Текст книги "Человек человеку — кот (сборник)"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Александр Зорич,Олег Дивов,Евгений Лукин,Александр Громов,Леонид Каганов,Юлий Буркин,Леонид Кудрявцев,Дмитрий Володихин,Андрей Плеханов,Владимир Михайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Как дела? – спросил Ронин у появившегося из укрытия биолога.

– Как обычно. – Тот стёр с лица обильный пот. – Что-то гибнет, что-то приживается. Жарища…

– Там Дики просится в ваш Ноев ковчег – охота поразмяться.

– Подождёт. Как она в своей шубе ещё может резвиться – не понимаю.

– Положим, тут не жарче, чем в летний полдень на Украине. Ладно, все это пустяки. Выяснили что-нибудь со злаками?

– Нормальные злаки, и болеют они нормально, так что ничего нового. А вы опять к мальтурийцам?

– У них сегодня праздник урожая, и я зван.

– Завидую! Они хоть сами о себе рассказывают, а тут допытывайся у трав и вирусов, почему они такие, а не сякие.

«Да уж, – подумал Ронин, – своя работа всегда самая трудная. Эх, мне бы ваши заботы, дорогие биологи! Травка да зверюшки, они в наших руках словно глина, меняй их генетический аппарат, как хочешь».

Помахав рукой, он двинулся к опушке. Привычно обернулся, когда миновал маскировочный заслон. Позади не было уже ни корабля, ни опытного поля, ни трудяг скуггеров, только дальний лес странно приблизился и посреди сократившегося пространства зыбко трепетало марево, будто там никак не мог овеществиться только что вылезший из бутылки джинн. Как ни совершенна была маскировка, место, где стоял звездолёт, выглядело заколдованным. К счастью, любопытством мальтурийцы не страдали, и одно это наводило на некоторые размышления.

Тень леса облегчила жару, зато исчез ветерок, который продувал страхолюдный костюм Ронина. Обилие кислорода слегка кружило голову, отчего лес казался ещё диковинней, чем он был в действительности. В нем причудливо смешались осень, весна и лето. Осень, потому что падали и шуршали багряные листья, весна, потому что все цвело, а лето, потому что на деревьях обильно зрели плоды. И все пестрело буйными, оглушительными красками. Угольную тень подлеска прожигали пятна солнечного цвета. По ярко-синим стволам язычками огня бежали красные и жёлтые листья лиан; кроны были охвачены тем же багровым пожаром. Внизу из киселеобразного мха выглядывали чёрные цветы. Какие-то болотные лопухи поворачивались вслед за человеком, как ушастые локаторы. В просвете мелькнул и скрылся огромный золотистый ромб с косматой бахромой свисающих нитей, непонятно: то ли бабочка, то ли птица. Ещё нечто столь же сюрреалистическое зачавкало в кустах. Вот она, мечта о других планетах! На зеленой травке бы сейчас полежать… В нос шибанул запах гниющих плодов, от которых гнулись тугие ветви деревьев. Богатая, вечно плодоносящая почва! Так почему, почему здесь замерло то, что не должно было замереть?!

Дорога заняла не более километра, и сразу за опушкой открылся посёлок. Белые, как яичная скорлупа, конусы хижин ослепительно сверкали в лучах послеполуденного солнца. В посёлке не было заметно никакого движения, хотя за человеком, конечно, следило множество глаз. Поодаль расстилались красновато-бурые поля, на которых кое-где виднелись тёмные точки, – жнецы уже приступили к уборке. Сделав поправку на цвет неба и краски растительности, можно было подумать, что находишься где-нибудь в древней Африке. И это в стольких парсеках от Земли! Ничего удивительного, впрочем. Всякая цивилизация на определённом этапе развития начинает строить жилища, заниматься земледелием, а поля всюду поля, какое бы солнце ни горело над ними. Везде надо подготовить почву, взрастить, убрать урожай, везде нужен труд и орудия труда, всюду приходилось гнуть спину, если таковая, понятно, имелась.

