Текст книги "Коронованный странник"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Князь совсем не обиделся, уловив нотку гнева в голосе гостя:

– Ничуть нет-с, почтеннейший, – заговорил он кротко, заискивающе глядя в глаза Александра. – Во-первых, ножиком таким у нас с медведем воевать дело привычное: что ножик, что пуля – для медведика вещи смертельные, токмо надо изловчиться. Зверь, не попади я в него из штуцера, мог и меня задрать. Во-вторых же, я своих дворовых не насиловал, не приказывал им, но они за счастье почли отличиться передо мной в доблестном поединке с ревуном да удаль свою перед другими холопами выказать хотели. Любят они все меня, как батюшку своего. Не захотели бы опасности, никакими б силами я не сумел бы их принудить к бою с медведем, даже капитан-исправнику на меня за то могли бы жалобу принести. Так что, ваше... то бишь, Василь Сергеич, не извольте об их судьбе тревожиться. Женкам ихним серебра подкину – ещё руки целовать станут! Но бой с рыкуном лесным покажется вам, сударь, детскою забавой в сравнении с "чижиком", коего мои ребята учинять мастаки великие!

– Да что ж за "чижик" такой? – спросил Александр, немного успокоившись.

– А вот сами вскоре наблюдать будете! – чуть не захлебнулся Ребров-Замостный восторгом в предвкушении какой-то особенной забавы. Токмо на берег речки нашей выедем, где нас уж столы дожидаются да вертела! – И прокричал, обращаясь к слугам: Медведя заберите да мертвые тела. Убитых в Ребровку везите, а мишку – на берег Таракановки!

Тут же холопы князя расторопно принялись готовить носилки для тел горе-охотников, для чего потребовались жерди. Медведю же связали лапы, продели между ними палку, и скоро убитых людей и зверя уж несли к дороге, чтобы везти на лошадях, положив на их спины концы жердей. Александр отъезжая с князем вперед, обернувшись, успел заметить, как шарахнулись кони, когда поднесли к ним мертвого медведя, и с горечью подумал: "А ведь я похож на этого убитого зверя! Еще совсем недавно я вызывал в людях чувство глубокого почтения, трепета, даже страха. Теперь же я могу напугать их лишь в том случае, если они увидят сходство моей физиономии с царской. От царя во мне осталась одна лишь оболочка, а внутри – пустота!"

В сопровождении лая собак, гортанно-радостных звуков рогов, охота торжественно выехала на крутой берег реки, лишь начавшей покрываться ледком.

– А вот и мой охотничий стан, китайский бог! – показал Ребров-Замостный нагайкой на копошащихся впереди людей, на дымящиеся костры. Подъехали поближе, спешились. Здесь уже были расставлены несколько столов с закуской. Промеж столов – объемистый бочонок, уже вскрытый. – Ну, попируем, усладим и плоть и душу! Эй, там, гнидочесы! – прокричал князь, обращаясь к холопам. – Медведя чтоб в одночасье освежевали да на вертел его! Зело лютый голод грызет и меня и гостей!

– Холопы забегали, засуетились. Александр, косясь, видел, как сразу трое с ножами склонились над тушей медведя, парок повалил от неостывшего, лишенного шкуры мяса. Резали темную медвежатину и тут же подавали истекающие кровью куски тем, кто стоял рядом с ними с рожнами в руках. Скоро, облизываемое языками пламени мясо зашипело, заскворчало, добрый, но какой-то чуть пряный, лесной дух потек над станом, в Ребров-Замостный серебряным ковшиком черпал из бочонка рябинно-красную жидкость, расплескивал её по чаркам, стоящим на столе и говорил дворянчикам, у которых уж замаслились глаза в предвкушении пира.

– Сие вам, китайский бог, водка по стариннейшему рецепту под моим собственным надзором выкуренная и настоенная. "Перцовка жимолостная, или Ребровка" называется! Пейте, закусывайте, да их сиятельство Реброва-Замостного паки и паки благодарите!

– Благодарим присно, ваше сиятельство! – проблеял кто-то из захребетников.

