Текст книги "Фантастика 2002. Выпуск 1"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Роман Злотников,Генри Лайон Олди,Андрей Дашков,Владимир Кнари,Владимир Васильев,А. Можей
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Ольге он, конечно же, не позвонил.

КИРИЛЛ СЫЧ: 1-е сентября..18 г., 12:31

Ловлю себя на снисходительной усмешке. Из текста так и прет дедушкой Фрейдом. Комплексы, фиксация на травме, либидо всякое… Скрытый конфликт с судьбой-индейкой, чья туша постепенно выдавливает неудачников на обочину. Уже выдавила. Обочина, правда, весьма комфортабельная: клумбы, клубы, ведро варенья, корзина печенья… Он очень добр к нам, этот дивный новый мир. Заботится, старается, чтобы мы ни в чем не нуждались, чувствуя себя полноправными членами общества. И от его заботы ощущаешь свою ненужность во сто крат больше! Нет, я больше не мучаюсь, не рву остатки волос. Не посыпаю голову пеплом. Так, легкая грусть осени, бархатный сезон. Неторопливое, красивое увядание, коллапс Человечества. И мы, сейфы, глядим из зала на финал вселенского спектакля. Иногда трудно смотреть из зала на своих жену и ребенка. Зная, что скоро вспыхнет свет, вынуждая разойтись в разные стороны. Но я учусь. Хватило бы времени научиться окончательно… На следующее утро после возвращения из роддома я застал Ванду за странным времяпровождением. Она усердно занималась акробатикой! Моя ленивица творила на коврике чудеса. Да еще и через неделю после родов! В ответ на изумленье – смущенная улыбка. – Тело чужое. Хочу войти в форму. Не волнуйся, Кирюша, мне уже можно. А под вечер взяла гитару. Фламенко?! – безудержный огонь неведомого мне танца. Нет, случалось и раньше: три аккорда, бряк-бряк… – Это фандангильо "El puente", Кирюша. Я играла… В Кандайе. Ни в какой Кандайе Ванда отродясь не была. – Я понимаю, это звучит нелепо… Но ведь я говорила, что проснулась? Вспомнила себя-прошлую. Двести, триста… тысячу лет назад. Кандайя (это в Испании), Лемберг, глухая деревушка на юге Индии, – ее название тебе все равно ничего не даст. Конотоп, Аляска… – Ты хочешь сказать… В голове царил полный кавардак. Ванда сошла с ума? Разыгрывает?! – Ты вспомнила предыдущие рождения? – Не совсем. Мне трудно объяснить… Представь себе: ты просыпаешься утром – и помнишь, что делал вчера, позавчера, месяц, год назад. Это ведь тебя не удивляет? Одно помнится смутно, другое – ясней ясного. Не пугайся, Кирюша, я не сошла с ума. Это я, твоя Ванда… Прежняя. Просто больше, чем "прежняя". В Лемберге я была площадной акробаткой, в Кандайе играла на гитаре… Если хочешь, я расскажу. Только это будет долго. – Напиши что-нибудь на санскрите! – ничего умнее в голову не пришло. Ванда виновато развела руками: – Извини. В Индии я была неграмотной. Вот это меня и убедило. Будь это розыгрыш… Конечно, я поверил не сразу. Но постепенно убедился, что Ванда действительно помнит свои инкарнации! Или, как впоследствии предпочитали говорить "проснувшиеся", ипостаси. Моя жена оказалась в числе первых. Подобных "уток" в прессе – генетическая память, мальчик-тибетец, воплощение далай-ламы! – всегда хватало. Увы, на сей раз дело завертелось всерьез: "утки", стая за стаей, мутировали в прекрасных лебедей. "Рефлекс Казаряна" стремительно развивался, плодя побочные эффекты, следствия и метаморфозы мозга у телепатов. Расщепление и интеграция субличностей сказались рикошетом. Процесс пошел лавинообразно, как выражались психиатры. Но – исключительно в благоприятном направлении. Фотографическая память, абсолютный музыкальный слух, расширение спектра цветовосприятия, ускорение мышления, временами – вспышки ясновиденья, случаи общения с душами умерших… Кульминация?! – нет, прелюдия. Пролог к выходу на сцену "проснувшихся". В конце концов я привык. Мало ли! – у одних жена стерва, у других деньги транжирит. А у меня – акробатка из Кандайи. И характер золотой: терпеть в доме такого истерика и эгоиста, как я… Впрочем, все метания в прошлом. В некотором роде я даже счастлив. Жена-красавица, сын, любимая работа, достаток в доме, – что еще надо человеку, чтобы спокойно встретить старость?…Проглядел написанное. Не выйдет из меня Достоевского. Заготовки для статьи. Сухой конспект, выспренние отступления, изложение новостей шестилетней давности, вперемешку с грудой штампов, с выдранными из контекста цитатами. Рукописи не горят, но разве это рукопись? – так, бумагомарание. Сжечь! Вот перечитаю до конца, заберу Адама из школы – и… Забавно: кто мог знать, что "проснувшиеся" – далеко не последнее, и даже не самое сильное из ожидавших нас потрясений?

