезала копытца, проверяла зубы и лечила маток от мастита. Она вычесывала репьи из шерсти собак и обирала с них клещей. «Вы такие хорошие собаки, – говорили им ее руки. – Я очень вами горжусь».

У нее был старенький бинокль 7x32, и в долгие тихие дни она наблюдала вдали табуны мустангов, косматых кобыл с темной полосой вдоль спины и с черными ногами. Она читала старые номера местных газет, просматривала некрологи, нет ли знакомых имен. Читала растрепанные романы в бумажных обложках, раскладывала пасьянсы и обыскивала склоны в поисках наконечников стрел и редких камней, которые зимой продавала любителям. Наблюдала джунгли пожухлой травы, кишевшие кузнечиками, жуками, сверчками и муравьями. Однако большую часть дня она просто ходила. Овцы иногда устраивались на ночлег на порядочном расстоянии от ее трейлера, и надо было приходить к ним еще до восхода солнца, когда нападают койоты. Обычно она вставала в три или в четыре и шла к овцам в темноте. Иногда она возвращалась на стоянку пообедать, но потом оставалась с отарой до заката, когда могли вернуться койоты, а потом шла домой в темноте, чтобы напоить и накормить собак, поужинать и забраться в постель.

В первые годы на Джо-Джонсе она часто уходила от стада просто посмотреть, что скрывается за гребнем, или хорошенько разглядеть сложные формы какого-нибудь пастушьего памятника. Складывать плоские камни в подобие обелисков было обычным развлечением пастухов, эти памятники были разбросаны по всему овечьему краю, и хотя у самой Делии никогда не возникало желания складывать камни в пирамиды, она любовалась творениями других людей. Иногда она делала крюк в несколько миль, чтобы поближе рассмотреть такой монумент.

Она хранила в памяти карту своего участка, разделенного на десять пастбищ. Каждое – на несколько дней, а когда овцы переходили на новое пастбище, она меняла стоянку. Трейлер она буксировала стареньким пикапом «додж» через россыпи и русла ручьев, через впадины и иссохшие луга до нового места. А добравшись туда, она, когда мотор был выключен, и тяжелый старый кузов оседал на шинах, оставалась некоторое время совсем глухой, ее голову наполнял тупой белый рев.

Она пасла примерно восемьсот овец, не считая их ягнят, среди которых было много двойняшек и тройняшек. Ярость, с какой матки чурро бросались на защиту своих детенышей, иногда создавала трудности для собак, но в результате ее потери оставались незначительными. На Джо-Джонсе обитало много койотов, а иногда из солончаковой пустыни по северную сторону горы в поисках лучшего охотничьего участка сюда забредал кугуар или медведь. Эти звери считали овец своей законной добычей, и Делия признавала это, но признавала она и свое право оберегать отару. Овцы гораздо умнее, чем принято думать, а чурро были умнее других овец, которых ей доводилось пасти, но к середине лета койоты успевали подать весть друг другу: «Буен карне!» – Делии с собаками приходилось прилагать все усилия, чтобы обезопасить овец.

К поясу у нее была пристегнута старомодная кобура с кольтом тридцать второго калибра. «Если ты койот, то лучше остерегайся этой женщины», – говорило все ее тело, то, как она стояла, и то, как она ходила, когда кольт был при ней. Оружие и кобура когда-то принадлежали матери ее матери, женщине, которая приехала на Запад одна и обосновалась на своем участке в Спейг-Ривер-Каньоне. Бабушка Делии любила рассказывать, как заботливый сосед, холостяк, питавший интерес к незамужним женщинам, навязал ей кольт в те дни, когда индейцы воевали с армией генерала Джоела Палмера, а она, если и стреляла из него, то только в кроликов.

В июле койот утащил ягненка, когда Делия была всего в двухстах шагах от улегшихся на ночь овец. Смеркалось, и она сидела на приступке трейлера с ковбойским вестерном, в гаснувшем свете наклонясь совсем близко к страницам, а собаки прикорнули у ее ног. Она услышала негромкий звук, странный слабый писк, который в первую секунду не распознала, а затем, узнав, вскочила на ноги, нашаривая кольт, вопя на койота, на собак, подняв криком всю отару, но матки бросились в атаку слишком поздно. Ее запоздавший выстрел не принес никакой пользы, только дал выход страху и гневу.

Горный лев мог сожрать ягненка целиком – тогда единственным свидетельством остаются кровь на траве да обрывки кишок, высвеченные лучом фонарика. Но койот невелик, он убивает, перегрызая горло, а потом нередко съедает только печень и сердце, хотя кормящая самка разорвет добычу на куски, проглотит столько, сколько вместит желудок. Этого койота бабушкин кольт Делии прогнал прежде, чем он успел откусить хоть кусок, и ягненок дергался на траве совсем целехонький, только из шеи текла кровь. Его мать стояла над ним, отчаянно и жалобно плача, но помочь уже было нельзя, и через две-три минуты ягненок замер без движения.