– И во веки веков благодарить и поминать будем! – паточно пропел другой, но князь его резко оборвал:

– Какое поминовение, китайский бог?! Я всех вас переживу, ерши вяленые! А вы, Василий Сергеич, что ж к нам не подходите? – ещё более елейно, чем дворянчик, проговорил князь. – К нам, к нам идите, водочки перцовой отведайте да вот икоркой с горячим оладушком и закусите! Опосля медвежатинки отведаем да и будем "чижиков" пускать! Эх, полетят, китайский-раскитайский бог!

Александр, от природы вежливый, не способный обидеть хозяина, если он спешил угостить его, выпил чарочку перцовки и закусил, как предлагали, "оладушком с икоркой", а из памяти не уходили убитые на охоте люди.

"Да неужели эти слуги и на самом деле такие покорные, готовые пойти на самоубийство, только бы была выполнена воля барина? Ведь отправлять их на медведя с ножом, имея возможность застрелить его, это жестокость, деспотизм! Ну, пусть жесток этот князишка, но как же мирятся с его деспотизмом слуги? Неужто рабство уничтожило в них и самолюбие, и гордость, и желание жить?"

Не прошло и часа, а гости уж были красны лицами, болтливы и смелы в присутствии Реброва-Замостного, размягчившегося, подобневшего, вравшего напропалую, бахвалившегося вначале борзыми, потом всей псарней, после конюшней, затем дворовыми девками, из которых он "сотворил" танцовщик. Александр узнал, что в Ребровке имеется и театр, и оркестр, и труппа, многие дворовые участся на живописцев, французскому, пению и танцам; все крепостные ради-радешеньки от того, что владеет ими сам их сиятельство Ребров-Замостный, князь, то и дело приглашают его крестить младенцев, что он делает охотно и стал уже крестным отцом не менее пятисот жителей Ребровки и других деревень. На праздники же крестьяне собираются перед домом барина, поэт в честь него здравицы, одаривают всякой всячиной, целуют руки, плачут. И, вспомнив об этом, князь, закрыв лицо пухлыми ладошками, разрыдался от переполнявших его отеческих чувств, и стоявший неподалеку холоп немедленно извлек из походного поставца большой накрахмаленный платок, которым их сиятельство утер глаза и в который громки и со тщательностью высморкался.

– Да скоро ль медвежатина готова будет, китайский бог?! – неожиданно громко прокричал Ребров-Замостный, что Александру после умильных слез показалось странным и неуместным.

– Уже несет, батюшка, уже несем! – послышалось в ответ, и скоро на столах и впрямь появилось мясо, полыхнувшее жаром.

– Кушай, Василь Сергеевич, кушай! – с медовой улыбкой предложил князь. – Душу отведешь, а после я тебе такого "чижика" покажу, что ой-ой-ой!

Заинтригованный Александр принялся грызть мясо, крепкое, темное, волокнистое, с сильной лесной пахучинкой. Видел, что и гости, хоть и нахваливают медвежатину, не желая обидеть хозяина, однако ж морщатся, глотают через силу, давятся, сам же Ребров-Замостный к мясу и вовсе не притронулся, а только понукал дворянчиков:

– Ешьте, ерши вяленые, чтоб помнили князя, щедрость его да хлебосольство!

Но когда один из гостей, схватившись за горло, с хрипением удавленника кинулся подальше от стола, чтобы не испортить аппетит другим, а за ним тут же процедуру совершили ещё два захребетника, князь понял, что гости наелись досыта.

– Ну, буде с вас! – сказал он торжественно. – Теперь же – главным фокусом распотешимся! "Чижика" чинить станем!

Тут со всех сторон налетела дворня – егеря, стремянные, доезжачие, поваришки. Все встали в круг, будто всем давно была знакома забава со странным названием "чижик". Ребров-Замостный, посмеиваясь, достал из кармана кошель, высыпал на столь горсть серебра и заговорил:

– Тому, кто "чижика" исполнит с наилучшей красотой и чистотой, рубль серебром дарю, китайский бог! Только перед началом скажите, ребятушки: добровольно ль вы, без насильства с моей стороны "чижика" делать станете? Потому вопрошаю, что один важный барин испереживался сердцем, жалеет вас!