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

Жизнь – карантин у входа в рай. Карл Вебер

– Степочка, увольте! Я меньше всего расположен вести теологический диспут… – Мочить! Мочить беспощадно! – Степочка, милый! – ваша наивная, можно сказать, пещерная кровожадность… – Мочить! Взращивая критическую массу первородного греха! – Это даже не смешно. Вы бы чудесно смотрелись в Ветхом Завете. Книга Пророка Степанаила Неистового – все с заглавной буквы… Кирилл слушал вполуха, допивая вторую кружку "Баварского". Взять третью? В "Ящике Пандоры" отличное пиво – резкое, свежее. Пожалуй, не стоит. Еще Адама из детского сада забирать. Обойдусь двумя. Нет, но каков Степан! Его напор, да в мирных бы целях. Критическая масса греха? Нашел к кому прицепиться: к Казимиру… Неприятное, расслабленное веселье овладевало сердцем. Злое, будто дворовая шавка. Сегодня утром выплатили деньги в кассе "Зеркала недели". Якобы аванс за будущий цикл статей. Наверное, попроси Кирилл удвоить гонорар, – дали бы. С улыбкой, с удовольствием. Даже зная, что цикл статей – фикция, обманка. О, дивный новый мир к услугам почтенных сейфов! Персональные надбавки к зарплате, первоочередные рабочие места, для желающих – льготные курсы переквалификации, где в придачу платили огромную стипендию. "Проснувшиеся" опекали бедняг, как редкий, реликтовый цветок: да, суждено увясть, да, скоро, но хочется, чтобы цвел подольше! В нашей теплице даже кактусы цветут трижды в год… Поначалу это бесило. Когда понимаешь, что тираж издания упал до мизерной отметки, что журнал висит на дотациях, а все твои сногсшибательные гонорары – чистой воды благотворительность… Хотелось стать в позу, гордо заявив: "Я в ваших подачках не нуждаюсь!" Вот только кому заявить? Главному редактору? Такой же сейф, сидит на тех же самых "подачках". Найти руководителей фондов помощи и устроить скандал? Глупо. Плюнуть и уйти?! Прессу теперь читают практически одни сейфы. Стабильная аудитория. Упрямство победило: остался. Для своего брата стараюсь! Выложимся, в лепешку разобьемся, – будет вам газеточка, будет журнальчик! Правда, мир да любовь – из них сенсации не выжать. Изредка случаются теракты: у кого-нибудь из "невосприимчивых" падает планка. Но на одних терактах далеко не уедешь. В позапрошлом году границы открыли. Обсосал эту новость, как мог, лично слетал на торжества: пнул шлагбаум, снимков наделал… Дальше что? Восхвалять постоянное улучшение экологии? Миграцию остатков населения из мегаполисов в пригороды и деревни?! Можно, конечно, вспомнить, что перестали летать в космос, что не было зафиксировано ни одного реального открытия, ни одного принципиального прорыва в области новейших технологий… Дивный новый мир равнодушно пожмет плечами. Весь наш замечательный НТП закончился не катастрофой, не тупиком – просто пшиком. Люди даже ездить перестали. Зачем? – если в течение жизни, вдруг ставшей невероятно долгой, ты успел посетить множество мест, а увидеть остальные или пообщаться со знакомыми способен ментально-моментально, оставаясь в любимом кресле! "Мудрец путешествует, не переступая порога родного дома…" – Степочка, я мог бы на ходу состряпать дюжину теорий хоть в защиту Божьего промысла, хоть в обвинение… И что? Если это промысел Его, то моя защита будет нелепой. А корчить из себя прокурора… Вы читали Книгу Иова? Верю, верю, конечно, читали. Как минимум, слушали в кратком, но энергичном пересказе. Если же это случайность или выверт эволюции, я покажусь дураком. Дорогой мой Степанаил, вы не поверите, но на свете еще остались люди, кому крайне неприятно выглядеть дураками… – Ну, например! Казимир, я жду! Господи, они все стали благожелательны и инертны! Они лишаются большинства потребностей – легко, как собака отряхивается после дождя. Ванда сократила гардероб до минимума. Отказалась от машины и ходит пешком. Вернее, бегает. Перестала есть мясо, процветая на фруктах и салатах. Впрочем, Кириллу по первому требованию подает отбивную. На улицах иногда мечтаешь встретить курильщика. Пьяного под забором. Матерящегося сявку. Их больше нет, и ты, кто с брезгливостью отворачивался от грязного бомжа, шаришь взглядом по малолюдному городу – где?! отзовись?! Не потому ли, что чистый, умытый, накормленный, ты отныне и навсегда несешь клеймо бомжа, грязного по определению