Текст книги "Новые мифы мегаполиса (Антология)"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Марина и Сергей Дяченко,Святослав Логинов,Олег Дивов,Дмитрий Казаков,Александр Громов,Леонид Каганов,Дмитрий Колодан,Карина Шаинян,Анна Китаева,Андрей Синицын
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)

Но отчего-то ведь он…

Андрей запретил себе додумывать мысль. Запретил вспоминать. Запретил себе думать вообще.

Надо было спешить. Надо было предупредить Сью, удержать, не пустить в третий джер. Запереть в квартире, отобрать капсулы, выбросить их вон… Остаться с ней, обнять, не уходить никуда и никогда, пережить ломку вместе. Уйти в себя, друг в друга, загородить ее собой – от джера, от мира, потеряться в ней самому…

Андрей споткнулся на ровном месте. Размахивая руками, пробежал несколько шагов, впечатался пятернями в капот незнакомой поставленной посреди двора машины. Нечеловечески взвыла сигнализация. Охая и прихрамывая, Андрей заспешил прочь. Электронные бесы выли и улюлюкали ему вдогонку, словно подгоняли.

А он опаздывал.

Чувство опоздания появилось внутри, ничем не оправданное, и крепло с каждым шагом. Андрей все убыстрял шаг и наконец сорвался на бег, тяжелую трусцу нездорового человека. Он завернул за угол – и одновременно с ним из-за другого угла вывернула идущая в нужную сторону маршрутка, притормозила. Андрей влез внутрь, плюхнулся на неудобное сиденье, передал за проезд – и запоздало сообразил, что маршрутка ему не нужна, а нужно было ловить машину… но выходить было уже как-то нескладно. Маршрутка везла его в сторону дома Сью, тормозя на остановках и по требованию, задерживаясь подолгу перед светофорами, а Андрею, впавшему в оцепенение, казалось, что он не приближается к цели, а удаляется – словно бежит вниз по везущему вверх эскалатору, а поезд внизу на платформе уже закрыл двери и вот-вот тронется…

Парадоксально, но он едва не заснул от напряжения и тревоги. Вывалился на своей, названной кем-то другим остановке и первую сотню метров одолевал с трудом, как после болезни, – ныли суставы, ноги не хотели идти. Потом опять побежал. «О-поз-дал», – билось болью в висках.

День был какой-то никакой, как стертый рисунок, – серый, бессолнечный, лишенный красок, звуков, запахов и смысла. Дом Сью тоже был никакой, серый и словно заброшенный. Перед подъездом Андрей чуть не наступил на растерзанные кошками останки голубя. Окровавленные крылья распластались в пыли как символ непонятно чего. Андрею стало противно-горько во рту. Хрипло дыша, он взбежал по ступенькам, позвонил в дверь Сью. Подождал, потом позвонил еще.

Квартира молчала.

Андрей оперся спиной о стену, закашлялся. Действия его с самого пробуждения вдруг предстали ему бессвязным бредом. Почему он был так уверен, что Сью дома? Они поссорились и расстались в ссоре – почему же он думал, что она его ждет?

Слабый ритмичный шорох послышался за дверью, словно трепыхание ночной бабочки о стекло. Андрей вздрогнул.

– Сью, – позвал он почему-то шепотом. – Это я здесь. Ты… Открой, ладно? Я хочу объяснить…

Он закашлялся снова.

Дверь приоткрылась. Андрей шагнул вперед – и замер, встретив взгляд Сью.

Дверь была закрыта на цепочку, так встречают чужака. Сью смотрела на него в узкую щель, как в бойницу, пустым взглядом сомнамбулы и молчала.

– Милая, – неловко сказал Андрей. – Любимая… Я… Ну, ты не думай, что мы… Сью! Можно я войду? Мне нужно тебе сказать очень много.

– Ты умер, – тихо сказала Сью.

– Что? – Андрей опешил. – Ну, прости меня, я… Не надо так! Сью!

– Она умерла, – так же тихо сказала Сью. – Все умерли. Это мир мертвых. Теперь уходи.

– Сью! – простонал Андрей. – Да нет же! Мы…

Страшная догадка осенила его. Он замолчал и всмотрелся в лицо девушки по ту сторону двери.

– Джер, – горько сказал Андрей. – Ты – Джер. И уже даже не третий… Четвертый, да? Зачем, Сью? Так быстро… Зачем?

