Текст книги "Фантастика 2000"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Кир Булычев,Святослав Логинов,Александр Громов,Александр Золотько,Юлий Буркин,Андрей Синицын,Эдуард Геворкян,Дмитрий Байкалов,Сергей Синякин,Сергей Переслегин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

А рукописи, как известно, горят.

Вскоре после ареста дяди Саши его комнату отдали невысокого ранга чекистам – шоферу МГБ и жене Катерине. И началась коммунальная жизнь, в которой маму жутко притесняли и постоянно грозили доносами – соседям хотелось оттяпать всю квартиру, но, на наше счастье, по чину им больше комнаты не полагалось. Наша квартира превратилась в коммуналку худшего типа – с разделом конфорок и криками на кухне. Впрочем, все мои друзья и однокашники жили тогда в коммуналках, и считалось, что у нас еще далеко не худший вариант.

К тому же мы жили в доме 21 в Сивцевом Вражке, в двадцать первой квартире, и она находилась на бельэтаже – то есть окна начинались в двух метрах от земли. Так что с наступлением весны и до поздней осени окно в комнате было открыто, и входили и выходили только через окно, притом обеденный стол весь день был расставлен, чтобы удобнее играть в пинг-понг. Младшая сестра Наташа, родившаяся в 1939 году, всегда была с нами, в нее влюблялись (с поправкой на разницу в возрасте) ребята из нашей мужской школы, а позже ее школа (№ 70, на Гагаринском) стала как бы партнером нашей школы. И мы дружили с тамошними девочками. Честно говоря, это была одна из глупых затей товарища Сталина – разделить мальчиков и девочек. Наверное, вождь вспомнил с тоской, как он учился в семинарии, куда принимали, разумеется, только мальчиков. И ходили они в униформе, как и мы.

В девятом и десятом классах я не сомневался, что пойду в геолого-разведочный институт и стану палеонтологом. В нашем классе учился Володя Русинов, его отец был геологом, и он брал нас с Володей в небольшие походы за ископаемыми. Почему-то я особенно запомнил одну экскурсию – по берегам Пахры. Мы сошли в Горках и целый день шли по берегу реки, в котором встречались глубокие пещеры.

Вернемся в последний раз к дяде Пете.

Во Львове он неплохо устроился. Ни больше ни меньше как начальником тюрьмы. Тетя Ксеня хорошо его кормила и кушала сама.

Родился еще ребенок, а может, два ребенка.

Дядя Петя поддерживал хорошие деловые связи с коллегами из органов, благо в те дни во Львове было чем поживиться.

Польские оккупанты убежали оттуда, оставив много домов, вещей и тайн.

Светлану дядя Петя не выносил, потому что она – дочь врага народа. Он запрещал ей ходить в школу и, чтобы она не нарушала запретов, отнимал обувь. Светлана ходила в школу босиком.

Перепуганные учителя прислали делегацию. Дядя Петя вышел к делегации весь в орденах, скрипя сверкающими сапогами. Он выслушал делегацию у входа, в квартиру и сказал:

– Меры будут приняты, виновные понесут наказание.

Светлану он побил, но без синяков, а ботинки вернул.

Больше того, через некоторое время сказал ей:

– С тобой хоть поговорить можно, а твоя мать за пределами койки интереса для интеллигенции не представляет.

И повел Светлану в одно секретное место.

Секретное место оказалось виллой, реквизированной у приспешника польских империалистов. Каким-то образом дядя Петя ее оттяпал.

В вилле, как запомнила Светлана, была длинная анфилада комнат с высокими потолками. Комнаты было тесно заставлены мебелью, собранной из богатых домов.

– Это дом пани Ожидовской, – сообщил дядя Петя падчерице. – Я ее люблю. Когда мы преодолеем трудности, то обязательно поженимся, для чего мне придется перейти в католичество.

В каждой из комнат дома на видном месте висел портрет пани Ожидовской, метр на два, в золотой раме… увеличенный с паспортной фотографии.

Подготовка к совместному счастью закончилась трагически.