и навеки лишенного возможности умыться?! Волна – это мириады "проснувшихся" капель, осознавших себя морем. Вода, соленая вода… Она топит тебя без злого умысла. С любовью. Деньги жгли карман. Кирилл не знал, как к этому относятся другие сейфы, живущие на подачки от фондов, – и знать не хотел. Хотя бы потому, что не находил в себе силы отказаться. Терпи, казак! Делай вид, что зарплата честная, правильная. Точно оценивающая уровень твоего великого дарования. Правда, атаманом тебе, казак, не бывать… – Например? Милый мой, в Каббале есть теория, что душа Адама в миг грехопадения разделилась на 600 000 душ. Как зеркало тролля – на осколки. Ах, да! "Снежной Королевы" вы тоже не читали… Извините, Степочка. И когда работа всех этих душ-осколков по искупленью греха будет завершена, они опять сольются в единого Адама – блаженного, безгрешного, счастливого. И наступит вечное состояние Шаббат, что значит Суббота Отдыха… – Точно! Шабаш! Ведьмовской шабаш! Мочить! – Степочка, вы противоречите сами себе. Вы ведь у нас сейчас правоверный сатанист, вам следует приветствовать любой шабаш… – Я так и знал! Все зло от жидов! Мочить! – Милейший радикал! Почтеннейший экстремист! Когда вы наконец поймете, что больше нет жидов, чурок, хохлов, кацапов… Даже с неграми напряженка. Они есть, но если посмотреть глобально – их тоже нет. Есть мы, сейфы, в ничтожно малом количестве. И есть они, остальные, – в подавляющем большинстве. В настолько подавляющем, что все ваши вопли, Степан, напоминают, уж извините, писк комара на загривке трицератопса… – А кроме! Кроме шабаша? Что вы еще можете предложить?! "Было бы много легче, – думал Кирилл, – если бы естественный отбор или Божий промысел подразумевал какие-то ясные критерии. Ты праведник, подаешь нищим, кормишь бездомных кошек, – пожалте в "проснувшиеся" телепаты. Не чистишь зубы по утрам, подкладывал кнопки на стул учительницы, смотрел порнуху, – ты сейф. Или наоборот: сейфы – элита человечества, прекраснодушное меньшинство, а прочие – бездумное быдло. Боже, что творишь?! Дай хоть слабый намек на критерий водораздела "агнцы-козлищи"! Подай знак, сбрось реестрик! Ведь не бывает так: наугад, от фонаря?! Мы же не в силах принять Твою неисповедимость! Впрочем, неизбежность мы принимаем ничуть не легче…" – Я ничего не предлагаю. Я просто высказываю предположения – заметьте, подчиняясь вашим требованиям, а не по собственной воле. Если вас не устраивает Шаббат, могу предложить вам, мой вспыльчивый Степа, идею Страшного Суда. – Вы меня за идиота считаете?! Страшный Суд – это гром, молния, мертвые встают из-под земли… – Не будем уточнять, кем я вас считаю. Это неинтересно мне и излишне для вас. То, что вы описали, это Судный День Вульгарис. Гром, молния… Кирилл все-таки решился на третью кружку. Уж больно не хотелось вставать и тащиться в детский сад. Лишние полчаса ничего не изменят. Адамчик поиграет с воспитательницей, подышит свежим воздухом… Беседа, как ни странно, увлекала. Ах, Степа, пророк-Степа, с позапрошлой осени зачисливший себя в рекруты генералиссимуса Сатаны! Значитца, ежели добрый боженька смотрит с облачка, как мир катится в тартарары (со Степиной просвещенной точки зрения!) и умывает крылышки, – следует присоединиться к Князю Мира Сего. И кого-нибудь мочить, мочить непременно, увеличивая "критическую массу первородного греха", дабы колесо повернуло вспять, в накатанную тысячелетиями колею. Степе хорошо. У него всегда есть цель и метод. Простые, как правда. Понятные, как правда. Степе есть, для чего жить. А для чего жить Кириллу Сычу? Для чего Сычу доживать?! Вот, например, блондина Володеньку, вечного Казимирова оппонента, в апреле похоронили. Якобы инсульт. Знаем мы эти инсульты – у Володеньки тоже жена из "проснувшихся". Все мы знаем, все уясняем помаленечку… -…Вавилонская Блудница! Всадник бледный со взором горящим! Кто вам сказал, Степа, что Судный День – это наш день? Это день в понимании Творца. А для нас это может оказаться неделей, годом… Веком, наконец. – А мертвые! Почему не встают?! – Встают они, Степа. Оглянитесь кругом! – встают. Внутри людей. В людях. Не телами – жизнями, памятью. А вы ожидали, что мифическая косточка "луз" начнет обрастать мышцами и кожей? Что гробы и впрямь разверзнутся? Блаженны материалисты, ибо погибнут правды ради… – Ну и