– Джер пока еще жив, – сказала девушка и отступила на шаг вглубь, не делая попытки закрыть дверь.

Светлые волосы ее казались пепельными, почти седыми. Краски лица выцвели. На Андрея смотрел призрак Сью с чужим выражением глаз.

– Не надо!!! – Андрей рванулся, просунул в щель руку, попытался схватить девушку. Она отступила еще на шаг.

– Нет смысла, – сказала она. – Прощай. Уходи. Все умерли – это правда. Остальное ложь.

Девушка повернулась к двери спиной.

– Сью!!! – закричал Андрей и бросился всем телом на дверь. Цепочка выдержала.

Он застонал от отчаяния, попятился, чтобы взять разбег.

Порыв сквозняка захлопнул дверь. Андрей ударился о нее и отскочил как футбольный мяч. Кто-то всезнающий скучно сказал внутри него: «Всё. Вот теперь действительно – всё».

Андрей позвонил. Потом позвонил еще и звонил так долго, что звонок захлебнулся, охрип и умолк насовсем. Дом словно вымер. Склеп, а не дом. Андрей забарабанил в дверь кулаками, но обивка глушила звук, получались дурацкие шлепки.

– Нет, – сказал Андрей тихо и еще раз, громко, отчаянно: – Нет!

Через полчаса или через час он ушел.

Андрей ощущал себя именно так, как назвала его Джер, – мертвым. Не было чувств в душе, не было мыслей, не было ничего. Опустошение. Он бездумно сел на троллейбус и поехал к Таракану.

– Привет, – неприветливо сказал Таракан. – Ну, заходи уже, раз ты здесь.

Он посторонился, пропуская Андрея в квартиру.

Андрей вошел.

Он чувствовал муторную ирреальность происходящего, как это бывает при высокой температуре. Предметы казались непропорциональными, цвета ядовитыми, и вообще все было неправильным, а каким оно должно быть – Андрей забыл. И еще он забыл, зачем сюда пришел.

Таракан, игнорируя гостя, лег наискосок на тахту, на развороченную постель со скомканным пледом, и уставился в потолок.

Андрей опустился на первый попавшийся стул.

– Я, знаешь, простыл, наверное, – сказал он.

– Чайком с малиной напоить? – неприятно осклабился Таракан, не поворачивая головы. – Аспиринчику тебе дать и по головке погладить? Или ты за джером пришел, умник?

Часть реальности вернулась к Андрею. Он вспомнил.

– Зачем ты Вику обидел? – спросил он негромко. – И… и вообще – зачем?

Таракан медленно сел.

– Ага, – сказал он с непонятным удовлетворением. – Значит, ты ко мне за смыслом жизни явился. А нету его! Не завезли.

– Не ёрничай, Толик, – устало попросил Андрей. – Я, знаешь, на тебя злился очень. Даже хуже, чем злился. Я бы тебя убил, наверное, если бы встретил тогда. И если бы смог. Ну, сейчас это уже неважно. Ты только скажи, ты ведь знал, что джер – это смерть? Знал?

– А жизнь – это вообще болезнь с летальным исходом, – сказал Таракан с вызовом. – Хоть с джером, хоть без джера.

– Знал, – утвердительно сказал Андрей. – Ну, я так и думал в общем-то. Так зачем ты меня, а? За что?

Таракан посмотрел ему в глаза тяжелым взглядом хищника за решеткой.

– Ты всегда был такой… – он помотал головой, – …правильный. Катался себе по своим правильным рельсам, соблюдал расписание и правила движения и всегда знал, что делать. Добропорядочный винтик цивилизации.

– И ты меня за это возненавидел? – с недоверием спросил Андрей.

– Я тебя пожалел, – хрипло рассмеялся Таракан. – Ты же внутри художник, Андрюха. Ты бунтарь. Только успешно кастрированный во младенчестве.

– А ты все-таки псих, – горько сказал Андрей. – Твое счастье, что мне теперь все равно. И Вику ты зря…

– Да что ты всё – Вику, Вику? – взорвался Таракан. – Пусть думает, что я сволочь обыкновенная! Я ж подохну послезавтра, чего ей убиваться? Лучше пусть козлом считает – быстрей забудет…

– А ты ее любишь, – потрясенно сказал Андрей. – Любишь ведь?