Гнаться за койотом смысла не имело, стадо кружило в тревоге, и прошли часы, прежде чем осиротевшая мать перестала стонать от горя, а когда Делии и собакам удалось успокоить стадо, и овцы снова легли, уже наступила полночь. К тому времени убитый ягненок окостенел, она унесла его к пикапу, освежевала и отдала мясо собакам – все в ней восставало против этого, но только так можно было помешать койоту вернуться за добычей.

Пока собаки расправлялись с тушкой, она стояла, прижимая ладони к ноющей спине, смотрела на овец, на мозаику их белизны, почти светящейся на черноте пейзажа, и на звезды, густые и яркие над смутными очертаниями скалистых гребней. Стояла, копя решимость повернуться к трейлеру, к постели – а после она много раз будет думать о том, как койот, и горюющая овца, и темень июньской луны, и боль в спине соединились воедино и стали причиной, почему она стояла там и смотрела на небо – и сумела увидеть краткую слепящую зеленую вспышку на юго-западе, а затем сернисто-желтую полосу, прорезавшую ночь с юго-запада точно на запад, по дуге устремляясь к Вершине Хромца. Это была широкая, яркая полоса, отливающий синевой инверсионный след. Не метеор, она видела сотни метеоров.

Делия продолжала стоять и смотреть.

То, что связано с небом, с далью, легко создает ложное впечатление. Трудно определить даже то, куда ударила молния: может, в первый холм, может, в следующий, а может, в долину между ними. Так что небесный гость вполне мог упасть в милях к западу от Хромца, а вовсе не на Хромца, до которого было две мили – по крайней мере, две мили через гребни и скалы, непреодолимые для пикапа. Она взвесила это. Стоянку она сменила утром – всегда хлопотное дело, потом несусветно жаркий день, а теперь волнения и тревога из-за койота. И она очень устала, тяжесть гирей давила на нее. Она не знала, что сорвалось с небес. Допустим, она пойдет туда – и отыщет отслуживший свое спутник или метеорологический зонд, а вовсе не погибших или искалеченных людей. Инверсионный след медленно истончался и, пока она стояла и смотрела на него, превратился в длинное желтое облако на фоне ночного неба.

Она пошла к пикапу, достала фляжку, наполнила ее водой, взяла из трейлера аптечку первой помощи, пару запасных батареек для фонарика и горсть патронов для кольта, засунула все это в рюкзак, вдела руки в ремни и пошла вверх от темного трейлера, от уснувших овец. Собаки бросили грызть тушку ягненка и тревожно затрусили за ней, либо собираясь ее сопровождать, либо не желая, чтобы она уходила.

– Сторожить! – приказала она резко, и они вернулись, и встали возле отары, и глядели ей вслед. «Этот койот на сегодня от нас отвязался», – вот, что сказала она собакам своей удаляющейся фигурой, веря, что так оно и есть.

Теперь, решив пойти туда, она шагала быстро. В горах она проводила уже шестой год и успела хорошо узнать окрестности. И даже не включила фонарик. Без него ее глаза быстро свыклись с темнотой, подсвечиваемой блеском звезд, она различала камни на земле и находила дорогу между ними. Воздух был прохладным, но полным запаха жара, исходящего от скал и иссушенной зноем земли. Она не слышала ничего, кроме собственного дыхания и шарканья сапог по каменному щебню. Маленькая сова описала круг и полетела к тополям, черными силуэтами рисовавшимся на северо-востоке.

Вершиной Хромца назывался огромный базальтовый куб, устремленный вверх и заросший можжевеловым лесом. Она пробиралась все выше между кривыми стволами и все сильнее ощущала запах чего-то вроде озона или серы, а воздух загустел от пыли. Она прошла через Вершину к скалистым уступам, откуда открывался вид на запад. Внизу в ложбине под обрывом виднелся большой кусок металла в форме крыла, и сначала она приняла его за обломок самолета, но тут же поняла, что перед ней нечто целое и неповрежденное, и перестала искать взглядом другие обломки. Присела на корточки и смотрела, смотрела вниз. С неба медленно сеялась желтая взвесь, опыляя ее волосы, ее плечи, носки ее сапог, чуть-чуть припорашивая маслянистый черный глянец «крыла».

