Текст книги "Коронованный странник"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Бестужев-Рюмин к Феде подбежал, схватил за рукава мундира, с мольбою в голосе сказал:

– Федюша! Но ведь сие артикулы глаголят, а ты сам-то что разумеешь?

– Не могу знать, ваше благородие! – отчеканил денщик. – Согласно артикулов и мыслю, никак иначе!

Бестужев-Рюмин толкнул служивого так сильно, что тот распахнул спиною дверь, прокричал:

– А и пошел тогда прочь, колода, дурень недоношенный!

И когда смущенный Федя скрылся за дверью, весь опустошенный повернулся к офицерам:

– У дурака спрашивать не следовало...

Норов с веселым лицом встал из-за стола, взял в руки кивер:

– А они все такие, господин прапорщик. На кого полагаться? О том я вам и толковал недавно.

Помолчали, а после Серж с большой надеждой в голосе спросил:

– Стало быть, Базиль, и не полагаться нам на тебя?

Норов пожал плечами, провел рукой по густым, волнистым волосам, ответил:

– Сам пока не знаю. Может быть, в карауле будучи, явится ко мне... минутка, мгновение такое, да и решусь я на арест царя. А на сей момент план ваш мне неисполнимы кажется, ибо исполнение его не токмо от меня. как видите, зависит. Хотя, скажу, строй республиканский и уничтожение самовласти и мне идеей занятной кажется. Теперь же прошу покорнейше отпустить меня – к полковнику спешу с рапортом.

Кивком головы попрощался он с молчащими офицерами и, не надевая кивер, вышел из барака.

Серж и Мишель молчали, даже не смотрели друг на друга. Потом Бестужев-Рюмин, осушив кружку, со сморщенным от досады лицом, тихо проговорил:

– Не Федор дурак, не Федор, а я! Зачем нужно было при этом... при этом блюдолизе великокняжеском у эфиопа об особе императорской вопрошать? Все дело изгадил!

– Да, напрасно ты это сделал, – задумчиво произнес Мураеьв. – Но только не тревожься – решится Базиль на арест Александра. Он только очень осторожный этот наш Васенька Норов, потому-то прямо и не ответил.

– Нет, не осторожный он! Да и не наш он вообще! Для чего привел ты его? Зачем прожект ему открыл? Почему не проткнул я его шпагой или кинжалом? Вынесли бы ночью да и закопали бы где-нибудь. Теперь же донесет он на нас Николаю или коменданту, и все дело наше насмарку пойдет! Арестуют, и не сумею я в императора на смотре выстрелить, о чем тебе говорил! Ах, натворили делов! Задним умом сильны!

И Бестужев-Рюмин ещё долго сидел за столом рядом с пустыми бутылками из-под портера, подперев обеими руками голову, а Муравьев-Апостол даже не пытался утешить его. Он и сам сомневался в том, что Базиль Норов решится арестовать того, кому давал присягу. Лишь в одном был уверен Серж – Базиль их ни за что не выдаст.

"ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, ПРОСНИТЕСЬ!"

На следующий день ни в Бобруйске, ни в лагере, окружавшем его, не видно было солдат в заляпанных грязью мундирах. Полночи не спали солдатики, под приглядом унтеров и младших офицеров приводившие в порядок свою одежду, чистившие амуницию, оружие. При зажженных фонарях выметали сор березовыми вениками с лагерных улочек, посыпали их песком, укладывали двери, выносили подальше и зарывали нечистоты. Лагерь должен был принять государя императора сверкающим красотой, будто невеста, в дом которой приезжают сваха с женихом. Поэтому матерная брань да стук затрещин, раздаваемых направо и налево унтерами, слышались едва ли не до самого рассвета, и лишь пару часов разрешили солдатам поспать, чтобы уж совсем не выглядели в строю верными курицами. И дружный храп, сопение спящих заглушили трескотню кузнечиков, веселившихся в траве, кое-где окружавшей солдатские жилища.

