Текст книги "Как затеяли мужики за море плыть"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Не снимая шуб, яро и тяжко били они Семена Гурьева. Швед охаживал бывшего ингерманландца за измену, а новый камчатский воевода – за непокорность воле цесаревича и собственной воле своей. Оставили Гурьева стонущим на полу, поручив заботам стенающей по-волчьи, родившей недавно мертвого ребенка камчадалке Кате.

После расправы с Гурьевым пошли они к артельщикам, где мужики, уже готовые, с оружием, приветствовали Беньёвского радостными криками как нового правителя Камчатки и своего избавителя. Беньёвский поднятием руки ликование унял и велел Игнату всех своих людей расчесть на две команды, сам осмотрел, чем вооружен был каждый, и выбрал половину, где оружия огневого поболе оказалось. С сей командой, заявил, пойдет он арестовывать прежнего правителя, капитана Нилова. Ему возразил пожилой Батурин, считавший себя хорошим тактиком военным:

– Господин Беньёвский, что за неурочный час для акции серьезной мы выбрали? Ночью надо бы, да потихоньку...

Беньёвский резко возразил:

– Не извольте прекословить, господин полковник! Мы – не воры и не на татьбу идем! На дело законное мы вышли, и путь наш полуденным Фебом освещен должен быть! Другая же команда под предводительством господина Винблана пойдет цейхгауз занимать. Поелику предприятие сие изрядно важным считаю, господа Хрущов, Батурин и Степанов в оной партии пойдут и застрельщиками будут. Поручик Панов за мной последует. Понятна диспозиция?

– Понятна, – закивали господа, но от толпы мужиков вдруг отделился Суета Игнат, оперся на ствол длинной своей фузеи и спросил:

– Господин Беньёвский, так что же ты молчишь?

– Как молчу? – не понял предводитель.

– А не сообщаешь нам ничего о знаке, коего послушаться должны. Был он, али не поступило оного?

Беньёвский несколько секунд стоял с лицом окаменевшим, но тут же закивал, заулыбался:

– А как же, ребятушки! Неужто смог бы я решиться на дело сие без знака? Вчера, может, видел кто, приехал к дому моему посыльный на собаках и весть привез о выступленье общем.

– Видали! Видали мы! – закивал кое-кто из мужиков, и Игнат, перебрасывая ствол фузеи с руки на руку, весело как-то сказал:

– Вот и хорошо, ваша милость, вот и ладно. А то птахи, что прежде срока прилетают, морозами побиваемы бывают. Значит, выступаем, токмо не мешало б тебе, государь наш, ребятам по чарке вина поднесть, как пред всякой баталией полагается.

Беньёвский, все видели, хотел было на Игната рассердиться, но, насупившись, лишь полез под куклянку, достал из кафтана несколько серебряных монет:

– Вот деньги, токмо скорей...

– В одну минуточку обделаем, – принял деньги Игнат и крикнул: – Ей, Прошка! Хватай суму да дуй к кабатчику, разбуди, ежели дрыхнет, да на все и возьми. А ты, государь, не бойся, не упоздаем – в деле сем не спешка, а осмотрительность вящая нужна.

Пока шустрый Прошка бегал за вином, мужики готовили свои деревянные чарки, со сдержанным волнением переговаривались, но никто не смеялся предчувствовали драку, кровь предчувствовали. Хмурый, недовольный задержкой Беньёвский менял на пистолетных полках затравку, винты на курках затягивал потуже. Господа держались в стороне, молчали. Но вот посыльный вернулся, зазвенели штофы, доставаемые из сумы, мужики оживились, загалдели, стали гладить себя по усам, бородам, подставляли чарки под щедро расплескиваемую водку. Игнат Суета подошел к господам, низко поклонился:

– Пожалуйте к нам, не побрезгуйте. Дело наше вином непременно омыть надобно, чтоб яснее было.

Беньёвский заметил неудовольствие офицеров и поспешил сказать:

– Государи, прошу к товарищам нашим подойти. Ради общего дела и величия наследника законного приглашаю поднять скромные сии бокалы, и да будет с нами Божья воля!

