Текст книги "Реставратор (СИ)"

Автор книги: Sergey Smirnov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Вот основа. Его эликсир. Комплекс алкалоидов. Катализатор на основе редкого изотопа. Синтез запускается только при определённой гравитационной и электромагнитной конфигурации, которая…

– Которую рассчитывают часы, – закончил Глеб. Голос сел, превратился в скрежет. – Это я понял. Но… это обратимо? Твоя «пауза»… она закончится? Он мог бы… ну… проснуться?

Вопрос повис в спёртом воздухе. Это была последняя, идиотская надежда, за которую он цеплялся.

– Теоретически. В этом и был гений создателя часов. Не победа над смертью, а договор с ней. Пауза. Но Корт… – её палец скользнул по его торопливым, почти невменяемым пометкам на полях. – Он спешил. Искал обходной путь. Химические аналоги, чтобы обойти астрономию. Как любой глупец, он решил, что сможет обмануть фундаментальный закон.

Глеб сжал ладонями гудящую голову. Кожа под пальцами была горячей и сальной.

– К чёрту теорию, Марина. Яд. Где здесь яд?

Её взгляд, тяжёлый и немигающий, поднялся на него. В зрачках, отражавших свет лампы, не было ни укора, ни тени раздражения. Только холодная, абсолютная ясность.

– Это не совсем «яд», детектив. Это был мой предохранитель.

Она отодвинула снимок эликсира и положила рядом лист, исписанный её бисерным почерком – формула, которую она час назад вытащила из своей идеальной памяти. Две почти одинаковые, уродливые цепочки символов легли бок о бок.

– Видишь разницу?

Глеб всмотрелся, чувствуя, как от напряжения ломит в висках.

– Вот. – Она указала на один из элементов. – В эликсире катализатор – родий-103. Стабильный изотоп. Он… консервирует. А здесь… – палец переместился на её собственную формулу, – …осмий-187. Схожая атомная масса. Почти идентичные условия для синтеза. Но результат… принципиально иной.

Она замолчала. Её безупречный речевой механизм впервые дал сбой.

– Осмий не стабилизирует. Он запускает каскадную реакцию. Неконтролируемый апоптоз на клеточном уровне. Он не останавливает распад. Он его… провоцирует. Превращает каждую клетку тела в источник яда для соседней. Необратимо. По сути, это абсолютный цитотоксин.

– Мой предохранитель, – повторил Глеб, и слово повисло в комнате, как топор.

В этот момент что-то в ней надломилось. Невидимая трещина прошла по её фарфоровой маске. Голос потерял свою стальную сердцевину, стал глуше, почти уязвимым.

– Я создала его… как замок. Последняя линия обороны. Если кто-то попытается синтезировать эликсир без ключа – без похищенной детали, – он не сможет выделить чистый родий. Он получит смесь. А любая примесь осмия…

Она не закончила. Взгляд прилип к её собственной формуле. Она смотрела на неё не с гордостью изобретателя, а с тихим, смертельным отвращением. С ужасом инженера, который видит, как построенный им элегантный мост используют в качестве виселицы. Впервые Глеб увидел за гроссмейстером человека. Человека, чьё самое умное творение превратили в самое уродливое оружие.

Тишина. Гудение старого холодильника. И вдруг – другой звук.

Тик… тик-так… тик.

Ноготь Марины. Бессознательно, нервно он отстукивал по фотографии с формулой Корта. Рваный, сбивающийся ритм её внутреннего сбоя. Пульс, отчаянно диссонирующий с равнодушным, механическим ходом дешёвых настенных часов.

Цитотоксин.

Слово, произнесённое её ровным голосом, ударило Глеба, как под дых. Оно было чужеродным в этом мире алхимии и пергаментов, но до боли знакомым из другого. Из мира протоколов, казённых бланков и холодных столов с кафельной окантовкой.

Он вскочил. Стул с визгом отъехал назад.

– Чёрт…

Он бросился к горе бумаг, сваленных на продавленный диван. Руки, обычно уверенные, двигались судорожно, разбрасывая папки, листы, фотографии. Где-то здесь. Должно быть.

– Что ты ищешь? – в голосе Марины, до этого ровном, прорезалась новая нота. Тревога.

