Текст книги "Реставратор (СИ)"

Автор книги: Sergey Smirnov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Официальный отчёт, аккуратно лежавший на краю стола, казался теперь глупой детской книжкой с картинками. Реставратор убила коллекционера ради наживы. Просто. Логично. Закрыто.

Слишком, блядь, просто.

Эта мысль была не выводом. Она была физическим ощущением, как укол старой, не до конца зажившей раны. Мотив был не в деньгах. Он был в этом механизме. В том, что он делал, что скрывал. Это знание не приносило облегчения, нет. Оно сдирало с дела тонкий слой привычной, бытовой уголовщины, обнажая под ним что-то холодное, чужеродное, нечеловеческое.

Глеб поднялся, разминая затёкшие ноги. Прошёлся по комнате, своему маленькому затхлому мирку, ставшему вселенной. Кофе в чашке напоминал нефтяную плёнку. Он снова сел, отодвинул отчёт, словно заразный, и вернулся к синему свечению экрана. Он искал не убийцу. Он искал аномалию.

Игорь Зимин. Имя-призрак. В каждом втором протоколе попечительского совета. «Меценат». «Патрон». «Видный деятель». Слова-пустышки, оболочки, за которыми не было ничего. Глеб начал копать. Медленно, методично, как археолог, смахивающий пыль с костей давно вымершего ящера. Фонд «Зимин Капитал» был безупречен. Слишком. За ним – холдинг «Актив-Контроль», за холдингом – лабиринт офшоров, Кипр, Белиз, Кайманы. Номинальные директора с лицами, сгенерированными нейросетью. Это был почерк не бизнесмена, который прячет налоги. Это был почерк организации, которая прячет само своё существование. Кого-то, кто умел быть никем и при этом держать пальцы на горле у всех.

Внутри что-то шевельнулось. Давно забытое. Сухой, холодный, профессиональный азарт охотника. Он ощутил его уколом адреналина в сердце, и это было почти больно.

Прямого контакта не было. Глеб нашёл в старом телефоне номер, который не набирал два года. Голос на том конце был сонным, недовольным, прокуренным.

– Лёня, это Данилов.

Пауза. Шуршание простыней. Вздох.

– Глеб? Ты из какой, нахуй, могилы вылез?

– Мне нужен «Актив-Контроль». Человек за ним. Зимин.

– Ох, мужик… – в голосе Лёни проскользнуло что-то, похожее на жалость. – Ты куда вообще полез? Это не люди. Это… ну, функция. У них нет адресов, у них векторы.

– Мне нужен вектор.

Лёня долго молчал. Глеб слышал, как тот чиркнул зажигалкой.

– Я скину номер. Приёмная. Но. Ты. Мне. Не. Звонил. Понял? И я тебе ничего не должен. Теперь должен ты.

– Понял. Спасибо.

Гудки. Короткие, как выстрелы. Через минуту на телефон упало сообщение. Десять цифр. Ни имени. Ни подписи.

Он набрал. Сняли до первого гудка.

– Слушаю.

Голос был ровным, без тембра, без возраста, без пола. Голос автоответчика, который научился дышать.

– Мне нужен Игорь Зимин. Меня зовут Глеб Данилов.

– Я знаю, кто вы, – ответил голос. – Ресторан «Зенит». Сто сорок второй этаж. Завтра. Тринадцать ноль-ноль.

Голос не спрашивал, не предлагал. Информировал. Приказывал. Глеб открыл рот, чтобы что-то сказать, но услышал лишь тишину оборванной связи. Ему не назначили встречу. Его вызвали.

Ресторан «Зенит» парил над городом, как космическая станция на орбите. Он был похож на стерильную операционную, где вместо хирургов – официанты с замороженными лицами. Белый мрамор пола бесшовно перетекал в панорамные окна, за которыми серый, равнодушный город казался топографической картой под толстым стеклом. Музыки не было. Только низкий, едва уловимый гул системы жизнеобеспечения и далёкий, призрачный звон приборов.

Приватный зал, куда его проводила девушка с выученной улыбкой, был абсолютно пуст. Кроме одного столика у самого края бездны.