Пока она сидела и смотрела на него, что-то появилось из-под его нижней части. Койот, подумала она, но нет, не койот, а собака вроде борзой или левретки – тугая грудь, длинные ноги, но кости тонкие, создающие ощущение хрупкости. Она ждала, что за собакой выберется кто-то еще. Человек. Но никто не появился. Собака присела помочиться, а затем отошла, села на задние лапы и задумалась. Делия тоже задумалась. Она взвесила возможность, что собака была отправлена в полет одна. Русские ведь посылали в космос собаку в первом маленьком спутнике, припомнилось ей. В этом краю одинокая, тощая, почти безволосая собака с хрупкими костями очень скоро погибнет. И Делия подумала, что внутри крыла может находиться человек – мертвый или раненый, не имеющий сил выбраться наружу. Она подумала о том, как сложно будет спускаться со скалистого обрыва в темноте ради спасения бесполезной собаки и мертвеца.

Она встала и двинулась вниз. Собака же принялась обнюхивать землю, неторопливо и сосредоточенно обходя черное крыло. Делия все ждала, что собака посмотрит на нее, но та продолжала внимательно исследовать землю, будто была абсолютно глухой, будто сапоги Делии, из-под которых градом сыпались камешки, не возвещали, что кто-то спускается с обрыва.

Примерно на половине спуска женщина оступилась и соскользнула футов на семь, прежде чем сумела затормозить и уцепиться за ивовые прутья. Что-то в ее скольжении – катящиеся вниз камешки или поднятая ею пыль, – видимо, все-таки вспугнуло собаку: она внезапно отпрыгнула, а потом встала на задние лапы. Они безмолвно смотрели друг на друга, Делия и собака. Делия, прислонясь к крутизне, примерно в десятке ярдов над ложбиной и собака возле «крыла», вытянувшись во весь рост, точно медведь или человек. И теперь она выглядела не собакой, но существом с длинной узкой мордой и узкой грудью, с вывернутыми наружу коленями, с миниатюрными ступнями, как собачьи лапы. Гениталии больше напоминали кошачьи, мужские, но очень небольшие, аккуратные, подобранные. А глаза собачьи – темные, маленькие, поблескивающие под наморщенным лбом, и ей вспомнились Иисус и Алиса, как они смотрели ей вслед, когда она оставила их около овец. С собаками она имела дело многие годы и знала достаточно, чтобы отвести взгляд. И тут же вспомнила про старый кольт в кобуре. Герой ковбойского фильма снял бы пояс с револьвером и положил бы на землю в знак мирных намерений, но ей показалось, что такой жест только привлечет внимание к оружию, к истинному назначению кольта, а оно всегда одно – убивать. «Этой женщины бояться совсем нечего», – всем своим телом сказала она псу, застыв без движения на крутизне, держась за прутья ивы обеими руками, глядя заметно левее, туда, где плавный изгиб «крыла» покрывался патиной желтой пыли.

Существо, похожее на пса, раскрыло пасть и зевнуло, как зевают собаки, снимая нервное напряжение, а затем оба они еще минуту оставались в неподвижном безмолвии. Когда наконец пес отвернулся и шагнул к «крылу», движение это оказалось неожиданно грациозным – так балетный танцор ступает на пуантах, вывернув колени, поднимая длинные худые ноги. Но тут он опустился на все четыре конечности и снова стал почти псом. И возобновил сосредоточенное обнюхивание земли, однако часто поглядывал вверх, проверяя, продолжает ли Делия стоять на скалистой крутизне. Когда наконец колени у нее ослабели, она очень осторожно опустилась на уступ, но это его не вспугнуло. Он уже свыкся с ее присутствием, и его взгляд, коротко скользнувший по ней, сказал: «Этой женщины там, наверху, бояться нечего».

Что он разыскивал или что хотел узнать, осталось для нее тайной. Она все еще ждала, что он начнет собирать камни, как все те люди, которые летали на Луну, но он только обнюхивал землю, неторопливо обходя крыло по широкой дуге, как Алиса каждое утро обегала трейлер, опустив нос к земле и читая по ней, как по книге. А когда он как будто остался удовлетворен тем, что узнал, то вновь поднялся во весь рост и оглянулся на Делию – последний взгляд через плечо, перед тем как опуститься на четыре конечности и скрыться под «крылом». Серьезный, вопрошающий взгляд, какой бросает собака или человек, перед тем как уйти по каким-то своим делам, взгляд, который говорит: «Ничего, если я уйду?» Будь он собакой, и будь Делия рядом с ним, она почесала бы гладкую шерсть головы, ощутила бы твердость кости под ней, обвела бы ладонями мягкие уши. «Конечно, ничего; идите, идите, мистер Пес». Вот, что сказала бы она своими ладонями. Тут он заполз в темноту под изгибом «крыла», где, догадалась она, находилась дверца или люк, ведущие внутрь аппарата, и через некоторое время он улетел в темень июльской луны.