И Ребров-Замостный подмигнул Александру, который с трепетом ожидал от "фокуса" чего-то страшного, дотоле не виданного. Холопы же, тоже малость восхмеленные, рассмеялись, будто такой вопрос никак не следовало бы им задавать. Послышались бесшабашные крики:

– А пусть барин о нас не печалится! Мы "чижику" с детства обучены, только и ждем случая, чтобы Евграфа Ефимовича, благодетеля и батюшку нашего, порадовать-позабавить!

– За рупь серебряный каждый из нас "чижиком" стать рад, а за два так и "расчижиками" сделаемся!

И толпа холопов задорно стала ржать, потешаясь то ли над глупостью заезжего барина, позволившего допустить в свое сердце жалость к ним, отважным, то ли над собой, над собственным беспредельным бесстрашием.

– Ну, хорош голотать, козлы! – прервал Ребров-Замостный ярый смех холопов. – начинай по одному!

Холопы перекинулись едва слышными фразами, немного поспорили, видимо, оспаривая у друг друга право начать "фокус", и вот уже над толпой замелькали чьи-то руки, взлетела над головой стаскиваемая одежонка, и Александр увидел, что от толпы холопов отделилась фигура совсем голого мужика, который, поеживаясь, подбежал к князю, похлопал себя по груди и сказал:

– Чарочку подайте, как водится, Евграф Ефимыч!

– Пей! – с добродушной улыбкой протянул дворовому человеку чарку Ребров-Замостный, тот метнул перцовку в широко открытый рот, истошно завопил и, согнув в локтях руки, бросился вниз к реке по крутому берегу только ягодицы быстро-быстро задвигались. Добежав до реки, повернувшейся тонким ледком лишь на десять саженей от кромки берега, холоп, ещё громко гаркнув, с разбегу сиганул головой вперед, да ещё как-то хитро изогнулся в полете, и Александр, к ужасу своему, увидел, что, пробив лед, он ушел под него.

"Да когда же он вынырнет? – чувствуя, как сильно трепещет его сердце, подумал Александр. – Неужели это зверство и есть "чижик"?"

И, точно догадываясь, о чем думает гость, Ребров-Замостный беспечно сказал:

– Не тревожьтесь, сейчас вынырнет. Вся идея "фокуса" в том и заключается, что нужно, пробив ледок, уйти под него, проплыть маленько под водой, а после, пробив лед головой в другом уж месте, выйти на поверхность. Сия забава заведена была ещё дедом моим, Аннинских времен кавалером – и жох же он был на всякие такие вот веселые проделки! Дворовые сильно привязались к такой забаве, только и ждут случая...

Но договорить князь не успел, потому что отовсюду раздались огорченные возгласы:

– Спортил "чижика" Серега, мешком на дно ушел, щук кормить!

– Может, выплывет еще?

– Где там! Давно бы выплыл...

– Ну ладно! – закричал князь. – Чего сопли-то рспустили? Не выплыл, значит, сам виноват, такова его, видать, планида! Следующий за чаркой подходи, али нет уж боле смелых да ловких "чижиков"?

– Как нет

– Есть! Есть!

– Все мы "чижиками" быть хочим!

Дворовые по очереди, оговоренной между ними, раздевались, подходили к князю за чаркой, выпивали и бросались вниз с криками радости, напускной, как казалось Александру, который с искривленным от душевной боли лицом, как завороженный, наблюдал за дикой игрой. Второй холоп, пробив лед неподалеку от полыньи, оставленной несчастным Серегой, взломал головой ледяную корку в двух саженях от своей лунки, радостно заорал:

– Ага! Сотворил "чужика"!

Мотая скукоженным от холода удом, скользя на снегу, поднялся наверх, получил от Реброва-замостного обещанный рубль, поцеловал его в руку и бросился одеваться и отогреваться у костра. Третьему повезло тоже, вместе с рублем он принял от князя и благодарность, и Евграф Ефимович ликовал:

– Ну, ваше величество! – хлопал он себя по толстым ляжкам. – Каково мои ребята имеют "чижика" чинить? Не видал, поди, прежде такой забавы? То ли ещё сегодня в моем доме увидишь – погоди!