Капитан Василий Сергеевич Норов в ту ночь не спал тоже, но вовсе не потому, что руководил работами, или их шум мешал ему уснуть. Бродя из угла в угол своего тесного барака он вспоминал разговор с Сержем и Мишелем, и мысли, точно сталкивающиеся в небе облака, перемешались одна с другой, рвались на части или вдруг приобретали четкие, прекрасные формы. И чем ближе был час рассвета, тем взволнованней становился Норов, то кидавшийся на вою походную кровать, то вскакивающий с неё и принимающийся вновь ходить по бараку.

"Вишь, чего от меня захотели господа заговорщики! Самого государя арестовать! А не под его ли знаменами я воевал за Родину свою? Самовластие им не полюбилось! Да разве царь русский безгранично применяет его на деле? Разве деспот он восточный? Нет, Александр оплошностей, кои дедом его и отцом чинились никогда не допускал и палку не перегибал. Он правит по законам! Революцию устроить захотели. Да ведают ли они, к чему это приведет? В Англии казнили Карла – появился деспот Кромвель, во Франции Людовика, так пришел Буонапарте, ещё более страшный деспот. А ведь начали французы прекрасно, с Бастилии начали, а после и пошло и поехало. Мирабо тварью продажной оказался. Камилл Домулен, острое перо революции, на Люссили Дюплесси женился, приданое в сто тысяч франков взял и превратился в буржуа. Дантон, министр юстиции, Тюильри штурмовал, утопил Париж в крови сентябрьских убийств, а потом развратничал с малолетками! Робеспьер, совесть Франции, обоим гильотиной головы сбрил, а после и сам погиб. И начались, то есть продолжались злодейства! Всюду убийства страшные, тысячами, спекуляция, предательство, разврат ужасный, грязный! Продажные твари вершат судьбу страны, и устанавливают буржуазные свободы, согласно которым вельможам позволено в театрах отшлепывать аплодисменты на обнаженных задних частях своим дам! И все сие именовалось словом "революция"! Она ничем не лучше, а, может, много хуже того, что разрушает! И вот приходит Наполеон...

А разве все эти Муравьевы, Бестужевы и Пестели не "наполеоны"? Да и я такой, наверно Все мы из-за границы по кусочку растерзанного Наполеона в себе привезли, вот он и шевелится теперь в нас, покою не дает, все рассказывает, как он из простого офицера артиллерийского в императора превратился. Так, выходит, и я императором бы стал с превеликим удовольствием? Боже милостивый, страшно как – нет, уж лучше республика! Свобода, равенство и братство – не химеры!

Но как дать гражданам свободу? Дозволить через представителей народа издавать удобные и справедливые законы? Но закон – это необходимость, а где есть необходимость, там уже нет свободы. Значит, ни в республике, ни в монархии свободы невозможны. Ведь я читал Спинозу и знаю, что свободой может быть лишь освобождение от собственных страстей, и никакие правительства и конституции не сделают человека свободным, ежели он сам не устремится к свободе!

А крестьяне, томящиеся в рабстве? Но разве я не знаю, что немецкие крестьяне, которых освободил Наполеон, не ведали, что им делать со своей внезапно полученной свободой. А равенство? Это химера или нет? Какое политическое устройство сделает людей равными? Республика? Нет! Так же останутся умные и глупые, сильные и слабые, здоровые – больные, красивые и безобразные. Да, равенство химера тоже! Правда, в республике каждый бы имел возможность для возмещения недоданного природой, что дало бы, наверняка, возможность сравняться хоть как-то с остальными и привести себя к гармонии с миром – искусствами, ремеслами, образованием! Ах, как все сложно, невыносимо сложно Так что же делать? Наводить мне на государя пистолет или... или просто застрелиться?"

И, обхватив голову руками, издавая стоны, боевой офицер, видевший в сражениях изувеченные до неузнаваемости тела, сам без жалости убивавший врагов, качаясь, то ходил по бараку, то неподвижно сидел на своем жестком топчане, не зная, как поступить ему на следующую ночь, и только звук труб, возвестивший о побудке, привел его в чувство, и Норов вновь вревратился в статного, волевого командира роты восемнадцатого егерского полка.