Потом неделю за неделей по ночам, когда луна заходила или еще не взошла, Делия высматривала вспышку и стремительный штрих чего-то, прорывающего темноту юго-запада. В первый месяц она еще дважды видела, как он прилетал и спускался в ложбину с западной стороны Вершины Хромца. Оба раза она оставляла бабушкин кольт в трейлере и шла туда, и сидела в темноте на уступе над ложбиной, и часа два наблюдала за ним. Возможно, он ее ожидал или узнавал ее запах, потому что оба раза он вытягивался во весь рост и смотрел на нее, едва она садилась там. Но потом снова принимался за свое дело. «Этой женщины бояться нечего», – говорил он своим телом, продолжая обнюхивать землю, расширяя и расширяя круги, иногда захватывая в пасть ком земли или веточку и пробуя на вкус, совсем как незлобивые собаки, когда что-то исследуют, не обращая внимания на тех, кто гуляет с ними.

Делия уже пришла к выводу, что ложбина под Вершиной Хромца – одна из постоянных его стоянок, вроде тех десяти мест, на которых она вновь и вновь останавливалась, пока пасла овец на горе Джо-Джонса, однако после этих трех раз в первый месяц она его больше не видела.

В конце сентября она пригнала овец назад в «О-штрих». После того, как ягнят увезли, на осень она погнала отару своих чурро в нельсоновскую прерию, а в середине ноября, когда выпал снег, пригнала их в овчарни. До сезона окота работы для нее на ранчо не было. Иисус и Алиса были собственностью «О-штриха». Они стояли во дворе и смотрели ей вслед.

В городе она сняла ту же комнату, что и в прошлом году, и, как и прежде, потратила большую часть годового заработка на то, чтобы напиваться и угощать других пастухов. На небо она больше не смотрела.

В марте она вернулась на ранчо. В колючую погоду они строили загоны и навесы для окота и перевозили беременных маток из Грина, где те кормились сечкой пшеничной соломы. Некоторые матки разрешались от бремени в трейлерах еще в пути, и после каждой перевозки появлялся новый вал новорожденных ягнят. Делия работала в ночную смену в паре с Роем Джонсом – он выращивал в долине сахарную свеклу и всегда приезжал на ранчо к началу окота. В черные леденяще холодные ночные часы одновременно рожали по восемь– десять маток. Тройни, двойни, крупные одиночки, четверни, овцы с мертворожденными ягнятами, овцы, слишком больные или ошалевшие для материнства. Они с Роем снимали шкурку с дохленького ягненка, тушку скармливали собакам, а в шкурку завертывали отвергнутого ягненка, для того чтобы обмануть овцу, разродившуюся мертвым ягненком, принудить ее признать в сироте свое собственное дитя, и иногда это срабатывало. Все загоны для скота и все навесы переполнялись, так что окотившиеся овцы нередко жались в холодном поле в ожидании свободного места.

Вытаскивать застрявших ягнят рукой в перчатке не полагалось. Следовало вводить пальцы в матку, чтобы повернуть ягненка, или затянуть веревочку на ножках, или ухватить за копытца, а потому руки Делии всегда были мокрыми и холодными, и вскоре кожа потрескалась и начала кровоточить. На время окота работников селили в старых переделанных школьных автобусах; к рассвету она валилась на койку, но не могла заснуть, стуча зубами от озноба в неотапливаемом автобусе, а в окна сочился серый рассвет и поднимался нескончаемый дневной шум. Все работники ходили простуженные и надсадно кашляли. На Роя Джонса было страшно смотреть из-за сизых, как синяки, мешков под глазами, и Делия полагала, что сама она выглядит не лучше. Но с начала окота она ни разу не смотрелась в зеркало, даже для того, чтобы провести щеткой по волосам.

К концу второй недели почти все овцы разрешились от бремени. Ночи стали спокойнее. Погода прояснилась, и тонкая корочка снега стаяла с травы. В тусклом свете луны Делия стояла перед навесом и пила кофе из термоса. Она откинула голову, задерживая во рту теплый кофе, и, когда, проглотив его, опускала подбородок, успела краем глаза уловить зеленую вспышку и узенькую желтую полоску, прочерчивающую небо в такой дали, что кто угодно другой принял бы это за метеор. Но полоска была яркой и изгибалась с юго-запада прямо на запад, быть может, к Вершине Хромца. Женщина стояла и смотрела. Она же зверски устала, и горло обложило до того, что прокашляться невозможно, и пальцы у нее еле-еле удерживают термос, такие растрескавшиеся и саднящие.

Она сказала Рою, что больна, и, может, он управится без нее, если она поедет в город к врачу. Она взяла один из пикапов, собственность ранчо, и проехала немного по шоссе, а потом свернула на ухабистый проселок, который вел на склоны Джо-Джонса.