Но ликовал Ребров-Замостный преждевременно – четвертый дворовый, с излишней резвостью сбегая вниз, оступился, перевернулся несколько раз через голову да так и остался лежать на косогоре в срамотной наготе, широко раскинув руки и ноги. Оказалось, что он сломал при падении шею. Пятый холоп, хоть и добежал до льда и пробил его, но, подобно Сереге, так и не выплыл, отправившись вслед за товарищем кормить щук в Таракановке.

Ребро-Замостный, то и дело прикладывавшийся к чарке, стал мрачен: из пяти холопов погибли трое. Люди стоили денег, да деньги нужно было давать и женам погибших, и князь, хоть и был помещиком богатым, но счет деньгам вел и пускать их на ветер на старости лет не любил.

– Все! Хорош! Набаловались мы "чижиком" холопским! А вот желание имею сейчас дворянских "чижиков" посмотреть, китайский бог! – и окинул суровым взглядом дворянчиков-приживалов.

– Тоже за рублик-с? – хихикнул один из них, сильно желая увидеть в словах Реброва-замостного шутку.

– Нет, не за рубль! Ваши души дороже стоят, но все равно стоят!

Александр следил за безобразной сценой с краской стыда за своих дворян.

– А чего же стоят наши-с души-с? – уже с интересом спросил тот же мелкопоместный дворянчик.

– Вот чего, китайский бог! – прогудел Ребров-Замостный, вынул из кармана сторублевую помятую ассигнацию, бросил её в серебряный ковшик, которым разливал по чаркам перцовую, и поднял его высоко над головой. – Ну, кто "чижиком" станет?

Некоторое время дворянчики, стыдливо улыбаясь, ковыряя носками сапог снег, молчали, и Александр с надеждой думал, что они помнят о своей дворянской чести, но вдруг кто-то из них, боясь, что кто-то другой вызовется скорее, чем он, быстро проговорил:

– Я "чижика" сделаю!

– И я тоже могу, ваше сиятельство! – выкрикнул второй.

– Нет, меня пустите, благодетель! – подбежал высокий, нескладный человек к Реброву-Замостному и низко поклонился ему: – У меня семеро детей, нужда заела – сто рублей позарез нужны! Сотворите Божескую милость!

Князь, вдоволь налюбовавшись картиной самоуничижения юливших перед ним дворян, веско сказал:

– Я, все знают, добр и благороден, сирых призираю, а посему дозволяю тебе, Левка Свиридов, показать всем на свою удаль.

Свиридов, будто его ужалили, дернулся всем телом в конвульсии радости и стал расстегивать бекешу:

– Спасибо, спасибо, ваше сиятельство! Только уж дозвольте, батюшка, портков не снимать – совестно перед холопами, а?

– Ну, нет, китайский Бог, – мрачно прогудел Ребров-Замостный. "Чижиково" представление ритуал имеет древний, ещё предками моими утвержденный, а посему должен ты, Свиридов, непременно с голой задницей и всем прочим перед нами явиться. Да к тому же тебе без порток способней будет из-подо льда выныривать, китайский бог – как пробка из бутылки выскочишь, ничем не зацепишься.

Александр больше не мог терпеть. Качаясь от сильного волнения и негодования, он шагнул к раздевавшемуся Свиридову, сказал:

– Хотите я дам вам сто рублей?

– Дайте! – перестали дергать одежду руки дворянчика, а глаза с жадной надеждой уставились на Александра.

– Только уж не позорьте рода своего, оденьтесь! Вы ведь дворянин?

– Точно так-с, дворянин-с, – закивал Свиридов. – Токмо я, с удовольствием приняв от вас подарок, никак-с не могу отказаться от "чижика". У меня тогда будет двести рублей! Семья-с, понимаете-с! Я уж нырну, не обессудьте-с!

Скоро дворянчик уже стоял перед всей охотой голый, как Адам. Холопы откровенно смеялись, а другие барские дармоеды-дворяне, напротив, поглядывали на него с завистью. Свиридову дали выпить чарку водки, и он, перекрестив впалую грудь, неловко ринулся вниз по склону, добежав до льда, помедлил немного, но, оттолкнувшись, пал на лед, нырнул под него, мелькнули его желтые ступни – и все...

Постояли, подождали, но лед так и не треснул. Ребров-Замостный снял пуховой картуз, широко перекрестился и сказал со вздохом:

– Хорошим человеком был, да, видно, "чижику" – "чижиково", а Свиридову – Свиридово. Ну, давайте домой собираться. Охотой сегодняшней и представлением я недоволен остался. Похоже, мельчает да хиреет человек русский... китайский бог!