падлы! – вмешался Петрович. Подумал, хлопнул стопку "Посольской" и, во избежание недоразумения, уточнил: – Все падлы. И вы тоже. И я. Петровичу было тошно. Тяжелое детство, приют на Алтае, прорубь, где он тонул, бардак тетки Очы-Бала, где он терял невинность и бабки, жизнь без правил, бои без правил, переломы-вывихи… Там, в прошлом, маячил один, главный, сильно раздражающий эпизод: старый хрен, пытавшийся исправить юного буяна. Хрен поил Петровича козьим молоком, учил бессмысленно шевелить руками и рассказывал про малопонятные "инкарнации". Там, в прошлом, Петрович набил старому хрену морду и "зайцем" уехал в Крым: драться. Сейчас же, по прошествии многих лет, старый хрен начал сниться Петровичу. Сидел возле кровати, молчал. "Ну, кто был прав?" – молчал. "Эх, ты…" – молчал. И еще о всяком молчал. Когда спящий Петрович однажды попытался дать хрену в рыло, то проснулся с мокрыми трусами. Теперь, ложась в постель, Петрович всякий раз начинал сильно сомневаться: бил ли он старому хрену морду в прошлом? Или просто решил, что бил? Черт его знает… А сомневаться Петрович не любил. Не умел. И чуял, что ни к чему хорошему это не приведет. Кирилл, глядя на Петровича, тоже предчувствовал беду. Этот сорвется. У него от Степки крыша едет. И добро б только от Степки. Ходили слухи о реальных экстремистах, которые пытались уничтожать "проснувшихся". Бессмысленно: к уничтожению тела люди (люди?!), подобные Ванде, относились равнодушно. Хоть своего, хоть чужого. Слишком равнодушно даже для существ, реально осознавших бесконечность жизни. Кирилл предполагал наличие какого-то дополнительного, еще неизвестного сейфам фактора, вызывающего это всеобъемлющее равнодушие. Профессиональное любопытство подталкивало к обнаружению нового фактора, изучению его, обнародованию, в конце концов! – но здравый смысл подсказывал: хватит. Достаточно суеты. Здравый смысл – и страх. Страх узнать что-то, что сделает существование Кирилла Сыча окончательно лишенным смысла. Кирилл встал, держа в руке початую кружку: – Пойду я, ребята. Мне сына из садика забирать. -…мочить!!! – заглушил его слова истерический визг пророка Степы. – И последняя теория, – очень тихо, но вполне слышно сказал Казимир. Голос вальяжного эрудита напоминал сейчас колючую проволоку. – Грех искуплен, наступает рай. Где будут жить Адам и Ева. Степа, вы знаете, я очень рад, что в раю не окажется нас с вами. Не потому, что мы плохие, а они – хорошие. Совсем по другой причине. Мы – боль остатков греха. Старая кожа, линялая шерсть. Пусть кому-то будет больно, пусть кто-то окажется наказан без видимой причины. И пусть этот кто-то уйдет навсегда. Не сетуя и не сопротивляясь. Склонясь перед произволом рока. Я, например, уйду с чистой совестью, не торопя отмеренный срок. Володенька был не прав. Испугался, засуетился. Останься он среди нас, я, его друг, не постеснялся бы повторить ему это в лицо. Кирилл, вы слышите? Или вам неинтересно мое мнение? Кирилл медленно допил пиво. Страх вспыхнул с особой, болезненной остротой. Неправота покончившего с собой Володи? Адам и Ева? При чем тут Адам? Брось, ты уже везде усматриваешь дурацкие намеки! Надо расслабиться… И, тем не менее, вдруг показалось: Казимир знает нечто, скрытое от тебя, знает суть нового фактора, обусловливающего часть туманных теорий о грядущем рае. И Степа знает. Поэтому недоговаривает, – кого именно мочить! – хотя для себя решил эту проблему. Они все знают, а тебе не говорят, потому что ты свой, ты – из родного гетто, тебя не хотят расстраивать, пугать… Последний глоток отдавал помешательством. – Интересно, Казимир. Очень. Но вы тоже не правы. Мы не наказаны. Мы с вами имеем то, о чем раньше, до открытия ментал-коммуникации, могли лишь мечтать. Обеспеченную, сытую жизнь среди цветника. Субсидии, уход, опеку. Свободу поступков. Долгую, если пожелаем, жизнь. Безболезненную, спокойную смерть. Мы получили мечту обычного человека. И мы не виноваты, что остальные получили гораздо больше. Мы не виноваты, и мы никогда не сможем понять до конца: что же на самом деле получили они? – Все получили. И еще получат. Потому что все падлы, – уверенно подытожил Петрович. Налил очередную стопку. Поднял ее на уровень глаз и добавил, противореча своему предыдущему утверждению: – Все падлы, кроме меня. Я – человек. Я звучу гордо.