– Отчёт, – пробормотал он, не оборачиваясь. – Вскрытие.

Наконец. Он выдернул из-под стопки пожелтевших газет несколько скреплённых листов. Ксерокопия, воняющая дешёвым тонером. Он почти бросил её на стол, под свет лампы. Руки мелко дрожали. Это была его территория. Здесь он понимал всё.

Глаза пробежали по шапке документа, пропустили описание трупа, вцепились в раздел «Результаты токсикологического исследования».

Сухой, безличный текст. Перечень веществ. И одно, выделенное жирным. Глеб медленно, с трудом разбирая буквы, словно читал на чужом языке, прочитал вслух:

– «…присутствие комплексного соединения на основе осмия… тетраоксид… в концентрации, несовместимой с жизнью».

Он поднял на неё глаза.

Она не ответила. Просто смотрела на него. И медленно, почти незаметно, кивнула.

Один раз.

Этот молчаливый кивок был страшнее крика.

Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым, как ртуть. Бумажный хаос на столе перестал быть хаосом. Теперь это были части одного чудовищного механизма, и Глеб наконец увидел, как они с чудовищным скрежетом соединяются.

– Блядь, – выдохнул он. Это была не ругань. Это была констатация. – Один в один.

Он рухнул на стул, глядя в пустоту. Его мозг, работавший последние дни на износ, вдруг заработал с ледяной, кристаллической ясностью.

– Убийца не принёс яд. Не покупал, не готовил заранее. Он… он сделал его. Там. В подвале Корта.

Взгляд метнулся к Марине. Её лицо было вырезано из слоновой кости.

– Использовал те же реактивы, что и Корт. Он просто… он просто взял другой флакон. Осмий вместо родия.

Возникшая в голове картина была настолько чудовищной в своей извращённой простоте, что перехватило дыхание. Это было не просто убийство. Это был перформанс. Презрительный щелчок по носу. Убийца не просто лишил Корта жизни. Он уничтожил дело всей его жизни его же инструментами, в его же святая святых. Превратил мечту о вечности в орудие мгновенной, мучительной смерти.

И оставил тело у подножия часов. Тех самых, что должны были даровать бессмертие.

Как финальный, язвительный росчерк под некрологом.

Глеб поднялся. Три шага до стены. Разворот. Три шага до холодильника. Его старая Zippo в руке щёлкала, как метроном, отмеряя лихорадочный ритм. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Марина сидела неподвижно. Она уже всё сложила. Её системный анализ пришёл к финалу. Теперь она ждала, пока к нему доберётся он, волоча за собой по грязи свою человеческую, хаотичную логику.

– Итак, – начал он, буравя взглядом стену. – Портрет. Кто, чёрт возьми? Кто?

Он остановился напротив импровизированной доски на стене – приколотые кнопками к обоям фотографии подозреваемых.

– Первое. Доступ. Корт был параноиком. Он не водил бы в лабораторию всех подряд.

– Он водил туда тех, кого считал полезным, – ровным голосом поправила Марина. – Или тех, кем пренебрегал настолько, что не считал угрозой.

– Ладно. Круг сужается. Роман. Елена. Ты. Люди Зимина.

Щёлк. Щёлк.

– Второе. Знания. Кто из них отличит родий от осмия?

Он сам ответил.

– Роман – нет. Он хранитель, историк. Он всю эту «ересь» презирает. Он бы сжёг лабораторию, но не стал бы в ней копаться.

Он мельком глянул на Марину.

– Люди Зимина?

– Нефункционально, – ответила она. – Цель Зимина – контроль. Их протокол – инфаркт, несчастный случай. Быстро, чисто, без следов. А это… – она кивнула на бумаги, – это избыточно. Слишком много переменных. Это не нейтрализация. Это спектакль.

– Остаёшься ты. И Елена.

Он развернулся к ней. Она спокойно выдержала его взгляд.

– У меня не было мотива, – сказала она. – Мой мотив – защита. Это убийство – акт осквернения. Не только жизни Корта, но и гения часовщика. Нарушение гармонии. Я на такое не способна.

Глеб верил ей. Не потому, что доверял. Потому, что это было логично.

– Значит, Елена.

Щёлк. Zippo замерла.

– Но мотив… Месть? Ревность? Мелко. Слишком мелко для такого… замысла. Для этой дьявольской иронии.

Он снова начал ходить. Тишина в комнате стала плотной, тяжёлой, как мокрая ткань. Он чувствовал, что ответ совсем рядом, кружит вокруг, как хищник, но он никак не мог его разглядеть. Он смотрел не под тем углом.

Деньги? Нет.

Власть? Нет.

Контроль? Нет.

Защита? Нет.

Что же тогда? Какая сила могла породить такое чудовищное, элегантное зло?

И тут его накрыло.

Это не было озарением. Скорее, как будто в тёмной комнате его сознания со скрипом провернулся гигантский, ржавый механизм, и все части головоломки с оглушительным скрежетом встали на свои места. Гравитация сместилась.

Он замер посреди комнаты, и его медленно развернуло к стене с фотографиями.

Мотив был не в том, чтобы что-то получить.

Мотив был в том, чтобы что-то доказать.

Это не была месть женщины.

Это был реванш учёного.

Ярость не брошенной любовницы, а униженного интеллектуала. Удар был нанесён не в сердце. Он был нанесён в самое эго. В наследие. В magnum opus.

Убийца не просто хотел его смерти.

Убийца хотел доказать, что Корт – идиот. Слепец, потративший жизнь на погоню за призраком и не заметивший фатальную уязвимость в самом сердце своей работы. Уязвимость, которую убийца видел, понял и использовал.

Высшее унижение. Полное, тотальное интеллектуальное уничтожение.

Глеб медленно подошёл к стене. Посмотрел в лицо Елены на фотографии. Умные, язвительные глаза. Усмешка, которая никогда не доходила до глаз. И та самая привычка поправлять несуществующую прядь волос, когда она лгала ему о своих чувствах.

Она лгала не про ненависть. Она лгала про безразличие.

– Это не ненависть, – сказал он тихо, в пустоту. Голос был чужим, хриплым. – Это была… рецензия.

Он обернулся к Марине. Их взгляды встретились. В её глазах не было ни удивления, ни шока. Только мрачное, холодное подтверждение. Она пришла к этому же выводу своим путём. Через логику систем. Через психологию создателя.

– Разгромная рецензия. На всю его жизнь. Написанная его же кровью.

Он оторвал взгляд от Марины. Снова посмотрел на фотографию.

– Елена.

Он произнёс её имя не как версию.

Как приговор.

Тик-так.

Тик-так.

Настенные часы отмерили секунду.

И замолчали.

ГЛАВА 11: Милосердное Убийство

Тишина в квартире была неправильной.

Она не звенела, не давила. Она всасывала звуки. Глеб стоял посреди комнаты, и само его дыхание казалось неуместным, вульгарным вторжением в этот вакуум. На стене замерли дешёвые пластиковые часы – те самые, что отмеряли бессонные ночи ровным, бездушным стуком. Теперь они молчали. Механизм умер, захлебнувшись последней секундой, и эта внезапная остановка ощущалась не как поломка, а как приговор. Финал. Или предзнаменование. Разницы уже не было.

Он двигался на автомате, тело опережало мысль. Затхлый запах дождя и табака взметнулся от плаща, когда он натянул его на плечи. Холодная, влажная ткань липла к спине. Он прижал телефон плечом, набрал номер, отстукивая пальцами по столу ритм, которого больше не существовало.

– Миша, Данилов.

В трубке – хриплый вздох, полный ночного, застарелого недовольства. Звук человека, которого вырвали из небытия, где ему было куда лучше.

– Глеб? Ты, блин, время видел?

– Позже, чем ты думаешь, – голос Глеба был ровен, пуст. – Мне в Музей часов. Тихо.

Пауза. Глеб почти физически ощутил, как на том конце провода скрипит пружинный матрас. Он видел это лицо – одутловатое, с вдавленными в щёку складками от подушки, глаза, в которых не осталось ничего, кроме усталости от самой жизни. Лицо системы, которая его выплюнула.

– Опять в своё дерьмо полез, Данилов? Официально – хрен. Приказ сверху. Дело закрыто.

– Я не официально. Я за ней.

За правдой. Он чуть не сказал «за правдой», но вовремя прикусил язык. Правда была абстракцией, дешёвой потаскухой для газетных заголовков. А это было личное. Одержимость.

Миша хмыкнул. Короткий, удушливый звук, похожий на скрежет ржавчины.

– За ней… Ну да. Я думал, тебя отпустило. Ладно. Чёрт с тобой. Ночной, Петрович, он глухой на оба уха и на всю голову. Скажешь, плановая проверка от министерства. Он старый, ему насрать. Но если всплывёт – я тебя в глаза не видел.

– Ты и так меня не знаешь, Миша.

Глеб сбросил вызов, не дожидаясь ответа. Щелчок отбоя утонул в мёртвой тишине комнаты.

Музей встретил его не тишиной. Он встретил его её антиподом – низкочастотной, утробной вибрацией, которая впилась в подошвы стоптанных ботинок, пробежала по костям голеней и застучала в основании черепа. Это было сердце здания. Аритмичное, глухое биение сотен запертых в хрустальных тюрьмах механизмов. Их коллективное, неслышимое уху отчаяние. Время, запертое в клетке, билось о прутья, пытаясь вырваться.

Петрович, ночной охранник с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и запахом старой шерсти и дешёвого табака, сонно моргнул. Глеб небрежно махнул у него перед носом удостоверением, и главное слово повисло в воздухе.

– Министерство. Проверка сохранности.

Слово подействовало безотказно. Магия бюрократии. Старик съёжился, вжал голову в плечи и неопределённо махнул рукой в сторону залов. Лишь бы невидимый чиновник поскорее исчез, оставив его доживать смену в мире кроссвордов и дремоты.

Гулкие коридоры были залиты холодным, мертвенным светом дежурных ламп. Бетонный пол, отполированный до зеркального блеска, отражал их, удваивая пустоту. Тени вытянулись, стали чернильными, живыми. Они цеплялись за углы, прятались за колоннами. Стеклянные кубы-витрины ловили и дробили свет, превращаясь в саркофаги. В них покоились не мумии фараонов, а само Время, расчленённое на сотни тикающих, но безмолвных фрагментов. Астролябии, хронометры, планетарии. Идеальные, мёртвые конструкции.

Глеб чувствовал себя мародёром, вскрывшим гробницу. Воздух был густым, слоистым. Пыль. Полироль для дерева. И едва уловимый, кислый запах старого металла. Запах забвения.

Он увидел её издалека.

Силуэт в главном зале, у подножия исполинских астрономических часов.

Елена.

Она не пряталась. Не суетилась. Она стояла там, где её и следовало ожидать. Словно жрица у заброшенного алтаря. Она не была здесь чужой. Она была частью этого места, его логичным, трагическим завершением. Глеб замедлил шаг. Стук его каблуков по бетону звучал неприлично громко, как выстрелы в библиотеке.

Елена обернулась. Без испуга. Без удивления. На её лице застыло выражение бесконечной, вселенской усталости, словно она прожила не одну, а сотни жизней и только что закончила последнюю. В руке она держала похищенную секцию часового механизма. Бронзовая паутина шестерёнок и рычагов, ажурная, смертельно сложная, тускло блестела в призрачном свете.

Не говоря ни слова, она шагнула к часам, к зияющей в их бронзовом теле пустоте. Подняла руку. Глеб инстинктивно шагнул вперёд, тело напряглось, готовое к рывку. Остановить. Предотвратить. Но она не пыталась ничего сломать или бросить.

Медленно. С выверенной, почти нежной точностью реставратора, она приложила деталь к своему месту.

Щёлк.

Тихий, сухой, окончательный. Звук металла, с идеальной точностью вошедшего в свой паз. Звук закрывающегося замка. Звук кости, вставшей на место.

В мёртвой тишине зала он прогремел как выстрел.

Головоломка была собрана.

Глеб остановился в нескольких шагах. Ни азарта погони, ни триумфа разгадки. Только тяжесть. Словно воздух в его лёгких вдруг налился свинцом. Он смотрел на неё и видел не убийцу. Он видел автора, только что дописавшего последнюю строчку своего magnum opus.

– Это была рецензия, – голос прозвучал чужеродно, хрипло от долгого молчания. – Разгромная.

Елена медленно опустила руку. Она не отвернулась от часов. Она смотрела на них, как художник смотрит на законченное полотно. Своё полотно. На её губах проступила слабая, горькая усмешка.

– Самая честная из всех, что я писала, – её голос был ровным, безэмоциональным, как у диктора, зачитывающего некролог. – И последняя.

– Эликсир… – Глеб сделал ещё шаг, сокращая дистанцию. – Вы знали. Знали, что это на самом деле.

– Я?.. – она на долю секунды задумалась, словно подбирая единственно верную формулировку. – Да. Пожалуй. Я поняла это даже раньше него. Он был слишком опьянён близостью к цели, чтобы разглядеть её суть.

Она говорила так, будто они стояли на научной конференции и обсуждали спорную гипотезу. Её пальцы бессознательно потянулись к волосам – старый, въевшийся в плоть жест, – но замерли на полпути. Она словно поймала себя на лжи, в которой больше не было нужды.

– Он искал вечную жизнь, детектив. А нашёл… стирание. Пустую оболочку, обречённую на вечное тиканье без малейшего смысла. Живая смерть. Механическая кукла в человеческом теле.

– И он был готов, – это был не вопрос. Констатация.

– Готов? – она горько усмехнулась, и усмешка треснула на её бледном лице. – Он был в шаге. Одержимый. Он не видел в этом трагедии. Он видел в этом финальный, абсолютный триумф своего интеллекта над жалкой, смертной природой. Я… я смотрела на гения, который готовился совершить самое изощрённое интеллектуальное самоубийство в истории. Я не могла. Просто не могла этого позволить.

Её голос дрогнул лишь на последней фразе. Едва заметная трещина в ледяном монолите её самообладания.

– Яд, – сказал Глеб, заполняя вязкую паузу. – Вы создали его из его же компонентов. Перевернули его формулу против него самого. Идеальное унижение.

Елена наконец повернулась. Посмотрела прямо на него. В тусклом, сером свете её глаза казались чёрными провалами. В них не было страха. Только странный, болезненный блеск выжженной дотла земли.

– Идеальное? О, нет, детектив. – Она медленно покачала головой, и на её губах снова появилась та самая усмешка, что никогда не доходила до глаз. – Вы мне льстите. Я не настолько гениальна. И не настолько жестока. Этот… предохранитель. Яд, который получается при малейшей ошибке в синтезе… его придумала не я.

Глеб замер. Воздух в лёгких будто превратился в крошечные ледяные иглы. Он ждал, не дыша.

– Я нашла её черновики, – продолжала Елена, и её голос стал тише, доверительнее. – В бумагах, которые Адриан так элегантно… позаимствовал у меня. Он ведь забрал не только мои работы. Он, не глядя, сгрёб всё, что было на моём столе. Включая наброски одной талантливой девочки-реставратора, которая консультировала его по механике. Она пыталась создать химический состав, который бы защитил хрупкие детали от окисления. Но при малейшем отклонении в пропорциях он превращался в агрессивный растворитель. Защита, становящаяся оружием. Он даже не понял, что за сокровище у него в руках. А я… я поняла.

Она замолчала. Глеб смотрел на неё, и все части головоломки с оглушительным скрежетом вставали на свои места. Картина получалась уродливой, асимметричной и до абсурда трагичной. Корт, великий интеллектуал, вампир, питавшийся чужими умами, был уничтожен оружием, которое создала одна его жертва, а применила – другая.

– Ирония, правда? – тихо спросила Елена, словно прочитав его мысли. – Я использовала гениальное творение Марины Солнцевой, чтобы спасти его от самого себя. Две женщины, которых он пытался использовать и выбросить, невольно объединились, чтобы написать некролог на его наследие.

Некролог. Рецензия. Приговор. Слова менялись, суть оставалась.

– Вы думаете… я его ненавидела? – внезапно спросила она, и в её голосе впервые за весь разговор появились живые, человеческие ноты – хрупкие, как стекло. – Ненависть – это слишком просто. Слишком… плоско. Я его любила. По-настоящему. Того, кем он был раньше. Учёного. Гения. А тот, кто стоял передо мной в лаборатории в ту ночь… это был уже не он. Просто обезумевший старик, готовый принести в жертву собственный разум ради ещё нескольких бессмысленных десятилетий. Убить его было актом милосердия.

Она говорила это не для Глеба. Не для протокола. Она говорила это для себя, для пустых, гулких залов. Словно пыталась убедить саму себя в том, во что отчаянно хотела верить.

– Единственный способ сохранить память о настоящем Адриане Корте, не дав ему уничтожить самого себя. Я убила человека, чтобы спасти легенду.

Она снова повернулась к часам. Провела пальцами по холодному металлу восстановленной секции. Её миссия была завершена. Все детали были на своих местах. И она сама была последней деталью, готовой встать в паз.

Елена протянула руку. Не для рукопожатия – раскрыла ладонь. На ней лежал крошечный бронзовый ключ со сложной, асимметричной бородкой.

– Это от его личного архива. Не того, что в кабинете. Настоящего. Там… там всё. Все его записи. Мои. Марины. Чтобы вы могли рассказать правильную историю. – Она вложила ключ ему в руку. Металл был холодным и на удивление тяжёлым. – Моя работа закончена. Это… – она кивнула на ключ и на часы, – …теперь ваша проблема.

Глеб сжал ключ в кулаке. Он раскрыл убийство. Он спасёт Марину. Он получит ответы. Но он не чувствовал ни триумфа, ни облегчения. Только холод металла, впившийся в ладонь, и всепоглощающую пустоту внутри. Он смотрел на Елену – убийцу, спасительницу, гения и сломленную женщину – и видел в её изломанной логике пугающее отражение своей собственной одержимости. Он понимал её мотив. Понимал на таком глубинном, интуитивном уровне, который невозможно было уложить ни в один полицейский протокол.

И это понимание было отвратительно.

Справедливость, которую он должен был сейчас совершить, казалась ему такой же сложной, двусмысленной и уродливой, как и само преступление.

Вдалеке, в холле, послышались шаги. Тихие, размеренные, неторопливые. Никаких сирен. Никакой суеты. Глеб не обернулся. Он вызвал их, как только понял, куда нужно идти.

В зал вошли двое. Глеб отметил только блеск начищенных берцев и пустые, ничего не выражающие глаза под козырьками фуражек. Они остановились, оценивая сцену. Глеб кивнул им. Едва заметно.

Елена не сопротивлялась. Она даже не посмотрела на них. Она в последний раз посмотрела на Глеба, и в её глазах на долю секунды мелькнула благодарность. Благодарность за то, что он понял. За то, что не упростил её историю до банальной мести.

– Елена Андреевна, – один из полицейских шагнул вперёд, – пройдёмте с нами.

Она молча кивнула и позволила увести себя. Её шаги и шаги её конвоиров затихали в гулких коридорах, пока не растворились в низкой, утробной вибрации музея, как камень, брошенный в стоячую воду.

Глеб остался один.

Один в огромном, гулком зале, посреди мёртвых, но тикающих механизмов.

Он разжал ладонь.

Ключ.

Ключ к правде. Холодный металл давил на кожу, и эта тяжесть была новой, незнакомой. Не той, к которой он привык. Эта тяжесть не приносила ответов. Она задавала новые вопросы. И на них ему придётся отвечать в одиночку.

ГЛАВА 12: Эхо Тишины

Лампа на потолке гудела. Монотонно, на одной низкой ноте, словно задавая ритм этому чистилищу из прессованной бумаги и остывшего кофе. Кабинет следователя Морозова был местом, где у трагедий отнимали имена и присваивали номера. Воздух, пропитанный запахом дешёвых сигарет и пыли, казалось, можно было резать ножом. Стул для посетителей, на котором сидел Глеб, был шатким – это чувствовалось каждой костью. Он знал этот стул. Он сам когда-то сидел за таким столом. Круг замкнулся, и от этого на языке остался привкус ржавчины.

Напротив, за баррикадой из папок, сидел сам Морозов. Его лицо напоминало помятую карту старых, забытых дорог. Он лениво пролистал последнюю страницу толстого тома с выведенной на обложке жирной надписью: «УБИЙСТВО. КОРТ А.В.».

– Ну вот, Данилов. – Морозов зевнул, не прикрывая рта, обнажив армаду серых пломб. – Последняя подпись. Свидетельские. Что ты там… видел-слышал. Формальность.

Через стол к нему поехали бланк и ручка. Пластик был липким от чужих пальцев. Глеб взял её. Пустые графы смотрели на него, как глазницы черепа. Что он видел? Женщину, решившую, что убийство – меньшее зло, чем соучастие в чужом, пусть и гениальном, безумии. Что он слышал? Признание, звучавшее не как раскаяние, а как последняя, самая ядовитая строка в разгромной научной статье.

«Я даровала ему быструю смерть вместо вечного забвения».

Слова Елены бились в висках, глухие, как удары маятника в вакууме.

Справедливость, изложенная на бумаге, выглядела удручающе плоско. Мотив: личная неприязнь. Орудие: яд. Признательные показания: имеются. Дело отправляется в архив, как и сотни других до него. Глеб начал писать, и ручка заскрипела, царапая тишину. Он не чувствовал ничего. Ни триумфа. Ни облегчения. Даже усталости не было. Только звенящая, выжженная пустота на месте того нервного комка, что дёргался в груди все эти дни. Он спас невиновную. Марина Солнцева была свободна, все обвинения официально сняты. Он сделал работу.

Искупил ли он свой старый грех?

Мысль пришла без предупреждения, острая, как укол иглы под ноготь. Нет. Ответа не было. Было только ледяное, кристально ясное осознание. Тогда, в прошлом, он посадил невиновного, потому что ухватился за самую простую, самую очевидную версию. Сейчас он спас невиновную, потому что его паранойя, его болезнь, заставила его копать глубже и глубже, пока он не провалился в бездну чужой, извращённой любви, в интеллектуальное высокомерие, которое было страшнее любой ненависти.

Он не исцелился. Он довёл свою болезнь до совершенства.

Закончив, он поставил подпись. Кривую, дёрганую, как кардиограмма умирающего. Он долго смотрел на неё. Не росчерк победителя. Клеймо. Чёрное на белом подтверждение того, что он больше никогда, до конца своих проклятых дней, не сможет поверить в простую правду.

– Всё, – сказал Морозов, забирая лист. Он не читал. Просто бросил его поверх остальных бумаг и захлопнул папку. Звук был глухим, окончательным, как ком земли, упавший на крышку гроба. – Можешь идти. Герой. Спас бабу от нашего брата-следака.

Глеб медленно встал. Ноги затекли, превратились в чужие, непослушные протезы.

– Она не была виновна, – сказал он тихо, сам не зная зачем. Слова повисли в спёртом воздухе.

– Да какая, к чёрту, теперь разница? – Морозов потёр сухие, покрасневшие веки. – У нас есть кто виновен. Идеально. Никто премии не лишится. Кофе хочешь? Хотя… нет, не советую. Такую дрянь даже в морге не наливают.

Глеб молча покачал головой. Он смотрел на папку. Толстую, увесистую, как надгробный камень. Морозов поймал его взгляд.

– Чего уставился? Ещё один «висяк» закрыт. Радоваться надо.

Губы Глеба дёрнулись в подобии усмешки.

– Ага, – хрипло выдавил он. – Радуюсь.

Он повернулся и пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд Морозова. Взгляд человека из другого мира. Простого, понятного мира, где есть добро, зло и папки, которые нужно вовремя сдавать в архив. Дверь за ним захлопнулась, отрезая гул лампы и запах бумажной смерти.

Он стоял в пустом ночном коридоре. Тишина была абсолютной.

Он заглянул в бездну, а она, вместо того чтобы посмотреть в ответ, просто выставила счёт.

Он нашёл его не в тёмном переулке и не в прокуренном баре. Он нашёл его там, где не бывает теней. В огромном, залитом хирургически-белым светом зале галереи современного искусства. Игорь Зимин стоял к нему спиной, созерцая инсталляцию: несколько ржавых двутавровых балок, сваренных под немыслимым углом. Воздух был стерильным и неподвижным. Шаги Глеба по полированному бетону не производили эха – звуки здесь умирали, не родившись.

Глеб остановился. Он не произнёс ни слова, но Зимин, не оборачиваясь, заговорил. Его голос был ровным, безразличным, частью этой белой пустоты.

– Удивительно, не так ли? Художник утверждает, что это символ хрупкости индустриального общества. По-моему, это просто груда металлолома. Но за неё заплатили три миллиона. Ценность – это всегда вопрос консенсуса, детектив. Не более.

Зимин повернулся, медленно, как вращающаяся башня. Идеально скроенное пальто из чёрного кашемира, безупречно белая рубашка, неподвижное лицо человека, привыкшего принимать решения, от которых не остаётся следов. Он не выглядел как тот, кто может отдать приказ об устранении. Он выглядел как функция.

– Я не детектив, – сказал Глеб. Голос прозвучал глухо, чужеродно в этой стерильности.

– Формальность. – Зимин чуть склонил голову. – Вы выполнили свою… работу. И в некотором смысле, нашу.

Он сделал едва заметный жест. Из-за одной из бетонных колонн бесшумно, как тень, возник его помощник и положил на стеклянный постамент рядом с Глебом тонкий конверт из плотной, матово-серой бумаги.

– Что это? – спросил Глеб, хотя ответ обжигал нёбо горечью.

– Благодарность. За услуги. За то, что вы довели ситуацию до логического, хоть и несколько… хаотичного завершения. И, разумеется, за ваше дальнейшее молчание. Сумма вас не разочарует.

Глеб смотрел на конверт. На его поверхности не было ни отпечатков, ни пылинок. Стерильный, как и всё в этом месте. Он представил, как вскрывает его. Как держит в руках пачку хрустящих купюр. Денег, которых хватит, чтобы сменить квартиру, купить машину и уехать к морю. Туда, где нет этого вечного дождя и привкуса лжи на зубах.

Он не прикоснулся к конверту.

Зимин наблюдал за ним без тени эмоций. Просто регистрировал факт, как прибор.

– Что ж, – сказал он после долгой, звенящей паузы. – Принципы… это тоже актив. Иногда – неликвидный. Но я понимаю.

Он сделал ещё один едва уловимый жест. Помощник так же бесшумно забрал конверт и растворился в пространстве.

– Вы хорошо поработали, – повторил Зимин, и в его голосе не было ни капли одобрения. Только констатация. – Локализовали угрозу.

– Угрозу? – хрипло переспросил Глеб. – Корт был угрозой. Елена… она была решением. Её личным, чудовищным, но решением.

Зимин усмехнулся. Впервые за всё время. Это было даже не усмешкой, а едва заметным сокращением мышц у уголка рта, нарушившим симметрию его лица на долю секунды.

– Детектив… – Голос Зимина понизился, он шагнул ближе. Этот почти интимный тон заставил пробежать по спине Глеба не холод, а что-то другое – ощущение чужого скальпеля у горла. – Вы всё ещё мыслите категориями людей. Корт, Елена, Роман… все они были симптомами. Плесенью, которая появляется на сырой стене. Угроза – это сырость. Само знание. И его носители.

Он помолчал, давая словам впитаться в поры кожи.

– Вы, например, – добавил он как бы между прочим.

Воздух в лёгких Глеба вдруг стал густым и тяжёлым.

Зимин кивнул своим мыслям и повернулся, чтобы уйти. Он уже сделал пару шагов, когда остановился и, не оборачиваясь, глядя на ржавые балки, бросил последнюю фразу.

– Мы, к слову, присматривались и к госпоже Солнцевой. Задолго до всего этого.

Глеб застыл.

– У неё был потенциал, – продолжал Зимин, его голос ровно отскакивал от бетона. – Правильный склад ума. Способность ставить систему выше личности. Точность. Отсутствие лишних эмоций. Она могла бы стать очень хорошим… хранителем.

Он помолчал. Тишина в зале стала плотной, осязаемой, как вакуум.

– Вы оказали ей медвежью услугу, Данилов, – закончил он, так и не повернувшись. – Вернули её в обычный мир. Он слишком несовершенен для таких, как она. Слишком хаотичен.

Зимин ушёл. Его шаги не производили звука. Он просто исчез в белом свете, оставив Глеба одного.

Одного с мыслью, которая была страшнее любой угрозы. Мыслью о том, что, спасая Марину от тюрьмы, он, возможно, вырвал её из её истинного, пугающего предназначения. Он не спас её. Он её сломал.