– Пошел ты! – буркнул Таракан и отвернулся, но тотчас вскочил. – А ну-ка, – неожиданно деловито сказал он, – поднимайся, съездим кой-куда. Покажу тебе напоследок, пока я не сдох – да и ты еще живой. Тебе будет полезно посмотреть. Может, поймешь.

– Куда? – вяло спросил Андрей, продолжая сидеть.

Таракан внимательно посмотрел на него, выдвинул ящик тумбочки, порылся там, нашел какие-то таблетки, сунул пару штук Андрею в ладонь:

– Выпей.

– Что за дрянь? – без интереса спросил Андрей.

– Парацетамол, – хмыкнул Таракан. – Не хочешь – не пей. Береги здоровье смолоду. И вообще – не ходи в зоопарк без гондона. Кстати, тебе какой джер нужен?

– Четвертый, – внезапно осипшим голосом сказал Андрей.

– На!

Таракан полез в другой ящик, вынул капсулу психомаски, вложил Андрею в руку тем же жестом, что и лекарство.

– Тебе же денег надо, – сказал Андрей. – У меня наличными нет, возьми карточку.

Таракан засмеялся. Он смеялся долго и невесело. Андрей проглотил таблетки, оцарапав больное горло; сунул джер в карман и дождался, когда Таракан замолчит.

– Мне теперь мало что надо, – твердо сказал Таракан. – После четвертого, знаешь, очень становится понятно…

Он оборвал фразу и долго молчал.

– Пошли, что ли, – сказал он наконец с прежней брезгливой ленцой. – Вечер уже, скоро стемнеет, фиг что разглядим. Хотя, пока доедем, все равно стемнеет. Ну и барабашка с ним.

Стемнело и вправду быстро. День куда-то делся. Провалился, как мелочь за драную подкладку. Они ехали в разбитом старом автобусе, за грязными окнами мелькали незнакомые темные улицы, автобус заносило на поворотах и трясло на ухабах. Андрей то задремывал, то просыпался от толчков и тряски.

– Приехали, – сказал Таракан, и водитель гнусаво подтвердил: «Пассажиры, конечная».

Единственный в округе фонарь скупо освещал бетонный дот остановки. В автобусе, кроме них, было человека четыре. Пока Андрей стряхивал гадкую дорожную дрему, а Таракан закуривал, прочие пассажиры торопливо канули во тьму. Автобус закрыл двери, погасил огни и остался так стоять – словно умер.

– Нам туда.

Таракан потянул Андрея в сторону железнодорожного полотна. За переездом начинался хилый пыльный лесок. Против ожидания, в нем было достаточно светло – луна взошла, что ли. Временами спотыкаясь, они пересекли лесополосу и вышли на пустырь – неровный, покрытый какими-то кочками. Через долгие несколько минут до Андрея дошло, что это могилы.

– Так это же кладбище! – Он остановился.

Таракан остановился тоже, снова полез за сигаретами, закурил. Андрей молча взял у Таракана пачку, вытряс себе сигарету.

– Возьми. – Таракан протягивал ему фонарик. – Я тебя тут подожду. Что-то расхотелось мне… Я это уже видел.

Андрей затянулся, бросил сигарету, включил фонарик, поймал ближайшую могильную плиту в круг белого дрожащего света.

«Джер» – было там. И даты жизни.

Сердце Андрея ударило в последний раз и замолчало. Он понял, что увидит на следующей могиле. И на следующей.

Медленно, водя фонариком влево и вправо, словно отдавая салют, он пошел по утоптанной тропинке между рядами могил. На одних могилах были каменные плиты, на других металлические, на третьих временные дощатые таблички, но «Джер» – значилось справа, и «Джер» – слева, только даты рождения были проставлены разные, и даты смерти отличались, а год везде был нынешний – видно, Таракан привел его в свежую часть кладбища. Мысли Андрея смешались, чувства замерли, и он все шел и шел вперед, а потом свернул наугад, это было все равно, потому что со всех сторон лежали джеры – те, кто был кем-то другим, но стал Джером и умер как Джер… Фонарик стал светить слабее, а потом мигнул и погас, тогда Андрей остановился и опустился на колени – почему-то это показалось ему уместным.

Он подумал, что Сью будет скоро лежать здесь, и на плите будет написано «Джер». И Таракан скоро будет лежать здесь под той же надписью. И он сам скоро будет…

На этом мысли кончились.