Приблизившись, Ронин понял, что его ждут. Старейшины чинно восседали на собственных, сложенных вдвое хвостах. Очень удобно, но Ронину, после церемонии приветствия пришлось, как обычно, присесть на корточки. Его движение спугнуло рыжеватого зверька, каких тут была масса. Пискнув, он взмыл из травы на тонких пергаментных крылышках. Рука одного из старейшин щёлкнула в воздухе, как плеть, но куда там! Зверёк увернулся и исчез в траве. Он имел отдалённое сходство с диснеевским Микки-Маусом, но не летал, а прыгал словно кузнечик. Мордочка у него, однако, была скорей крысиная. Нигде в лесах микки-маусы не водились, и Ронин вспомнил просьбу биологов раздобыть хотя бы парочку, но сейчас думать об этой докуке было некогда.

Тарелки с едой появились немедленно, едва Ронин сел. Путника, откуда бы он ни появился, пусть даже со звёзд, и как бы он ни выглядел, первым делом, если он вошёл в доверие, следовало накормить. Так было на Земле, так было и здесь, ведь голод везде голод. Обычай, пренебрегать которым было нельзя, уже который раз обрекал Ронина на муки, ибо приходилось набивать желудок массой, хотя и безвредной, но не более удобоваримой, чем опилки. Хорошо ещё, что здешняя пища, довольно безвкусная, не имела омерзительного запаха и не вызывала желудочных спазм.

До окончания трапезы – Ронин знал это – разговор был невозможен. Поэтому он покорно принял тарелку, но при взгляде на неё ему стало не по себе.

Еда возвышалась на ней горой! Её было впятеро больше, чем всегда. А съесть полагалось до крошки. Но человеческий желудок был явно не рассчитан на такое количество.

Ронин тихо содрогнулся. Тенистый сумрак, кое-где рассечённый горячим лучом света, молочные конусы хижин вокруг площадки, чуждые всему земному, безмолвные лица старейшин…

Что означает эта гора пищи? Может быть, на этот раз требуется съесть только часть? Или, наоборот, следует попросить добавки? К чему приведёт его вынужденный отказ прикончить блюдо? Какой поступок сейчас мог оказаться правильным, а какой оскорбительным?

Снова – в который раз! – Ронин почувствовал себя канатоходцем, который балансирует, держа на голове кастрюлю кипятка. Или, изящно выражаясь, чашу.

– Сегодня праздник урожая, – напомнил старейшина.

Ну да, конечно… Началась жатва, а это, должно быть, ритуальное блюдо, которое, видимо, надо очистить до последней крошки. Неясно только, почему пир устраивается не после, а во время уборки, ведь тут дорога каждая минута, да и работа на полный желудок не работа. Или это блюдо только для гостя?

Нет. Точно такие же появились и перед старейшинами. Мало того! Судя по запахам, к пиршеству готовились и в хижинах.

Оставив недоумения на потом и с тоской глянув на дымящуюся гору еды, Ронин погрузил в неё пальцы, лихорадочно соображая при этом, как бы незаметно просыпать кое-что в траву. Иного выхода не было. Не зря, нет, не зря искусство фокуса входило в программу подготовки контактеров – её готовили предусмотрительные люди…

Зажмурясь, Ронин сделал первый глоток.

Быть может, именно с пищей была связана та загадка, которая не давала покоя всей экспедиции.

Земная история, как и истории других цивилизаций, свидетельствовала, что всякий последующий этап развития короче предыдущего. То было не просто обобщение горстки уже известных фактов. В сущности, прогресс – это ответная, не единственная, но самая перспективная реакция жизни на изменение условий существования. Чем обширней и глубже перемены, тем больше возникает новых проблем и тем изощрённей должен становиться разум, иначе проблемы, оставаясь нерешёнными, усугубляются, что ведёт к гибели. Но всякий шаг цивилизации, в свою очередь, вызывает перемены, которые с ростом её могущества оказываются все стремительней и обширней. Так, самовозбуждаясь, она наращивает свой бег и все туже закручивает спираль своего развития.

