Текст книги "Как затеяли мужики за море плыть"

Автор книги: Сергей Карпущенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– А кто же? – спросила девушка, поправляя волосы. – Али зазря тебя помял?

– Зазря, выходит, поелику не я, а господин Беньёвский его убил, когда зверь меня ломал.

– Али поскользнулся ты? – холодно спросила Мавра.

– Да не поскользнулся! Ремешок на ратовище, под пером, что поперечину держал, возьми да лопни. Вот рогатина насквозь медведя и прошла, а он достал меня, – и добавил зло: – Да токмо, если любишь, то не все ль тебе равно – Беньёвский али я убил.

Мавра поразмыслила, надув сердито губки, сказала с обидой в голосе:

– Сей оборот, Иван, мне не весьма приятен. Али не помнишь наш уговор, али не знаешь, что мне не шкура та старая нужна была, а доказательство надежности твоей, силы да отваги. А тут выходит, что господин Беньёвский тебя проворней оказался. Не знаю, как и быть...

Иван взъярился не на шутку:

– Гляди-тко, не знает она! А окромя проворства много ль его достоинств рассмотреть успела?

– Да уж немало! Для оного дела бабе много времени не надобно – в минуту мужика спознать можно, коль нужда позовет! Любезней он тебя, приятности разные говорить умеет. Я, может статься, во франчужскую землю с ним уеду! Что мне в сем камчатском нужнике делать? Ну, женишься ты на мне, ну, избу сложишь, ну, робятишки у нас пойдут. А дале-то что? К тридцати годам на старуху похожей делаться, как наши бабы? В морщинах ходить от тягот и забот, с глазами гнойными от копоти и жира тюленьего? Нет, Иван, я красоту свою до старых лет сберечь хочу, чтоб ты меня – коль за тебя пойду – любил до самой смерти и до смерти же спать мне по ночам не давал! Уеду я отсель одна, ежели со мною не поедешь! Жить здесь не стану!

С минуту Иван молчал, собирая слова, насуплен был и бледен. Потом спросил:

– Песни сии, конечно, господин Беньёвский тебе напел?

– Да хоть бы и Беньёвский, что с того? Так что знай – не поедешь со мной в чужие земли, где, сказывают, красоте цена достойная имеется, разойдутся в разные стороны пути наши! Думай, Ваня, думай. Оно-то в постели да в покое легче думается, чем на охоте на медвежьей!

Улыбаясь, подошла к Ивану, наклонилась и крепко, будто на память долгую, поцеловала его в искусанные в муках губы.

Хворал он долго. Отпели да отыграли в отроге Масленицу, приближалось Благовещенье, и только тогда стал подниматься на ноги Иван. Беньёвский все это время ходил к нему, занимался с юношей науками, языками иноземными. Хвалил ученых европейских, подсмеивался над академиками российскими день ото дня все злей и ядовитей да на Ивана тишком глядел – что скажет? Ваня же при этом хмурился, но молчал. Однажды все ж не вытерпел, дернул Беньёвского за рукав кафтана так, что затрещал на швах.

– Ты, сударь, русских не замай! Али ты во мне русака не признаешь? Учимся пока у вас, но дай срок...

Беньёвский виновато потупился:

– Извини, забылся, не стану боле...

Но Иван уж распалился, извинениям учителя не внял:

– А Мавре о прелестях земли чужой зачем напел? К ней в башку таперя земля французская втемяшилась – долотом не выскребешь!

– Да разве ж передумала она замуж за тебя идти? – вскинулись в насмешке густые брови наставника.

Иван, не сдерживаясь, крикнул:

– Ты, сударь, хоть и спаситель мой, но и губитель разом! И медведя убил, и Мавру чужбиной смутил! Да чего ж ты, сударь, не в свои дела все суешься? Она ж мне таперя условие ставит: поедешь за море – буду твоей, а нет... А я ж её как полоумный люблю! Как тут быть?

– Да ехать надобно, ехать! – прокричал Беньёвский, ощерившись по-волчьи, зло и некрасиво. – Ну, поедем, голубчик, Ваня! Поедем, осмотришься: понравится – останешься, нет – вернешься, никто тебя неволить не станет! Зато увидишь, познаешь сколько! Зачем утончать себя до толщины червя дождевого, боясь, что не сможешь возвратиться в прежнюю нору свою, грязную и темную? Самая пора бежать, Ваня! Упустим сию возможность, так никогда уж не уедем – корабля не будет!

Иван сидел на постели, обхватив руками голову. Ответил глухо, но твердо:

– Поплыву с тобой, согласен.

Он не видел лица Беньёвского, который улыбнулся безобразно, криво, но, тут же совладав с собой, сказал:

– Спасибо, Ваня. Я ждал сего момента. Но для плаванья нам нужна команда. Сейчас пойдешь со мной к своим соотчичам... поддержишь. Согласен?

– Да, согласен.

– Ну и с Богом. Одевайся. Мы слишком мало времени имеем месяц-полтора, успеть бы!

15. СОБЛАЗНЕННЫЕ, НО ДОВОЛЬНЫЕ

В избу к артельщикам Беньёвский и Иван прошли не стучась, обмели в сенях снег с сапог, дверь в покой открыли смело. Мужики в это время хлебали щи, увидев вошедших, заулыбались перемазанными ртами, радуясь выздоровлению охотника, о неудаче которого сожалели немало. Беньёвский оправил свой казацкий кафтан, узким ремешком опоясанный, и сказал приветливо:

– А вы, православные, ешьте, ешьте, на нас не глядите – мы сытые, подождем. Я-то чего зашел... спросить хотел, не запамятовали ль уговор наш постоять за цесаревича? Али уж похерили? В церквах-то, слышали, наверно, в ектеньях его величают особливо, наперед выносят имя...

– Слыхали! Слыхали! – раздались приглушенные набитой в рот едой голоса артельщиков.

– Не забыли мы дела того, помним!

– Ну а воинский-то припас готов у вас? А то получим знак откуда следует, а у вас ещё конь не валялся.

Ему ответил Суета Игнат – поднялся с лавки, ладонью вытер губы и усы:

– Не боись, припас имеем. Десяток пистолей добрых раздобыли, фузей с десяток тож, порох есть, и пули льем до полного комплекта. Даже сабель семь штук спроворили. Но токмо... – и Суета тихонько подмигнул конфедерату.

– Что токмо?..

– Гуляет молва одна, что дело цесаревича могет остаться втуне.

– Отчего же втуне?

– Да оттого, что ещё прежде всяких там знаков, толкуют, уйдут господа из Большерецка на кораблике, а нас, мужиков, Нилову на расправу оставят. Ну, так или не так?

Беньёвский осуждающе покачал головой:

– Совсем, совсем не так, ребята. Обидно даже слышать мне от вас такие речи! Ужели совести бы у меня хватило отдать вас на закланье? Но, скажу... что и слухи про корабль не без причины...

– А больно хитрая какая-то причина, – простовато вякнул один из мужиков.

– Не хитрая. Имеем мы про запас идею: ежели фортуна нам желаемой виктории не дарует и бунт наш неудачен будет, попытаемся уплыть мы отсель подальше, так чтоб царицыным соглядатаям нас не найти, – Беньёвский оглядел притихших мужиков. – Но и вы, ребята, поплывете с нами тоже, потому как на расправу жестокую псам Екатерининым я вас не отдам – люблю я вас и жалею, а жалеючи, хочу вам единого добра. Мало ль вы настрадались? Мало ль вас секли да грабили? Кажись, с самого рождения вас токмо и терзают, а пожалеть-то, как я жалею, и некому!

– Верно, некому нас жалеть, сирых.

– Ну так поплывем! – воззвал Беньёвский, протягивая руку к мужикам. Чего терять-то вам?

– А куда? Куда?

Беньёвский сделал ещё один шаг к мужикам:

– Да Господи! В океане есть много дивных островов, где земля способна взамен одного брошенного в неё зерна отдать сто зерен, где урожай снимают три раза в год, где на деревьях растут плоды, чей аромат вы обоняете даже через кожуру! Там живут миролюбивые, ласковые туземцы, и темнокожие красавицы ходят совсем нагими. Там в реках и в море множество вкусной рыбы, а в лесах так много дичи, что три охоты могут обеспечить человека мясом на полгода. Все, все сие может стать вашим, едва вы захотите. Вы будете свободными людьми, живущими вольной общиной и сохраняющими святоотеческую веру свою. Над вами не будет тяготеть бремя жестоких законов, у вас не будет страха умереть на дыбе под кнутом. О, в той земле вообще не существует наказаний – не за что наказывать, ибо никто и никогда не посягает на имущество и жизнь другого, поелику каждый обладает там богатством, а богатый человек не знает чувства зависти. Друзья мои, я подарю вам настоящий рай, и вы справедливо сможете назвать меня своим освободителем!

Мужики сидели нахмурясь, и друг на друга не глядели. То, что говорил им сейчас Беньёвский, многим заманчивым казалось и соблазнительным сверх всякой меры. Но каждый знал, что согласие, голос свой за трудный, опасный сей вояж давать никак не следует, пока не решит задачи этой вся артель. Но каждый также чувствовал, что артель – это они сами и, если не встать да не сказать, так, значит, никто не встанет да не ответит, не поможет, не подскажет. Поэтому и жалел кое-кто из них, что живут в артели и принуждены общинным правилам её подчиняться беспрекословно. И все поглядывали на Игната – пусть скажет он за всех, но только поскорей: да, да – нет, нет, а что же сверх того, то, всем понятно, от лукавого.

Но Суета хоть и видел устремленные на него взгляды товарищей, но не спешил ответствовать. Еще тогда, после первого приглашения Беньёвского уехать из России, сильно призадумался Игнат: а не поспешил ли он с отказом? А если в какое хорошее место зовут его? Нет разве на свете вольного, тихого и сытого жилья? Мучился Суета немало, нещадно клял себя за то, что не расспросил подробней, сам хотел было идти к Беньёвскому, но то ли гордость, то ли упрямство не пустило – не пошел. И вот теперь опять... Но и снова не торопился Суета.

– Сударь, – вздохнул он глубоко, проводя рукой по рябой щеке своей, предприятие твое соблазна сатанинского, что и говорить. Но... хоть и не рай небесный Россия, а все обычно нам тут – и законы, и природа, и обхождение людское, все до самой мелкой козявки и букахи. Там же, куда зовешь, непривычно нам все, неведомо и дико. Боимся, сударь, не серчай.

Многие артельщики словами Суеты недовольны остались – поймали криводушину, поняли – не то говорит. Беньёвский же укоризненно головой качнул, сказал с улыбкой:

– Не ожидал я от вас, охотников на зверя морского, такого малодушия слюнтяйского. Не думал, что вы ради дряни всякой, козявок да букашек, волей своей пожертвуете. Ай-ай, словно девы невинные толкуете – страшно, страшно!

Игнат маленько стушевался:

– Имеется у нас и окромя козявок заковычка. А ну как завезешь ты нас, куда Макар телят не гонял, да и бросишь там безо всякого призрения. Мы ж тебе как матросы нужны, не боле. А сделаем свое дело – прощевайте, скажешь, ребята! Успокоил бы ты наше беспокойство, барин... – и Суета зачем-то подмигнул Беньёвскому.

– Ладно, успокою... – кивнул конфедерат и показал на молчавшего Ивана, который, зная о предназначении своем, стоял в сторонке и робел. – Порукой доброго моего к вам расположения сей человек послужит, вам, полагаю, небезызвестный, – и он Ивана тихонько подтолкнул вперед.

Все оживились, зашевелились на лавках, глядя на статного казака, который смущенно кашлянул в кулак и заговорил:

– Мужики, ежели дело цесаревича несчастным будет и произведем мы понапрасну бунт, я сам отсель бежать хочу – больше некуда, везде земля царицына. Тому же, что господин Беньёвский вам толковал, верьте. Не покинет он вас, покуда не приведет состояние ваше к полному благоустройству и даже процветанию. Тому я порукой стану. Верьте, и да поможет нам Господь Бог.

– Аминь, – сказали сразу несколько артельщиков, но с лавки вдруг вскочил самый старый из артельщиков, седой уже Евтихей, рванул на себе рубаху, истошно завопил:

– Християне-е-е!! Да что же вы немцу-ироду доверились? Али не слыхали, как он, едва в острог-то приехал, веру свою, словно грязное исподнее, легко да просто, на нашу поменял? Нешто такому человеку тяжело вас будет обмануть? Измытарит вас да бросит, зверям на съяденье! Станете, яко дети Израиля в фараоновом плену, мученье принимать, в узилищах смрадных пресмыкаться да акриды есть! Да токмо не будет средь вас Моисея, чтоб вывести из плена, ибо отступится от вас Господь! А Ваньку пошто слушаете, который мерзопакостное его ученье кажнодневно перенимает и сердцем уж развратился! Не идите же вы в пасть к Сатане со смирением – погибнете! – и Евтихей, похожий на бесноватого, вытягивая худую шею, запел: – Пресвята-а-я Владичице-е Богородице-е-е, све-е-те помраченныя моейя-а души-и, надежда, прибежище-е, благодарю тя...

Два или три мужика поддержали Евтихея, другие только перекрестились, но Игнат, не боясь святотатства, резко прервал поющих:

– А ну-кась, хватит, ребята, юродствовать! Дело нужно делать! Так плывем мы али не плывем, ежели не получится у нас с царевичем?

Теперь уже никто не таился, и артельщики закричали, спеша опередить один другого, боясь, что кто-нибудь воспротивится:

– Плывем! Плывем!

– Токмо вначале цесаревичу поможем!

– Подсобим! А то куда ж ему без нас? Надсадится!

– Веди нас, Бейноска, веди!

Беньёвский стоял с восторженным, сияющим лицом и глядел на вопящих перед ним артельщиков, ставших послушными его помощникам. Но Игнат поднял руку, и все замолкли разом:

– Но, как изволил слышать, хотим мы поначалу в земле российской порядок навести, а уж опосля побег устроим, но токмо в крайнем случае. Так, ребята?

– Так! Так!

Беньёвский закивал:

– А разве может быть иначе? Ради особы Павла Петровича и ввергаем себя в опасное деяние, его токмо ради! Итак, чует мое сердце, выступаем скоро. Только б знак из Петербурга получить, а там уж разгуляемся!

– Ох уж и погуляем, братцы! – заорали мужики.

– Нилова песок жрать заставим!

– Холодилова вниз головой повесим, а то и за ребро али ещё за что!

– Повесим! Повесим!

Мужики бесновались, предчувствуя раздолье бунта, где давно лелеемая жажда мщенья, разгула, пьяной воли, которой толком никто не пробовал, могла быть щедро утолена. Только старый Евтихей не кричал, а, сидя в углу избы, что-то шептал и раскачивался из стороны в сторону, печально улыбаясь беззубым ртом.

Артельщики провожали Беньёвского и Ивана до сеней, подсобили одеться, шутливо балагурили, довольные собой и гостями, но на улицу им выходить Беньёвский запретил, дабы не привлекать к толпе внимания. Уже отойдя подальше от жилища зверобоев, спросил Иван:

– А ежели и впрямь верх цесаревичева партия захватит? Поплывем тогда?

Беньёвский ответил не сразу.

– Боюсь, потентации у Павла Петровича немного – суксес цесаревича изрядно ненадежен есть, хотя к предвиденью событий способностью не обладаю. Все может быть.

16. ВЫРУЧАЛИ БАТЮШКУ

А молва о том, что великий князь и цесаревич Павел императорской короны лишился незаконно, по проискам злокозненным царицы-немки, жены блудливой, убившей мужа своего, добрейшего Петра Феодоровича, растекалась по Большерецку, по казацким избам, где за жимолостной водкой и крошеной лососиной, задумчиво посасывая усы, толковали острожские служаки о государственных делах. Говорили, что, будь на престоле царском Павел Петрович, жилось бы им полегче: и муку привозчики-купцы продавали бы не по шести рублей за четверть, а по два с полтиной, за соль не драли бы по пяти рублей за пуд, а просили б только полтора, за простой топор не требовали бы два целковых, а отдавали б за пять алтын. Размышляли казаки и о том, что при Павле-государе их и тяготами службы не столь утруждали б, и шкуры битых ими зверей пушных принимали бы в казну по цене знатной, а не как сейчас, за сущие копейки. И о табаке дешевом мечтали, и о водке и сильно верили уже как верит, должно быть, каждый в то, что всякая перемена власти – есть перемена к лучшему, – верили в доброго, честного судью и защитника Павла Петровича, который накажет виноватого, утешит, наградит обиженного.

В конце марта, после Воскресения Христова, праздника, встреченного большерецкими обывателями разудалой хмельной гульбой, когда солнце в полдень начинало блистать на прибитом зимними ветрами снеге так сильно, что острожане не выходили из дому без берестяных полумасок, затянутых сеткой из конского волоса, как-то раз, под вечер, забарабанил Иван Устюжинов в дверь избы Петра Хрущова. Открыл хозяин. Молодой казак, не здороваясь, прошел в покой, к Беньёвскому, шапку не снял, не перекрестился. С минуту тяжело дышал, не глядя на учителя своего и приятеля.

– Что, Иван? – осторожно спросил Беньёвский.

– Батю увезли, – тихо сообщил Иван.

– Кто увез? – побледнел Беньёвский.

– От протоиерея камчатского приезжали, на собаках. Зачем увозят, не сказали. Токмо час на сборы дали и назад покатили.

Беньёвский с помрачневшим от нежданной заботы лицом спросил:

– Куда ж увезли?

– В Нижнекамчатск.

– Отсюда далече?

– А с полтыщи верст, наверно. Надолго увезли, потому как другого батюшку в доме нашем оставили, на подмену. Слыхал краем уха, что за неправильное чтение ектиней протоиерей к себе отца востребовал. Розыск чинить станут.

Иван совсем по-детски, не стесняясь ни Хрущова, ни Беньёвского, заплакал, растирая слезы по румяному лицу огромными своими кулачищами. Беньёвский, ободряя, потрепал рукой его плечо:

– Покоен будь, уладится.

– Уладится? – зло стряхнул его руку Иван. – Во всем ты, асмодей, виноват! Ты его ектиньи навыворот петь принуждал! Таперя отца за преступление оное сана лишат, на каторгу отправят! – и Ваня ещё громче зарыдал.

Беньёвский, казалось, будто что-то быстро обдумывал – нахохлился весь и сильно сморщился, перекосил на сторону все лицо свое и стал почти уродцем, злым и старым. Спросил:

– А долго до Нижнекамчатска вашего собакам бежать?

Иван сказал сквозь слезы:

– На сытых, добрых собаках около двух недель сей путь потребует.

– А человек надежный, смелый у тебя в товарищах имеется?

Иван задумался, потом уверенно сказал:

– Ну, есть такой. Канцелярист разжалованный, Ивашка Рюмин.

– А каюр он добрый?

– Отменный каюр. Камчадалу али ненцу не уступит.

– За что ж разжалован?

– Акциденции, сиречь взятки, брать любил.

– Ценное знакомство! – усмехнулся Беньёвский. – Ну да нам на канцеляристе твоем не жениться. Нам человек до денег охочий и надобен, Беньёвский полез под кровать, вытащил оттуда сундучок, загораживая его собой, полез вовнутрь. Поднялся уже с мешочком в руках. – Здесь, Иван, почти все мое состояние теперешнее – пятьдесят рублей. За деньги сии не токмо собак с нартами, но и самого каюра приобресть можно. Уговори того канцеляриста в Нижнекамчатск сегодня же лететь. Назад он с отцом твоим вернуться должен. Уговори его, купи! Нам отец твой, знаешь, как надобен?! Похерятся без него все наши планы. Без поддержки церкви православной дело цесаревича зачинать боюсь, а не зачнем весной – никогда уж не зачнем. Слышал, ябеда за ябедой на нас от холопьев Катерининых идет!

Юноша сопел. Уже стыдясь слабости своей, убирал с лица остатки слез. С хмурой улыбкой сказал:

– Ладно, давайте деньги ваши. Уломаю Ваньку, поедет в Нижнекамчатск.

Беньёвский руку с мешочком в сторону отвел:

– Нарочному лично вручить хочу, с напутствием. Заодно и письмо к Алексию. Ступай...

Иван ушел. Хрущов, как обычно валявшийся с ногами на кровати, повернул к Беньёвскому голову:

– А может, ну к сатане попика сего? Что проку с пьяницы да вахлака? Токмо деньги потеряешь и время. Через месяц нам уж выступать надобно. Чего ждать? Пока вознесут его на дыбу да всю подноготную выведают?

– До пытки, уверен, не дойдет – не за что пытать. Мужик Алексий языкастый, ловкий, отбрешется. Скажет, что спьяну слова в ектенье переврал. Уверен, выпустят его, да токмо когда? А поп нам нужен! Без его слова, боюсь, трудно будет острожан на бунт поднять. Всех, а не одних артельщиков.

Хрущов презрительно улыбнулся:

– Эх-ма! Угораздило ж с подлым людом за стол один усесться! Гляди, ещё лобызаться с тобой захотят!

– А ведь сей подлый народ нас с тобой от неволи ослобонит. Ради цели сей и оподлиться маленько можно. Ничего, опосля отмоемся!

Спустя три с небольшим часа послышался скрип полозьев, залаяли собаки подлетевшей к избе упряжки. В горницу вошел Иван, а с ним невысокий, проворный с виду парень, с лицом безбородым, шустрым, курносый и с глазами вороватыми немного. Поклонился бойко, но низко:

– О твоей нужде, барин, мне Ивашка уж поведал. Что ж, для столь пользительного дела порадеть не грех. Письмо вашей милости в Нижнекамчатск доставлю в аккурат и, может статься, даже раньше буду там, чем отец Алексий.

– Задача твоя, – наставительно сказал Беньёвский, – не токмо в доставке письма заключается, а также в том, чтоб случай найти самого Алексия привезть. Для предприятия сего снабжаю тебя полста рублями – что на подкуп пойдет, ежели понадобится, что тебе в награду. На сей вояж не больше месяца даю. Ровно через месяц в избу мою с Алексием войти должен.

Рюмин пошмыгал поросячьим носиком, подмигнул:

– Превеликой сложности задача, барин! А ежели на цепь, в застенок посадили батюшку?

– Кабы и посадили – все одно, привезть!

– Пробовать буду! – вздохнул плутоватый канцелярист. – Токмо в добавку к тем полустам хорошо б ещё с два десятка рубликов подкинуть – расходы немалые предвидятся.

Беньёвский кивнул:

– Привезешь Алексия – подкину. А покамест сии держи, – и протянул мешочек Рюмину.

Канцелярист взял деньги, но прятать не спешил, а, посмеиваясь, развязал тесемки, вывалил серебро на ладонь и, шевеля губами, стал считать. Беньёвский смотрел на пройдоху-нарочного с насмешливым презрением. Рюмин заметил это и снова подмигнул:

– Смейся, смейся, сударь, – твое право. А вот не хватит целкового обсчитался али что, – вот и сгинуло дело из-за такой-то малости. Не знаешь разве, что и необъятные размером предприятия от пустяков в совершенное расстройство приходили?

– Да я ничего, считай, – отвернулся Беньёвский и широко заулыбался.

Пересчитав два раза серебро, Рюмин сунул мешочек за пазуху, нахлобучил шапку, которую держал под мышкой:

– Ладно, поеду, дело спешное. Двадцать целковых на сосне не растут.

Беньёвский приобнял каюра:

– Прошу, обернись, голубчик!

– Ей-ей, обернусь, ваша милость! – радуясь объятию барина, зацвел улыбкой Рюмин, ещё раз подмигнул, перекрестился на висящий в углу образ и быстро пошел из избы. Через минуту раздалось: "Аг! Аг!" – что прокричал на улице каюр, собаки залаяли громче, и мигом их голоса отнесло куда-то в сторону, а вскоре они и вовсе исчезли. Беньёвский постоял у окна, потом сказал стоявшему посреди избы подавленному, грустному Ивану:

– Через месяц сыграем нашу пиесу, трагедию али комедию – один Бог покамест знает. Ходи к мужикам, Иван. Пускай ножи свои точат.

* * *

Большерецк встречал весну. Встречал её блеском солнца на сахарно-белом снеге, делавшемся все более нестерпимым. Беньёвский с тревогой глядел на этот снег, на оживающих в тепле избы ленивых ещё мух, что ползали по промасленной холстине окна, и морщился от досады, потому что до конца апреля оставалось только две недели. Снег во многих местах уже растаял, и обнажилась черная земля. Скоро мухи стали проворными и залетали по избе.

Но вот как-то утром раздался собачий брех и послышался крик каюра "Аг! Аг! Куга! Куга!". Беньёвский поспешно вышел на крыльцо – на легких нартах, стоящих на черной проталине, в окружении страшно исхудавших собак с ободранными лапами, сидел шельмованный канцелярист, но Алексия с ним рядом не было. Рюмин поднялся с трудом, шатаясь, подошел к Беньёвскому:

– Здравствуй, ваша милость, – улыбнулся он жалко и печально. – Видать, не заработал я награды.

Уже в избе, жадно глотая холодную оленину и не замечая налитой в чарку водки, он молчал, не имея сил начать рассказ. От веселого, плутоватого вида его не осталось и следа. С полчаса он ничего не говорил, приходил в себя. Беньёвский разглядывал каюра – все лицо его было покрыто ссадинами, синяками, он страшно отощал, оброс щетиной, сильный запах псины исходил от грязной его одежды. Рассказывать каюр стал еле слышно:

– В Нижнекамчатск я преж Алексия поспел, в доме протоиерея кой с кем знакомство свесть успел, а тут и батюшка наш прибыл. Поселили его в тамошней казенке – на цепях ли, нет ли, не ведал. Крепкая казенка, но я и к ней ключи подобрать сумел – за десять рублев караульного купил и вначале батюшке письмо передал, а потом и о побеге договорился. Да токмо как пришел я за Алексием, так и выяснилось, что мой сговорщик меня продал, – прищучили меня стражи, токмо кистенем и проложил себе дорогу к нартам. Оставаться в том городишке я уже не мог, прямой дорогой к Большерецку и махнул... Да токмо дорога возвратная длиннее вышла, ибо снег уж таять начал. Ты, барин, не обессудь. Больно крепко Алексия нашего стерегут, а то б я его спроворил. Но письмо передал...

– Письмо мое протоиерей, должно быть, прочитал, а не Алексий, – мрачно сказал Беньёвский. – Скверно все очень, но горевать не станем. За дело браться надо.

Он отпер сундук, достал несколько серебряных монет, протянул их Рюмину:

– Вот тебе, братец, за тяготы перенесенные. Двадцать целковых, заслужил...

Рюмин поднялся из-за стола, с трудом растянул запекшиеся коркой губы:

– Нет, сударь, мы хоть деньгами и не гнушаемся, но незаслуженными не корыстуемся.

– Бери! – строго приказал Беньёвский, но Рюмин лишь устало помотал головой и пошел к своей истерзанной упряжке.

17. НАЧАЛО

Теперь он знал, что откладывать начало предприятия, на которое положено столько сил и средств, нельзя. Целый день после ухода Рюмина сидел он запершись в избе и даже выгнал из неё Хрущова, ходил из угла в угол, морщил лоб, обдумывал, подбегал к столу, чиркал что-то на листке и тут же рвал написанное. К вечеру бросил он метаться, достал из сундука тайком приобретенные в большерецкой канцелярии три пера гусиных, листы бумаги и свежие орешковые чернила, уселся в угол, за стол. Крупными литерами начертал на первом листе бумаги "ВСЕМ БОЛЬШЕРЕЦКИМ ОБЫВАТЕЛЯМ!" и потом, уже не останавливаясь, заполнил лист четким разборчивым почерком: "Сего 1771 года апреля 26 я, Мориц-Август Беньёвский, волею Господа Бога нашего Иисуса Христа и по повелению великого князя Павла Петровича, цесаревича и законного наследника императорского российского престола, принимаю на себя звание камчатского воеводы, коим прежде являлся капитан Нилов, произведенный в должность сию незаконно взошедшей на царствие российское женой невинно убиенного императора Петра Феодоровича, отстранившей законного наследника Павла, отдавшей засим на откуп соляную и винную продажу в руки немногих корыстолюбивцев, налагающей на народ необычайные дани, требующей налоги и оброк с увечных и малых, яко со здоровых, насадившей везде неправый суд и поправшей святоотеческие порядки, отобрав от монастырей вотчины их на пропитание выродков всяких особ вельможных. Никто при ней за настоящие заслуги не награждается, камчатская же земля от сугубого самовластия разорена.

Сим объявляю, что, принимая на себя звание начальника камчатского, всякого, кто нашей власти не признает и воле нашей противиться станет, обещаемся казнить нещадно смертию, яко изменника законному государю Павлу Петровичу".

Полночи просидел Беньёвский за перепиской рескрипта своего и заготовил два десятка копий, на которые ушли все его чернила и три пера – рассчитал он верно.

Едва засветилась промасленная холстина неширокого оконца, Беньёвский, поглядывая на спящего Хрущова, стал собираться. Достал и осмотрел он пистолеты и кинжал, которым резал медведю холку, опоясался поверх кафтана цветным шарфом, заткнул оружие за пояс. Хоть и было на дворе тепло, надел собачью длинную куклянку. Под ней же спрятал и свои рескрипты. Тихо вышел.

В дверь дома, где жил Иван Устюжинов, стучался долго, досадливо кривился, страшно беспокоясь, что не откроет, но Иван открыл. Был он в портах одних и холщовой рубахе, с заспанным лицом. Зевая, неласково спросил:

– Чего изволите? С ночного караула я, спал еще.

– В дом пусти, – быстро попросил Беньёвский.

Иван посторонился. В темных сенях, где пахло березовыми, висящими там вениками, Беньёвский и остался, взял за руку Ивана, горячо зашептал:

– Все, дальше не иди. Рюмин вчера из Нижнекамчатска воротился...

– Один?

– Один. Батюшку твоего в казенку посадили, нельзя было выручить, еле сам ушел Иван. Что ж, Ваня, отец твой за дело правое постоять хотел, надобно и сыну... – Беньёвский вытащил один свой лист, дверь чуть приотворил, впуская в щелку свет, подтолкнул к ней Ивана. – Читай.

Ваня читал долго, часто поднимал на Беньёвского глаза.

– Да, дело важности великой, – сказал тихо и проглотил слюну. – За сие и кнутом нещадно выдрать могут...

– Могут, Иван, могут, – пристально смотрел на юношу Беньёвский, оскалив большие кривоватые зубы и шевеля ноздрями. – Но можно и тем, кто нас сечет, хорошего кнута влепить. Давай, Ваня, за отца твоего Катерине убыток причиним. Случай для суксесу удобный! За Павла Петровича...

– Да ведь не за цесаревича ты радеешь! – воскликнул Ваня. – Не за него!

Беньёвский усмехнулся, обнял Ивана и заглянул ему в глаза:

– А кабы и не за него? Какая в том беда? Важно, что я всем, кто желает, волю дам – суть привилегию граждан цивилизованных. Понимаешь, чего я хочу?

– Понимаю, – кивнул Иван.

– Ну а раз понимаешь, так беги тотчас в избу к артельщикам с сим листом. Пускай мушкеты заряжают да меня дожидаются. А ещё скажи, пускай тряпья какого чистого лоскутьями нарвут, чтоб было чем раны перевязывать. Ну, ступай! Токмо дерзким дарует Господь победу!

Беньёвский трижды поцеловал ошеломленного, взволнованного Ивана и вышел из сеней на улицу.

Шведа Августа Винблана он застал ещё в постели. Ни слова ему не сказал, а только распахнул куклянку и показал оружие. Швед с изумлением посмотрел на пистолеты, все сразу понял и одеваться стал. Вынул из-под тюфяка свои огромного размера пистолеты и тщательно их зарядил. Вышли из дома, не сказав ни слова Мейдеру, притворявшемуся спящим, и пошли к Иосифу Батурину, потом к Панову, а затем к Степанову. Некоторые сомневались в правильно определенном времени для выступления, но Беньёвский тут же доставал рескрипт, давал его читать, и возражения не возобновлялись. Всей компанией с пистолетами под шубами пришли к Хрущову, спавшему еще. Увидев в избе людей, шельмованный гвардейский капитан спросонья испугался, а закурив, водки попросил. Винблан плеснул ему в стакан из захваченного из дому штофа. Пока Хрущов, взбодренный водкой, одевался, все обсуждали (довольно неспокойно, с сердцем), с чего начать – то ли Нилову руки идти вязать, то ли захватывать цейхгауз с огнестрельными припасами. Но кто-то предложил, что надо бы прежде выступления к Семке Гурьеву зайти.

Винблану и Беньёвскому отворила камчадалка Катя, кланялась, звала в избу. Гурьев не спал, а за столом сидел, за книгами. Голову поднял, снял очки, спросил:

– Зачем пожаловали?

Беньёвский молча протянул ему рескрипт. Гурьев снова нацепил очки, читал с улыбкой, сказал:

– Ну, ежели сыщутся такие, кто поверит лживому твоему радению о русских гражданах, то пускай себе гибнут – не жаль мне тех, кто глупостью в жизни ведом бывает. В тебе же я ни ревнителя цесаревичева дела не признаю, ни камчатского воеводу.

– Не признаешь? – спросил Беньёвский, складывая лист.

– Нет, не признаю!

– Тогда пеняйте на себя.