Полки, выстроившиеся шеренгами вдоль дороги, что вела к Бобруйску, в полном снаряжении, с ружьями ожидали приезда императора целый день. Иногда солдатам разрешали присесть, достать из шнабсаков ((сноска. Холщовые сумки, носившиеся под мундиром.)) сухари и перекусить, но вскоре вновь слышалась команда: ""стань-а-ть!"" и служившие резко поднимались на ноги, вытягивали шеи, смотрели туда, откуда должен был явиться император со свитой. Все страшно устали, но каждому хотелось увидеть государя, хотя бы его карету, чтобы потом, в палатке, перед сном обменяться друг с другом фразами, вроде: "Ну что ж, сподобил Господь узреть его величество!" – "Да, таперича и помирать можно...", а потом, уже лежа на тюфяках, набитых соломой, помечтать о предстоящем смотре, где всякий постарался бы выказать перед "светлыми очами все свое мастерство, отшлифованное зуботычинами фельдфебелей и матерной бранью унтеров.

Поезд государя появился в виду крепости только к вечеру, по шеренгам солдат прокатилась волна радостной тревоги, все зашевелилось, но мигом громкая команда, повторенная много раз, сковала ряды одетых в мундиры людей:

– На кра-а-а-ул! Для встречи слева-а-а!

Тотчас с треском, дружным и громким, солдаты вскинули перед собою ружья, вытянули вперед подбородки, выпучили глаза, а ходившие позади них унтер-офицеры били кулаками промеж лопаток тех, кто то ли подался вперед и вылез из шеренги или, напротив, отступил. Шипели им в затылки:

– Ничипоренко, послед свинячий, брюхо убери!

– Таратуйкин, говно бычачье, прямей ружье держи да повыше штык! Замордую после!

Все слышней делался стук копыт. Вот на рысях проехали лейб-гусары императорский конвой, – карета покатилась, влекомая четвертой лошадей, чья-то рука, облаченная в белую перчатку, высунулась из окна, помахала солдатам, даже лицо мелькнуло – не государя ли? Вслед за каретой на прекрасных, но уж взмыленных конях скакали свитские – генерал – и флигель-адъютанты. Белые и черные петушиные перья трепыхались на их шляпах, придавая офицерам свиты вид горделивый и франтоватый. Они с улыбками обменивались короткими фразами, но тут крепости грянули орудийные залпы, салютуя в честь прибытия в Бобруйск его величества, а солдаты, скашивая глаза в сторону кареты, широко разевая рты, сопроводили царский кортеж протяжным, громогласным "ура", и потом уж, как проехала карета их величества, им совсем не интересно было смотреть на коляски и фуры, везшие придворную челядь и походное хозяйство его величества.

Норов, как начальник караула, стоял в вестибюле комендантского дома, где были подготовлены покои для Александра, и не видел, как император выходил из кареты, но слышал все, что происходило подле крыльца.

"Посмотрит или не посмотрит на меня? – думал с трепетом Василий Сергеевич. – Если посмотрит да ещё и кивнет, – ведь он знает меня, – то я никогда не решусь. Если пройдет мимо, не взглянув, непременно сделаю то... то самое!"

Послышались шаги. Норов, в полной форме, при шарфе и офицерском знаке, с орденами на груди, с обнаженной шпагой стоял неподалеку от входа. Он знал, что шпага, приготовленная для салютования, могла бы сослужить сейчас совсем иную службу, но он гнал эту назойливо лезшую в голову мысль.

Вот Александр вошел, слегка поприседал, разминая ноги от долгого сидения в карете – на улице сделать это было неприлично. Норов отсалютовал, и, видимо, его движение заметил Александр. Повернул в его сторону голову, почти лишенную волос, настолько круто, насколько позволял высокий воротник генеральского мундира.

– А, Норов! – немного устало, но все же дружелюбно, негромко молвил Александр. – А я думал, что ты в Красном, в гвардии.

– Переведен в армейский полк, ваше величество.