Внизу, в холле, Мишель трепался с охранником о бабах. Собственно, охрана "Ящика…" с самого начала была бессмыслицей, пустой тратой времени, – но сейчас это позволяло еще двум-трем сейфам полагать свой кусок хлеба с маслом честно заработанным, а не брошенным в качестве милостыни. Рядовой Сыч! Или, если угодно, генерал Сыч! Отставить! Есть, сэр… – Ты далеко? – спросил Мишель, отвлекшись от сравнительного анализа блондинок и брюнеток. – В садик, за пацаном. – Подвезти? – Спасибо, я пешком… Под Новый год Кирилл начал задаваться странным вопросом: почему Мишку в "Ящике Пандоры" уважают больше всех? Ведь не сейф, не родной-обреченный, а просто идейный упрямец, способный в принципе обзавестись "ментиком" в любое время, ринуться по накатанной, сладкой дорожке. Да, идейный, очень спокойно сказал Мишель, узнав о сомнениях друга. Таких, как ты, Кирюша, мало. А таких, как я, очень мало. Но ты понимаешь… Вокруг творится черт знает что – или Бог знает что; короче, они знают, а я не знаю. И вся эта утопия мне не по душе. Хотя бы потому, что решал не я, – решали за меня, полагая некоего Мишку Савельева винтиком грядущего Эдема. Так вот, я и мне подобные не любят быть винтиками. А когда приходится быть винтиками, ибо так решили вверху или внизу, мы пытаемся выпасть из общей машины, откатившись в траву. Возможно, машина обойдется без нас. А возможно, не обойдется. Вот я и хочу это узнать. Не было гвоздя, подкова пропала, не было подковы, лошадь захромала, лошадь захромала, командир убит, конница разбита, армия бежит… Пожав плечами, Кирилл счел Мишкины идеи блажью. Но позже Казимир, подсев к Кириллу за столик и случайно выйдя в разговоре на эту тему, раскрыл истинную цену блажи Мишеля. К нему стучатся, сказал Казимир, попыхивая сигарой. Нам хорошо, дорогой мой, мы закрыты, опечатаны, и если чем терзаемся, так только личными комплексами. А Мишенька – из большинства. Проклятого или благословенного, этого знания я лишен, но большинство… У него свои законы. Оно зовет. Оно тянет, приказывает, потому что большинство, потому что иначе не умеет. Стоит Мишеньке хотя бы раз откликнуться на зов, проявить минутную слабость, – и он безо всякого "ментика" очень быстро присоединится к большинству. Особенно сейчас. А он держит двери на засове. Упирается. Руками и ногами. Зубами. Упрямством своим немереным. Старым таким упрямством, исконным. Раритетным. Как вы полагаете, Кирилл, кто больше заслуживает уважения: мы или он? -…Эй, Кирюха! Ты кого больше любишь? Блондинок? – Я Ванду люблю, – невпопад заметил Кирилл, разглядывая Мишеля, словно увидел его впервые. И, когда Савельев комически развел руками (дескать, вольному – воля!), вдруг, изумляясь собственному любопытству, спросил. Мишка, скажи мне, пожалуйста… Почему Казимир такой умный? – Так он же поп, – ничуть не удивившись, ответил Мишель. – Как поп? Какой поп?! – Обычный. Ну, не вполне обычный – расстрига он. Бывший отец Михаил. Еще в начале этого… искупления взял да и сложил с себя сан. А так: поп себе и поп. Священник. Профессор богословия, что ли? У него еще ксива от епархии была: разрешение на экзорцизм. Или на что-то похожее, не помню уже. – А-а… – чувствуя себя умственно отсталым, протянул Кирилл. Расстриг он представлял как-то иначе. Во всяком случае, вальяжный эстет Казимир с его сигарами…

Погода радовала: раньше в июле-августе жара стояла – хоть яичницу на мостовой жарь! А сейчас – тень от буйно разросшихся кустов, прохлада от крон деревьев, легкий ветерок, аромат зелени и цветов. Георгины, астры, гладиолусы… Сезон, не сезон – цветут. Под окнами сплошные клумбы. Уже почти рай. А скоро будет совсем, если верить Казимиру. В нынешнем мае даже пуха от тополей не было. Тополя есть, а пух отсутствует. Однако умиротворение бежало Кирилла. Свербел в душе хитрый червячок, мешал окунуться с головой в нирвану пивного благодушия. Слова Мишеля лишь добавили веса теориям бывшего священника. Искупление первородного греха; интеграция душ в единого Адама; восставшие не телесно, но ментально (духовно?!) мертвецы внутри "проснувшихся"; маячащий на горизонте Нью-Эдем с ограниченным контингентом населения… Вот, идет Кирилл Сыч по центру города, – а много ли прохожих за те пятнадцать минут, что он идет, на пути встретилось? Пять? Десять?! Три машины проехали – чудо… Знаем, знаем: миграция в деревню, исход из городов, учили, проходили, сами статейки кропали: с цифрами, с графиками. Но и кое-что другое тоже знаем. Уходят из жизни старики, больные, просто уставшие жить люди – тихо, без мучений, без боли и ожидания. Толпами. С улыбкой на устах. Озноб от такой улыбки пробирает. Никогда, ни за какие коврижки не научиться сейфу так улыбаться; вот и вздрагиваем. Зачастую уходят и вполне бодрые, полные сил здоровяки. Как пассажиры с автобусной остановки, если ждать надоело. Ждать – чего?! Может, они на такси пересаживаются?! Зато рожать перестали. Спокойно, равнодушно; будто за ненадобностью закрыли производство валенок и галош. Год рождения Адамчика был последним. Говорят, кто-то не поленился сосчитать: "последышей" на шарике родилось сто сорок четыре тысячи. Поколение праведников? Адам вчера тайком за вареньем лазил… чашку разбил – мамину любимую! Праведник… -…Наталя Петловна, вставайте! Ну вставайте зе!.. – Она на'ошно! П'итво'яеца! – Не толкайся, пончик! – Сам пончик! – Не хоцу-у-у так иглать! Ну Наталецька Петловна зе!.. – А давайте ее водой польем! Я в мультике видел… – Давайте!.. Слышал ли Кирилл все это на самом деле? Или уже потом перевозбужденный мозг сам достроил, воссоздал испуганно-растерянный хор? Детвора сгрудилась над молодой воспитательницей, лежавшей около турничка-рукохода. Разметавшиеся по земле светлые волосы, левая рука без сил откинулась на край песочницы, правая неловко подвернута. На лице восковая бледность и застывшая, почти младенческая обида. Как же так, все было хорошо, все было просто прекрасно, и вдруг, ни с того ни с сего… Кирилл замер у низкой, аккуратно выкрашенной известкой ограды. Бежать к воротам? – далеко. Он перелез прямо через забор, но, проламываясь сквозь буйную сирень, споткнулся. Упал. Острая боль в лодыжке. Черт, как минимум, растяжение! С трудом поднялся, цепляясь за гибкие, ненадежные ветки, упрямо заковылял к площадке. – Разойдитесь. В тоненьком, гибком голосе, словно в клинке шпаги, таилась скрытая сила. Малыши невольно расступились, подчиняясь. Пропуская к упавшей воспитательнице – Адама. Самого младшего. Владика, его одногодка, родители уже забрали домой, а Кирилл, вот, запоздал… Крохотные пальчики уверенно легли на шею, нащупали артерию. Одновременно Адам приложил ухо к груди женщины, пять-шесть секунд вслушивался… – Ты в доктола иглаешь, да? Адам не ответил. Молча вскочил на ноги и, оттолкнув загораживавшего кратчайший путь мальчишку, рванул со всех ног. В медпункт. Это выяснилось довольно быстро, но не сразу. Тут дети наконец заметили шкандыбающего к ним Кирилла. – Дядя Ки'ил, дядя Ки'ил! Наталя Петловна!.. она!.. – А вас Адам убезал! – Где медсестра?! – Она не сестла, она – тетя доктол… – У меня сестла… Танюска… – Бегите кто-нибудь за ней скорее! Я ногу подвернул, не могу быстро… – Я! Я побегу! – два огромных голубых банта на соломе косичек, широко раскрытые глаза-васильки, и веснушки, веснушки… – Я бегу, дядя Ки'ил! Девочка помчалась к корпусу. Кирилл наконец доковылял до пострадавшей, неумело сунулся щупать пульс. – У нее сердце. Отказало. Я сейчас, сейчас, – рядом стоял запыхавшийся Адам. Серьезный и собранный, с большой картонной коробкой в руках. В коробке – шприцы, какие-то баночки, ампулы, вата, бинт… Чужой, взрослый человек. – Дай сюда! – аккуратно поставив коробку с медикаментами на землю, Адам бесцеремонно выхватил из чьих-то рук плюшевого медведя-толстяка. С усилием подсунул воспитательнице под голову. – Папа, делай ей непрямой массаж сердца. И искусственное дыхание. Я пока шприц приготовлю. Должны успеть… Ну, давай, чего смотришь! Кирилл подчинился, не успев осознать, что подчиняется. Как щенок, на которого рявкнул низкорослый, но старый и опытный пес. Дети притихли, чуть попятившись и молча наблюдая за происходящим. Отлетели две пуговицы с кофточки. Полупрозрачный бюстгальтер. Отличная грудь… "Рядовой Сыч, м-мать твою! Отставить!" Четыре толчка – один вдох; четыре – один… Так учили на кратких медицинских курсах для населения. Вернее, даже не его учили – видел, как учат других, слышал, что при этом говорила молоденькая инструкторша. Заметку для газеты готовил, еще будучи студентом. "Курсы жизни", практическое задание. Курсы жизни… – Сильнее, пап! Все, хватит. Отодвинься. В руках Адама – мокрая вата. Острый запах спирта. Бред, чушь, наваждение! – четырехлетний пацан… Кирилл запоздало вздрагивает от ощущения нереальности происходящего, но ничего больше сделать не успевает. Адам с размаху всаживает шприц, налегает всем тщедушным телом. Тонкая и длинная игла входит до упора – ни малейшей реакции со стороны женщины. Адам начинает осторожно вдавливать поршень. Губы мальчишки беззвучно шевелятся: "Ну! Ну же!" – и еще брань, страшная, ломовая, хирургическая… Взгляд Кирилла на миг касается пустой ампулы. Отломанный кончик валяется рядом, хищно поблескивая. Адреналин. Это значит… прямой укол в сердце! Да что же Адам делает?! – Давай, папа! Рот в рот… Вдох, другой, третий. Хриплый стон. Дергается рука. Грудь судорожно вздымается. – Ф-фух, успели. Ну, папа, считай, повезло…

Потом была прибежавшая растрепа-медсестра (отлучилась на минутку в гастроном), шум, охи, суета, мигалки "скорой". Это папа ей помог, это он. Я?! Ну да, ты, папа… Ваше имя? Кирилл? Спасибо вам, Кирилл, вы как нельзя вовремя, еще бы пара минут – и все. Журналист? Где же вы научились? На курсах?! Тем не менее, Кирилла мучило ощущение, что люди лгут, восхищаясь "подвигом" сейфа. Когда они покидали детский сад, Адам заметил, глядя в сторону: – Хороший у них медпункт. Даже адреналин нашелся. Молодцы. Мне бы этот адреналин в Аль-Джаннаре… Кирилл не нашелся, что ответить. Почти до самого дома они шли молча. У подъезда Адам взял отца за руку. Поднял голову, заглянул в глаза: – Ты неправильно думаешь, папа. Совсем неправильно. Я не чудовище. И не ангел. Просто Наталья Петровна – сейф, как ты. Будь иначе, разве я стал бы спасать внешнюю оболочку? Ты не думай плохо, папа… – Ты способен читать мои мысли? – Нет. И никто не способен. Я просто знаю, о чем ты думаешь. Он улыбнулся – светло, открыто. Так мог бы улыбнуться океан на рассвете. – Давай поговорим? Вот лавочка…

КИРИЛЛ СЫЧ: 1-е сентября..18 г., 12:45

…фактор сидел рядом со мной на лавочке. В голове вертелись какие-то "Омены", "Ваал" Роберта Мак-Каммона, разные хитроумные детишки и их хитроумные делишки… Нет, папа, сказал Адам. Ты опять неправильно думаешь. У тебя на лице все написано. Давай, я тебе расскажу… И я узнал о Концентраторах. Если Ванда, "проснувшись", помнила свою жизнь на десять-пятнадцать шагов назад, то Адам помнил свою – на мириады шагов. Насквозь. И количество жизней прибавлялось с каждой минутой. Вот почему люди уходили в небытие, смеясь – потому что никуда не уходили. Просто снимали изношенный костюм. А в памяти, в душе, в сердцевине кого-то из "последышей" возникала новая ячейка – память? жизнь?! – будто свежий лист на ветке клена. Мальчики концентрировали мужчин, девочки – женщин. Гибель Человечества оказалась мифом, ошибкой Кирилла Сыча, – отторгнутого, сухого побега, обреченного на отмирание. Неспособного прочувствовать все величие замысла. Пожалуй, Казимир с Мишелем узнали или догадались об этом гораздо раньше. Но решили не говорить мне, отцу маленького мальчика по имени Адам. Я понимал их… Я сейчас много чего понимал. Умом, ибо сердцем принять это я не смог по сей день. Сердце – оно упрямое. Передо мной на лавочке сидело Человечество в новом качестве. Нет Человека, кроме Адама, и я, Кирилл Сыч, – отец Его. – Зачем ты притворялся? – спросил я. – Притворялся? – он с недоумением моргнул. И вдруг рассмеялся, сообразив. – А-а, это… Варенье, шалости. Папа, поверь: детство наилучшее время жизни. Я знаю, я часто был ребенком. Зачем мне добровольно лишаться подарка, если больше ни одного детства у меня не будет? Мама, она сразу поняла… – У нас хорошая мама? – спросил я. – Очень, – серьезно ответил Адам. И мы пошли домой. Жить-поживать. Через два года Адам отправился в школу. Первый раз в первый класс. Зачем добровольно лишаться подарка? Классы теперь были маленькие и смешанные по возрасту. А учителя-"проснувшиеся" с удовольствием играли в новую игру: "школа". Скоро игра закончится. Надо спешить. Я тоже играю. С сегодняшнего дня. Все, пора. Где отец твой, Адам? Встает из-за стола…

АДАМ СЫЧ: 1-е сентября..18 г., 16:51

…Вот и закончились твои записи, папа. Как и жизнь – на самом интересном месте. Или все-таки?! Умерло лишь тело, бренная плоть, как это случается с нами? С большинством?! Я не знаю. Оказывается, я еще многого не знаю. Адам не разучился удивляться? делать открытия? пытаться постичь?! – несмотря на тысячи тысяч прожитых жизней… Ты сумел удивить меня, папа. Я скорее откушу язык, чем назову тебя "плотским отцом". Сейчас, закончив чтение, я поймал себя на чуждом, незнакомом ощущении: мне вдруг захотелось ненадолго побыть – тобой. Или хотя бы – таким, как ты. Влезть в "черный ящик". Это естественно для шестилетнего мальчишки: "Хочу быть, как папа!" Беда в том, что мальчишку зовут Адам. Рябь по воде – в меня входит кто-то, миг назад бывший посторонним. Неужели?.. Мгновенная радость, и сразу разочарование. Нет, папа, это не ты. Очередной присоединившийся. Пора бы привыкнуть. Я и привык, вот только… Неужели я надеюсь? Надеюсь и жду – тебя?! Я знаю, как это: собирать. По крохе, по крупице. Сочетать в себе, ощущать единым целым, океаном бытия. Я знаю, что скоро нас останется двое: Адам и Ева. Навсегда. Даже если завтра мне на голову упадет кирпич. Моего поколения хватит, чтобы двое – дожили. Двое в Эдеме. Двое на Земле. Двое – значит, все. Верней, почти все. Кое-кого не будет с нами. Тебя, папа. Таких, как ты. Почему? У меня нет ответа, зато есть странное чувство. Несправедливость, равнодушие чужого замысла – это всегда странно. Может быть, ответ был у тебя? Отчего мне кажется, что сегодня, погибнув у школьного двора, ты сумел ответить на риторический вопрос?! Что узнал ты, чего не знаю я? Сейчас я попытаюсь стать тобой. Понять, ощутить. Я уже давно ничего не писал. Я уже давно не пытался стать кем-то. Но я возьму в руки шестую (шестьдесят шестую? шестьсот шестьдесят шестую?!) тетрадь в клеточку чистую, со слегка пожелтевшими листами. Возьму ручку с фиолетовыми чернилами (компьютер – не для нас с тобой, правда, папа?). Сяду за твой стол. Это ты, папа? На самом деле ты?! Стоишь рядом, кладешь руку на плечо, улыбаешься ободряюще. Я не знал, что можно – так. Не внутри, вместе, единой жизнью, но рядом, с рукой на плече. Генерал Сыч! Разрешите доложить: рядовой Сыч к выполнению задания готов! Как хорошо, что ты писал от третьего лица. Иначе у меня ничего бы не вышло. А так – мы сделаем это вместе. Вместе, рядом, локоть к локтю, плечом к плечу, – видишь, я научился банальностям. Выходит, можно. "Можно," – киваешь ты, и я улыбаюсь, кивая в ответ. Значит, я все делаю правильно. Мы с тобой все делаем правильно.