Александр стоял с безвольно опущенным вниз руками – бледный, с бессмысленным голубым взглядом, он сам был похож на человека, минут пять проведшего подо льдом в ледяной воде. Ребров-замостный подошел к нему, по приятельски ударил по плечу. Он уже снова радовался жизни и требовал ото всех, кто окружал его, той же радости:

– Что, твое величество, хандрить замыслил, китайский бог! На хандру разрешения не даю! Сейчас ко мне поедем, с хамами этими отобедаем, порезвимся, а после... – загудел в самое ухо, – после я тебе такую Вальпургиеву ночку покажу, что ты, китайский бог, сон до конца дней своих забудешь. А про людишек тех, что подо льдом остались, и думать забудь. Человечки сии сами себя сгубили, ибо к сребролюбию тягу души имеют. Ну, иди к коню да помни: сбежать не сможешь, так как коляска твоя в моем каретнике полозья обретает. Погуляем на славу – да и дуй себе на все четыре стороны, китайский бог!

Александру сильно не хотелось ехать в дом к этому страшному человеку, погубившему ради прихоти своей за каких-то несколько часов шестерых людей, но без коляски и слуг бежать от Реброва-Замостного подальше, лишь бы поскорей расстаться с ним, было невозможно. К тому же Александру было любопытно, какую-такую Вальпургиеву ночь собрался показать ему самодур-помещик. Новые ощущения, получаемые Александром от жизни, неизвестной ему прежде, хоть и ранили сердце, но и щекотали его боелзненно-сладострастной истомой. Он догадывался, что происходит это потому, что задевается его самолюбие: в нем не признают царя, глумятся над законами, моралью, которые он защищал, будучи императором, а он продолжает оставаться тем, кем был двадцать два года, помазанником, вершителем судеб миллионов граждан страны, их защитником и отцом. Александр спешил в монастырь, но в то же время понимал, что обязан побольше увидеть из того, что было скрыто от него прежде, чтобы в ещё большей степени прочувствовать в себе необходимость полного ухода от мира, покуда державшего его в своих крепких объятьях.

... Въехали на просторный двор перед каменным домом Реброва-Замостного, каменного, украшенного колоннами и античным фронтоном. Два полукруглых низких флигеля, что примыкали к нему с собой, охватывали двор, точно клещами, и Александру, не раз видевшему такие дома и флигеля, сейчас показалось, что он попал в пасть какого-то Левиафана, и с горькой усмешкой Александр поспешил утешить себя: "Иона тоже сидел в чреве кита, но выбрался-таки из него. И, даст Бог, я тоже выберусь отсюда!"

У крыльца князя и его друзей-дворянчиков уже встречали люди, как заметил Александр, того же сорта: в никудышней барской одежонке, низки и часто кланявшиеся, спешившие с вопросами:

– Как поохотиться изволили, ваше сиятельство?

– Не дало ли осечку оружьецо, хе-хе?

Ребров-Замостный, не отвечая на вопросы и на поклоны, спрыгнул с седла, руку подал Александру:

– Милости прошу к моему, так сказать, шалашу, китайский бог! А на сею шелупонь, – кивнул в сторону кланявшихся дворян, – не извольте и внимания обращать – не стоят они того, хоть и столоваться у меня сегодня будут, в честь моей охоты.

Александр, ещё совсем недавно не принявший протянутой руки князя, теперь почему-то послушно подал ему свою и спешился. В вестибюле с бронзовыми люстрами и большими зеркалами тут же подскочил к нему лакей ливрейный: "Ваше высокоблагородие, мне велено провести вас в отведенные для вас покои". Там уж дожидался его Анисим, сообщивший, что Илья не покладая рук трудится в каретнике над коляской. Ему же велено помочь барину одеться во все парадное да и проводить его потом в столовую, где состоится ужин в его честь. Все это Анисим передал Алекандру слово в слово, как требовалось, от себя же заметил:

– Не попасться бы нам снова в какой-нибудь капкан... Перемолвился я наедине с одним дворовым человеком. Поначалу он барина-то своему хвалил-хвалил, а после потемнел лицом, заскрежетал зубами, как грешники в аду скрежещут, да и поведал мне всю правду: барин его зверь зверем, кровь человеческую пьет...