– Ах, ну да, – наморщил высокий лоб император. – Вспомнил – эта неприятная историйка с братом. Но не печалься, вернешься скоро в Петербург.

И тут же вернул голову в прежнее положение и, уже не обращая внимания на замершего Норова, зашагал по ковру в сторону отведенных для него покоев.

Василий Сергеевич проводил взглядом высокую фигуру императора. Все у него внутри трепетало, стыд жег его нещадно – как мог он помышлять о пленении этого прекрасного человека, соблаговолившего так милостиво поговорить с ним, с армейским капитаном?

"Разве это деспот? – с горечью думал он, вспоминая свои мысли. – Разве тиран? Да такого государя ещё не имела Россия. Он правит ею по законам, его сердце полно доброты, снисходительности. А я – подлец, изменник! Нет, нет прощения!"

Два часа ходил Норов по коридорам дома, где повсюду были расставлены его ребята. Каждый смотрит весело, всякий рад, что довелось охранять особу государя. Карабины, заряженные карабины – у ноги. По первому знаку они пустят свое оружие в дело, и ни один злоумышленник не посмеет посягнуть на любимого монарха, помазанника Божьего. Норов зал, что даже не будь у них карабинов, они бы пустили в ход тесаки, дрались бы голыми руками, но Василий Сергеевич также был уверен в том, что прикажи он им схватить Александра, скрутить ему руки и бросить в каземат, на холодный каменный пол, они сделали бы и это. Ему было ведомо, сколь преданы егеря ему, их любимому капитану, потому что он являлся их отцом, а император был какой-то недосягаемой для понимания персоной, н е ч е л о в е к о м., без плоти, без страстей – просто недоступной для понимания идеей.

В доме царица сдержанная суета. Быстро проходили туда-сюда по коридорам большого дома камердинеры, лакеи, флигель-адъютанты, стараясь выказать усердие, с озабоченными, злыми лицами понукали прислугу. Император хотел есть, а ужин задерживался. Дважды прошел мимо Норова комендант крепости Берг. Почти вплотную придвинул к его лицу свое потное, опушенное густыми бакенбардами лицо, проговорил:

– Смотрите в оба, господин капитан. Мне хорошо известно о брожении умов в среде офицеров расположившихся близ крепости частей. Не приведи Господь обеспокоить как-нибудь особу их императорского величества – многие головы полетят, да и ваша тоже.

– Мои егеря всецело преданы мне, ваше превосходительство, – ответил Норов, и отчего-то злоба вдруг вскипела в нем.

– Вам... преданы? – спросил Берг, точно заметил какую-то насторожившую его деталь в интонации капитана.

– Именно мне, ваше превосходительство, – не моргнув, сказал Василий Сергеевич.

– Ну, ну, – бросил Берг уже на ходу и буквально побежал в сторону зала, где готовили ужин.

Отужинал Александр быстро. Все видели, что его величество утомлен, рассеян. Обычно такой любезный, охотно шутивший с каждым, кто оказывался с ним за одним столом (в особенности с женщинами), Александр молчал, хоть и ел с аппетитом, и все отнесли молчаливость императора к желанию поскорее закончить ужин и отправиться в спальню. Правда, Берг, внимательно следивший за Александром и боявшийся того, что дурное настроение царя связано с усмотренными при въезде в крепость недостатками в строительстве новых укреплений, пожелал успокоить себя и спросил тихонько у сидевшего с ним рядом лейб-медика баронета Виллие:

– Их величество не болен?

– О, нет, – ответил иностранец, так и не выучивший в совершенстве русский язык. – Чуть-чуть ипохондрия, это должно пройти.

Но этот ответ совсем не успокоил коменданта – напротив, Берг встревожился ещё сильнее, решив, что ипохондрия царя вызвана именно неудовольствием.