Ущербная луна освещала живого человека среди мертвых джеров.

Человек плакал.

Джер-четвертый

Он стоял на балконе и смотрел туда, где должно было взойти поддельное солнце.

Небо было нежно-жемчужным, чуть перламутровым, таким девственным, таким готовым принять свет и цвет, пропитаться им, засиять чистыми красками, что у Джера наворачивались слезы на глаза. Скажи ему кто, что этот цвет называется «серый», он бы не понял.

Мир был невозможно, почти нестерпимо прекрасен.

Вот легкие тени облачков, еще мгновение назад бывшие одного цвета с фоном, обрели нежнейший розовый оттенок и засветились изнутри. И тотчас бледно-алый тон, первый намек на рождение зари, подкрасил небо на востоке.

И все это было зря.

Джер опустил взгляд на свои руки, лежащие на перилах балкона бессильно и безвольно. В сплетенных, онемевших от бездвижности пальцах неуклюже торчал сухой цветок.

Мертвая роза.

Он сразу увидел ее, хотя ваза с цветком стояла на шкафу да еще была задвинута поглубже, к стенке. Ссохшаяся головка цветка чуть склонилась вниз, будто соглашаясь с неизбежностью. Почерневшие лепестки сохранили изысканную четкость линий.

Джер встал на стул, снял розу со шкафа. Укололся о шип, но не сильно, и высохший шип обломился под пальцем. Траурно зашуршали сухие листья.

Он смотрел на мумию цветка и видел, какой была эта роза прежде, представлял ее свежие, упругие, бархатные лепестки. Джер не думал словами, но, будучи облечена в слова, его мысль звучала бы так: «Она была красивой – а значит, не должна была умереть. Но она умерла».

С бессмысленной лаской трогая шипы мертвой розы, он вышел на балкон.

В мир, где красота умирает – и, следовательно, умирает всё.

В мир смерти.

Мир ждал восхода солнца, мир замер, готовясь встретить дневное светило. Но если под солнцем возможна смерть – это ненастоящее солнце.

И если красота мимолетна и смертна – красота ли это на самом деле?

И что мертвым до красоты?

– Все умрут? – сказал Джер вслух.

Получилось так, будто он спрашивает; будто он еще надеется на какой-то другой ответ – вот придет кто-то сильный и старший и утешит: «Нет, малыш. Ну что ты? Совсем нет».

– Совсем да, – ответил себе Джер.

Все умрут. А это всё равно что уже умерли.

Он больше не смотрел на небо, где расцветал всеми красками рассвет. Лишь мельком отметил, что громче защебетали, запели птицы. Мертвые птицы, еще не знающие о своей смерти. Джер отломил сухой лепесток, растер в пальцах. Поднес розу к лицу – она пахла слабо и приятно, тенью того запаха, который источала при жизни.

– Все умерли, – сказал Джер, и ему вдруг стало легко.

Он оторвал еще один лепесток, другой, третий. Сломал стебель. Протянул руку, разжал пальцы и уронил остатки розы вниз.

Если этот мир – мир смерти, то единственная истинная красота в нем – это красота смерти, так?

Джер снова не подумал словами. Просто вернулся в комнату, вытащил стопку белых листов и только один мелок – черный, и принялся за работу.

Он рисовал улицы города, полные суетливой, фальшивой жизни, над которыми в вечном зените стояла МЕРТВАЯ РОЗА. Рисовал лицо странно знакомой, хоть никогда не виденной им женщины в обрамлении черных сухих лепестков. Рисовал многоликую ложь жизни – и проступающую сквозь нее единую правду смерти.

Кто-то положил руку ему на плечо. Джер вздрогнул, обернулся.

Мужчин было двое.

Джер сразу понял, что они принесли весть от умершего.

– Ну вот, ёмть, – медленно сказал тот, что крупнее и выше, темноволосый. – Ты, Андрюха, это…

Второй, белобрысый и бледный, суетливо достал из большой сумки бутылку водки, из кармана куртки – три пластиковых стаканчика.

– Таракан умер, – морщась от неловкости, сказал он. – Ну, ты знаешь, наверное, вы же с ним…

Он уронил стаканчик, с сопением полез под стол.

– На кухне, – сказал Джер. – Стаканы там возьми, понял?