Господа неохотно подошли к мужикам, и все выпили, а потом широко, неторопливо перекрестились. Хрущов вытер губы рукавом и сказал азартно:

– А теперь гайда капиташку Нилова ершить!

– Гайда! Гайда! – загорланили мужики и, гремя оружием, двинулись к выходу, но громкий, взволнованный голос Устюжинова Вани всех остановил:

– Братцы... братцы, погодьте маленько. – Мужики обернулись. – Прошу вас, крови напрасной не лейте, милосердными будьте. Они ведь тоже русские, православные...

Некоторые рассмеялись:

– Вона порода поповская где наверх вылезла!

– Не печалься, Ваня, напрасной лить не будем – до самой наинужнейшей доберемся токмо! – И все стали выходить.

Уже в дверях Иван спросил у предводителя:

– Ну а мне в какой команде быть прикажешь?

Беньёвский метнул на Ваню сухой колючий взгляд и холодно сказал:

– Со мной не пойдешь. Иди с Винбланом, а то... домой ступай. Дело кровавым оказаться может, нехитро и обмараться, – и, не глядя больше на Ивана, пошел на улицу.

Иван постоял немного в дверях и тоже вышел, а в просторной избе остался лишь один седой Евтихей, который, стоя на коленях, беззвучно молился на образ Божьей Матери.

18. БУНТ БОЛЬШЕРЕЦКИЙ

С невысоким злоглазым Пановым, грызшим дорогой кедровые орехи, впереди тринадцати артельщиков, вооруженных пистолетами, фузеями и саблями, шел Беньёвский к дому капитана Нилова. Безо всяких хлопот и приключений шли. Попадавшиеся им дорогой гарнизонные инвалиды и казаки хоть и видели в идущих явных своих супротивников, но, отвыкшие в пьяной, тихой, вольготной острожской службе с редкими караулами от всяких воинских дел, узрев ретивный вид и немалое вооружение артельщиков, спешили посторониться, пропустить, прижаться к заборам, шмыгнуть в ближайший проулок. По пути Беньёвский посылал одного артельщика цеплять свои рескрипты на доски штакетников.

Не обращая внимания на караульного казака, громко застучали в дверь дома камчатского начальника. Открыли им на удивленье быстро, и мятежники ввалились в просторные сени.

– Где Нилов? – грозно спросил Беньёвский у пожилого, смертельно перепуганного челядника, что отворил им дверь.

– В спальне еще, не выходили, – вымолвил слуга.

– Наверху?

– Точно так.

– Все наверх! – скомандовал Беньёвский, и сапоги их застучали по ступеням деревянной, добела отскобленной и вымытой лестницы, оставляя черные следы. Думали, что в спальню капитана безо всякого препятствия войдут, но дверь закрытой оказалась.

– Именем цесаревича Павла приказываю дверь немедленно открыть! забарабанил по ней Беньёвский, но никто его приказа не исполнил.

– Ломать давайте! – посоветовал Панов. – Чего с ним тютькаться?

– Постой, по закону надобно, – не согласился с помощником Беньёвский и снова застучал, но дверь не отворилась. – Ломайте! – приказал он, и два артельщика, самые плечистые и долгоростые, братья Егор и Фрол, с необходимым в этом деле уханьем со всего размаху саданули в дверь плечами, которая слетела с петель разом и упала вовнутрь комнаты. В покой тут же ввалились мужики.

Камчатский воевода без мундира, в коротком халате, из-под которого торчали белые портки с завязками, силился открыть окно, дергая за ручку рамы, надежно, со старанием законопаченной чем-то на зиму. Сморщенное, испитое его лицо перекошено было страхом, а редкие седые волосы, не связанные в косицу, падали на плечи. Но едва мятежники ворвались в спальню, капитан, словно стыдясь того, что его застали за непристойным его званию делом, бросил раму, сцепил руки за спиной и, наклонив голову к плечу, спросил у гостей незваных:

– Что вам угодно, господа?

Беньёвский же вместо ответа достал свой лист, расправил его и очень важно, словно держал в руках указ самой императрицы, принялся читать. Нилов слушал и не прерывал. Когда же чтение окончилось, капитан заговорил решительно и смело:

– Отлично, сударь! А теперь извольте показать мне указ самого великого князя Павла или какой-либо другой ответственной персоны о назначении вас начальником камчатским, а сей лист, вымышленный незнамо кем, в нужник отнесите – там ему подобающее применение сыщется!