Покончив с десертом, Александр поднялся, и все поднялись тоже. Не говоря ни слова, одним лишь кивком головы дал всем понять, что ужин окончен, и быстро удалился в свои покои, сопровождаемый лишь генерал-адъютантом Волконским. Присутствовавшие на императорской трапезе гости стали расходиться. Норов, стоявший у входа в столовую, видел, что все выходили в коридор в мрачном расположении духа. Некоторые обменивались короткими фразами, говорили, что государь сегодня был "не в ударе", каждый предчувствовал, что завтрашняя инспекция крепости и скорый смотр частей армии может обернуться для многих немалыми неприятностями. А скоро и в коридоре снова лишь одни лакеи, уносившие на кухню блюда с почти нетронутой едой, чтобы там вдоволь полакомиться кушаньями с царского стола да сдержанно посудачить о том о сем, пообсуждать поведение всех присутствовавших на ужине особ.

Спальня императора располагалась рядом, и от столовой её отделяла лишь стена, но каждый дворцовый слуга знал, что, если уж Александр удалился почивать, то заснет быстро и будет крепко спать, ни разу не повернувшись за ночь. Лакеи, как и многие в государстве, знали, что государь туг на ухо, а поэтому и не пытались даже вести себя потише. Они весело переговаривались, гремели посудой, топали ногами, и Норов понимал, что такое поведение доставляет им особое удовольствие – надо же, в тесной близости с властелином огромной державы его слуга становился как бы выше самого государя, наделенного, знали лакеи, кучей недостатков физического свойства, обладавшего слабостями обыкновенного человека.

"Холопы, скоты! – с ненавистью смотрел на лакеев Норов. – Истинно говорят: не существует для лакея героя, но ведь это происходит только потому, что они – лакеи, с холопскими душонками! Ах, был бы я на месте Александра, поплясали бы они у меня на конюшне, разложенные на лавке голыми задницами вверх!"

И он тотчас поймал себя на мысли: "Как, я мечтаю быть императором? Да нет, чушь какая! Я так и не думал, просто я лакеев ненавижу!"

И Норов, боясь сорваться и кинуться на слуг с кулаками, вновь пошел по коридорам дома, чтобы проверить караулы, заглянул в кордегардию, где отдыхали егеря, уже сменившиеся с постов, вновь пошел по комендантскому дому, скоро успокоившемуся, уснувшему. Теперь в столовой не было даже суетящихся лакеев, и стол был чист, накрыт дорогой парчовой скатертью, и лишь одна китайская ваза стояла на нем. Все было погружено в тишину, и лишь несколько свечей горели в бронзовых бра, выхватывая из темноты затейливый орнамент богатых рам, которые украшали картины, висевшие на стенах.

Вдруг Норову отчего-то захотелось посмотреть, что изображено на этих картинах, и он пошел вдоль стены. На него смотрели лица неведомых ему людей, перед ним открывались виды с руинами замков, столы, заваленные снедью – все оказалось не интересным ему, но какая-то сила все влекла и влекла его вперед, покуда он не остановился возле высокой филенчатой двери и сразу осознал – эта дверь вела в спальню Александра.

"А что, один ли спит император или с камердинами? – подумалось как бы невзначай Василию Сергеичу. – А что, если приоткрыть дверь да посмотреть?"

И его рука в нитяной перчатке, будто сама собой, потянулась к бронзовой ручке и осторожно надавали на нее. Без скрипа язычок запора освободил дверь и она бесшумно отворилась.

"Я – начальник караула и вправе следить за покоем во вверенном мне доме, – подумал, как бы утешая самого себя Норов, просовывая голову в проем между дверью и косяком. – Ничего не будет зазорного, если Александр Палыч увидит меня..."

В спальне царил полумрак. Только три свечи, вставленные в трехрогий шандал, стоящий на столике неподалеку от алькова с постелью императора, освещали комнату. Взгляд Норова приник к белой горке, возвышавшейся над неширокой кроватью. Зоркие глаза капитана видели, что "горка" то немного вырастает, то опадает вновь – понятно, что Александр крепко спал, дыша ровно, так что слышалось его довольно громкое сопение. Кроме него, в спальне никого не было, и Норов, отчего-то испугавших этого обстоятельства, осторожно прикрыл дверь.