Раньше ему было трудно с людьми, потому что он не понимал их. Теперь он понял про них самое главное – и стало легко. Это только с живыми людьми сложности, а с мертвыми – ничего, нормально. Раньше он всегда мучился, как сказать, чтобы донести смысл. А теперь оказалось, что слова – не более чем утилитарные звуки, удобные в быту и невкусные, как вода из водопровода.

– Так, – припечатал темноволосый, разглядывая последний рисунок Джера поверх его плеча. – Значит, так оно вот.

– Как он умер-то? – спросил Джер, потому что спросилось.

– С моста он прыгнул, – сглотнув, ответил вернувшийся из кухни белобрысый. – Ну, с этого, знаешь… Короче, над шоссе. Разбился сначала, а потом уж его машиной…

– Помолчи, Игорек, – хмуро велел первый. – Выпьем.

Выпили. Белобрысый Игорек сморщился, темноволосый длинно выдохнул, а Джер – так просто, выпил и выпил. Ему хотелось вернуться к рисункам, но он чувствовал, что – еще не всё.

Игорек полез по карманам, выругался, спросил:

– Пит, ты не видел, где я сигареты оставил?

Молчаливый Пит махнул рукой – типа, отвали.

– Андрей, у тебя нету? – не унимался Игорь.

– В куртке глянь, – легко сказал Джер. – В коридоре.

Белобрысый ушел шуршать и спотыкаться в коридор.

– Ты, значит, тоже, – с непонятным выражением сказал Пит, разглядывая мертвую розу на верхнем из листов.

– Да, – согласился Джер.

– Ну, твоя жизнь, – сумрачно сказал Пит. – Держи вот. Толик тебе оставил.

Он протянул Джеру конверт. Джер взял.

– Игорь сумку забыл, – сказал он.

– Сумка тоже тебе, – еще больше нахмурился Пит. – Там баллончики эти. Которыми вы стены пачкаете. Толик в записке… Короче, тебе пригодятся. Наверное.

– Да, – кивнул Джер.

– Ну – прощай тогда, – тяжело сказал Пит.

– Прощай, – улыбнулся Джер.

Андрей перевернул фотографии. С оборота они были подписаны лохматым яростным почерком Таракана, в котором каждая буква, казалось, спорила с соседней, отличаясь от нее наклоном, величиной, жирностью линий.

«Ger alive», – было выведено на одной.

«Так выглядит бессмертие», – гласила другая надпись.

«Я с вами», – была подписана третья.

«Джернутые умрут – Джер пребудет вечно», – значилось на четвертой.

Дальше Андрей читать не стал.

На всех фотографиях было кладбище Джера. То самое, куда Таракан привозил Андрея.

– Бес-смер-тие, – сказал Андрей вслух, словно пробуя слово на вкус. Оно неприятно зашелестело на губах. Змеиное было слово. Или насекомое. Но не человеческое точно.

Вот, значит, что хотел ему сказать Таракан… И сказал. Только начал здесь, а договорил уже оттуда, с той стороны.

С той стороны джера.

Андрей откинулся на спинку стула. Он чувствовал одновременно слабость и решимость. Может быть, просто впервые в жизни он был свободным, ничто его не сковывало, не держало… и не поддерживало. Он встал, пошел в кладовку, взял ломик, большую стамеску и молоток, бросил на дно своей самой вместительной сумки. Андрею казалось, что он движется в среде, отличной от воздуха, которая становилась то плотнее, то разреженнее. И еще все предметы имели неожиданный вес – непредсказуемо, больший или меньший, но не такой, как обычно. А может, просто мир вокруг Андрея стал неустойчив и менял характеристики. Всё могло случиться. Абсолютно всё.

Больше не было правил и законов.

Была потребность действия.

Он снова, в который уже раз за последние дни, поднимался по лестнице на второй этаж к квартире Сью. Словно паломничество совершал.

На сей раз он замышлял паломничество со взломом.

«Петя плюс Катя, – было выцарапано на стене перед площадкой второго этажа, – любовь до гроба». Ниже кто-то умудренный добавил: «Дураки оба».

Тоже в некотором роде граффити.

Андрей опустил сумку перед дверью. Вжикнул молнией, достал ломик, взвесил его в руке, примерился. Положил обратно, вдавил кнопку звонка. Звонок не отозвался. Андрей постучал кулаком по притолоке, вслушался в глухую тишину за дверью. Вздохнул. Взял из сумки стамеску, пристроил ее к дверной щели на уровне замка.