– Неужто? – постарался улыбнуться Александр, да не получилось. – Он, наверное, так фигурально выразился, ради красного словца?

– Не думаю, – ещё более помрачнело скопческое лицо Анисима. – Так прямо и сказал – кровь пьет человеков.

– Н-да, вот ещё история, – пощелкал пальцами Александр. – Ну да, Анисим, готов мундир парадный. Услужу я этому упырю, отобедаю с ним, коли ему приспичило видеть меня своим гостем, да и уедем поутру.

– А хорошо бы и ночью, незаметно, – едва ли не прошептал камердинер. Не было бы хуже, чем у купчишки того, катфанника...

– Хорошо, – тоже совсем негромко и оборачиваясь к двери, сказал Александр. – Может быть, и ночью покинем усадьбу.

...Стол у Реброва-Замостного оказался не богатым – перемен десять всего лишь, но зато всего в изобилии, так что Александр, соскучившийся по хорошо приготовленной еде, отведавший сегодня лишь оладьев с икрой да медвежатины, ел с аппетитом, с интересом поглядывая на гостей. Хозяин сидел с ним рядом, то и дело подливал вино в бокал, был до омерзения ласков и любезен с Александром, зато частенько кричал на гостей, которых собралось человек с тридцать – все те же бедненькие, неустроенные, лебезящие перед грозой местной мелкоты Евграфом Ефимовичем.

– Эй, что за гомон?! – вскакивал хозяин, заслышав спор или громкий разговор. – У меня за ужином-то ни-ни: ешь, пей вдоволь, а орать да спорить не смей! Китайский бог!

И грозил провинившимся ножом или вилкой. Поговорив о том о сем с Александром – говорил-то только он, рассказывая о своем хозяйстве, – снова привставал с места и, хмуря брови, лил через стол колокольное гудение звучного голоса:

– Ах ты лытушник паскудный, Юрка Переверзев! Замечаю, что вином моим брезгуешь?

– Никак нет-с, ваше сиятельство. Потребляю с превеликим удовольствием, – оправдывался Юрка.

– Нет, я вижу – уж полчаса один и тот же бокал не почат. – И кричал лакею: – Петруха, возлияние!

Все уж знали, что означает это слово. Гости, смеясь, поворачивались в сторону Юрки, довольные, счастливые, подмигивающие, а уличенный в непитие напитков дворянчик спешил схватить со стола салфетку и прикрыть ею воротник сюртука, вытягивал шею, потому что лакей, выполняя волю князя, взяв бутылку, уже наклонял её над головой гостя, чтобы совершить "возлияние". С треть бутылки красного вида выливалась прямо на голову под одобрительный смех остальных, потом он убегал мыться, пытаясь скрыть унижение и муку под кривой благодарной улыбкой. Ребров-Замостный при этом не улыбался...

Александр с краской стыда на лице, будто облит вином был сейчас он сам, наконец не выдержал и спросил у князя:

– Постигнуть не могу, ваше сиятельство! Зачем же сажать за свой стол людей, которых не уважаешь, презираешь даже?

Ребров-Замостный нахмурился, постучал ножом по краю тарелки. Такие вопросы задавали ему крайне редко и давать на них ответы князь не любил. Но сейчас заговорил:

– А потому, китайский бог, что не спокоен я сердцем...

– Еще бы вам быть спокойным! – собрался высказать Александр князю все, что накипело внутри. – Уморили за день шесть человек только забавы ради. Экий грех!

– Не в том дело! – проревел Евграф Ефимович. – Несоответствие вижу между богатством и властью, полученных от рождения, и тем, что сам по природе своей представляю. Книги умные читал, а все впустую, ученей не стал, зато уяснил идейку: есть я результат случайного, механического возвышения, коим можно и кусок говна на верх высокой башни положить. В вас же, сударь, через сходство ваше с государем императором, вижу я возвышенность характера метафизического, а посему и позвал я вас к себе и выделяю среди прочих лайдаков. Вы, сударь, государь для меня, ибо с такой физиономией, с такими манерами и чистотой души нельзя не быть первым среди первых! Китайский бог!