Истосковавшись по пани Ожидовской, дядя Петя пошел на преступление, хотя, конечно же, не считал его таковым.

Он сговорился с пилотами транспортного самолета, которые возили контрабанду в Польшу и обратно, чтобы они взяли его на свидание к пани Ожидовской – сил больше не было терпеть!

Пилоты согласились. Может, даже и бескорыстно, все-таки начальник тюрьмы – не последний человек в послевоенном Львове.

Полетели.

И по закону подлости именно в тот день сменилось начальство, метла, «крыша» – славные пилоты-перехватчики посадили самолет, вытащили из него группу преступников, и все они получили серьезные сроки. Еще бы – коллективная измена Родине и похищение сверхсекретного самолета. В общем, статья была расстрельная, и если бы не был дядя Петя начальником тюрьмы, ему бы несдобровать.

Все понимали, что оступился человек, не более того. Хороший человек, свой, столько вместе выпито!

Насколько я знаю, в тюрьме дядя Петя не бедствовал.

Его даже из Львова так и не отправили в какой-нибудь чужой лагерь. Не обидели бывшие друзья.

Зато бедствовала тетя Ксеня и ее дети. Разлюбил ее дядя Петя и не хотел больше о ней заботиться.

Тетя Ксеня перебивалась в сети общественного питания.

Дети росли, Светлана без помех ходила в школу и даже получила среднее образование, чего, как дочь врага народа, не заслужила. А ее московский дядя, с дядей Петей не друживший и его существованием недовольный, помог Светлане с общежитием, и во второй половине сороковых годов моя двоюродная сестра стала учиться на юридическом. Дяде Пете это было обидно. Но куда напишешь из тюрьмы. Как ее остановишь?

В общем, не придал должного внимания судьбе падчерицы, упустил, а когда оказался на свободе, отсидев всего-то года дватри, она упорхнула из-под его могучего крыла.

После тюрьмы пришлось дяде Пете покинуть органы, потерять чины, ордена и соратников. И потянулась его семья на юг, в теплые края, где можно было хорошо устроиться.

Семейство осело в Измаиле.

Жизнь была нелегкая, дядя Петя был ею разочарован.

Во Львов уже не вернешься – вилла пани Ожидовской перешла к кому-то иному, кто оставил золотые рамы, но вырвал из них увеличенные фотографии, да и сама пани исчезла, по слухам – сбежала в Западную Германию. Не повезло дядя Пете в личной жизни.

Когда тетя Ксеня снова забеременела, муж заявил, что этим она намерена лишить его куска хлеба. Он повалил жену на пол и бил ее сапогами по животу, надеясь, что плод вывалится наружу.

Но тетя Ксеня оказалась крепче, чем он надеялся, она выжила и родила очередного, кажется шестого, отпрыска дяди Пети.

Тетя Ксеня решила ему жестоко отомстить за унижения и погубленную жизнь. Она сказала, что напишет куда надо о содержании сундучка, который не тронули при аресте. Сундучка с орденами, конфискованными в тюрьме у предателей Родины.

Дядя Петя опять испугался и понес сундучок к реке Дунай.

Дело было летом, Светлана приехала к матери на каникулы, и смирившийся с ее успехами дядя Петя позвал Светлану с собой.

Они пришли на берег Дуная, и дядя Петя открыл сундучок, полный чужими орденами.

Он вынимал из сундучка орден Ленина, целовал его и говорил:

– Получен мною за подвиги при обороне Сталинграда.

Потом вздыхал и кидал его далеко от берега.

Говорил, целуя следующий орден:

– А это я Днепр форсировал. Жгучий огонь вели фашисты!

И так он перекидал в реку полсотни орденов.

Кончил. Все лицо было в слезах. Сказал Светлане: – Вот до чего враги меня довели.

И не переставал плакать до самого дома.

В те месяцы он начал писать мемуары.

Фантасты, держитесь!

Мемуары назывались «Марш динозавров».

Но читать их Светлане он не давал. И потом, очевидно, увез с собой.

Он просуществовал в Измаиле до середины 50-х годов. Что делал, как жил – не знаю, Светлана не рассказывала. Но, видно, внешне его жизнь текла не очень увлекательно.

И тогда он уехал от тети Ксени навсегда.

Сбежал, унеся с собой последние ценные вещи.

И лишь спустя несколько лет объявился во Львове.

Оказывается, еще из Измаила он списался с бывшей тюремной врачихой, с которой у него был когда-то роман или близость какого-то иного рода. Врачиха согласилась взять его к себе в дом.

Последние сведения о нем Светлана имела в восьмидесятых годах. Он был стар, под восемьдесят, но жил хорошо – у него была ферма, на которой он разводил на продажу боксеров.

Ведь такого конца этой истории не придумать, не так ли?

А может, он и сейчас жив? Ему еще и ста лет нету. Только теперь у него не боксеры, а ротвейлеры и всякие сторожевые псы для львовских миллионеров.

Приезжает на своем джипе с прибамбасами, выходит и скрипит блестящими сапогами..

К нам в школу весной десятого класса пришел человек из райкома комсомола. Нас собрали, и человек из райкома объяснил, что товарищ Сталин приказал организовать специальный факультет для будущих разведчиков. Но называется он скромно: переводческий факультет Иняза. Партия приняла решение направить туда лучших комсомольцев.

Тут мы, лучшие комсомольцы, встали и пошли. Мы одолели обследования, которые были направлены на то, как я понимаю, чтобы на славный шпионский факультет не проникли лица еврейской национальности. Когда остались лишь арийцы, мы сдали экзамены и поступили. Так что Гозенпуд, Аксельрод, Зицер и Зоркий остались за бортом советской разведки, а мы с Леней Седовым попали в ее тенета.

К счастью, вскоре оказалось, что разведке мы не нужны: со смертью Сталина наш факультет сократили вдвое. Как и в школе, я учился на мужском факультете – никуда не мог вырваться из гимназии. Правда, помимо переводческого, на Инязе было пять педагогических женских факультетов.

В институте я жил интересно, но учился посредственно. Теперь я думаю, мне страшно не повезло, что я не стал геологом или палеонтологом, но относительно повезло, раз я выучил по крайней мере один язык.

Учили нас плохо, формально и первобытно. За шесть лет надо бы познать пять языков, а мы кое-как выучили один. Зато ездили в колхоз, занимались туризмом, выпускали устный журнал и многотиражку, играли в собственном театре, а после института разбежались кто куда, и лишь меньшинство осталось переводчиками – большей частью те, кто, соблазнившись относительно большой зарплатой, попали в КГБ или армию.

В те годы я впервые столкнулся наяву как с заграничной фантастикой, так и с фантастикой детской.

Что свидетельствует одновременно о крайне низком уровне моего образования и о черном юморе судьбы, которая вела меня за руку.

Мой друг Леня Седов заявился ко мне со случайно попавшей ему в руки и потрясшей его книгой, которую он решил немедленно перевести. Я прочел книгу, далеко не все понял, но в общем с Леней согласился. Для пробы Леня перевел одно из чудесных стихотворений из этой книги, чтобы доказать нашу высокую квалификацию. Мы пришли в «Детгиз».

Мы поднялись на третий этаж по стандартной серой лестнице, кружившей вокруг сдвоенного лифта, и не помню, к кому из редакторов попали. Только запомнил, что мы долго ждали в конце полутемного коридора, который загибался под прямым углом и утыкался в стену.

Редактор, который (или которая) с нами говорил, был вежлив и не стал поливать нас справедливым презрением. Но объяснил нам, что эта книга Льюиса Кэрролла под названием «Алиса в Стране Чудес» написана еще до революции и в России уже издавалась. Только в последние годы о ней забыли настолько, что даже студенты языкового вуза не имеют представления о знаменитом английском писателе. И вряд ли нам удастся справиться с переводом, когда новый перевод понадобится, а он наверняка понадобится.

Нам было стыдно, но не настолько, насколько следовало, и мы продолжили наши переводческие потуги, тем более что на четвертом курсе катастрофически не хватало стипендии. Мама продолжала трудиться на двух работах, но достаток нам только снился. Мама позволяла мне оставлять стипендию себе, и я эгоистически этим разрешением пользовался.

Не помню уж кто – Леня или я – отыскал рассказ писателя Артура Кларка «Пацифист» о роботе, который не хотел участвовать в гонке вооружений. Этого писателя мы с Леней тоже не знали, но рассказ смело перевели, будучи уверены, что, в отличие от Кэрролла, он наш современник, а американской или английской фантастики тогда еще не переводили. Рассказ мы отнесли в журнал «Знание – сила», и там его напечатали. Еще один шажок к фантастике случился через полтора года, когда я летел в Бирму. Самолет приземлился в Пекине. Мы ждали пересадки на Куньминь. На столике лежали китайские журналы, я принялся листать один их них и увидел вдруг иллюстрации из «Знания – силы». Я спросил кого-то из китайцев, – кто знал русский, что иллюстрируют эти картинки. И тот сказал, что это перевод с русского, фантастический рассказ «Пацифист», который написали Игорь Можейко и Леонид Седов.

Так я формально стал писателем-фантастом.

На курсе нас было шестеро женатых. Я сам женился ранней весной на студентке-архитекторше Кире Сошинской. Мы познакомились за год до этого, когда я увидел ее на вечеринке у общего знакомого; вошел с опозданием, Кира стояла у стены – помню платье с большими карманами, – и я впервые в жизни подумал: я на этой девушке женюсь. А ведь до этого были романы, драмы, но такой мысли не возникало. Мне очень не хотелось жениться.

Летом Кира уехала к бабушке в Симферополь, ее отец был крымчанином, грекополяком, а у бабушки был одноэтажный, вросший в землю, махонький беленый домик. Я работал с делегацией лесоводов – такая у меня выдалась практика. Наш долгий маршрут проходил через Крым. Но мы задержались, и в назначенный день я в Симферополь не приехал. Кира уехала в Алушту, оставив мне на почтамте прискорбную записку до востребования: «Никому нельзя верить».

Я отыскал ее в Алуште – руководитель лесного семинара, главный лесничий страны Ковалин дал мне полдня на улаживание личных дел. Я их уладил до обеда.

Тот факт, что мы поженились и Кира переехала к нам на Сивцев Вражек, где отныне жили мама, Наташа, мы с Кирой и блютерьер Чита, перевел меня в новую категорию лиц, о чем я не подозревал. И Кира не подозревала. Она лишь терпеливо выслушивала стенания однокурсниц – зачем она погубила молодость!

Я не учитывал того, что наступил 1957 год. И оказалось, что наша великая держава не одинока на Земле. Что есть еще немало свободолюбивых молодых государств, которым мы должны помогать и привлекать их к борьбе с международным империализмом. Понадобились и переводчики, но кто пошлет за границу холостого переводчика, подверженного всем сексуальным опасностям и интригам, на которые столь охочи наши враги?

Так что я улетел в Бирму, куда последовали и остальные пять женатых переводчиков с курса.

Там мне предстояло сделать еще один шаг к фантастической литературе.

Первые месяцы мне пришлось трудиться на площадке, где строили Технологический институт. Кроме него в «подарочных» объектах числились: гостиница в Рангуне и госпиталь в Шанских горах. Все эти объекты были подарены бедной, но свободолюбивой Бирме Советским Союзом с одним маленьким условием: гордая, но бедная Бирма обязалась поставить нам эквивалент стоимости объектов в виде риса.

Как стать Фантастом Сначала Бирма меня разочаровала, как может разочаровать Россия молодого француза, приехавшего в Москву, чтобы поглядеть, как там по улицам гуляют белые медведи.

Рангун оказался миллионным городом, где многие жители видели слона только в зоопарке, улицы в нем прямые, река Иравади мутная и тесно заставленная пароходами и баржами, на тротуарах шумят торговцы и хозяйки закусочных.

Строители жили за пределами центральной части города, правильной, с многоэтажными домами, на той огромной, заросшей пальмами и манговыми деревьями территории, где бесконечно тянутся кварталы, состоящие из богатых и бедных домов, с обязательными газонами в английском стиле, окруженными магнолиями и гладиолусами.

Так как мы были демократами и братьями по классу (неизвестно какому), то жили куда хуже, чем европейские специалисты, и получали вдесятеро меньше. Если английский или немецкий инженер занимал двухэтажный дом и мог содержать повара и садовника, не говоря уж о шофере, то я, переведенный из переводчиков в завхозы, должен был размещать в каждой комнате по советской семье, а комнат в доме бывало не меньше четырех.

Повара нанимали всем домом, садовники были далеко не везде, хотя в Бирме, если у тебя есть газон и цветы, садовник – существо обязательное, иначе тропики уничтожат следы человеческого присутствия.

С утра я садился либо в машину, если мне ее давали, либо на автобус «кобра», переделанный из английского грузовика военного времени и набитый более возможности, и ехал в город, на таможню или на склад. В городе я не спешил, хотя бы потому, что никто там не спешил. Я шел в книжный магазин мистера Боуна, который был женат на бирманке и потому остался в Рангуне. Кроме меня, покупателей у него не было. Я брал какойнибудь фантастический роман в бумажной обложке, а еще две-три книжки Боун мне обязательно дарил, потому что скучал, а я сидел с ним часа два за чашкой кофе и беседовал на интеллигентные темы. Впоследствии Боуна окончательно разорили, и магазин закрылся. Но это случилось уже без меня, когда Бирма начала строить социализм и военная хунта погнала прочь англичан и индийцев. А пока с его помощью я сделал важнейший шаг к тому, чтобы стать фантастом.

Как сладко было приехать в город на автобусе (что всем остальным российским подданным категорически запрещалось из политических и гигиенических соображений) и вместо таможни отправиться в прохладный магазинчик Боуна на Аун Сан лян!

Боун предложит хорошую сигарету, поставит на спиртовку воду, чтобы сделать кофе. В магазине уютно пахнет книжной плесенью – в стране, где влажность воздуха зашкаливает за сто процентов, книжки всегда чуть влажные. Скучающими солдатиками стоят «пингвиновские» карманные издания. Оранжевые – проза, зеленые – детективы, голубые – научно-популярные, а вот какого цвета фантастика – забыл. И был ли у нее свой цвет? Я купил у Боуна книжку неизвестного мне автора Оруэлла «1984», был потрясен, затем разочаровался, прочтя «Ферму» и «Бирманские дни». Помню, что Оруэлл был оранжевым.

Каждый месяц Боун получал английскую версию журнала «Гэлакси», у меня сохранилось несколько номеров – это был пропуск в американскую фантастику «Золотого века», когда Азимов, Кларк, Саймак, Пол, Шекли и Брэдбери были молоды и полны идей.

Я прожил в Бирме два года и постепенно накопил библиотеку фантастики. Я еще не подозревал, что сам стану писателем, ни строчки не написал в 1957–1959 годах, когда работал в Бирме, но я накапливал в себе фантастику, как груз, как бремя, от которого следовало разрешиться.

Наверное, в конце пятидесятых годов я был самым или одним из самых начитанных в американской фантастике российских читателей.

Мое вольное житье вызывало тревогу у некоторых советских организаций в Бирме.

До поры до времени мне не мешали шастать в город в одиночку, но за мной следовало иметь глаз да глаз. Для этого ко мне отрядили сотрудника торгпредства по имени Петя. У Пети были тонкие, вертикально к черепу, красные на просвет уши и худенькая шейка. Если я сейчас вижу где-то такую шейку и такие уши, мне хочется отвинтить человеку голову. Петя не скрывал, что меня «подозревают в намерениях». Но тогда я не знал, насколько серьезно. Для этого должен был случиться кризис.

Пете было известно, что я рисую. По воскресеньям.

Он заявил, что любит смотреть, как люди рисуют. И будет меня отвозить, куда я пожелаю, так как у него есть машина.

Однажды я проспал и очнулся от чужого присутствия в комнате. Не шевелясь, я приоткрыл глаза и увидел, что Петя сидит перед моим письменным столом, открыв ящик.

Неожиданно он повернулся ко мне и сказал:

– Не притворяйся, что спишь. Я же вижу, что притворяешься… А я тебя будить не хотел. Пускай, думаю, поспит. А я пока почитаю, что ты тут пишешь. И должен признаться, сомнительные у тебя стишки, а по уровню не достигают.

Стихи я разорвал тем же вечером. И не потому, что испугался, но стало стыдно, будто он подглядел меня голым.

Мне вообще со стихами не очень везло. Я их писал, как и положено, лет с четырнадцати, а потом мы стали издавать журнал «Ковчег» – четыре подростка и моя младшая сестра Наташка. Я был редактором. А наш коллектив назывался «Обществом единомышленников». К счастью, среди нас стукача не нашлось, а мы не особенно делились секретами ни с кем – только с двумя или тремя девочками из Наташкиной школы.

В том журнале я был себе господин и потому не удержался и принялся переписывать в него лирические стихотворения.

Впрочем, все мы, включая десятилетнюю Наташку, писали такие стихи.

Я и в институте писал их, но все более стеснялся показывать окружающим. И не зря. Правду, горькую притом, я узнал через много лет, когда в 1996 году мой соученик по институту Андрей Сергеев опубликовал повесть «Альбом для марок» и получил за нее Букеровскую премию. В той повести о моей поэзии сказано просто и прямо: «Самый ранний приятель в Инязе – Игорь Можейко. Легкий человек, кое-какие стихи…» Я несколько лет назад выпустил за свои деньги книжку стихов, в основном несерьезных. Андрей Сергеев оказался прав. Хотя я уже подготовил еще одну книжку. Вот накоплю денег…

8 В советском мире за границей было отлично известно, кто кому и кем служит. Но если ты знал, что тот или иной майор или капитан налаживает контакты с прогрессивной местной общественностью или курирует ГКЭС, ты мог быть спокоен, что он (если не сволочь по натуре) стучать на тебя не станет. В его обществе чувствуешь себя спокойнее, нежели среди любителей.

Помню, в начале шестидесятых годов, когда я работал в Бирме редактором АПН, поехали мы с моим шефом Левой (он представлял в Бирме военную линию) через всю страну в город Таунджи, где в Шанском государстве был построен госпиталь и трудились наши врачи. По дороге мы должны были обозреть работу отделений Союза обществ дружбы и узнать, насколько энергично бирманцы читают советскую пропагандистскую литературу.

Мы ехали по широкому шоссе, по обе стороны время от времени встречались щиты с названиями воинских частей, к которым вели ответвления от дороги.

Лева велел мне записывать номера частей – ни дня без строчки!

Мне было лень этим заниматься в такую жару, и я передал эту задачу в руки шофера Нуритдина, который не скрывал, что служит в бирманской контрразведке и следит за нами. Я об этом знал, Лева об этом знал, но ведь Леве надо было написать отчет. И Нуритдину надо было написать отчет. Только я мог бездельничать.

Добрались мы до горного Таунджи. Жили с Левой в соседних номерах. Сидели вечером, немного выпивали, и тут в дверь постучали. За дверью стояла жена врача. Она сказала, что ей надо поговорить с Левой конфиденциально. Я ушел, а через двадцать минут ко мне ворвался шеф. В ярости.

– Эта… принесла мне вот что! – Он кинул на мою постель общую тетрадь, исписанную мелким почерком отличницы.

– Что она написала, Бог с ней! Но зачем на мужа-то? – Лева был в ярости. И добавил: – И кого только наши коллеги вербуют!

К «бугру» Лева относился критически.

Но тетрадь с доносами отвез резиденту.

Врачебная жена была опасным типом любителя, поглощенного страстью лазить под чужие простыни, ибо полагала это своим долгом. А если мужа уберут, то всегда можно найти нового – она же не виновата перед органами, она жертва преданности общему делу.

Мой шеф ставил меня в тупик вот чем: если он вечером напивался по заведениям, то мне или Коле Новикову приходилось разыскивать его и тащить, мертвецкого, домой. Там его ждала крепкая мрачная супруга, несчастная, впрочем, женщина, и после того, как мы втаскивали шефа и укладывали на кровать, она его начинала бить. Тут мы уходили.

Утром шеф появлялся на службе вовремя, украшенный пластырями и бинтами. Синяки запудрены. Он говорил нам:

– Буду думать. До двенадцати не беспокоить.

Сначала эта фраза меня потрясала: оказывается, можно выделить мышление в отдельный процесс. Я вот хожу и думаю, ем и думаю, а шеф отдельно думает с восьми до двенадцати, а отдельно работает и кушает.

Такая жизнь продолжалась долго, пока мой шеф с консулом не напились до такой степени на пришедшем к нам судне, что потеряли портфель с паспортами дипкурьеров. Кто бывал за границей, понимает, какое это чрезвычайное происшествие.

Ситуация осложнилась тем, что поздно вечером к нашему посольству подошли два индуса и сказали, что случайно нашли в порту портфель и могут уступить его советским друзьям за умеренное вознаграждение. Дежурил в воротах комендант, отличавшийся умом и сообразительностью, подобно птице Говорун. Он хитро подмигнул индусам и сказал: – Дайте мне один паспорт, я посмотрю, настоящий ли он.

Индусы посовещались под фонарем у ворот, потом протянули сквозь решетку паспорт. Комендант схватил паспорт, засунул его за пояс, отбежал на почтительное расстояние и закричал:

– А теперь, сволочи, гоните второй паспорт, а не то в полицию позвоню!

Индусы плюнули в желтую пыль и ушли продавать второй паспорт американцам.

Невидимо для меня шла энергичная работа: летели шифровки, и начальство шуршало языками в звукоизолированных комнатах. Наконец кто-то где-то принял решение ограничиться строгачом.

Это было понятно.

Пьянство за границей считалось (а может, и сейчас считается) наименьшим из грехов. Более того, вовсе не пьющий человек вызывал подозрение и его обычно отторгали. Ну напились ребята, провинились. Но ведь Родине не изменили? Не изменили.

Эта фантастическая история, да и весь фантастический образ моего лысого шефа, конечно же, подтолкнули меня к созданию произведений литературы ирреальной и фантастической.

Но насыщения раствора, ведущего к выпадению осадка, еще не произошло. Уровень идиотизма должен был подняться.

И судьба покровительствовала мне. Она хотела создать из меня летописца нашей эпохи во всей ее красе.

Внутри меня рождался, застраивался город Великий Гусляр.

Добрая судьба осложняла ситуацию в нашем посольстве.

Сначала рехнулся военный атташе. Потом сошел с ума Нарциссов, за ним последовал стажер (правда, это было попозже), а вершиной событий стал побег Казначеев;), и, наконец, предательство Игоря Можейко, то есть меня.

С военным атташе было вот что.

Он переработал, переволновался, не хотел на пенсию, а хотел стать генералом. Он много думал и тревожился. И, заглянув к послу, сообщил ему конфиденциально (посол был человеком незлым, разумным, и к нему хотелось прийти с жалобами на жизнь), что он является американским шпионом. Я уж не помню деталей, но то ли посол отлучился, то ли кто-то чего-то не понял, но 'нашего полковника отвезли на «скорой помощи» в Центральный госпиталь, в нервное отделение.

Там он дождался, пока выйдет луна, выбрался на балкон, оттуда в сад и начал по саду бегать, искать выход и всем сообщать на английском языке, что он вовсе не американский шпион, как о нем думают товарищи, а настоящий советский патриот.

В Центральном госпитале Рангуна всегда дежурили репортеры из основных газет, чтобы первыми узнать, откуда привезли того или иного раненого или обожженного пациента. И сделать репортаж.

Они и увидели, как по дорожкам бегает человек в халате.

Человек не скрыл от них правду о своих убеждениях.

Тут его сняли с пальмы санитары, скрутили и передали молодцам из посольства.

Утром все газеты Бирмы вышли с шапками во всю первую полосу: «Русский военный атташе выбрал свободу!», «Головорезы из русского посольства держат в плену честного человека!» В те дни было какое-то очередное охлаждение в отношениях Бирмы с СССР, по-моему, из-за китайских поползновений на севере. Так что история с атташе была кстати.

Уверенные в том, что посольство будет вывозить несчастного правдолюбца в русскую тюрьму, журналисты, числом с полсотни, дежурили в порту, где стояло наше судно и не двигалось с места в ожидании инструкций, а другие полсотни отправились в аэропорт Мингаладон, чтобы перехватить атташе там.

И правда, после энергичных совещаний и обмена шифровками с Москвой из ворот посольства вырвался кортеж машин и рванул к порту.

Большая часть журналистов преследовала кортеж и встречала в порту.

В то же время из посольства выскочил второй кортеж и помчался в Мингаладон. В аэропорту полковника провели сквозь строй журналистов, репортеры предлагали полковнику выбрать свободу, коменданты и другие младшие чинами чекисты махали газетами перед лицами фотографов и несколько аппаратов, говорят, разбили. А полковник, ничего не понимавший и, очевидно, нагруженный лекарствами, махал ручкой, полагая, что его провожают поклонники, и кричал:

– Спасибо, товарищи!

Так он и исчез. В том случае имел место преувеличенный нервный патриотизм, а не желание рвануть на Запад. Иначе чего бы полковнику бегать в ночной рубашке по саду госпиталя и кричать, что он честный ленинец.

В посольстве росла температура психоза. Особого, советского, неодолимого и остервенелого.

И тут сорвался наш Нарциссов.

Он жил в доме над моим другом переводчиком Кириллом Шаньгиным и служил на строительстве чертежником. Был он тихим, робким человеком изящных жестов и выражений. Любил говорить: «Вот не помер младенцем, теперь всю жизнь мучайся».

И не ложился спать без бутылочки местного мандалайского джина, напитка грубоватого, но близкого русской душе.

Кирилл рассказывал, что вечером они сидели, пили чай и вдруг услышали сверху страшный грохот. Когда вбежали наверх, то увидели, что Нарциссов лежит под чугунной ванной. То есть он втиснулся под нее, приподняв эту тонну металла телом.

Его вытащили и спросили, почему он так поступает.

Нарциссов внятно объяснил, что в соседнем доме поселилась английская семья. Эта семья получила задание запустить в Нарциссова меченый атом. Этот атом будет ходить по сосудам, а англичане узнают все его мысли. Вот и пришлось чертежнику лезть под ванну, потому что лучи сквозь чугун не проникают.

Нарциссова отвезли в посольство, заперли в медпункте и стали ждать самолета, который летал раз в неделю.

Первый день Нарциссов провел спокойно, но на второй затосковал и объяснил своим тюремщикам, что теперь ему незачем жить, потому что никто в Москве не поверит, что он патриот, все там уже знают, как он продался международному империализму.

И смысла жить нет.

В роли тюремщиков в тот момент выступали два посольских стажера, которые играли в шахматы на прикроватном столике.

Нарциссов не спеша отошел к стене, уперся в нее спиной, потом неожиданно оттолкнулся и кинулся вперед на выступающий угол противоположной стены.

И раскроил себе голову.

Не до смерти. Но до самолета он лежал в лежку, а к самолету шел с обвязанной бинтами головой. А за ним бежали бирманские фотографы…

Их репортажи назывались: «Вторая жертва коммунистов».

Обратите внимание: уже две жертвы стремились доказать, что они патриоты и коммунисты.

Дальнейший рассказ приведет нас к людям других убеждений.

Приехал в посольство стажер. Бирманист, который целый год ждал поездки, переживал, нервничал, уже не верил, что ему удастся попасть в любимую, но недосягаемую Бирму. Он был так счастлив, что первую неделю вовсе не спал.