Археологические изыскания показали, что и на этой планете до поры до времени все шло как обычно. Но с появлением земледелия что-то застопорилось. Везде, в самых плодородных долинах, при самых благоприятных условиях почву обрабатывали, как и сотни тысяч лет назад, и нигде не было зачатков городской культуры. Они, судя по раскопкам, не раз возникали, но тут же гибли, как отсечённые побеги.

Конечно, ход прогресса менее всего прямолинеен. Скорей он напоминает течение реки, которая в своём мощном беге роет не только русло, но, повинуясь условиям рельефа, создаёт ещё и заводи, старицы, болота. Бывает, понятно, и так, что перед внушительной преградой живой ток воды замирает, вздувается озером и долго копит силы, пока не прорвёт её с грохотом. История любой планеты знает свои заводи, заиленные рукава и болота. Случался порой и разлив течения, когда все стремнины, казалось, замирали в стоячем покое лет. Но то были сравнительно недолгие паузы, которые неизбежно сменялись порывами бурь. Здесь же над мёртвым зеркалом невозмутимо плыли десятки тысячелетий.

Имелось два объяснения. Или перед мальтурийцами возникла какая-то исключительная преграда, которая надолго, но все же временно заперла прогресс, или… или выдохся сам разум! Последнее допущение ставило под удар всю теорию эволюции.

В его пользу, однако, говорило многое. Попытки создания городов давно прекратились. Технология, обычаи, социальный строй – все окостенело много тысячелетий назад. Девственных, пригодных для обработки пространств было сколько угодно, но они не осваивались, и население не росло. Нетронутые леса и степи, развалины несостоявшихся городов, брошенные кое-где поля, какая-то небрежность земледельческого труда, жёсткость социальной структуры, замерший дух любознательности, даже этот пир некстати могли быть зловещими признаками угасания.

Могли…

В посёлке стало куда оживлённей: пировали или готовились к пиру уже во всех хижинах. Внимание Ронина раздваивалось. Он следил и за тем, что происходит вокруг, и совершал чудеса ловкости, отправляя часть пищи не в рот, а в густую траву, где уже алчно копошилась какая-то живность. Ещё он невольно прислушивался к ощущениям в желудке, куда, казалось, лёг тяжеленный кирпич.

Наконец еда убавилась настолько, что, не нарушая правил деликатности, можно было начать разговор. Выждав ещё немного, Ронин равнодушно осведомился, почему оставлены полевые работы.

Шипастые головы старейшин благосклонно полиловели. Последовавший ответ можно было понять так, что праздники редкость, но уж если праздник, то он праздник. Его, однако, можно было истолковать совсем иначе: зачем работать, когда еды много?

Ронин не спешил с уточнениями. Многозначность разговора была здесь нормой даже в общении друг с другом. Простейшее утверждение «Утром взойдёт солнце» звучало, например, так: «Свет одолеет ночь, как ему будет позволено». Выражение «…как ему будет позволено» означало, что день может оказаться солнечным, а может быть и пасмурным. Шифр усложнялся, едва речь касалась чего-то более важного, настолько, что как вопрос, так и ответ включали в себя сразу и утверждение, и сомнение, и отрицание. Иногда Ронин чувствовал, что вот-вот свихнётся, ибо смысл произнесённого зависел от пропорции всех этих частей и ещё от того, к чему более склонялось сомнение – к утверждению или к отрицанию.

Но и это было не все, так как в разговоре часто возникала «фигура умолчания» – предмет или событие, о котором вообще нельзя было упоминать иначе как паузой, в лучшем случае – иносказанием.

Хитроумная система умолчания и маскировки истины вряд ли была умышленной. Она оказалась такой же закономерной производной бесперспективного состояния цивилизации, как и та «мысленная невидимость», с которой на первых шагах столкнулся Ронин. Движение вперёд невозможно без откровенности и правды, застой – без сокрытия и лжи. А если самообман длится долго, то разум слепнет, как глаз, долго видящий одну лишь тьму.

Расспросы мальтурийцев напоминали блуждания без фонаря по лабиринту. Конечно, их цивилизация не могла познать ход своей истории, тем более управлять ею. Но, может быть, они подозревали неладное и как раз на эти знания наложили табу, чтобы не беспокоить себя напрасными размышлениями? Или они понятия не имели о том, что происходит? Все до единого считали своё состояние правильным и хорошим?