Сердце стучали, а почему колотилось оно так бешено, Василий Сергеевич и сам бы не дал себе отчета.

"Вот, он там один, а если б с камердинером спал, все бы проще было. Спит, как самый обыкновенный человек. почти храпит – с презрением подумал он. – И, может быть, правы те холуи, что убирали со стола? Да, конечно, они правы, и я зря ругал их! Это для моих егерей, для всего российского народа, для всей Европы Александр – великий монарх, победитель Наполеона. Все трепещет перед ним, все покорно этому лысоватому человечку, волею судеб вознесенному на недосягаему высоту, а он – храпит, и под его кроватью ночной горшок. Ах, как правы слуги, смеявшиеся, когда этот властелин укладывался спать. Им-то виднее, потому что они ближе к нему. А разве я, к примеру, не мог бы стать императором? Я, прошедший от начала до конца всю страшную войну с Буонапарте? Не я ли заслужил ордена за храбрость? А с какой кстати этому бездарному царишке надели через плечо Андреевскую ленту? За что назвали Благословенным? Не благодаря ли мне? Да, конечно! Так, выходит, я не менее его заслуживаю, чтобы лежать в этой спальне, а завтра ездить по крепости, делать замечания, куда более дельные, чем сделал бы он, а потом смотреть на то, как маршируют передо мной полки! Да во всем этом я разбираюсь лучше, чем это ничтожество! Наполеон был во сто крат талантливее казненного Людовика, а я – этого тугоухого пустопляса, который был не способен даже оставить после себя наследника престола! Да, – я ношу в себе частицу Наполеона, и я должен стать диктатором, я, а не какой-нибудь там Пестель, тщеславный болтун, или Серж Муравьев. Кто решился на такое дело, тот и будет управлять страной, покуда народные представители не скажут, что делать дальше с делом управления Россией! Все, долгожданная минута наступает!

Он вновь решительно взялся за ручку двери и надавил её вниз, дверь отворилась, и, стараясь не скрипнуть сапогами, Норов, вытаскивая из кармана мундира пистолет, не отрывая взгляда от белой "горки", двинулся к алькову. А в голове, точно шестеренки хорошо отлаженных английских часов, крутились мысли, холодные и четкие: "Сейчас я разбужу его, велю одеться и под угрозой пистолета выведу из спальни. Мы пройдем мимо моих ребят, и они даже не заподозрят неладное. Потом я введу его в кордегардию, пошлю толкового унтера или сразу двух к Муравьеву-Апостолу и Бестужеву – пусть своих черниговцев и полтавцв поднимают, ведь они тут же все поймут, поймут, что я сотворил. Я же вначале запрусь в кордегардии, сделав Александра своим заложником. Если кто-то попытается взломать дверь, скажу, что убью императора. Потом мы переведем его в каземат и потребуем вначале подписать указ о введении конституции, а после и манифест об отречении. Вот так-то..."

Он пошел к алькову. Александр крепко спал с полуоткрытым ртом, и слюна стекла на подушку, расшитую кружевами. На голове царя был вязаный колпак, и Норову подумалось некстати: "Елизавета, должно быть, вязала мужу, чтобы головке, волос лишенной, нехолодно ночью было". Он ещё с полминуты смотрел на спящего, а потом, направляя пистолет прямо ему в лицо, потряс императора за плечо...

Александр проснулся мгновенно – Норов даже и не ожидал такого скорого пробуждения от крепко спящего человека. Оторвал от подушки голову, а когда увидел направленный на него пистолет, резко приподнялся, опираясь на локоть.

– Кто здесь?! – испуганно и довольно громко спросил император, а Норов, уже не боявшийся ничего, приложил к губам палец:

– Тише, ваше величество, шуметь не надо!

– Норов, это ты? – словно повинуясь приказу капитана и на самом деле говоря почти шепотом, спросил Александр. – Что ты делаешь здесь и почему у тебя пистоолет?