– Да что вы говорите такое? – сильно смутился Александр, очень встревожившись.

– Истинно глаголю, ваше величество! – попытался Ребров-Замостный поднести его руку к губам. – А персону свою я презираю, поэтому окружил себя этой сволочью, скотами, дающими мне иллюзию, что я-то сам чего-то стою! По положению и богатству своему мог бы дружить на равных с высшими персонами державы, но не дружу даже с равными. Я все могу! Я властен вершить судьбу своих крестьян, могу забрать в свои житницы весь их урожай, могу мальчишку двенадцатилетнего женить на осмидесятилетней старухе, а захочу, глубокого старца соединю с двенадцатилетней отроковицей. Могу, кого захочу, даже этих лайдаков, что здесь сидят, кошками отодрать, могу обесчестить любую девицу, вытащить из постели мужа жену и положить её в свою постель. Потом я дам мужику три рубля, и он ещё рад будет, сам предложит мне вдругорядь воспользоваться правами барина. Но я не способен и на вершок, даже на полвершка стать умнее, сочинить стихотворение, как господин Жуковский, или хоть даже гаденький романсик. За что же такая несправедливость, китайский бог!

И Александр заметил, что хозяин находится в чувствительном настроении ещё и по причине немалого количества влитого в себя вина. Ребров же-Замостный, вставая с бокалом в руке, на весь зал прокричал:

– Я все могу! Все! Не так ли, господа-поедальщики чужих запасов, а, китайский бог?!

– Все можете, все!

– Ничто вам запретом не будет!

Так кричали гости, а Ребров-Замостный, точно пытаясь испробовать, сколь искренне они, загудел:

– А раз так, пусть принесут сюда золотую корону царя Вавилонского да его царскую хламиду – украсим ими того, кого сам я выберу царем! Пока же пускай Валериашка Путейкин бокал хрустальный сгрызет, ибо я так хочу, китайский бог!

Кто-то бросился вон из столовой, чтобы принести необходимые для какого-то, как подумал Александр, театрального действа, вещи, а один дворянчик поднялся, вежливо поклонился хозяину, держа между пальцев ножку бокала, потом, широко разевая рот, наклонил над ним голову, зычно и долго, как большая труба, проревел в полость бокала, с таким хрустальным звоном треснувшего и развалившегося на несколько частей.

– Чисто сработал Валерьяшка! – не удержался кто-то от восхищенного восклицания, а обладатель стеклодробительного голоса, как оказалось, имел и другие чудные способности. С улыбкой взял кончиками пальцев изрядный кусок хрусталя и отправил его в рот, и громкий хруст возвестил о том, что стекло подвластно не только голосу дворянина, и его зубам.

Но вот принесли и позолоченную картонную корону, мантию и жезл, и Ребров-Замостный крикнул в сторону пожирателя стекла:

– Ну довольно кривляться, Валерка! Царя Вавилонского выбирать станем. Мне, лайдаки, инсигнии высшей власти не предлагайте, китайский бог. Выберем-ка на сегодня в цари гостя моего дорогого. Вот он! Рядом со мной сидит!

И тотчас дворянчики, подобно куклам вертепа, резко повскакивали с мест, зарукоплескали, заулюлюкали. Они были чрезвычайно рады тому, что гость, которого их сиятельство князь не оскорблял, не унижал, подобно другим, которому оказывал знаки подчеркнутого внимания, становится вровень с ними, тем же шутом, хоть и облаченным в царскую хламиду. Александр слышал:

– Его, его царем! Величать станем!

– Плешку свою короной золотой закроет – красивее станет!

– В мантию его завернуть пурпуровую, багряную!

Оскорбленный, испуганный, с трясущими губами Александр вскочил на ноги, бросил на стол салфетку:

– Ваше сиятельство, или как вас там... Я – дворянин, и оскорблять, унижать себя не позволю никому! Я у вас в гостях, не забывайтесь! Не позволю!