Сбор урожая давал шанс кое-что выяснить. Слегка волнуясь, Ронин произнёс длинную, тщательно продуманную речь, смысл которой состоял в просьбе познакомить его с тем, как хранится и распределяется зерно.

Просьба Ронина была встречена долгим молчанием. Ничего необычного в этом не было – старейшины не любили торопиться с ответом, но сейчас их молчание показалось Ронину ледяным. Насколько он сумел понять по прежним беседам, затронутая тема обременялась множеством табу, так что отказ был наиболее вероятен. Впрочем, кто их знает! Пока они молчат и не двигаются, понять их настроение невозможно, поскольку глаза фасеточного типа – а именно такие были у мальтурийцев – для человека лишены всякого выражения, как и для них человеческие, наверно.

Ноги затекли, и Ронин воспользовался паузой, чтобы устроиться поудобней. Движение спугнуло парочку микки-маусов, которые славно попировали тем, что Ронин сбросил в траву, – в зубах одного ещё был зажат комок каши.

«Надо не забыть поймать их для биологов», – вспомнил Ронин. И тут же эта мысль вылетела у него из головы, потому что в позах старейшин произошла какая-то внезапная и, может быть, зловещая перемена. Не сделав ни одного явного движения, они вроде как бы подались к нему.

С угрозой? Удивлением? Ронин, не дыша, замер. Перед ним неподвижным полукольцом застыли старейшины, и взгляд их мозаичных глаз был устремлён на Ронина. Так прошла минута, другая… «Хоть бы у них, как у Дики, кончик хвоста подёргивался! – вскричал про себя Ронин. – Что я такого сделал?!»

– Если «после» предшествует «до», поступок есть и его нет, – мигнув шершавыми веками, наконец произнёс крайний слева старейшина.

– Далёкое «после» может предшествовать близкому «до» или наоборот, – отозвался старейшина в центре.

«Они заспорили, – быстро сообразил Ронин. – Но о чем, о чем?»

– Важна жертва…

Старейшина слева сделал глубокую паузу.

– …Когда время пришло, а когда оно не пришло, жертва принесена и не принесена.

«Так! Выходит, меня угораздило возблагодарить какого-то бога, но, кажется, не того, не так или не вовремя… Какого бога?! Тем, что я подвинулся?! Рано я стал углублять контакт, рано…»

– Дух поступка важней поступка, когда не наоборот, – последовало возражение. – Определяет благость намерения, которого здесь больше или меньше, наполовину или с лихвой, иная мера бесполезна.

«Ага! Значит, мой поступок по сути своей неплох…»

– Если хромает одна нога и нет хвоста, то часть – не целое, далёкое удаляется, даже когда оно близкое.

– Шаг меняет дорогу, и дорога меняет шаг, знакомая меньше, чем незнакомая, далёкая скорей, чем близкая, заслуга больше в этом, чем в том, иначе то же, но не совсем.

«Вот это диалектика! – невольно восхитился Ронин. – Почему же тогда мысль у них так плохо вяжется с делом?»

– Слышал и понял, совсем и отчасти, то, что меряется, зависит от того, чем меряется, справедливо не всегда, но чаще.

«Ого! Неужели мой критик соглашается с моим заступником? Не спор, а дремучий лес… Умно-то умно, а для дела такое растекание мысли как бег с оглядкой. Не в этом ли причина застоя? Уж скорей бы они вынесли приговор…»

Но дискуссия продолжалась, и чем больше Ронин вникал, тем меньше улавливал смысл. Вскоре он почувствовал, что тупеет. Плохо, когда в незнакомой местности нет дорог, но не легче, когда тропинок тысячи и все ведут неизвестно куда. Ронин понял, что пора отключиться, иначе ошалеешь.

В изнеможении он глянул вверх. Там плыли облака, такие же пушистые, как и на Земле, – водяной пар везде одинаков. Почти одинаков, ибо оттенков – в изотопном составе, строении капель, количестве примесей – сотни, и если видеть только оттенки или, наоборот, не замечать их вовсе, то никакой подлинной картины мира заведомо не откроется.

Монотонная вязь спора внезапно оборвалась. Головы старейшин согласно мотнулись.

– Знай, чужеземец, если знание – твоё или наше – подлинно. Ты принёс часть своей пищи ради…

Глубокая пауза умолчания!

– …Пожертвовал ею не на месте и не в то время, но, пожалуй, вовремя и к месту.

Выходит, они заметили, что он просыпал пищу! Ну да, этот проклятый прыгун с добычей в зубах, наверное, выдал… Вот так история! Значит, он ненароком совершил ритуал очень важный, только неправильно… Ну и ну! Его проступок простили, даже одобрили, а дальше что?!

– …Мы не хотели и, возможно, собирались показать тебе, что, вероятно, ты хотел знать, а твоё стремление приблизиться к нам решило иначе. Мы доведём тебя до источника жизни, который всегда полон и пуст…

«Мы не хотели показывать закрома, но ты совершил обряд, и мы их покажем», – мгновенно перевёл Ронин. Вот и рассчитывай тут по всем правилам науки…

Куда же они его поведут? К домашним сусекам или к хранилищу?

Старейшины повернули к хранилищу. Так… Выходит, урожай они собирают в общие закрома, а потом распределяют по семьям, иначе необъяснимо, почему запасы убывают так быстро.

Это подтверждал и вид хранилища. Стены были сложены давно, кое-как, и, похоже, с тех пор никто их не чинил. Хоть и временная кладовая, могли бы побеспокоиться… В деревнях, которые существовали десятки тысяч лет назад, даже по развалинам можно было судить, что тогда хранилища строили как крепости. А здесь такая потрясающая беспечность! Явный, от поколения к поколению усиливающийся регресс…

«О чем только думают ваши умные головы! – возмутился про себя Ронин. – Пока вы распределите и надёжно укроете зерно, им же полакомятся какие угодно твари! Можно подумать, что пищи у вас избыток, а ведь это, насколько я понимаю, далеко не так».

Вслух он, понятно, ничего не сказал. Сведений о голоде пока не хватало, да и ситуация была явно неподходящей.

Они уже подходили к двери, когда из глубины хранилища донёсся невнятный шум. Старейшины замерли как изваяния. Ронин и вовсе ничего не мог понять. Внутри что-то происходило. Оттуда слышались шелест, шуршание, писк. Старейшина рванул дверь. И сразу из всех щелей, как вода из дырявой бочки, хлынул поток микки-маусов. Их было несметное множество! Они валили и в дверь, бежали, взмывали в воздух, сталкивались, обезумев, пищали, падали, словно за ними по пятам гнался смертельный ужас.

И вдруг этот ужас возник в луче света.

Выражение «потемнело в глазах» Ронин всегда считал надуманным, но тут мир качнулся и помутнел.

Ибо в метре от входа стояла Дики. Её суженные зрачки горели свирепым огнём охоты.

– Дики!!! – не своим голосом заорал Ронин.

Хищный блеск глаз притух. Коротко мяукнув, она нырнула в глубь хранилища и тут же вернулась, держа в зубах мёртвого микки-мауса. Есть эту безвкусную мышь она, понятно, не собиралась, но кто устоит перед соблазнами охотничьего рая? Только не кошка, чьё мнение о себе столь высоко, что, преодолев глупый человеческий запрет, она желает гулять и гуляет там, где ей вздумается, благо нигде нет этих гнусных собак… Трубно неся свой хвост, она прошествовала к Ронину и уронила добычу к его ногам.

Дотоле окаменевшие старейшины, возбуждённо свистя, придвинулись. Ронин в панике подхватил кошку, готовый бежать, пока это ещё возможно.

Но уже со всех сторон к нему тянулись крючковатые пальцы.

– Останься! Не уноси божественное существо!

Божественное?! Впрочем, когда-то и на Земле, у египтян, кошка была священным животным.