Зимин уже был там. Не повернулся, когда Глеб вошёл. Просто смотрел на облака, проплывающие под ним. Идеально скроенный серый костюм, ни единой складки. Седые волосы, зачёсанные назад с геометрической точностью. На белоснежной, накрахмаленной до хруста скатерти перед ним – только высокий стакан с водой и кристально прозрачными кубиками льда.

Глеб сел. Тишина давила. Зимин перевёл на него взгляд. Его глаза были такого же цвета, как небо за окном – серые, холодные, пустые. Он не поздоровался. Не предложил меню.

– Детектив Данилов. Ваша настойчивость заслуживает внимания.

Его голос был тем самым, из телефона. Тихий, безжизненный, но каждое слово ложилось на стол с весом свинцового слитка.

– Работа такая, – Глеб попытался придать голосу небрежность, но в этой тишине фальшь звучала как крик. – Вы щедро финансировали музей. Были близки с Кортом?

Зимин медленно взял стакан, но не отпил. Он смотрел, как капля конденсата ползёт по стеклу, оставляя влажный след.

– Мы инвестировали в ценный культурный актив, детектив. Личные отношения – фактор риска. Мы их избегаем. Адриан Корт был управляющим этого актива. Функцией. Не более.

– Управляющий, который, по слухам, слетел с катушек, – надавил Глеб, чувствуя себя так, словно пытается пробить кулаком бетонную стену. – Увлёкся алхимией. Искал вечную жизнь. Вас как инвестора это не беспокоило?

Зимин поставил стакан. Затем взял белоснежную льняную салфетку. И начал её складывать.

Его пальцы двигались с нечеловеческой точностью. Каждый сгиб выверен до микрона. Ни малейшей дрожи, ни единого лишнего движения. Он не смотрел на руки, его взгляд был устремлён куда-то сквозь Глеба. Это было завораживающее и жуткое зрелище. Из плоского куска ткани под его пальцами рождалось что-то сложное, объёмное, кристаллическое. Как снежинка, выкованная из металла.

– Любая система стремится к энтропии, – произнёс он, не прерывая своего занятия. – Задача контроля – вовремя выявлять и нейтрализовывать дестабилизирующие элементы.

– Корт был таким элементом? – Глеб не отрывал взгляда от его рук.

– Адриан Корт был гением. – Зимин сделал последний, самый точный сгиб и положил на скатерть безупречную, многогранную фигуру. Маленький памятник идеальному порядку. – Но его гениальность стала нестабильным фактором. Он начал нарушать протоколы.

– Какие протоколы? Вы знали о его поисках? Про эликсир?

Зимин сделал паузу. Она длилась всего секунду, но в ней уместилась вечность. Его серые глаза сфокусировались на Глебе, и впервые детектив почувствовал, что его не просто видят – его сканируют, анализируют, препарируют.

– Мы ценим людей, которые видят двойное дно, детектив. Людей, которые понимают, что самая простая разгадка – почти всегда ложь. Это качество сделало вас очень хорошим следователем.

Глеб застыл. Воздух в лёгких будто превратился в осколки стекла.

– Но иногда, – продолжал Зимин всё тем же ровным, бесцветным голосом, – сложность – это тоже ловушка. Ловушка для ума, который слишком отчаянно хочет её найти. Вы ведь уже однажды попали в такую, не так ли?

Он помолчал, давая словам впитаться в тишину.

– Дело Рогожина.

Имя.

Он назвал имя.

Блядь.

Мир схлопнулся. Глеба будто выпотрошили. Весь его профессиональный напор, вся собранная для этого разговора броня, вся его злость – всё это испарилось в один миг, оставив после себя звенящую, тошнотворную пустоту. Хотелось вскочить, заорать, спросить, откуда он, сука, знает. Но тело не слушалось. Он чувствовал себя голым, вскрытым, пришпиленным к стулу этим спокойным, всезнающим взглядом. Его главный грех, его вечная, незаживающая рана, – этот человек выложил её на стол так же просто, как сложенную салфетку.

Он молчал. И это молчание было громче любого крика. Это было его полное, тотальное, унизительное поражение.

Зимин медленно поднялся.

– Некоторые механизмы лучше не трогать, детектив Данилов. Нарушив их баланс, вы можете запустить процессы, которые не сможете контролировать. Ни вы, ни я. Это не угроза. Это физика системы.

