Текст книги "Реставратор (СИ)"

Автор книги: Sergey Smirnov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Блядь, – прошептал Глеб в пустоту.

Слово повисло в воздухе и тут же умерло, поглощённое безразличной белизной.

На следующий день он пришёл в музей. Сам не зная зачем. Какая-то иррациональная потребность увидеть всё своими глазами. Поставить точку там, где началось многоточие.

Тяжёлая стеклянная дверь поддалась, и он замер на пороге.

Что-то изменилось.

Он закрыл глаза, вслушиваясь не ушами, а всем телом. Привычная, знакомая до дрожи низкочастотная вибрация, пронизывавшая пол и стены, исчезла. То аритмичное, больное сердцебиение сотен запертых механизмов… стихло.

Вместо него была пульсация. Идеальная. Выверенная. Почти неслышная, если не знать, куда слушать. Глеб открыл глаза. Он понял. Гигантские астрономические часы, сердце музея, теперь задавали ритм. Их мощный, холодный ход стал доминирующим. Остальные механизмы не шли в унисон, нет. Они словно… подчинились. Их хаотичное тиканье было подавлено, приглушено, они будто боялись нарушить этот главный, безжалостный ритм. Хаос был укрощён. Но вместо живого, пусть и больного, пульса теперь был холодный, безжизненный такт машины.

Это было не исцеление. Это была лоботомия.

Она была там, у подножия гигантских часов. Стояла на небольшой стремянке и методично, круговыми движениями протирала стекло напротив циферблата. На ней был чистый рабочий халат, волосы собраны в тугой пучок. Она была на своём месте. В своём мире.

Он постоял с минуту, прежде чем она его заметила. Она не вздрогнула. Просто опустила руку с тряпкой и посмотрела на него сверху вниз. В её взгляде не было ни удивления, ни интереса. Только констатация его присутствия.

– Детектив.

– Марина.

Пауза. Неловкая, тяжёлая, как непрокашленный комок в горле.

– Всё… работает, – сказал Глеб, обводя зал рукой.

– Да. – Она сошла со стремянки. Каждое её движение было точным, выверенным, лишённым суеты. – Баланс восстановлен.

Она подошла ближе. В её глазах он увидел профессиональное удовлетворение, но ни тени радости. Ничего человеческого. Он вспомнил слова Зимина. «Правильный склад ума».

– Спасибо, – сказала она. Голос ровный, как ход её часов. – За то, что поверили.

– Я не верил, – честно ответил Глеб. – Я сомневался. Во всём. И во всех. Особенно в вас.

Она кивнула, словно он подтвердил какую-то её теорию о природе хаотичных систем.

– Сомнение – ваш инструмент. Я понимаю.

Они молча смотрели друг на друга. Между ними была пропасть, заполненная не тишиной, а этим мёртвым, идеальным ритмом. Он видел в ней не спасённую жертву, а жрицу порядка, которую он случайно выпустил не в ту клетку. А кем она видела его? Наверное, человеком из мира грязи и эмоций, который ей был глубоко чужд. Пылинкой, нарушившей стерильность её вселенной.

Её рука вдруг дёрнулась, и пальцы сняли с лацкана его плаща что-то невидимое. Пушинку или нитку. Жест был машинальным, как у робота, устраняющего дефект на конвейере.

– Вам стоит уйти отсюда, детектив, – сказала она, не поднимая глаз, разглядывая несуществующую соринку на кончиках своих пальцев. – Это место… оно затягивает тех, кто ищет ответы.

Глеб криво усмехнулся.

– Я уже не ищу, – сказал он. – Я боюсь, что найду.

Он развернулся и пошёл к выходу, не дожидаясь ответа. Его шаги гулко отдавались в мёртвой, ритмичной пустоте. Он не оглянулся. Он знал, что она не смотрит ему вслед. Она уже, наверное, снова протирала стекло, стирая последний след его хаотичного присутствия.

Вечером пошёл дождь. Не яростный ливень, а холодная, мелкая, нудная морось, которая пробирает до костей и селится в душе. Глеб стоял под козырьком автобусной остановки через дорогу от музея. Он смотрел на его тёмный, монолитный фасад. Чёрное стекло и бетон. Саркофаг Времени. Теперь, когда он знал, что внутри царит идеальный порядок, здание казалось ещё более слепым и чужим.

Дождь превращал огни проезжающих машин в размытые, акварельные пятна на мокром асфальте. Пахло сыростью и бензиновым выхлопом.

Он достал из кармана свою старую, потёртую Zippo. Металл был холодным. Он чиркнул колёсиком. Раз. Два. На третий раз огонёк нехотя родился, выхватив из полумрака его лицо. Морщины у глаз казались глубже. Он прикурил. Сигарета зашипела, отсырев.

Искупление. Какое смешное, книжное слово. Он думал, что это дело станет им. Что, распутав самую сложную, самую изощрённую ложь, он докажет себе, что его чутьё снова работает. Что он сможет снова верить.

Он горько усмехнулся, выпустив струю дыма. Дым тут же смешался с дождём и растаял без следа.

Он не получил искупления. Он получил окончательное, неопровержимое доказательство своей веры: простые разгадки – всегда ложь. Мир – это бесконечно сложный, безнадёжно сломанный механизм. И его паранойя, его въевшееся в кровь недоверие, его привычка искать второе дно даже в луже на тротуаре – это не болезнь. Это единственный рабочий инструмент, чтобы в этом мире выжить. Единственно верный способ смотреть на вещи.

Он не исцелился. Он принял свою участь.

Он не рыцарь в сияющих доспехах. Он мусорщик. Падальщик. Тот, кто копается в обломках чужих жизней, в гниющем мусоре чужих страстей, выискивая крошечные, ржавые детальки, из которых иногда, если повезёт, можно собрать уродливое подобие истины.

И эта работа никогда не закончится.

Он докурил сигарету до самого фильтра, обжигая пальцы. Бросил окурок в лужу. Огонёк зашипел и погас.

Глеб поднял воротник своего поношенного плаща, пряча лицо от дождя и всего остального мира.

И, не оглядываясь, ушёл прочь от музея, растворяясь в серой, безразличной мгле города. Просто ещё одна тень среди многих. Ещё одна деталь в бесконечном, сломанном механизме.