Дверь от легкого нажатия открылась.

Андрей чертыхнулся от неожиданности. Помедлил мгновение на пороге. Вошел. Прикрыл дверь за собой. Прислушался. Услыхал какие-то звуки – не то шорох, не то лепет.

– Кто тут? – окликнул он негромко.

Не дождался ответа. Покрутил головой, пытаясь определить, откуда звук. Заглянул на кухоньку. Протекающий кран был повернут так, чтобы вода не капала в раковину, а стекала по ее стенке с тихим шелестом. Рядом с мойкой стояла любимая чашка Сью – та самая, с медвежонком. Андрей зачем-то приподнял ее – и чашка развалилась, дно осталось стоять, пустой цилиндр с ручкой оказался у него в руке, фаянс на сколе белел, как мертвая кость. Чашка лишь выглядела целой, пока Андрей не прикоснулся. Он осторожно соединил обломки, поставил чашку на стол – сделал как было.

«Ну зачем ты, – хотел он сказать нарисованному медвежонку, – я ведь и так знаю…»

Не сказал.

И не потому, что глупо разговаривать с вещами. Люди делают это чаще, чем согласны себе признаться.

Потому что Сью больше не было среди живых. Андрей знал. Действительно знал. И это знание делало слова ненужными.

Он методично заглянул в санузел и в совсем крошечную комнатку, которую Сью использовала как шкаф, и только потом открыл дверь в другую комнату, жилую. То есть – бывшую прежде жилой.

И не смог удержать возгласа.

Сью превратила комнату в студию. Бог весть каким образом и куда ей удалось вытащить всю мебель. Комната была пуста… то есть лишена предметов быта – и заполнена рисунками Джера.

Стены были сплошь завешаны листами плотной кремовой бумаги. Андрей помнил эту бумагу. Он рисовал на ней – когда был Джером.

Нет, не так.

Они вместе со Сью рисовали на ней. Когда были Джером.

Они – им. Единственным и единым…

Снова при столкновении с рисунками Джера Андрей испытал щемяще-двойственное чувство. Вот приоткрытая дверь, а рядом с ней бабочка, и непонятно, хочет она влететь или только что вылетела оттуда, с той стороны… Андрей помнил, как его рука выводила эти линии, – помнил одновременно смутно и горячечно-ярко, как гриппозный сон, и от мучительной остроты ощущения ему хотелось сорвать рисунок со стены, разорвать его, растоптать – и в то же время хотелось рассматривать его бесконечно, впитывая очертания и цвет, вживаясь в картину, проходя сквозь нее… туда…

Андрей поймал себя на том, что обводит пальцем контур бабочки, и засунул руки в карманы, поглубже.

Сью сделала из комнаты святилище Джера – крошечную часовенку в отличие от того помпезного храма, где они с Андреем поссорились в первый и последний раз. Но и там, и здесь Андрей чувствовал себя одновременно приверженцем этой безумной веры – и еретиком; инквизитором – и его жертвой. Он задыхался от любви и ненависти к Джеру, и в один бредовый миг у него мелькнула мысль поджечь квартиру Сью, а затем и музей Джера, убить долговязого психа-хранителя, а Сью…

Он опомнился.

Сью мертва.

Ее больше нет и не будет. Ее не вернешь. Она растворилась в джере.

Надо совершить то, зачем он сюда пришел.

Медленно и методично Андрей стал снимать со стен листы с рисунками и складывать в сумку. Некоторые он рассматривал подробно, на другие бросал лишь беглый взгляд. Он приказал себе смотреть и видеть – но не чувствовать, и у него почти получалось.

Сью расположила картины по часовой стрелке, от первого джера ко второму и так дальше. Бабочки, лимонные и оранжевые, порхали по листам на левой от входа стене. Стену напротив занимали двери, с бабочками и без, дверей было много – в отличие от следующего за ними дождя. Но и дождь, косой и пунктирный, фиолетовый и багровый, был здесь тоже, а справа от него царила мертвая роза… Андрей чуть не закричал, когда увидел собственное лицо, обрамленное черными лепестками и сухими колкими шипами в нечаянном подобии тернового венца.

Сью была талантлива. Из нее получился хороший джер.

Андрей прикрыл глаза.

Слабость то была или, напротив, мудрость – но он не хотел видеть то, что рисовала Джер в свой последний период. Мертвую розу он постиг и сам, а дальше… не надо дразнить грядущее. Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Андрей лишь мельком глянул на правую от входа стену и получил впечатление мелких рисунков, объединенных размашистым росчерком в единое целое, в некое панно, где детали сливались и уходили… падали… взлетали?.. в удивительную перспективу. Заслонив глаза правой рукой, как от света, Андрей упрямо отковыривал кнопки одной левой, и листы с шорохом ложились к его ногам.

…На сколько-то времени он потерялся.

Потом оказалось, что все рисунки сложены в сумку, сумка застегнута и похожа на бегемота, который проглотил шкаф, да и весит соответствующе.

Пустая – опустошенная – комната снова стала маленькой и обрела вид давно заброшенной, как склеп или каморка в пирамиде.

Андрей вышел из квартиры, захлопнул дверь и спохватился, что не попрощался с медвежонком на разбитой чашке. Медвежонку, конечно, было все равно, но логика безумия, в котором нынче жил Андрей, диктовала необходимость сказать «Прощай».

– Прощай, – глухо сказал Андрей, глядя на вновь закрытую дверь.

Из-за соседней двери отозвался котенок, мяукнул тоскливо и звонко.

Андрей кивнул.

Сью…

Сумка тяжело оттянула плечо, облегчая душевный груз. Непривычно, подумал Андрей, уходить вот так – точно зная, что навсегда. Но теперь это с ним будет все чаще и чаще. Пока не останется лишь последний шаг – за грань.

Музей Джера он нашел безошибочно. А может, ему просто повезло выйти на нужный дом, не плутая. Что-то здесь было иначе в сравнении с прошлым разом. Минуту Андрей стоял перед подъездом, не понимая, что изменилось, – и наконец догадался. Куст рядом с подъездом весь покрылся крошечными зелеными листочками – блестящими, лакированными, – стал объемным, плотным, заслонил собой стену.

Надо же! Весна.

Весна пришла в город, а Андрей был занят джером и ее не встретил.

Что ж, раз она здесь – значит ее встретил кто-то другой.

Андрей кивнул – то ли зеленеющему кусту, то ли своим мыслям – и поднялся на крыльцо. Вошел в подъезд, одолел темный пролет, аккуратно и решительно открыл дверь. Зазвенел колокольчик в темных высях над головой. Зашаркали из глубин коридора шаги хранителя.

«Оставить сумку и уйти», – мелькнула мысль. Андрей поморщился и остался.

Хозяин музея всмотрелся в его лицо, узнал – дрогнули губы, и вразрез всему, чего ждал Андрей, протянул посетителю руку:

– Вениамин.

– Андрей. – И Андрей пожал жесткую сухую ладонь, скрепляя знакомство.

– Заносите, – буднично сказал хранитель Джера, повернулся и зашаркал по коридору туда, откуда пришел.

Андрей молча поволок за ним сумку, что делалась тяжелей с каждым шагом.

Комната в самом конце коридора оказалась жилой. Точнее, населенной старинной мебелью – похоже, ровесницей дома. Раскорячился на львиных лапах трехъярусный буфет, вокруг круглого стола водили чопорный хоровод венские стулья… то есть Андрей понятия не имел почему – но ему захотелось назвать эти стулья венскими, а столик – почему-то ломберным, хотя черт его пойми, что это слово значит на самом деле. Наваждение какое-то. И не мебель в привычном смысле, а реквизит, что ли. Снова Андрей ощутил себя в этом доме не то зрителем, не то участником нелепой, тягостной пьесы. Но в этот раз он пришел сам, это обязывало… или нет?

– Хотите чаю, Андрей? – подал реплику хозяин.

– Нет, – сердито сказал Андрей.

Хозяин кивнул и, ничуть не смущаясь, выставил на стол фарфоровый чайничек и две родственные чашки.

– Не беспокойтесь, ваши картины будут в полной сохранности, – сказал он.

– Это не мои картины. – Андрей заметил, что до сих пор держит в руке ремень сумки, как поводок собаки. Выпустил ремень, отошел на шаг, присел на краешек стула.

– Разумеется, – кивнул хозяин без удивления. – Вы как пьете чай, с сахаром или без?

– Я не хочу чаю, – возмущенно сказал Андрей.

Вениамин посмотрел на него внимательно и строго.

– Разумеется, – повторил он. – А как вам приятнее его не хотеть, с сахаром или без?

Андрей вспомнил, что Сью просила поберечь чувства хранителя. «Он странный, да», – прозвучал ее голосок словно бы рядом. Андрей задержал дыхание и медленно выдохнул.

– Мне неясна ваша игра, – осторожно сказал он, – и я, простите, не намерен в ней участвовать. Но если вы настаиваете – что ж, мне будет приятно не выпить чаю с двумя ложечками сахара.

– Спасибо, – серьезно сказал хранитель. – Я вам обязан.

– Не стоит, – махнул рукой Андрей и поднялся. – Ну… Всего доброго, Вениамин.

– Всего доброго, – ровным тоном отозвался хозяин.

Андрей шагнул к двери, обернулся. Хранитель помешивал ложечкой в фарфоровой чашке с васильками.

– Она больше не придет, – сдавленно сказал Андрей. – Вы понимаете?

Вениамин встал из-за стола.

– Я хочу вам… кое-что показать, – произнес он спокойно, и только пауза посреди фразы выдала его волнение.

Андрей ощутил вдруг повисшее в воздухе напряжение такой силы, что у него заколотилось сердце, и он мельком удивился, что еще способен сопереживать, что вообще способен что-то ощутить – хотя Сью уже по ту сторону, а он сам на грани.

Зальчик был маленький. И всего десяток акварелей на стенах. Низенький столик с альбомами и два глубоких кресла, поставленных так, чтобы, сидя в них, видеть все картины.

Хозяин опустился в одно из кресел, сложил молитвенно руки, застыл – словно установил недоступную внешнему наблюдателю связь с изображением.

На картине, куда он смотрел, был тихий пруд. Тишина казалась ощутимой, разлитой в воздухе, как густой аромат. Тишина и спокойствие. В темно-зеленой воде отражалось бледное небо с невесомыми облачками, и легкая дымка над водой безошибочно указывала на час раннего утра. Картина была невозможно, непредставимо мирной – настолько мирной, что… Андрей вдруг покрылся мурашками от понимания. Это была абсолютная противоположность городу, его суете и агрессии, это был вызов – тихий, упрямый и непобедимый, как непротивление злу насилием.

Пруд со своей стоячей водой, отражением и утренним туманом, существующий сам по себе, не являл собой ничего особенного. Но будучи соотнесен с городом, он превращался в символ, в оплот партизанского сопротивления…

Андрей моргнул, стряхивая наваждение. Вправду ли картина несла тот смысл, что почудился ему? Или это лишь его домыслы?

Он медленно обвел взглядом остальные акварели. Большей частью то были пейзажи – весенний лес, берег реки, одинокое дерево, заброшенная церковь, проселочная дорога. Снова лес, теперь поздней осенью… Настроение картин было разным, однако в сумме они сливались в ощущение, которое Андрей не утерпел, выразил вслух:

– В этом мире хочется жить.

– Да, – тихо отозвался Вениамин. – Да.

Он с трудом оторвался от созерцания, перевел взгляд на Андрея, скривился в болезненной улыбке:

– Спрашивайте. Я буду откровенен с вами.

– Вот как, – медленно сказал Андрей. Он так и оставался стоять все это время и теперь прошелся по комнате, поглядывая на хозяина, спокойно сидящего в кресле. – Откровенность за откровенность, да?

– Нет, – сказал хранитель. – У меня нет вопросов. Разве что вам захочется рассказать.

– Вы уверены, что хотите разговора со мной? – перебил его Андрей. – Уверены?

Вениамин вздохнул.

– Спрашивайте, – повторил он. – Вам нужно, я понимаю.

Андрей выругался, поймал взгляд хозяина, осекся.

– Простите, – пробормотал он. – Ладно, вы правы. Мне нужно. Если бы я еще знал, что именно… Но скажите мне – зачем? Как они могли… Сью… и ваша…

– Лариса, – торжественно сказал хранитель Джера. – Ее мирское имя было Лариса, и так она осталась в памяти моей.

Андрей чуть не выругался снова. Его сводил с ума этот театральный стиль и слог, который и его тоже – втихаря, исподволь – загонял в некие несвойственные ему рамки поведения.