Он положил на стол визитку. Плотный белый картон. Ни имени. Ни должности. Только номер телефона.

– Считайте это дружеским советом, – закончил он и, не оглядываясь, пошёл к выходу.

Его шаги по мраморному полу были ровными и тихими. Он не уходил – он растворялся в стерильном пространстве.

Глеб остался один. В оглушающей тишине зала, в ста сорока двух этажах над землёй. Перед ним на столе лежали два предмета: визитка с номером в никуда и безупречно сложенная салфетка, похожая на осколок льда. Он протянул руку и сжал кулак. Сложная фигура беззвучно смялась в бесформенный, жалкий комок.

Дорога до следственного изолятора была мутной, размытой плёнкой. Глеб вёл машину на автомате, его руки помнили, что делать, но сам он был где-то далеко. В голове, как заевшая пластинка, звучал голос Зимина. Спокойный, ровный, безжалостный. «Дело Рогожина».

Он знал. Откуда – неважно. Важно то, как он это использовал. Как скальпель. Точно, холодно, вскрыв самую глубокую, гноящуюся рану. Это была не просто угроза. Это была демонстрация. Мы знаем о тебе всё. Ты не игрок, ты даже не фигура. Ты – клетка на доске, по которой мы ходим.

Он припарковался у серых, унылых стен СИЗО. Воздух здесь был густым и тяжелым, он пах сыростью, безнадёгой и хлоркой. Резкий, тошнотворный контраст после стерильной высоты «Зенита». Здесь всё было настоящим. Приземлённым. Грязным.

Марина была ключом. Единственным. И Зимин это тоже знал.

Комната для допросов была такой же серой и безликой, как и всё здание. Марина сидела напротив, и даже в мешковатой тюремной робе её осанка была идеальной. Редкий, точный механизм, случайно заброшенный в кучу ржавого металлолома.

Глеб сел, не стал ходить вокруг да около, вся его дипломатия осталась там, в ресторане, смятая вместе с салфеткой. Он молча достал телефон, открыл фотографию царапины и положил его на стол экраном вверх.

– Вы защищаете не себя. Вы защищаете часы. Пора объяснить, что это такое на самом деле.

Её маска не треснула – на миг стала прозрачной. Резкий, почти беззвучный вдох. Её пальцы, до этого спокойно лежавшие на столешнице, сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Взгляд был прикован к экрану.

– Кто это сделал, Марина? – Глеб наклонился вперёд, понизив голос до шёпота. – Корт? Или тот, кто его убил?

Она медленно подняла на него глаза. В них больше не было холодного высокомерия. Была загнанная усталость. И страх.

– Вы… вы не понимаете, – её голос был тихим, напряжённым, как натянутая струна. – Это не просто деталь. Это не поломка. Это… калибровка.

– Калибровка чего?

– Часы… – она запнулась, подбирая слова, будто переводя с языка шестерён на человеческий. – Они не просто показывают время. Они, ну… калькулятор.

Слово повисло в спёртом воздухе комнаты. Оно было тяжёлым и странным.

– Калькулятор чего? – повторил Глеб, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугой узел ожидания. – Что они вычисляют?

Марина смотрела на него, и в её глазах он видел отчаянную борьбу. Желание объяснить гениальность замысла, поделиться чудом, боролось с глубинным, въевшимся ужасом.

– Они вычисляют… – начала она почти беззвучно, – единственную возможную конфигурацию. Астрономическую. Положение планет, угол преломления света… Момент, когда…

Она оборвала себя на полуслове. Взгляд метнулся к двери, потом снова на Глеба. Она физически подавляла в себе желание говорить – как инженер, перекрывающий аварийный клапан. Маска вернулась на место, на этот раз ещё более плотная, непроницаемая.

– Я не могу, – отрезала она, и голос снова стал ровным и холодным, как металл. – Это знание не должно попасть ни к кому. Никогда. Лучше я останусь здесь.

Она откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди. Стена. Разговор был окончен.

Глеб смотрел на неё. Какого чёрта. Она была готова сгнить в тюрьме, чтобы защитить секрет мертвеца. Его работа только что стала не просто сложной – она стала невыполнимой. Он должен спасти женщину, которая не хотела, чтобы её спасали, от людей, чьё всемогущество он только что ощутил на собственной шкуре.

Он молча встал. Лязг закрывшейся за ним двери прозвучал окончательно. Как приговор.

В тусклом, воняющем краской коридоре Глеб остановился, прислонившись лбом к холодной стене. Сунул руку в карман и нащупал смятый, влажный от пота комок салфетки. Он снова был в ловушке. Только эта была гораздо сложнее и страшнее той, что сломала его в прошлом. В той он был охотником, допустившим фатальную ошибку. В этой – мышью, бегущей по бесконечному лабиринту, который строили и перестраивали невидимые гиганты. И выхода из него, кажется, не было.

ГЛАВА 4. Алхимический Код

Стеклоочистители скрипели по лобовому стеклу, размазывая по нему город. Огни встречных фар растекались акварельными кляксами, превращая ночь в абстрактную, смазанную картину. Дождь больше не был событием. Он стал состоянием мира, фоном, на котором разворачивалась эта тягучая, серая пьеса.

Глеб сидел в остывающем «Форде» и никуда не ехал. Двигатель давно заглох, и салон наполнился запахом мокрого сукна и холодного, пахнущего пылью пластика. Во рту стоял привкус тюремного воздуха и металла. Женщина, которую он вытаскивал, вцепилась в решётку камеры, как в единственное спасение. Марина Солнцева выбрала клетку, лишь бы не говорить. Она защищала тайну мертвеца с упрямством мученицы.

А перед ней был Зимин. Его мягкий, почти отеческий голос, выговаривающий номер того самого дела, которое Глеб забетонировал в фундаменте своей памяти. Зимин не угрожал. Он просто показал, что у него есть лопата и он знает, где копать.

Тупик. Слово пульсировало в висках тупым, ровным ритмом. Все двери оказались нарисованными на глухой стене.

Ладонь сама собой опустилась на руль. Удар вышел вялым, лишённым злости. Для злости нужна была энергия, а её не осталось. Только холодный, тяжёлый осадок на дне черепа.

Нужно было вернуться. Не к свидетелям, не к подозреваемым. К источнику. К самому Корту. К его внутренностям, вывернутым на бумагу и спрятанным от мира. Полиция перетряхнула его кабинет в поисках отпечатков, денег, банальных мотивов. Они искали убийство. Глеб искал душу. А душа всегда прячется в мусоре, который жалко выбросить. Ему был нужен архив.

Ключ в зажигании повернулся с сухим щелчком. Мотор кашлянул, ожил. Стеклоочистители возобновили свой безнадёжный танец. Глеб вырулил на пустую, промытую дождём улицу. Капли забарабанили по крыше, словно пытаясь заглушить его мысли.

Бесполезно.

Музей встретил его знакомым давлением. Низкочастотный гул, который шёл не от ушей, а от подошв, пробирался сквозь подмётки ботинок, заставляя вибрировать кости. Тишина здесь была материальной, плотной, как вода на большой глубине. Пожилой охранник с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, молча кивнул и отступил в тень.

Тени самого Глеба множились, ломались, вытягивались на отполированном до зеркального блеска полу. Они скользили рядом, уродливые, безмолвные спутники. В своих стеклянных гробах часы продолжали свой вечный, бесшумный ритуал.

Он нашёл Романа в дальнем зале, посвящённом морским хронометрам. Тот не просто находился там. Он священнодействовал. В идеально отглаженном костюме, с белоснежной салфеткой в руке, он наблюдал, как две уборщицы в синих робах натирали стекло витрины. В его позе была скорбь Микеланджело и брезгливость хирурга, вынужденного оперировать в полевом госпитале.

– Роман.

Голос Глеба прозвучал как выстрел в библиотеке.

Обернулся куратор медленно. На его лице мелькнула маска трагического страдания, тут же сменившись снисходительной усмешкой.

– Детектив. Какая неожиданность. Надеюсь, на этот раз вы пришли не для того, чтобы осквернять это святилище своим… прагматизмом.

– Мне нужен личный архив Корта, – Глеб проигнорировал выпад. – Не музейные фонды. Его хлам. Бумаги, счета, дневники.

Роман издал тихий, горловой смешок. Он сделал лёгкий жест рукой, отпуская уборщиц, и подошёл ближе. Шаги его были бесшумны. От него пахло дорогим одеколоном с нотами сандала и чем-то ещё. Запахом старой бумаги и переплётного клея.

– Архив? Детектив, вы не перестаёте меня удивлять. Я полагал, вы ищете убийцу, а не материал для диссертации по психиатрии. То, что вы изволите называть архивом, на самом деле… – он сделал паузу, пробуя слово на вкус, – свалка. Свалка оккультного мусора, не имеющая абсолютно никакой музейной ценности. Бредни сумасшедшего.

– В этом мусоре может быть ответ.

– Ответ для кого? Для санитаров? – Роман улыбнулся своей безупречной, отполированной улыбкой. – Простите, но я не могу. Это частные материалы. До вступления в наследство…

Глеб шагнул вперёд, беззастенчиво вторгаясь в его личное пространство. Воздух между ними стал плотным. Он понизил голос, и тот лишился последних остатков вежливости.

– Слушайте, Роман. Я получу ордер. Завтра. Может, послезавтра. Я потрачу день, вы – нервы. Или можно иначе. Вы же хотите стать директором? Хотите «очистить» музей от этой… ереси?

Пальцы Романа нервно дёрнули край белоснежного платка в нагрудном кармане. Маска дала трещину.

– Я… я хочу лишь сохранить наследие.

– Разумеется, – кивнул Глеб. – А для этого нужно кресло. А для кресла нужно, чтобы эту историю похоронили. Быстро и тихо. Я ищу мотив. В этих бумагах может быть компромат. Доказательства безумия Корта. Что-то, что вы красиво подадите совету директоров как причину, по которой музей нуждался в спасении. В вашем спасении.

Он смотрел Роману прямо в глаза. Он видел, как за театральным фасадом борются амбиции и трусость. Фанатик. Но фанатик-карьерист. Это была правильная кнопка.

Куратор отвёл взгляд первым. Он картинно вздохнул, принимая на себя все тяготы мира.

– Хорошо. Исключительно потому, что я, как и вы, желаю, чтобы тень этого… недоразумения поскорее покинула стены музея.

Он достал связку ключей, отцепил один, маленький, из потемневшей меди, и протянул Глебу. Держал его двумя пальцами, брезгливо, словно передавал ключ от мусоропровода.

– Подвал. Секция «Б». Комната сто семь. Не советую задерживаться. В подвалах плохой воздух. Вредно для души.

Глеб молча взял ключ. Холодный металл был единственной правдой в этом разговоре.

Подвалы музея были его изнанкой. Голый, шершавый бетон, тусклые лампы в решётках, мерный гул вентиляции, похожий на дыхание спящего зверя. Запах не пыли – её тут не было. Пахло вечностью, расфасованной по картонным коробкам. Стерильным, бескислотным картоном, холодом и едва уловимым сладковатым, пряным ароматом. Запах тлена, запертого в вакуумную упаковку.

Комната сто семь была небольшой, без окон, от пола до потолка заставленной серыми архивными боксами. Порядок. Глеб включил настольную лампу. Её жёлтый свет вырвал из темноты стол, стул и гору работы.

Он начал методично. Коробка за коробкой.

Час. Два. Спина затекла. Остывший кофе в термосе отдавал горечью. Содержимое боксов было удручающе нормальным. Счета. Договоры. Переписка с аукционами. Каталоги. Рутина богатого человека.

Глеб уже решил, что Роман был прав. Он вскрыл очередную коробку, уже ни на что не надеясь.

И увидел их.

На самом дне, под кипой финансовых отчётов, лежали три блокнота. Чёрные, в твёрдой обложке, со скруглёнными углами. «Moleskine». Дорогие, стильные. Абсолютно неуместные здесь, в этом царстве канцелярской скуки.

Он взял один. Открыл.

И понял, что нашёл то, зачем пришёл.

Лихорадочный, рваный, бешеный почерк покрывал страницы, как саранча. Это не были записи. Это был поток сознания. Формулы квантовой механики перетекали в астрономические расчёты, те – в цитаты из Парацельса на ломаной латыни. Диаграммы строения атома мутировали в алхимические символы – змей, кусающий свой хвост, философский камень, гермафродит с двумя головами.

Глеб листал, и в затылке нарастало странное, лёгкое головокружение, словно он слишком долго смотрел в бездну. Это был дневник не учёного. Это был дневник гения на грани безумия. Или за гранью.

И тут он увидел его. Слово. Оно было нацарапано на полях, рядом с особенно сложной формулой, в которой Глеб смутно узнавал элементы теории относительности. Нацарапано с таким яростным нажимом, что грифель прорвал бумагу. И обведено в круг. Снова. И снова.

«Эликсир».

Глеб захлопнул блокнот. Ладони вспотели. Он сидел в тишине подвала, и гул вентиляции больше не казался ему дыханием зверя. Теперь он звучал как сердцебиение. Гигантское, нечеловеческое сердце. Корт не шутил. Он верил. Он искал формулу вечной жизни. И, судя по исступлению этих записей, он был уверен, что нашёл её.

Убийство только что перестало быть убийством.

Когда Глеб выбрался из подвала, мозг гудел, как перегретый трансформатор. Он чувствовал себя выжатым, опустошённым. Роман ждал его, прислонившись к стене с видом оскорблённого превосходства. Увидев отсутствующее, выключенное выражение на лице детектива, куратор решил, что пришло время для решающего удара.

– Ну что, детектив? – в его голосе смешались бархат и яд. – Нашли доказательства того, что наш покойный директор пытался вызвать дьявола?

Глеб остановился. Посмотрел на Романа так, будто видел его впервые. Он слишком устал для этих игр.

– Я нашёл то, что искал, – глухо ответил он. – Мотив. Только он, кажется, не ваш.

Роман издал свой фирменный тихий смешок, поправил безупречный узел галстука.

– Мотив… Ах, детектив, вы всегда всё усложняете. Пытаетесь собрать часы из деталей от синхрофазотрона. Иногда самые великие трагедии, – он сделал драматическую паузу, – имеют самые банальные причины. Оскорблённое женское самолюбие, например.

– Роман, – Глеб оборвал его. Голос стал жёстким, безжизненным. – Хватит театра. Конкретнее. Вы о Елене?

Маска на мгновение спала. Лицо Романа стало просто злым, уязвлённым от такой грубой прямоты.

– Я лишь говорю, что у неё были не только, скажем так, профессиональные разногласия с Адрианом. У них был роман. Бурный. И закончился он не менее бурно. Он не просто её уволил. Он её публично унизил. Растоптал её работу, которую…

– Которую, как она утверждает, он украл, – закончил Глеб.

– Вот! – Роман картинно развёл руками, вновь обретая свой проповеднический пафос. – Вот вам идеальный портрет убийцы! Не банальная воровка, нет! Мстительница! Женщина, у которой отняли всё: работу, репутацию, любовь. Такой человек способен на всё. Это же так… по-шекспировски, вы не находите?

Глеб слушал, а в голове билась одна мысль, холодная и острая, как игла.

Слишком просто.

Слишком красиво.

Слишком, блядь, идеально.

Роман подсовывал ему готовую, завёрнутую в красивую бумагу мелодрамы версию. Версию, которая идеально ложилась в полицейский протокол. Мотив – месть. Орудие – яд. Убийца – отвергнутая любовница. Закрыть дело, выписать премию, забыть.

И именно поэтому Глеб ни на секунду в неё не поверил. Его сломанная интуиция, его паранойя, его личный демон, ставший главным рабочим инструментом, вопил, что это ложь.

Но он также понимал, что в этой лжи, как в куске руды, есть вкрапления правды. Роман, сам того не желая, указал ему направление.

– Спасибо за помощь, Роман, – сказал Глеб и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу. Спиной он чувствовал взгляд куратора – смесь триумфа и неприязни. Пусть думает, что проглотил наживку.

Квартира встретила его запахом остывшего кофе. Глеб не стал включать верхний свет, щёлкнул только старым торшером. Его жёлтый, больной свет вырвал из темноты круг пространства: диван, столик, заваленный бумагами, пепельница.

Он бросил блокноты Корта на стол. Рядом – свои записи, фотографии царапины на шестерне. Хаос. Нужно было его упорядочить.

Он включил проигрыватель. Тихие, меланхоличные переливы саксофона Джона Колтрейна потекли по комнате. Сварил кофе, крепкий, горький, без сахара. Это был его ритуал. Его способ заставить мозг работать.

Он снова открыл дневники. Гениальный бред. Он ничего не понимал в квантовой физике, а его латынь ограничивалась парой фраз, выученных в университете. Это был шифр. Должен быть ключ. И ключ должен лежать на самом видном месте. В кабинете Корта.

Глеб закрыл глаза, мысленно возвращаясь туда. Стол. Беспорядок. Бумаги. Книги. Какие книги? Память неохотно поддалась, вытолкнула картинку. Да. На столе, среди прочего, лежали два тома. Большой, современный, по астрономии. Что-то про законы Кеплера. И рядом – небольшой, потрёпанный репринт старинного трактата. Парацельс.

Наука и алхимия.

Глеб вскочил. Сердце сделало тяжёлый, гулкий толчок. Он схватил блокнот, нашёл страницу с россыпью символов. Вот он, астрономический знак Марса. А рядом – алхимический символ серы. Знак Венеры – и символ меди. Это не было безумием. Это был двухкомпонентный шифр. Корт использовал одно, чтобы зашифровать другое.

Работа была адовой. Он сидел, обложившись скачанными из сети справочниками по алхимии и астрономическими таблицами. Кофе закончился. В пепельнице выросла гора окурков. Час за часом он медленно, мучительно переводил каракули Корта в слова.

И смысл, который начал проступать сквозь бред, был страшнее самого бреда.

Корт не просто искал эликсир. Он высчитывал формулу, где компонентами были не только редкие химические элементы, но и… точное положение планет. Он верил, что гравитационные поля, космическое излучение, определённые точки эклиптики были такими же важными ингредиентами, как ртуть или сурьма.

И астрономические часы…

Глеба прошиб холод. Часы были не просто артефактом. Они были инструментом. Аналоговым суперкомпьютером, созданным гением прошлого для одного-единственного вычисления. Расчёта идеального, единственно возможного момента для «Великого Делания».

Он нашёл ключевой фрагмент почти под утро, когда небо за окном приобрело грязновато-серый оттенок мёртвой кожи.

…синтез возможен лишь при точном соединении Юпитера в доме Сатурна, когда тень от спутника падает на диск под углом в 14,88 градуса. Этот аспект нейтрализует энтропийный распад… Великое Делание требует абсолютной точности. Окно откроется лишь на 17 минут. Следующий шанс – через 84 года.

А под этим текстом стояла дата и время.

Глеб уставился на цифры. Это была не историческая дата. Не дата из прошлого.

Это была дата в ближайшем будущем.

Через тринадцать дней.

Ручка выпала из ослабевших пальцев и со стуком покатилась по столу. Гул в ушах, сопровождавший его всю ночь, пропал. Его место заняла пустота, вакуум. Осознание не обрушилось волной – оно просто заполнило всё пространство внутри, вытеснив воздух из лёгких.

Корт не просто искал бессмертие. Он стоял на его пороге. Он почти всё рассчитал.

Убийца не просто оборвал его жизнь. Он, возможно, перехватил финишную ленточку. Или, что хуже, убийца знал точную дату.

Расследование убийства превратилось в гонку. Часы тикали не только в музее. Они тикали для всех.

Глеб медленно откинулся на спинку стула. Тело стало чугунным, неподъёмным. Шум дождя за окном и одинокий саксофон Колтрейна казались звуками из другого, нормального, давно потерянного мира. Он посмотрел на своё отражение в тёмном оконном стекле – бледное, измученное лицо незнакомца с провалившимися глазами.

Руки едва заметно дрожали. Он потянулся к пачке сигарет, достал одну. Щёлкнул зажигалкой, но не закурил. Просто смотрел на крошечное, дрожащее пламя.

«Чёртов маньяк», – мысль была беззвучной, рваной.

Он пришёл сюда, чтобы найти убийцу, а нашёл его расписание.

ГЛАВА 5: Яд Прошлого

Ножки стула проскрежетали по безупречно гладкому полу. Звук был чужеродным, как крик в библиотеке. Он разорвал дистиллированный воздух кафе, в котором пахло не кофе, а дорогим чистящим средством и чем-то ещё, неуловимо-стерильным, как в стоматологии перед уколом. Глеб сел, чувствуя себя грязным пятном на белом листе. Это было её пространство, её поле боя, и она выбрала его с холодной точностью хирурга.

Елена сидела у панорамного окна, за которым серая ноябрьская морось превращала город в размытый, дрожащий эскиз. Маленькая фарфоровая чашка, тонкая папка из серого картона на столе. Натюрморт для человека, у которого под контролем каждая деталь. Она не повернула головы.

– Детектив. – Констатация факта, а не приветствие. – Не опоздали. Редкое качество.

Глеб молчал. Затылок гудел от бессонной ночи, проведённой в компании безумных дневников Корта. Он пришёл сюда за недостающей шестерёнкой, но весь механизм уже вращался внутри него, беззвучно и неотвратимо, перемалывая факты в пыль паранойи.

Елена наконец оторвала взгляд от водяной плёнки на стекле. Её глаза, цвета мокрого асфальта, не выражали ничего. Она с театральной медлительностью пододвинула к нему папку. Жест был рассчитан, выверен.

– Вот. Ваша… помощь следствию. Хотя я бы предпочла термин «реквием по чужой репутации».

Он не коснулся папки. Взгляд зацепился за её руку. Длинные, безупречные пальцы с короткими, некрашеными ногтями. Пальцы пианиста или патологоанатома.

Её указательный палец опустился на край фарфоровой чашки.

Цок.

Булавочный укол в тишину.

Пауза, растянутая, как нерв.

Цок.

Этот звук не был тиком. Это была пытка. Метроном её превосходства, отбивающий ритм прямо у него в голове. Глебу захотелось накрыть её руку своей, грубо, лишь бы прекратить это.

Цок… цок.

Он медленно, будто под водой, накрыл папку ладонью. Дешёвый, шершавый картон показался почти живым под его пальцами.

– Спасибо.

– Не стоит. Историческая справедливость – вещь, требующая инвестиций. – Уголок её рта дёрнулся в подобии усмешки. – Как и хороший некролог.

Глеб открыл папку. Внутри – ксерокопии. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные ряды формул, схемы, выдержки на латыни. На полях, рядом с размашистыми инициалами Корта, стояли её. «Е.В.».

– Самые ранние совместные наработки, – её голос был ровным и бесцветным, как у аудиогида. – Фундамент. Он потом… очень ловко построил на нём свой карточный домик. На одном из учёных советов он назвал это «милыми женскими фантазиями». А через полгода, когда меня уже не было, запатентовал половину этих «фантазий» как собственные гениальные гипотезы. Он украл не идеи, детектив. Это было бы слишком просто. Он украл время. Четыре года. А время, как известно, единственный невосполнимый ресурс.

Цок.

Последний удар. Точка. Глеб поднял на неё глаза. Весь этот разговор, вся эта папка – лишь дымовая завеса, отвлекающий манёвр. Его паранойя, единственный инстинкт, которому он ещё мог верить после всего, что случилось, сжималась в холодный комок в животе. Это был спектакль. И он сидел в первом ряду.

Он демонстративно захлопнул папку. Отодвинул её в сторону, показывая, что представление окончено.

– Это всё очень убедительно, Елена. Достаточно для иска о нарушении авторских прав. Но Корта убили. И не за плагиат.

Она чуть подалась вперёд. В её глазах на долю секунды мелькнуло что-то похожее на досаду. Спектакль пошёл не по сценарию.

– Он был вашим любовником, – сказал Глеб. Тихо. Не вопрос. Факт.

Её плечи едва заметно напряглись. Маска безупречного самообладания дала микротрещину.

– Любовником? Детектив, какая пошлая безвкусица. Не опускайтесь до бульварных романов. Он был моим научным руководителем. У нас были… – она сделала паузу, подбирая слово, как инструмент, – напряжённые рабочие отношения.

– Но это было личное. – Глеб говорил ровно, почти безразлично, зная, что именно этот тон пробивает броню. – Он унизил вас. Не как учёного. Он вас растоптал.