Ребров-Замостный ответил Александру с небрежным спокойствием:

– Позволишь, ваше величество, ещё как позволишь. На то власть и сила мне даны, чтобы я в вотчине своей делал то, что захочу. Да ведь и не пороть же я тебя собрался, хоть и сие могу! О каком оскорблении говоришь? Разве ты, дворянин, а... может, и того чище, ни разу на маскерады не наряжался? Вот и у меня сегодня маскерад, Венецианский карнавал в своем роде. И не паянцашута я из тебя сделать хочу, а царя Вавилонского, Навуходоносора! А нужен нам сей древний царь для пещного действа. Не помнишь разве истории Священной, где писано о трех отроках иудейских, о Мисахе, Седрахе и Авденаго, коих злой Вавилонский царь в клетке железной сжечь хотел, да честный иудеев ангел Господень от лютой смерти избавил? А, китайский бог?

– Помню, помню, но при чем тут я? – пытался протестовать Александр, но получалось это вяло и неубедительно. – Извольте выбрать на роль царя иную персону, а меня в покое оставьите!

– А я тебя хочу Вавилонским царем видеть! – ударил Ребров-Замостный кулаком по столу так, что попадали бокалы. – И не смей противиться! Царем маленько побудешь, на пещное действо погядишь да и снимешь корону и хламиду. После таким зрелищем ублажу твои державные очи – ума лишишься от радости, китайский бог! Теперь же пусть облачат моего гостя дорогого в царские одежды, китайский бог!

Дворянчики с шутовскими кривляниями кинулись к Александру, силой усадили его на стул, водрузили на голову картонную корону, бархатная мантия облекла его плечи, а в руки был всунут жезл. Александр не сопротивлялся, понимая, что любая попытка противиться будет воспринята князем с неудовольствием и повлечет за собой последствия непредсказуемые.

"Ладно, царь так царь, – подумал Александр, принимая величавую позу. Хорошо, что не шут в конце концов. Я сыграю свою роль отменно, естественно, потому что я на самом деле царь и знаю свое место в жизни!"

– Так несите же меня туда, где будет маскарад и театральное действо! прокричал вдруг Александр, взмахивая жезлом, и все остолбенело посмотрели на ряженого царя – каждому показалось, что так властно мог приказать только тот, кто привык повелевать. Ребров-же-Замостный, услышав царственный приказ гостя, вначале, всего лишь на миг, сам оробел, а потом весь дрожа от восхищения взбудораженный вином, заорал на весь зал:

– Рабы послушные!! Поднимайте Вавилонского царя вместе с троном его да несите за мною! Иудейских отроков жечь идем, китайский-раскитайский бог!

И тотчас четыре дворянчика подхватили стул с сидящим на нем Александром, подняли его и понесли сопровождаемые шумом, гиканьем и хохотом гостей вслед за Ребровым-Замостным, направившимся к двери и гудевшим:

– Дорогу! Дорогу! Самого царя Вавилонского несем, следующего к месту казни отроков иудейских!

Он сам растворил ударом ноги дверь, и Александр увидел, что его внесли в узкий длинный коридор. Вид, открывавшийся направо и налево через окна, дал понять, что следуют они по крытой галерее, ведущей куда-то в глубь двора, обсаженного плодовыми деревьями. Еще заметил Александр, что на стенах, в промежутках между окон, висят картины, писанные маслом, кисти виртуоза захолустного полета, но зато с такими сюжетами, которых Александр никогда не видел применительно к живописи – бесстыдство наглое, граничившее со скотством беспредельным. Наконец последовал ещё один удар хозяйской ноги в запертую дверь, распахнувшуюся настежь, что дало Александру случай убедиться в справедливости княжеской похвальбы. Его внесли в зал театра, где плафон расписан был, как видно, все тем же живописцев, потому что характер сюжетов да и манера письма несли черты сходства с содержанием и формой картин, висящих в галерее. Ряды кресел были расставлены здесь на возвышениях, амфитиатром, полукругом охвативших небольшую сцену. Занавес, расписанный все так же, с вольным бесстыдством, скрывал, однако, сцену, но едва хозяин и толпа гостей очутились в зале, как занавес полез вверх, и заиграл невидимый оркестр музыку бравурную и громкую, как раз под стать моменту появления Вавилонского царя. Но Ребров-Замостный рубанул по воздуху обеими руками, и музыка тотчас умолкла. И когда стул с Александром опустили рядом со сценой, князь заговорил: