Текст книги "Русская повесть начала ХХ века. Жанрово-типологический аспект"

Автор книги: Сергей Тузков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Финал повести «Звериный быт» допускает разночтения. Судьба ребёнка (читай: судьба человечества) в пределах замкнутого, бытового пространства реального мира, ограниченного пределами города-Содома, предрешена: здесь всецело правит Зверь. Но реальному миру Ф. Сологуб, как обычно, противопоставляет мир иллюзорный – мифологическое пространство, разомкнутое в бесконечность. Концовка повести – иррациональный порыв Алексея Григорьевича: «Бежать, бежать за океаны или за горы» [с. 421]. Мечта Ф. Сологуба о спасении ребёнка кому-то покажется утопической: «от буйного распутства неистовой жизни к тихому союзу любви и смерти, – милый путь в Дамаск…» [с. 422]. Но для того, кто, как и сам Ф. Сологуб, не чужд идеям реинкарнации, мечта о спасении ребёнка («путь в Дамаск») представляет метафору самоусовершенствования: душа воспитывается, изживая зло! Может быть, именно такова основная идея всего творчества Ф. Сологуба.

Принято считать, что повесть «Серебряный голубь» (1909), как ни одно другое произведение А. Белого, соединила в себе глубоко интимные переживания писателя с обобщениями самого широкого историко-культурного плана. Действительно, подобный сплав личного опыта и глобальных проблем века, его «проклятых» вопросов, являясь приметой символизма, особенно показателен именно для этой повести А. Белого.

На фабульном уровне «Серебряный голубь» примыкает к многочисленным произведениям 1900-х годов, в которых рассматриваются вопросы взаимоотношения народа и интеллигенции. Герой повести московский студент Пётр Дарьяльский, прототипом которого многие современники и позднейшие исследователи считали автора, силится преодолеть интеллигента в себе в бегстве к народу. Он расстаётся с привычным для себя образом жизни, со своей невестой и поступает в работники к столяру Кудеярову, главе тайной секты «согласие Голубя». Таинственные чары Кудеярова и страстное влечение к духине «голубей», рябой бабе Матрёне, чудовищной и притягательной одновременно, порабощают Дарьяльского[25]25
  Главная сюжетная коллизия повести «Серебряный голубь» – «опрощение» Дарьяльского и его сближение с Матрёной – отражает конкретную биографическую ситуацию, связанную с именем Сергея Соловьёва.


[Закрыть]. Однако опьянение «голубиным» мистическим экстазом неизбежно приводит его к трагическому концу: «голуби», убедившись, что Матрёна не сможет родить от Дарьяльского «духовное чадо» (а именно с этой целью он был завлечён в их сообщество), и боясь разоблачения секты, убивают его. Такова сюжетная схема повести «Серебряный голубь».

Мир секты «согласие Голубя» А. Белый строит, используя основные мифологемы русского сектантства. Писателя привлекала еретическая основа сектантства, его иррациональность и радикальное противостояние христианской церкви. В противоположность православному христианству, которое являлось общепризнанной религией, сектантство предлагало альтернативное мироустройство, альтернативного Бога. В России секты были единственным проявлением религиозного инакомыслия. Это особая сторона русской истории, её культурная изнанка, религиозное подполье. Основой разных сект в России было старообрядчество как первое и самое радикальное религиозное движение. Наиболее известны секты «хлыстов», «скопцов» и «бегунов». Ритуал посвящения в сектанты посредством прохождения определённых испытаний символизировал возрождение человека, он был аналогом крещения и причастия в ортодоксальном православии. Этот обряд можно также ассоциировать с ритуалами инициации в древних мифах.

Противопоставляя себя ортодоксальной церкви, использующей развитую систему библейских мифов, сектанты создавали свою собственную мифологию, которая представляла собой переосмысление Библии. По мнению сектантов, человек состоит из души и тела. Безгрешная душа заключена в нечистую плоть и борется с ней на протяжении всей жизни человека. От исхода этой борьбы зависит, окажется ли душа после смерти тела во власти духа добра или зла. Причём, если душа восторжествует, то не только после смерти, но и в земной жизни наступит единение с богом. Именно поэтому необходимым условием жизни сектанта является строгая аскетическая жизнь. При «радении» аскет достигает состояния пророчества: он начинает говорить бессвязные рифмованные тексты, обращенные либо ко всему сообществу, либо к одному члену секты. Но пророк – не высшая степень совершенства. Истинный Спаситель и истинная Дева Мария, по убеждению сектантов, не суть единственны. Такой же высокой степени совершенства, какой достигли они, может достигнуть любой человек. Такие люди есть, они постоянно пребывают среди последователей тайных сект. Сектанты видят в них новое воплощение Бога, не отождествляя главу секты с Иисусом Христом.

Как и в любом другом религиозном учении, в сектантской мифологии очень значимым оказывается миф о «втором пришествии» и Страшном Суде. Воплощение Спасителя и Богоматери в совершенных членах секты создавало ощущение близкого конца света, поскольку Христос пришёл на землю, чтобы спасти души верных членов секты. Часто «Христос» оставлял после себя наследника, который и становился следующим воплощением бога на земле: совершенный член секты мог выбрать себе духовницу и жить с ней по духу, без греха. Среди «хлыстов» бытует поверье, что Дух Святой воплотится в младенце, рождённом от совершенных членов секты ради спасения мира. Таким образом, можно выделить ещё одну мифологему сектантства – миф о Сыне Божьем.

В повести «Серебряный голубь» А. Белый использует элементы сектантской мифологии (образы Спасителя и Богородицы, мифологемы Страшного Суда, обряд посвящения в секту, «радения»), часто изменяя их глубинный смысл. При этом следует учитывать, что автор «Серебряного голубя» не ограничивается простым описанием секты – он объединяет мифы тайных сектантов с древними мифами. В своей повести А. Белый использует целый ряд мифов о божестве в образе птицы, совмещает различные описания мифа о сотворении мира, рассматривает мифологему древа жизни не только как элемент славянской мифологии, но и как фольклорное обозначение границы между миром живых и мёртвых. Меняя глубинный смысл первоначальных мифологем русского сектантства, А. Белый творит свой собственный миф как способ решения значимых для него вопросов бытия.

В основе повести «Серебряный голубь» лежат оппозиции «народ – интеллигенция» и «Восток – Запад». Проблема выбора пути развития России между западным (культурным) и восточным (народным) началом превратилась у А. Белого в историко-культурный миф о противостоянии интеллигенции и народа. В повести «Серебряный голубь» этот миф отражается в борьбе Кати (представительницы «культурной России») и Матрёны («народной души») за главного героя. При этом реализуются хлыстовские представления о вечной борьбе между душой и телом человека. Мир, с которым знакомится герой повести, совсем не так прост и безобиден, каким можно его представить согласно сектантской мифологии. Соотнося сектантские мифологемы с древними мифами, А. Белый создаёт более чем неоднозначный, часто страшный мир «согласия Голубя».

Попадая в секту, Дарьяльский погружается в мир ворожбы, наваждения, чувственной одержимости, тёмных мистических экстазов. Описание радения «голубей» в баньке купца Еропегина оказывает почти гипнотическое воздействие на читателя. А. Белый достигает такой силы художественного и мистического внушения (оккультный опыт), что из магического круга его слов-заклинаний невозможно вырваться: «В бане была тишина; в бане была прохлада; баню не топили; но вся она сияла, светила, плавала в свете; посреди её стоял стол, покрытый как небо, бирюзовым атласом – красным нашитым посреди бархатным сердцем, терзаемым бисерным голубем; посреди стола стояла пустая чаша, накрытая платом; на чаше – лжица и копие; фрукты, цветы, просфоры украшали тот стол; и берёзовые, зелёные прутья украшали сырые стены; перед столом уже мерцали оловянные светильники; над оловянными светильниками сиял водружённый тяжёлый, серебряный голубь» [4, с. 108].

Для сектантов голубь был воплощением Духа Святого. Сектантский бог, в интерпретации А. Белого, двойственен: он сочетает в себе и спасительное (голубиное), и разрушительное (ястребиное) начало. С образом бога-голубя с ястребиным клювом в повести связан мотив оборотничества. В мифологической системе этот мотив занимает очень важное место. Способность менять свой облик, преображаться в иное существо является прерогативой богов греческой и библейской мифологий. В народной мифологии оборотничество несёт на себе отпечаток демонической силы, принадлежности к миру зла. В повести А. Белого все персонажи в той или иной степени наделены оборотническими способностями: двойственность, неоднозначность героев составляет основную часть их портретного описания и влияет на оценку читателем.

Итак, А. Белый строит мир сектантства, как мозаику, не ограничиваясь лишь сектантской мифологией. Он обогащает мифы «хлыстов» древними мифами и библейскими мифологемами, изменяя тем самым саму суть основополагающих элементов сектантской мифологии (миф о рае на земле, миф о втором пришествии и Страшном Суде, образы Христа и Богородицы), обретающих в повести новый смысл. В результате мир сектантства в «Серебряном голубе» приобретает отрицательную окраску: писатель показывает губительность мечты интеллигенции о сектантской жизни как о рае на земле.

Повесть А. Белого написана в форме орнаментальной (неклассической) прозы, совмещающей в себе характерные черты прозы и поэзии. Структурная связь с поэзией определилась на самом раннем этапе развития орнаментальной прозы, и именно она позволила осознать орнаментальную прозу как нечто качественно отличное от классической прозы. Следует, однако, учитывать, что близость орнаментальной прозы к поэзии выражается прежде всего в специфическом характере слова и в особенностях организации повествования. При этом, как справедливо отмечает Н. Кожевникова, приближение ритма прозы к стихотворному ритму – явление не обязательное, хотя и встречающееся в орнаментальной прозе. Основа организации повествования в орнаментальной прозе – повтор и возникающие на его основе сквозная, словесная тема и лейтмотив.

В повести А. Белого повторяются не только определённые слова, но и слова одного смыслового плана, отдельные предложения, образы, целые сцены. Повествование организуют сходные и контрастные внутренние словесные темы и лейтмотивы, создающие его единство. Как и в лирическом стихотворении, развитие этих тем может исчерпываться внутри небольшого отрывка (например, абзаца: «Солнце стояло уже высоко; и уже склонялось солнце; и был зной, и злой был день; и днём тускло вспотело тусклое солнце, а всё же светило, но казалось, что душит, что кружит голову, в нос забирается гарью, простёртою не то от изб, не то от земли, перегорелой, сухой: был день, и злой; и был зной, когда судорожно сжимается сухая гортань: пьёшь воду в невыразимом волнении, во всём ища толк, а томная, тусклая пелена томно и тускло топит окрестность, а окрестность – вот эта овца и вон та глупая баба – без всякого толка воссядут в душе, и, дикий, уже не ищешь смысла, но ворочаешь глазами, вздыхаешь. А злые мухи? Вздохом глотаешь злую муху: звенят в нос, в уши, в глаза злые мухи! Убьёшь одну, воздух бросит их сотнями; в мушиных роях томно тускнет сама тоска» [с. 64–65]. Однако это лишь один из частных принципов организации повествования.

Как правило, одни темы, организуя небольшой контекст, затухают, другие продолжают развиваться, перекликаясь с последующими частями текста (проблемы «почвы» и «культуры»; противопоставление народной поэзии и античности: «…вместо строчек из Марциала, неожиданно для себя, он стал насвистывать: “Гоо-ды заа гаа-даа-мии праа-хоо-дяят гаа-даа… Паа-гии-б я маа-льчиишка, naa-гииб наа-всии-гда”» [с. 41]; сочетание «бесовского» и «ангельского», «голубиного» и «ястребиного» в народной душе и др.).

Лейтмотив у А. Белого – это также и характерный «сопроводительный» штрих портрета, речи, поведения персонажа. Так, жизнь Дарьяльского целиком определяет «борьба излишней оглядки слабосилья с предвкушением ещё не найденной жизни поведенья», бросающая его в «хаос, безобразие жизни народа» [с. 152]; в облике Кати постоянно подчёркиваются детские («детское сердце»), в облике Матрёны одновременно притягательные («голубиные») и отталкивающие («ястребиные»), а в облике Кудеярова половинчатые («пол-лица», «смесь свинописи с иконописью», заикание) черты, которые по мере развития повествования приобретают дополнительные оттенки и выстраиваются в единую линию. В результате возникают переклички не только внутри замкнутых фрагментов текста, но и между разными, удаленными друг от друга фрагментами. В то же время образы героев А. Белого подвижны, зыбки, лишены резких контуров, подвержены различного рода трансформациям. Их характеризуют, в первую очередь, не столько внешние черты (портрет скуп, иногда схематичен: какой-нибудь отличительный штрих, жест, манера говорить и т. п.), сколько содержание и образ мысли.

Одной из композиционных особенностей орнаментальной повести А. Белого является её двуплановая («символическая») структура: за планом стилизованного быта скрыт план мистический (мифологический). В жанрово-композиционной структуре произведения это находит выражение как в совмещённом параллелизме этих планов, так и в параллелизме последовательном. Темы повести, в том числе и главная – судьба России, – отражаются в мистическом плане, который несёт основную сюжетную нагрузку.

А. Белый рассматривает Россию как центр борьбы восточных и западных сил[26]26
  Тема России в «Серебряном голубе» уходит корнями в статью A. Белого «Луг зелёный» (1905): «Верю в Россию. Она – будет. Мы – будем. Будут люди. Будут новые времена и новые пространства. Россия – большой луг, зелёный, зацветающий цветами…».


[Закрыть]. Даже географические понятия наполняются в повести символическим смыслом: в центре России находятся село Целебеево и усадьба Гуголево; село лежит к востоку от усадьбы, усадьба – к западу от села. Соответственно, жители села символизируют восточное, а обитатели усадьбы (семья Тодрабе-Граабен) – западное начала. Дарьяльский же мечется между селом и усадьбой, между Востоком и Западом. В результате в мистическом плане повести Россия предстаёт в нескольких ипостасях. С одной стороны, квинтэссенцией русского, по А. Белому, является мистико-эротическая секта «голубей» в лице её «духини» рябой бабы Матрёны; а с другой стороны, Россию символизирует воспитанная на дворянской (а следовательно, западной) культуре невеста Дарьяльского Катя с «девичьим раненым сердцем». И это, очевидно, – главная её ипостась.

Вместе с тем Россия с её подлинной, не сказавшейся тайной в повести «Серебряный голубь» противопоставляется как Западу: «Много есть на западе книг; много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание, да и самая сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьётся запад, всемирный его охватит пожар: сгорит всё, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька – Жар-Птица» [с. 302], так и Востоку: «…ужас, петля и яма: не Русь, а какая-то тёмная бездна востока прёт на Русь» [с. 340]. Образно выражаясь, А. Белый через проекцию на Россию противопоставляет бессодержательные формы Запада бесформенному содержанию Востока, голую логику – беспорядочной мистике. Этот дуализм, стремящийся к монизму, призван ликвидировать Пётр Дарьяльский, поскольку он одинаково подвержен влиянию восточных и западных сил.

Характерно, что спор Востока и Запада в душе героя повести А. Белого отражается в соответствующем изменении тональности стиля повествования, в котором превалируют то фольклорные, то литературные черты. Уже в завязке этого своеобразного стилевого конфликта, развивающегося параллельно конфликту событийному (в эпизоде первого столкновения Дарьяльского с Матрёной), задаётся модель «заражения» интеллигентского сознания героя образами народно-поэтической речи и выявляется механизм этого «заражения» – вторжение в его сознание чужой воли (а вместе с ней и чужого слова): «Рябая баба, ястреб Сочами безбровыми, не нежным со дна души она восходила цветком, и не вовсе грёзой, или зорькой, или медвяной муравкой, а тучей, бурей, тигрой, оборотнем вмиг вошла в его душу и звала… Так думал Дарьяльский – не думал, потому что думы без воли его совершались в душе» [с. 40].

Матрёна как бы околдовывает, усыпляет Дарьяльского, и это состояние героя передаётся зачастую в формах несобственно-прямой речи, как погружение его сознания в стихию фольклорной стилизации: «Ночь. Пусто и чутко кругом; вдали – гики; ждёт-пождёт в дупле Матрёну Дарьяльский; её нет; катится ясный месяц по небу; издали птица болотная голос подаст, и потом притаится надолго: протекают минуты, как вековечные веки; будто не ночь исполнилась в небеси, а сама человеческая жизнь, долгая, как века, краткая, как мгновенье… Люба, милая люба, что ж ты нейдёшь?..» [с. 317–318].

Когда же Дарьяльский сбрасывает с себя «восточное» оцепенение и в нём просыпается «западная», интеллигентская рефлексия, то в его внутренних монологах и в граничащем с ними, подхватывающем их интонации «авторском» повествовании начинает господствовать литературная речь. Так, в третьей главе, в которой действие переносится в Гуголево, повествование переполнено реалиями западной культуры: по контрасту с реалиями, связанными с народной жизнью, здесь возникают специфические, редко употребляющиеся в повседневности имена и понятия: Эккартгаузен, Расин, Вилламовиц-Меллендорф, Бругманн, жук Аристофана, мистический анархизм и т. п. Однако к концу главы «восточное» начало в сознании Дарьяльского опять усиливается. Уход героя из усадьбы «туда, на восток, в беспутство» сопровождается новой волной фольклорных мотивов: старый дом навсегда прощается с ним словами народных причитаний («Я ли дни твои не покоил…»); чувствам героя созвучны слова жестокого романса, доносящегося до него из тьмы ночных полей («Зачем ты, биизуумная, гуубишь таво, кто увлёкся табой…»); в ночи его обступают персонажи народной демонологии – баба Маланья (зарница) и раскоряка [с. 180–187].

Конфликт Востока и Запада отражён и в столкновении интонаций различных персонажей, борющихся за душу Дарьяльского: аналитической речи барона Тодрабе-Граабен с «мистическими» поучениями столяра Кудеярова; теософской лексики Шмидта с духовными стихами-заклинаниями «голубей». Наибольшего напряжения конфликт достигает к концу шестой главы, после попытки барона убедить Дарьяльского в фантасмагорической природе его увлечённости Матрёной и вернуть его в Гуголево, в лоно европейской культуры: «Проснитесь, вернитесь обратно… На Запад: там ведь Запад. Вы – человек Запада…» [с. 335]. И хотя герой сначала отвергает его доводы, причём делает это в «восточной», безрассудно-экстатической форме («Отыди от меня, Сатана: я иду на восток» [с. 335]), во многом благодаря увещеваниям барона он начинает сознавать неистинность и гибельность избранного пути. Пробудившееся сознание подсказывает, что секта, в которую он втянут, – «не Русь – а тёмная бездна Востока», что Матрёна – не «голубица», а «звериха», а в облике духовного пастыря секты столяра Кудеярова иконопись смешана со «свинописью» [с. 338–348].

В последней, седьмой главе, когда сознание Дарьяльского окончательно вырывается из-под власти восточного начала, фольклорная стилизация исчезает с поверхности повествования. Тревожные внутренние монологи главного героя и практически сливающиеся с ними авторские лирические отступления до самого конца повести сохраняют устойчивый подчёркнуто-литературный характер: «Вечер осенний! Хорошо ли ты помнишь, как он бывает тих…» [с. 381–383]; «Бледные, бледные, бледные лица – знаете ли вы их?..» [с. 399–400]; «Разве в такие минуты о чём-либо думают?..» [с. 402] и др.

Переходы от одной повествовательной манеры к другой в повести А. Белого обусловлены ещё и тем, что поэтическая система «Серебряного голубя» в целом сориентирована на прозу Н. Гоголя[27]27
  Разумеется, круг литературных и историко-культурных ассоциаций в «Серебряном голубе» не исчерпывается творчеством Н. Гоголя. Исследователями отмечалось использование в повести А. Белого символики греческих мифов, апокалипсических мотивов, реминисценций из русской классики, в том числе из произведений Ф. Достоевского, И. Тургенева, Ф. Сологуба.


[Закрыть]. Приметы влияния прозы Н. Гоголя в «Серебряном голубе» реализуются на разных уровнях повествования – от звуко-смысловой организации текста до создания собственных имён персонажей по гоголевской модели. Многообразно используются специфически гоголевские стилевые приметы: читателю нетрудно соотнести те или иные фрагменты повести А. Белого с хрестоматийно известными лирико-патетическими монологами из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» или «Мёртвых душ», а сюжетные коллизии бытового плана «Серебряного голубя» – с гротескными фигурами и положениями из «Миргорода» и т. д. Многие фрагменты повести А. Белого представляют собой откровенные вариации на гоголевские темы, а отдельные персонажи и ситуации воспринимаются как вариации гоголевских мифологических первообразов: генерал Чижиков представляет собой ироническую трансформацию гоголевского Чичикова; Катя Гуголева (её фамилия и название имения – Гуголево – несомненно, рождаются из фонетического сходства с фамилией Гоголя) ассоциируется с Катериной из «Страшной мести»; столяр Кудеяров – с Колдуном из этой же повести, а Дарьяльский – и с Колдуном (он наделён такими атрибутами этого гоголевского героя, как «красная рубаха» и «глаза-уголья, прожигающие душу дотла»), и с жертвой Колдуна[28]28
  Любопытную попытку интерпретации образа Дарьяльского в аспекте отражения в нём черт самого Н. Гоголя предприняла С. Полякова.


[Закрыть].

Подобно гоголевским «Вечерам на хуторе близ Диканьки», повествовательная система «Серебряного голубя» вбирает в себя элементы сказа. Характерно, что сам А. Белый в исследовании «Мастерство Гоголя» назвал повесть «Серебряный голубь» итогом семинария по гоголевским «Вечерам на хуторе близ Диканьки» и привёл множество конкретных примеров следования в повести «слоговым приёмам» Н. Гоголя, «вплоть до скликов фраз с фразами» [32, с. 298–302]. Тем не менее вряд ли есть веские основания говорить о сказовой форме «Серебряного голубя». Повесть А. Белого лишь имитирует сказ, что подчёркивается вводом особой фигуры рассказчика, который живёт в сфере стилизованного быта: ему известно то, что знают все, по крайней мере – все люди его круга; он, подобно миргородскому обывателю, проявляет широкую осведомлённость в местных делах и отношениях семейно-бытового порядка, но отмечает только те явления, которые лежат на поверхности и, в отличие от гоголевского рассказчика, определённого социального статуса не имеет.

По сути, в «Серебряном голубе» А. Белый использует несколько сказовых масок. Так, село Целебеево описывает сельский рассказчик, своего рода целебеевский Рудый Панько: «Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалёванными цветиками, ангелочками… Славное село! Спросите попадью: как приедет, бывало, поп из Воронья /там свекор у него десять годов в благочинных/, так вот: приедет это он из Воронья, снимет рясу, облобызает дебелую свою попадьиху, оправит подрясник, и сейчас это: “Схлопочи, душа моя, самоварчик”. Так вот: за самоварчиком вспотеет и всенепременно умилится: “Славное наше село!” А уж попу, как сказано, и книги в руки; да и не таковский поп: врать не станет…» [с. 31–32]; Уездный город Лихов – горожанин, отчасти напоминающий рассказчика-хроникера в «Бесах» Ф. Достоевского: «…обитатели богоспасаемого сего городка вели образ существования своего между двумя, так сказать, безднами: бездной пыли и бездной грязи; и все делились – на любителей грязи и любителей пыли – все без исключения… выражение богоспасаемый применимо к городу Лихову, скорей, как риторическая форма для украшения; откровенно говоря, Лихов был город, неспасаемый, так сказать, никогда, никем и ничем: истребляемый, наоборот, желудочными болезнями, пожарами, пьянством, развратом и скукой…» [с. 95–96]. Дворянская усадьба описывается представителем барской среды, явно учитывающим опыт повествователей из «усадебных» повестей И. Тургенева: «Евсеич!.. Где есть лакей, подобный ему: точь-в-точь лакей! Вообразите себе лакея: времена уж не те; и лакей, можно сказать, с давних пор упраздняется вовсе; сошёл лакей на нет; а если где ещё он проживает, так, наверное, ему много лет; по теперешним временам одряхлел лакей, и коли придёт вам охота настоящего завести лакея, так непременно ищите себе старика; всякий же, кто помоложе, тот, значит, уже не лакей, а вор, либо хам; если же и не хам, то – знаете ли кто он? – он – независимый человек: усики там себе, либо бородку какую отпустит или по-американски усы обстрижёт и величает себя “товарищем”, а не то прямо “гражданином”; и, помяните моё слово, – году не проживёт такой лакей: возьмёт, да и сбежит служить в ресторан, либо в весёлое питейное заведенье…» [с. 130–131]. При этом разные сказовые маски повествователя иногда сталкиваются в пределах одного абзаца или даже одного предложения[29]29
  Особенности сказа в повести А. Белого «Серебряный голубь» детально рассматриваются в коллективной монографии Е. Мущенко, B. Скобелева, Л. Кройчик «Поэтика сказа» (Воронеж, 1978).


[Закрыть].

Следует отметить, что сказ в «Серебряном голубе» совмещается с повествованием, в котором непосредственно проявляется авторское начало. События бытового плана повести А. Белый описывает, скрываясь под маской то одного, то другого рассказчика с ограниченным кругозором, широко используя приёмы иронической и сатирической деформации действительности; когда же речь заходит о мифопоэтической сущности явлений мистического плана, он прибегает к авторскому повествованию, которое, в свою очередь, во многом стилизовано под Н. Гоголя (обращения к читателю, риторические вопросы и восклицания, лирические отступления и т. п.). При этом основное слово в повести А. Белого остаётся за повествователем, который близок автору. Несмотря на использование различных форм сказа, А. Белый явно тяготеет к монологическому типу дискурса, включающему в себя мифопоэтическое начало.