Кое-кто из мужиков угрожающе заворчал, и Беньёвский ответил решительно и гордо:

– Оным указом, сударь, волеизъявление камчатских граждан является, кои все твои бесчинства и самоуправства именем законного наследника прекратить желают. Ежели сего объяснения тебе недостаточно, то не затруднимся прибегнуть к иному способу увещеваний.

И Беньёвский распахнул куклянку, показывая старику свое оружие. Вид пистолетов и кинжала произвел на капитана действие стремительное и сильное. Нилов побледнел смертельно и протянул к Беньёвскому трясущуюся руку:

– Мориц-Август, – с мягкой отеческой укоризной заговорил он, – видит Бог, неправый ты путь избрал. Ай-ай, не совестно ль тебе? Чай ко мне пить ходил, едва ль не за своего, родного почитался, ещё и меня в несправедливости ябед уверял, божился даже, а таперя... Что ж ты имя свое дворянское, благородное пакостишь? Со сволочью всякой якшаться стал! Оставь затею преступную, не поздно еще!

Но мужики, оскорбленные словами капитана, взроптали громко, закричали:

– Зачем слушаешь его, Бейноск?!

– Давай вязать пса смердящего! Знаем, умеет елеем ухи поливать!

Беньёвский кивнул, словно соглашаясь с мнением товарищей:

– Увещевания твои, Нилов, напрасны есть. Именем цесаревича берем мы тебя, капитан, под арест!

Все думали, что Нилов будет умолять, просить, но на лице его снова явилась перемена. Хохлатые брови его сдвинулись гневно, и капитан – на что надеялся старик! – вдруг вцепился костистыми руками в горло Беньёвскому, так что тот и глазом не успел моргнуть.

– Будешь знать, вор, как самочинно власть менять! – завопил Нилов, стискивая горло предводителя, который беспомощно разевал рот и хрипел, силясь оторвать от себя руки капитана, вцепившегося клещом и, видно, на полном серьезе собравшегося задушить самозванца. Но привести к желаемому результату свое намерение Нилову не дали – Панов, невысокий, со злой хориной мордой, с размаху саданул рукоятью пистолетной старика по темени, и тот вмиг руки отпустил, и даже поцапал ими воздух, и повернулся даже, будто узнать желая, кто ж его ударил. Но кровь, густая, черная, уже текла по старенькому его халату. И мужики, словно не желая видеть долгих его мучений, ринулись на капитана и скрыли за серым месивом кафтанов тщедушное тело его. Высокий жалкий крик раздался и тут же смолк. Через минуту отпрянули друг от друга серые кафтаны, а на дощатом полу остался лежать худой старик с ногами, согнутыми будто для прыжка через какое-то немалое препятствие, и бровями, вздернутыми вверх негодующе и удивленно.

– Ладно, чего смотреть, – сказал кто-то из мужиков, отворачиваясь. Что обещались сотворить, то и сотворили. На Страшном Суде ответ дадим.

– Веди нас дальше, Бейноск. Мы таперича уж совсем готовы...

Беньёвский, все ещё не пришедший в себя после борьбы с Ниловым, сказал сипловато:

– Слушай меня, ребята. Теперь канцелярию большерецкую занять нужно. Все бумаги деловые арестуем и казну. Гауптвахту тож занять и всех отсидчиков выпустить, чтоб они сторонниками нашими тут же стали. Без нужды людей не стрелять, но в нас палящих казнить смертью немилосердно, чтоб другим повадно не было. Жалость в сем деле токмо пагубой для нас обернуться может!

Мужики шумно вывалили из спальни на лестницу и загромыхали, спускаясь вниз. Только огромный медвежеватый Фрол задержался в спальне, сдернул со стола камчатую скатерть с кистями и накрыл ею тело капитана.

Большерецкая канцелярия – огромная изба – стояла стена к стене с домом Нилова. Мятежники ожидали сопротивления караульных, но никакого отпора со стороны стоящих на часах не встретили, лишь отпихнули стражей и в избу ворвались. Там уже сидели три канцеляриста, заспанных и плохо понимавших, что происходит, по причине крепкой вчерашней попойки. Один даже спал, положив на руки голову, обсыпанную лоскутками бумажными – товарищи шалили. Кто-то из бунтовщиков для острастки в потолок пальнул – канцеляристы забились в угол. Взломали дверь каморы, где казна хранилась. Два казака, что сидели в карауле у денежного ящика, хотели было действовать согласно наставленья и присяги, но ретивым надавали колотух, отобрали ружья, сабли и, побитых, вытолкали вон. Беньёвский казне обрадовался, поставил рядом с ящиком двух мужиков и сам при нем остался, сказав, что обязан учинить казне счет верный и реестр подробный всем бумагам канцелярским. Отрядил людей для штурма гауптвахты, стоявшей неподалеку. Скоро прохлопали пять-шесть выстрелов, и через пять минут прибежал к Беньёвскому, за столом сидевшему и занимавшемуся счетом денег, серебряных и бумажных, запыхавшийся артельщик и весть принес, что гауптвахту забрали с ходу, только подстрелить одного казачка пришлось, который на имя великого князя матерную охулку положил и пальнул из фузеи. Предводитель был доволен и за доброе известие мужику вручил ассигнациями полста рублей.

– Мчись назад к своим, – приказал Беньёвский, – пускай немедля к цейхгаузу идут на выручку Винблана.

В то время как партия предводителя расправлялась с капитаном и занимала канцелярию, команда Августа Винблана подошла к цейхгаузу. С пистолетом в одной руке и с длинным кортиком в другой, с нечесаными волосами и искаженным ненавистью лицом, швед был по-настоящему страшен. Его соратники были предводителю под стать, но караульные, что стояли у цейхгауза, в приближающуюся ватагу все-таки отважились стрельнуть, однако тут же, побросав оружие, драпанули со всех ног. Добротные замки с дверей казенных быстро на землю слетели, мужики ввалились во внутренность большой, отлично выстроенной избы, подзапаслись кто порохом, кто оружием. Орали, радуясь легкой своей победе, трескали водку, которую Прошка-озорник таскал повсюду в кожаной суме. Скоро толпа мятежников немало увеличилась – на выстрелы сбегались обыватели, узнавали, что бунтуют за цесаревича, и тут же вступали под знамена нового камчатского начальника. Им раздавали цейхгаузное оружие и наливали по чарке водки, и всем по нраву был мятеж. Шум в остроге скоро усилился. Палили из фузей то ли собственной храбрости ради, то ли салютируя победе, горланили, смеялись, матерились, заполошно названивали колокола, что висели под навесом на перекладине.

Но вскоре выяснилось, что не все обыватели сторону цесаревича охотно приняли. Явились и такие, кто мятежников хулил, поносил всячески, но оных немного оказалось – побитые изрядно, разбежались они по избам примочки делать.

Вот подоспели и люди Беньёвского. Рассказали, что Нилов волей Божьей помре, а канцелярия и гауптвахта – в руках цесаревичевых слуг. Весть эту встретили всеобщим ликованьем и расплескиваньем по чаркам водки. Скоро вся мятежная компания была изрядно весела. Пошли сбивать замки с казенных амбаров, нашли ясачную казну и провиант, собрались уж было по домам тащить, но Винблан, хоть и пьяный, сообразил, что Беньёвский немало осердиться может, и мужиков от разграбленья удержал пистолетным выстрелом и сильной бранью. Поставил крепкий караул и под страхом истязанья велел добро беречь.

Солдаты гарнизонные, казаки приводили связанными и побитыми начальных людей своих – сержантов, пятидесятских, – говорили, что надобно их смертию казнить как ослушников, кои цесаревича признать не пожелали. Но до суда решили их погодить казнить и отвели на гауптвахту.

Вдруг кто-то крикнул, что не худо бы купца Казаринова, богатейшего мздоимца, маленько пощипать. И тут же все согласились купчину потрясти, но не маленько, а как следует. Винблан, свирепый, страшный, пьяный, согласие дал охотно, велел две пушки с припасом с собой захватить. С криками и гиганьем, постреливая в воздух для страху пущего, подошли они к дому отставного сотника Черных, где жил Казаринов, купец заезжий, и лавки свои держал. Колотили в дверь и в окна, требуя открыть, но Черных в окошко кукиш выставил и обозвал ворами. Тогда Винблан, сильно осерчав, велел бревно тащить и дверь высаживать. Бревно притащили очень скоро, раскачали на руках, с уханьем вдарили им в кедровые крепкие двери сотникова дома, но Черных из окошка по ним из ружья пальнул, и пыж дымящийся прямо на сапог Винблана угодил. Разъяренный до предела швед велел ставить пушки, сам вкатил в стволы по трехфунтовому ядру, уже и пальник к затравнику поднес, чтобы с десяти саженей дом непокорного сотника в щепки разнести, но разумный пожилой Батурин, полковник артиллерийский, немало сражений повидавший, пальник из рук Винблана вырвал и дураком назвал. Швед же, вконец осатаневший, приказал палить из ружей и пистолей, хотя из дома уже никто и не стрелял. Мужики, разгневанные непокорством сотника, пуль с тридцать послали через окна в покои, и такой осады ни купец, ни сотник стерпеть не в силах были. Забрякали засовы, и на крыльце вдруг появились оба, с лицами как известь белыми, напуганы, понятно. Казаринов тут же на колени бухнулся, завопил, прося хотя бы жизнюшку ему оставить. Сотник же на колени не падал, а стоял, нахмурясь. Купцу, повинившемуся пред всем миром, вреда не причинили, а только одарили затрещинами. Сотнику же за пальбу его да за гордость всыпали колотух побольше, обоим связали руки и повели на гауптвахту. Комиссию купеческому добру навели тут же и рады были сильно богатой добыче. Кроме провианта, муки и круп, держал купец и разный скобяной товар, ножи, да топоры, да вилы. Нашли там у него и ружья, и порох, и свинец – торговлю вел Казаринов широкую. Сыскали штук пятьдесят отменного сукна, и байки, и каразеи, и китайки, и холста. Нашлась в огромном кованом сундуке, что стоял в покое у купца, немалого размера кожаная киса с серебром, которую швед присвоил тут же, говоря, что передаст её без промедления Беньёвскому.

С купцом покончив, всей ватагой к кабаку пошли, где не только добавили пылу ради, но и всю кабацкую казну изъяли до копейки. С немалыми трофеями двинула распоясанная, орущая команда Августа Винблана к канцелярии, в просторную избу набились разом. Беньёвский вышел к соратникам своим из судейской каморы сияющий, донельзя радостный. Поверх казацкого его кафтана через правое плечо перекинута была красная лента шелковая, навроде орденской. Те же пистолеты за пояс сунуты, и сабля при бедре. Винблан с пылающим лицом победителя, с волосами, мокрыми от пота ратного, низко поклонился предводителю и на колено встал. Из-под мышки кошель с серебром достал, брякнул на дощатый пол к ногам Беньёвского:

– Ваша милость, – торжественно сказал он по-немецки, – возложенная на плечи наши миссия закончена с успехом полным – грязные, вонючие собаки побеждены!

Но то ли водочные пары его качнули, то ли бремя славы – на последнем слове, не устояв на колене, ничком упал Винблан на грязный пол заплеванный, чем вызвал смех и возгласы сочувствия. Шведа тут же услужливо подняли и усадили на скамейку.

– Очень, очень хорошо! – воскликнул предводитель, когда закончилась возня с Винбланом. – Счастливый день! Иного, друзья, не ждал от вас, понеже правым делом Бог руководит! Цесаревичу Павлу вечное здравие!

И тут же рев полсотни глоток заходил под потолком бревенчатым. С восторгом осознавая заслугу свою, грянули здравицу великому князю казаки и артельщики, кидали вверх к потолку малахаи свои и колпаки суконные – не поймать не страшились, потому что знали, что разживутся скоро лучшими шапками, и не только ими, но и нарядной теплой одеждой, а ещё хлебом и водкой, новыми ружьями и даже избами.

– Никуда отсель не уходить, ребята! – сказал Беньёвский, когда шум поутих. – Теперь зачнем заслуги ваши личные награждать от имени цесаревича. Господ прожектеров акции мятежной со мной прошу пройти.

Хрущов, Винблан, Панов, Батурин и Степанов пошли вслед за Беньёвским в судейскую камору, где уже стояли откупоренными два бочонка с водкой, миска огромная с нарезанным хлебом, а подле ящика с денежной казной сидел Ивашка Рюмин, уже очухавшийся после злой дороги, весело крутивший носом-рыльцем, пьяненький изрядно.

– Господа, – сказал предводитель, – желательно мне мужиков за их вспомоществованье наградить примерно. Како мыслите?

– Да не много ль чести? – нахмурился Хрущов, аппетитно глядя на бочонки.

– А чего тебе, Петя, жалко? – заметил Панов. – Побалуем, не свое же.

– Предприятие наше лишь наполовину устроилось, – заявил Беньёвский, а через ласку сию крепче к нам мужик привяжется.

– Ну, делай как знаешь, – махнул рукой Хрущов, – токмо ты нас вперед награди, чтоб чужое усердие виднее стало.

– С превеликим удовольствием! Ей, Ивашка! – весело крикнул Беньёвский Рюмину. – Кто есть Ганимед, ответствуй!

– Ганимед? – озадаченно пожал плечами Рюмин. – Так сие и младенец ведает – виночерпий Юпитеров. Русская нация вся из Ганимедов составлена, ибо мы попеременно друг у дружки в виночерпиях с охотой служим.

– Правда твоя, – согласился Беньёвский, – ну так сперва господам зачерпни, а после мужикам поочередно наливать станешь. Понял?

– Понял, ваша милость. Ремесло нехитрое!

Господа шумно выпили за победу и стали вызывать мужиков по одному, тут же определяли степень заслуги каждого: этот-де смело ратоборствовал, а другой – похуже, на задах стоял, по тылам хаживал. Тот вперед рвался, из фузеи беспрестанно палил, а этот неизвестно где пропадал. Первого, понятно, потчевали водкой и награждали деньгами щедро, второму хоть и наливали чарку от мягкосердечия великокняжеского, но денег не давали и выпроваживали быстренько за дверь. Выпившие же водки и принявшие награду отдавали господам земной поклон, а потом подходили к руке Беньёвского.

– Не я, – говорил он наставительно, – а сам великий князь награду тебе дарует и десницу свою для лобызания простирает!

Мужики с умилительным восторгом целовали белую руку Беньёвского и выходили.

Иван Устюжинов появился в судейской каморе совсем неожиданно для предводителя. Беньёвский осклабился широкой улыбкой и встал из-за стола, заваленного деньгами наградными.

– Ну а сего казака великую заслугу мы чем наградим, государи милостивые?

– Не надо мне награды! – твердо и угрюмо вымолвил Иван. – Не за тем я пришел!

– Отчего же не надо? – улыбался Беньёвский. – Разве ты не ближайшим моим помощником был? Не ты мужиков подговаривал?

Все знали об их приятельстве, поэтому, потупясь, молчали. Но Хрущов, тряхнув копной волос кудрявых, с пьяной решимостью сказал:

– Мориц-Август, твоя воля, можешь сего молодчика хоть от маковки до самых пят серебром осыпать, да токмо я тебе прямо скажу: послал ты его в Винблановой команде на цейхгауз, однако ж не видели мы его в оном деле. Где пропадал – неведомо. Может, пока мы там под пулями стояли, кровью обливаясь, он с девкой своей на сеновале воевал. Знаю, просидел он всю баталию, как мышь под веником, ввиду будущего снисходительства твоего! А ну-ка, спроси у него, Мориц-Август, сам спроси!

Беньёвскому, похоже, совсем не хотелось спрашивать об этом Ивана, но не спросить он не мог:

– Ваня... не пошел ты к цейхгаузу?

– Не пошел.

Хрущов недобро рассмеялся:

– Вот видишь! Петр Хрущов напраслину возводить не станет!

– Так ведь тебе, Петр Лексеич, – сказал предводитель, – наверно, неизвестно, что я туда Ивану сам идти не велел.

– Как же так? – удивился Хрущов. – Я слышал...

– А после приказ свой отменил.

Заговорил Панов, зло раздувая ноздри:

– А сие что за честь недорослю зеленому пред нами дана? Али ты волен жизни наши по разному градусу мерить? Оному под огонь неприятельский идти, а сему под забором сидеть али в нужнике!

– Ну, стало быть волен! – холодно и строго заявил Беньёвский. – Тебе ж, Иван, в награде откажу, коль на баталии не был. Мы ныне токмо таковых премируем.

– Награды мне вашей не надобно, – молвил Иван спокойно, – говорю, не за тем пришел я. Единственно у вас спросить пришел, зачем вы Нилова жизни лишили? Хоть и препустым он человеком был, так ведь все же человеком. Али без крови сей не обойтись вам было?

Никто не ждал, что Беньёвский разгневается столь сильно, – он мгновенно преобразился, от былой приятности на лице его не осталось и следа, по-собачьи ощерился и закричал на Ивана визгливо, тонко:

– А ты сие не нам, не нам говори, а вот мужикам своим, кои давно уж крови Нилова алкали! Они, они его смерти предали, а не мы, не мы!

– Знаю, что алкали, да токмо вы рады были тому, не противились пускай себе убивают, соперников не будет! Э-эх, не кровью к правой цели дорогу надо поливать, а потом и слезми!

Беньёвский, уняв свой гнев так же скоро, как и вошел в него, сказал очень тихо и устало:

– О смерти Нилова хоть и не скорблю, но сожалею так же. Поверь, беспомощен я был что-либо предпринять. Пот же и слезы в деле нашем помощники суть не главные. На сих словах беседу с тобой, Иван, кончаю. Не понравился ты мне сегодня. Ступай.

В дверь уже несколько раз совались головы спешащих получить награду мужиков. Иван не стал дожидаться, пока Беньёвский повторит свои слова, и без поклона прочь пошел. Награждали долго, но Беньёвский не имел уже того ликующего вида, каким встречал вначале приходящих за пожалованьем. Он стоял спиной к господам, рьяно спорившим о достоинстве каждого участника, глядел через мутную слюду оконца на дорогу перед канцелярией, запруженную награжденными артельщиками, казаками и другими обывателями, прилипшими к делу неведомо зачем, веселыми, горластыми, едва ль не в стельку пьяными, хваставшими друг перед другом наградами своими. Услышал тут Беньёвский, как надсадисто, гнусаво засвистел принесенный кем-то рожок, увидел, как встрепенулись мужики, услышав резкие, дурашливые звуки его в три лада всего. И вот, кинув зачем-то в грязь свои шапки, трое мужиков, вторя такту рожка, ногами, обутыми в огромные стоптанные сапоги, вначале медленно, а потом все быстрей и быстрей стали печатать хитрый перетоп, будто вминая, обстоятельно и тщательно, в камчатскую, разжиженную талым снегом землю что-то очень нехорошее, скверное, одним им лишь известное нечто. Танцуя, они топтали грязь все быстрей, словно боясь не поспеть за резвой песней рожка, то наклонялись одним плечом к земле, опускали к ней руку и быстро поднимали её, как будто выдергивали из жижи что-то невидимое, но очень нужное им. То, задрав подбородок, казалось, высматривали в небе какой-то сильно занимательный предмет. Другие танцевали одними лишь ногами, с неподвижными, безразличными лицами, им, видел Беньёвский, вовсе и не хотелось плясать, а втянула их в этот круг какая-то неведомая сила, противиться которой они не имели возможности. Все новые и новые танцоры входили в сумасшедший, дикий этот круг, бросая перед решительным шагом своим прямо в грязь неказистые шапки, нарочно давили и топтали их. Свистал рожок, почти неслышный за сочным чавканьем грязи, обливавшей плясунов по пояс, но все словно чувствовали его однообразный свист, становившийся все визгливей, все быстрей менявший нехитрые лады свои. Все быстрей месили мужики камчатскую грязь, поспешней двигались их плечи, руки, головы. Кто-то упал уже и, не поднимаясь, лежал лицом вниз, а они все плясали. Но вот рожок внезапно оборвал свой свист на самой тонкой, пронзительно-высокой ноте, и мужики становились разом, будто вмиг исторгли из себя ту радость и резвость, вольную, дикую, неуправную, что гнала их в пляс. И остановились они в тех нелепых позах, в которых застал их конец рожкового свиста, и было видно, что они недовольны: собой ли, застеснявшись дикой пляски своей, оттого ль, что стих голос рожка... Постояли с минуту и, усталые, шатаясь, стали расходиться кто куда, лишь бы не видеть друг друга.