Пронзительная догадка осенила Ронина. Все камешки загадочной мозаики стали на место – и то, почему никто не заботился о хранилищах, и то, почему селение пировало в разгар жатвы, и то, почему просыпанную человеком пищу сочли искупительной жертвой, и даже то, почему старейшины внезапно отбросили витиеватость, – такой язык негоден в решительную минуту.

Все равновесие жизни основано на сдерживании одного вида другим, а на этой планете не нашлось кошки, которая бы последовала за мышами, когда те освоили закрома и житницы. И это стало началом конца, потому что чем больше оказывалось пищи, тем энергичней плодились микки-маусы… Конечно, с ними боролись упорно и долго, но крылатых, прожорливых, всепроникающих паразитов было столько, что у мальтурийцев опустились руки. Невозможны стали запасы и накопления, бессмысленно было улучшать хозяйство, и ход истории замер.

Ошеломлённая криками, Дики шипела и вырывалась, стремясь вскарабкаться Ронину на плечо. Надо было срочно успокоить старейшин. Надо было немедленно избавить Дики от участи божества.

И ещё надо было спешно вывести породу мальтурийских кошек.

© Д. Биленкин, 1976.

Владимир Михайлов
ИГРА В ЗВУКИ

1

Когда в вечерний час отдохновения и мечтаний человек уходит из реальной жизни – не насовсем, разумеется, но лишь на то время, пока звучит Девятая «Крейцерова» Людвига ван… и когда во время вполне ожидаемой паузы между «Адажио состенуто» и «Темой с вариациями» в сознание слушателя совершенно неожиданно вторгается звук столь же громкий, сколь и немузыкальный, здесь и сейчас совершенно неуместный и нимало слушателем не спровоцированный – этого, поверьте, оказывается совершенно достаточно для того, чтобы вывести человека из себя и заставить его совершать действия нелогичные, не оправданные и, возможно, даже недостойные, о которых впоследствии можно будет только пожалеть. Поступки, которых человек от самого себя никогда не ожидал, да и никто другой не предполагал тоже.

Вообще-то немузыкальных звуков возникло два. Но первый не привлёк внимания слушателя Девятой: то было привычное кошачье мяуканье, сперва деликатно негромкое. Кот просто хотел выйти. Однако его хозяин, поглощённый ожиданием «Вариаций», пропустил просьбу четвероногого мимо ушей. Кот повторил – и на сей раз громко и выразительно, как это умеют оскорблённые и ограниченные в своих естественных правах коты.

И он тоже остался неуслышанным. И не только потому, что пошла «Тема». Потому что второй, куда более громкий и явно посторонний звук, как бы явившийся продолжением кошачьей жалобы, просто заглушил все прочие.

Может быть, впрочем, и второй звук – сопровождавшийся к тому же яркой и протяжной вспышкой за окном, куда более длительной, чем если бы то была заурядная молния – сам по себе и не заставил бы Зенона Птича отреагировать на происшедшее так бурно, как это произошло в действительности. Согласитесь, однако же: если непосредственно вслед за столь грубым вторжением в сознание, только что пришедшее в столь полную гармонию с великой музыкой, что человек бессознательно, в знак высшего восторга, сам начинает издавать какие-то невнятные, бессмысленные возгласы (а именно такие звуки и вырвались только что из уст меломана), если, повторяем, чуть ли не в тот же миг происходит ещё одно нарушение порядка – а точнее, если Кузя, ваш кот, друг жизни и поверенный души, благовоспитанный и многоопытный, и сам разражается на этот раз уже громчайшим и дичайшим мявом, какого Зенону не приходилось слышать ни разу за почти десять лет мирного сосуществования нормального человека с представителем таинственного мяукающего народа; и ещё более: если достойное четвероногое тут же, без малейшего разбега, совершает небывалый прыжок, собственной массой распахивает дверь и исчезает в густой мгле – даже человек с устойчивой психикой окажется не в состоянии сохранить высокомерное спокойствие и спокойно вернуться к вот уже зазвучавшей Второй части. Даже такой спокойный и уравновешенный, сдержанный и разумный, каким, без сомнения, и являлся уже названный нами почитатель классической музыки.

Так что, я думаю, никто (окажись у этой сцены хоть один зритель) не удивился бы, увидев, что в следующую секунду Зенон Птич, совершенно утратив самообладание, последовал за котом, лишь самую малость уступая ему в скорости. Впоследствии и сам Птич так и не смог найти разумное объяснение некоторым деталям своего тогдашнего поведения: тому, например, что он даже не задержался в помещении хоть на тот миг, что понадобился бы, чтобы выключить источник музыки, в то время как всю жизнь – и до, и после описываемого происшествия – был твёрдо убеждён в том, что заставлять музыку звучать там, где её никто не слышит – не что иное, как издевательство над высшими достижениями человеческого гения. А музыку Птич, как вы уже поняли, относил именно к таким звёздным откровениям. Не всякую, конечно.

2

Снаружи было темно и сухо. Стояла ранняя осень, и горьковатый её аромат вызывал в душе чувство умиротворения и лёгкого сожаления об уходящем. Начавшие уже опадать листья тихо и обиженно перешептывались под ногами. В другое время Зенон обязательно постоял бы минуту-другую на месте, чтобы по достоинству оценить и запомнить эти впечатления. Сейчас, однако, ему было не до того.

– Кузя! – позвал он на бегу. – Кис-кис! Да Кузя же! Куда тебя понесло? А рыбка?

(Тут следует отметить, что Птич, убеждённый противник всякой рекламы, никогда не унижался до того, чтобы потчевать своего друга искусственной ерундой в пакетиках, хотя один такой хранился в кухонном шкафчике – на всякий пожарный. Естественное нуждается в естественном, полагал он. И специально для Кузи покупал рыбу, причём никак не жирную: мойву, например, кот обходил по дуге большого круга.)

– Кузя! Да где же ты?! – снова воскликнул меломан едва ли не в отчаянии.

Сожитель отозвался; судя по силе и интонации ответа, кот был возбуждён донельзя. Он бесшумно скользил где-то впереди, за деревьями, но направление Птич избрал правильное. Преследователь увеличил скорость до предела, разрешённого видимостью – а вернее было бы сказать «невидимостью», вечер уже соединился с ночью, – и стволами деревьев, возникавших каким-то образом вовсе не там, где располагала их память.

Напрягая зрение, Птич не пренебрегал, однако, и сигналами других органов чувств. И не пропустил мимо внимания ни изменившегося почему-то запаха (вместо мягкой горечи возник вдруг легко узнаваемый, резкий и свежий признак озона), ни лёгкого, но с каждым шагом усиливавшегося звука; сперва он походил на лёгкое потрескивание, но был в нём и какой-то элемент звонкости, как бы лёгкие, крохотные колокольчики трепетно общались между собою. Здесь, в дачной глухомани, в лесу, который ночью мог показаться даже и диким, ничего подобного прежде не слышалось и не обонялось. Так что ничего удивительного в странном поведении кота (думал Зенон на бегу) не было: просто кошки не любят неожиданностей.

Чужой запах между тем становился всё более сильным, колокольчики – громкими, хотя ритм их ощутимо замедлялся, как бы в противовес звукам, издававшимся Кузей и напоминавшим теперь уже скорее рычание. Видимо, кот не ожидал от цели, к которой стремился, ничего хорошего, и был готов даже к самым крайним мерам. Судя по звуку, он остановился; следовательно, динь-динь озонатор (такое условное название дал источнику волнений Птич) находился уже совсем рядом. Кошачий рык – с явными признаками сиплости – доносился теперь откуда-то сверху; кот, в соответствии с требованиями безопасности, занял позицию на одной из близстоящих берёз, распластавшись на одной из нижних ветвей и не переставая призывать хозяина к активному вмешательству. Жёлтые глаза Кузи светились, как фонарики, выдавая его местопребывание.

Птич остановился и, медленно переводя дыхание, стал всматриваться в совсем уже густую тьму. Жаль было, что кошачьи глаза всё же не действуют подобно фарам и не могут осветить то, с чего Кузя почти не сводил взгляда, лишь изредка на мгновение взглядывая на хозяина и как бы приглашая его поскорее заняться делом.

Однако человеческое зрение, хотя и уступающее кошачьему, тоже способно адаптироваться к темноте. Так что Птич, постояв с полминуты в неподвижности и не обнаружив за это время никаких признаков чьей-либо агрессивности, начал медленно, шаг за шагом, приближаться к тому, что находилось в десятке метров от него и отсюда представлялось ему небольшим – с футбольный мяч примерно – сгустком мглы, ещё более тёмным, чем сама ночь.

Поняв это, хозяин Кузи испытал сразу несколько новых ощущений.

Первым из них был, наверное, всё-таки страх. Ничего удивительного: всякая неожиданность не только у кошек, но и у людей включает прежде всего инстинкт самосохранения, чьё проявление и называется страхом.

Однако, уже в следующее мгновение возникло и другое чувство, Птичу не столь привычное: азарт.

Вообще он был человеком спокойным, размеренным, как говорится – педантичным. Педантов не относят к людям азартным – и совершенно правильно. Но вот на сей раз реакция его оказалась именно такой. Быть может, азарт в зачаточном состоянии всегда обитал в Зеноне, но не возникало в жизни обстоятельств, в каких эта спора могла бы пробудиться к жизни и начать своё развитие. Птич ни разу не выигрывал в лотереи, голову его не озаряли свежие идеи, в его руки не попадали старинные карты с указанием зарытых кладов, и даже десяти рублей на земле он никогда не находил. Он не играл ни в футбол, ни в теннис, ни в преферанс. И считал себя совершенно недоступным для каких бы то ни было увлечений. Потому, кстати, и жил холостяком.

Но вот сейчас, когда произошло нечто – не станем говорить «таинственное», поскольку этого мы ещё не знаем, но уж во всяком случае неожиданное – сейчас это странное, ранее не испытанное чувство вдруг обозначилось и стало стремительно расти в нём, оттесняя всё остальное, и страх в том числе, куда-то на задворки характера.

Впервые на его веку возникла возможность пережить приключение. Так, во всяком случае, он почувствовал. И этого оказалось достаточно, чтобы Птич принялся поступать вопреки собственным традициям.

3

Остановившись шагах в пяти, Зенон Птич принялся медленно, методично сканировать взглядом всё окружающее, намеренно как бы не замечая явно постороннего предмета. Прежде всего, полагал исследователь, следовало убедиться в том, что неизвестный предмет, от которого и доносились всё более редкие звоночки, был тут одинок, и ни от чего другого не нужно было ожидать каких-то вмешательств. И, осторожно приблизившись ещё на шажок, он запретил себе совершать какие бы то ни было действия до того, как составит наиболее логичное представление о том, с чем же это он встретился и чего можно было ожидать от нарушившего его покой явления, а на что рассчитывать никак не следовало.

Он рассуждал – или пытался рассуждать – строго и беспристрастно, не позволяя никаким эмоциям сбить себя с толку. И каждый факт принимал лишь после всестороннего и достаточно глубокого анализа. Таким путем ему за какие-нибудь двадцать минут удалось прийти к следующим выводам:

Первое: ещё вчера (а «сегодня» если и наступило уже, то не более чем полчаса тому назад) здесь ничего подобного не наблюдалось. Это Птич подтвердил бы даже в судебном заседании, будучи предупреждённым. Давний обитатель (с мая по октябрь) этих краёв, он отлично знал, что место, в котором он сию минуту находился, разве что тёмной ночью могло показаться густым лесом, на самом же деле было всего лишь достаточно хилой рощицей, которая днём с лёгкостью просматривалась насквозь. Где-то метрах в четырёх от того места, где Птич сейчас стоял, шла хорошо натоптанная тропа, проложенная грибниками. Так вот, сегодня перед вечером, настраиваясь на предстоявшее слушание музыки (столь странным образом прерванное), Птич и сам совершил ежедневный моцион по этой магистрали, и будь здесь что-то этакое, чему быть не надлежало, он обязательно это заметил бы.