– Ваше величество, – с холодным злорадством, понимая, что в его власти сейчас находится монарх России, а он его подданный, повелевает им, заговорил Норов, – я пришел к вам от имени тайного общества, задавшегося целью превратить империю в республику. Я арестую вас, и не пытайтесь кричать и звать на помощь. В ином случая я просто... застрелю вас, мне нечего терять!

– Но как ты посмел?

– Не стоит задавать пустые вопросы, ваше величество. Одевайтесь. Вам помочь? И помните: выстрел будет ответом на ваш крик.

Тяжело дыша и хватаясь за левую часть груди, Александр с трудом поднялся, спустил с кровати ноги. Норов видел, что царь сильно возбужден. Обхватив голову руками, он сидел ошеломленный и подавленный, тихие, неясные слова слетали с его сухих губ, и Норову показалось, что он просто сетует на судьбу.

– Да одевайтесь же! – тоном, каким отдают приказы, потребовал Норов. Мне каждая минута дорога! Вам принести одежду? Начнете с панталон или сорочки?

Но Александр был недвижим. Он даже перестал бормотать и убрал с головы руки, опустив их на край постели. Норов видел, что Александр сидит на кровати уже не в прежней позе подавленного горем, оскорбленного до глубины души монарха. Скорее задумчивость наполняла сейчас все сознание Александра. Этого Норов совсем не ожидал, и он отчего-то испугался:

– Да вы оденетесь или нет? Или вы хотите, чтобы я убил вас, что послужило бы поводом к кровавой междоусобице в стране? Нам нужно от вас лишь отерчение.

Сидящий вдруг поднял на Норова свои большие, светлые глаза. Все лицо его выражало спокойствие, почти безмятежное спокойствие, а губы едва заметно растянулись в улыбке.

– Норов, ты хочешь моего отречения? Что ж, я отрекаюсь...

– Ну так и собирайтесь же! – в тревоге воскликнул капитан.

– Нет, постой, – помотал головой, обряженной в смешной колпак, император. – Я отрекаюсь, но не желаю, чтобы власть переходила к бунтовщицам. Сам не знаешь разве, чем кончилась для Франции революция?

– Не к бунтовщикам перейдет высшая власть в стране, а к диктатору. Им будя я, покуда народные избранники не решат, что делать дальше.

И снова царь помотал головой с горькой улыбкой на лице.

– Нет. Норов, не нужно этого, диктаторства не нужно. Я знаю твой характер ещё с тех пор, как ты подрался с Николаем. Ты сам бы не отказался стать... императором...

– Да что вы такое говорите? – молвил Норов, пораженный прозрением Александра. – Одевайтесь...

– Нет, сядь со мною рядом, Норов, – ласково предложил Александр. – Не бойся, я не стану кричать. Я просто должен тебе кое-что сказать.

Не приказ монарха, а просьба человека, имевшего в душе что-то большое, пока ещё непонятное Норову, имевшего какую-то тайну, заставила Норова опуститься на кровать рядом с Александром. Он все ещё держал пистолет наведенным на императора, но тот словно не замечал оружия.

– Послушай, – тихо начал Александр, – престол давно уже тяготит меня, и скрыться за стенами какого-нибудь монастыря было бы для меня величайшей отрадой. Я уже давно решил оставить трон, но можешь представить, как отнеслись бы к этому шагу в России, в Европе, во всем мире? Победитель французов, человек, повелевающий шестью частью суши, вдруг уходит в монахи!

Норов молчал. Вначале он подумал было, что Александр просто собрался усыпить его бдительность, вызвать к нему сострадание или просто обмануть. О лукавстве императора Норов слышал не раз, а поэтому твердо сказал:

– Нет, я не верю вам, ваше величество. От трона не отказываются добровольно, да и каким же образом, скажите, я смог бы заменить вас на троне? Ведь вы именно на это и намекали мне?

– Не намекал, нет! – с горячностью возразил государь. – Я уйду, сейчас же покину этот дом, а ты... останешься.

Норов был ошеломлен. Не веря своим ушам, он спросил:

– Как это... останусь? В каком же качестве? Вы что же, добровольно передадите скипетр мне? Но не вам ли лучше всех известно, что правила престолонаследия требуют передачи царственной власти по прямой мужской линии! Не ваш ли батюшка утвердил такой порядок?!