А Беньёвский, глядя на пляску, презрительно улыбался, не боясь того, что его улыбку соратники заметят.

19. ПОБЕГ

Покидали Большерецкий острог с великим поспешением не потому только, что торопились уйти от наказания за бунт и грабеж, но и затем еще, чтоб поскорей спознать, что за штуковина такая эта воля. Всех, в плаванье собравшихся, и даже тех, кто отказался плыть, согнал Беньёвский на постройку плотов. Быстро клали широкие дощатые настилы на рыбацкие просторные боты, работали рьяно, охотно, и к концу следующего дня плоты готовы были. Стали носить из цейхгауза и амбаров различные припасы и складывали на плотах. Перво-наперво уложили провиант – почти что тысячу сум с мукой в амбарах сыскали, крупу забрали всю, все казенное вино, солонину, что нашлась у большерецких обывателей. Потом грузили пушки, ядра, порох и свинец, фузеи, мушкетоны, карабины, топоры, железо всякое, канаты, слесарный и столярный инструмент, всю материю, что у купца Казаринова имелась в лавках, шерстяную, бумажную и шелковую. Всю мягкую рухлядь из ясачной избы положили на плоты, всю большерецкую казну, оставшуюся после щедрых пожалований в день мятежа. Обыватели же тащили на плоты свое добро, с которым расстаться жалко было, перины даже. Но Беньёвский, внимательно все осмотрев, лишнее барахло велел оставить. "Свободному человеку, заявил, – тяжелый скарб не надобен". Острожане погоревали немного, но приказу подчинились.

Отплыть решили двадцать девятого апреля поутру. В шесть часов, когда рассвет лишь брезжил, высыпали всей ордой из домиков своих на берег реки Большой. Плоты с добром под присмотром караульных уж стояли изготовленными. Отплывающие молча команды ждали. Смотрели исподлобья на большерецкие строения, родные для многих, кое-кто посмаркивался, курили. Пришел Беньёвский с господами, молвил:

– Ничего, ребятушки, ничего. Новое отечество добудем. Утешитесь сердцем.

Пришел священник, молитву напутственную прочел, каждого благословил. Беньёвский подошел к нему:

– Поедемте с нами, батюшка. Во вновь освоенном месте церковь прекрасную поставим, богатый приход будет, с богатыми, щедрыми мирянами.

– Нет, сыне, – ответил пожилой священник, – не поеду. Не для сана моего и не для возраста столь суетное плаванье. Я и здесь людям полезен буду – остались ведь...

– Воля ваша, – сухо сказал Беньёвский и прочь пошел.

Иван Устюжинов, обнимая счастливую, довольную отъездом Мавру, тоже смотрел на большерецкие домики. Предводитель подошел к ним, спросил:

– Ну, Ваня, рад тому, что жизнь новую начнешь?

– Да не особо-то...

– Отчего же?

– Батю жаль.

Беньёвский положил на плечо Ивана руку, серьезно посмотрел ему в глаза:

– Теперь я, Ваня, отцом твоим буду. Всем вам, тебе ж особливо, сказал и тут же отошел.

Привели из гауптвахты арестованных – солдатских и казацких начальников, сотника Черных, купца Казаринова, которых брали с собой для работ по оснастке судна, переправили их на плоты. Беньёвский, казалось, только того и ждал – трижды в ладоши хлопнул, прокричал:

– Детушки! А ну-ка на плоты давай садиться! И Бог нам в помощь!

С пригорка потекли к реке, дорогой крестились, утирали слезы. За четверть часа разметились все, и один за одним, отталкиваемые шестами, стали выходить плоты на середину реки Большой. Все глядели на уплывающий в сторону острог. Плакали теперь уж многие, бабы голосили отчаянно. Некоторые же, наоборот, смеялись, доставали вино, разливали, поздравляли один другого с желанной волей. Тихо плыли плоты...