– Все верно. Норов, все верно! – горячо зашептал Алексадр, продвигаясь к капитану ближе. – Но мы и не станем попирать закон!

– Тогда я вас не понимаю! Вы просто смеетесь надо мной! Вы, государь, уйдете, а я останусь в вашей спальне? Завтра же в неё войдут все те, кто прекрасно знал, что монарх России – Александр, а вовсе не какой-то егерский капитан. Или вы мне предлагаете сослаться на ваше... странное решение и поставить всех перед фактом: страной отныне правит император Василий Норов? Да вы, простите, великодушно, белены объелись!

Александр не обиделся. Он лишь печально улыбнулся, но тотчас его глаза заискрились озорством:

– Нет, не Норова встретят они выходящим из спальни, а меня, то есть вас в обличьи государя!

Норов, не боясь того, что он будет услышан, расхохотался. Разговор принимал престранный оборот, Александр явно издевался над ним, видно, пытаясь выиграть время, но смех капитана внезапно вызвал на лицо царя выражение глубочайшей серьезности, и император сказал:

– Я не шучу, Норов. Теперь же внимаательно послушайте меня и не перебивайте, ведь я все-таки... ваш государь покамест. Так вот, я ухожу, вы же остаетесь. Человек вы благородный и, уверен, умело распорядитесь властью, дабы принести России одно лишь благо. Я немало сделал для своей страны, я устал царствовать, мне не под силу новации вроде введения республиканского правления. Вы же осуществите это от моего имени. теперь о главном, Чтобы никто не смог заподозрить обман нужно сильно изменить вашу внешность, до неузнаваемости. Вы моложе меня, но ростом мы под стать друг другу. Сие немаловажно – вы без труда сумеете облечься во все мои одежды. Теперь же о лице... Вам не доводилось наблюдать, как обезображивает оспа лицо человека?

– Ну как же, видел... – слушал Норов Александра, словно зачарованный. От тихой, но страстной речи царя исходил какой-то могучий поток энергии, обволакивавший сознание капитана.

– Так вот, сейчас я приглашу сюда лейб-медика, господина Виллие. Он чрезвычайно предан мне...

И Александр сделал попытку встать с постели, однако Норов, подумавший, что император так долго улещал его своей речью лишь для того, чтобы уйти из спальни и позвать на помощь, грубо схватил его за руку:

– Нет, никуда вы не пойдете!

– Да пустите же, Норов! – с неприязнью высвободил Александр свою руку и с укором посмотрел на капитана, – Не верите слову императора? Я обещаю вам вернуться с медиком. Это в моих интересах!

– В длинной ночной рубахе, в колпаке, Александр быстро пошел к дверям, отворил их, а Норов так и остался на кровати. Он был уверен, что сейчас явятся флигель-адъютанты, и он будет арестован. "Да как же я мог поверить всей этой галиматье о замене своей персоной государя? – в отчаяньи думал Норов. – Обольстил он меня, как глупую девицу обольстил!"

Минули пять минут, десять, а Александр все не появлялся, и Василий Сергеевич с горечью подумал: "Если сейчас сюда войдут люди, чтобы взять меня под стражу, я не вынесу позора – застрелюсь прежде, чем они потребуют отдать им пистолет и шпагу!" Но не флигель-адъютанты, а Александр и худощавый, сутулый Виллие явились в спальне. Медик нес в руке кожаный чемоданчик с покатыми боками, был заспан, но сосредоточен. Видно, Александр поднял его с постели – доктор пришел в одной рубашке, даже жилета не было на нем.

– Милый Виллие, – обратился к доктору на английском языке Александр, положив обе руки ему на плечи, – вы любите меня?

Норов заметил, что медик смутился. Наверное, царь впервые задавал ему такой прямой вопрос.

– О, государь, – пробормотал Виллие, – если бы вы приказали, я бы своим ланцетом ради вас сейчас же перерезал бы себе вены.

Александр улыбнулся: