Текст книги "Волчья сыть"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Ради Бога, доктор, помогите! – в один голос взмолились они.

– Доктор, исполните ваш долг, – поддержал их товарищ.

– Видите ли, сударь, – задушевно сказал я ему, – раны ваших друзей, к сожалению, очень тяжелые, я боюсь, что им уже никто не поможет, разве только священник…

– Доктор, умоляю, – сдавленным голосом произнес он.

– Я могу, конечно, попытаться, но стоить это будет еще по десять тысяч с человека…

Троица смотрела на меня с мистическим ужасом.

– Однако, – раздумчиво продолжил я, – так как я сам отчасти оказался невольной причиной, вы меня понимаете?.. Я, пожалуй, пока удовольствуюсь вашим экипажем, а оставшуюся часть долга можете погасить позже.

– Но это мой экипаж, – растерянно сказал секундант.

– Тогда, пардон, у нас с вами другие счета. Счастливо оставаться.

– Васька! – с отчаяньем в голосе закричал штабс-капитан, – отдай, Христом Богом молю. Мы потом с тобой сочтемся.

– Вы не сомневайтесь, – успокоил я секунданта, – если они умрут, то я экипаж верну.

Видно была, как офицеру жалко отдавать прекрасную коляску с очень приличными лошадьми.

– Васенька, умоляю! – между тем канючил «умирающий» Прохоров. – Все тебе вернем, честью клянусь, ты себе другую карету купишь, еще лучше.

«Васенька» с сомнением посмотрел на товарищей и неохотно кивнул.

– Ладно, пусть будет по-вашему.

– Тогда извольте расписку.

– Позвольте, вы не верите моему слову? – поразился он.

– Не верю, – честно признался я. – К тому же, я не имею чести знать вашу фамилию.

– Штабс-капитан Измайлов, – поспешно назвался кредитор.

– Очень почтенная фамилия, – похвалил я, – однако, расписку написать извольте. Сумма немалая.

– У меня ни бумаги, ни чернил нет, – попробовал увильнуть Измайлов. – Я на картель направлялся, а не… – он задумался, искал слово пообиднее, но, встретив мой взгляд, грубить раздумал, – писать расписки.

– Ничего, бумагу я найду, – пообещал я, открывая свой саквояж, – а написать можно и кровью, ее тут достаточно.

– Я не буду писать расписки кровью! – взвизгнул капитан, с ужасом глядя на меня. – Это, это как сговор с…

– Зря волнуетесь, – успокоил я его. – Я не дьявол, да и писать можете не своей, а чужой кровью. Впрочем, у меня и перо есть. Новая модель, граф Атос подарил.

Я вынул несколько листов бумаги и шариковую ручку.

Измайлов опасливо взял ее в руки, но тут же успокоился:

– Это как свинцовый карандаш?

– В точности, только пишет чернилами.

– Модная штучка, – завистливо сказал он, окончив писать расписку. – Не уступите?

– В другой раз обсудим, – пообещал я, – как кончим наши счеты.

И обратился к своему напарнику:

– Иван, подай аптечку.

Мы тут же развернули походный госпиталь. Иван успешно исполнил роль хирургической сестры, и вскоре я привел своих недругов в относительный порядок.

В процессе лечения доверительных отношений у нас не возникло, однако, я совершил гуманный поступок: поручил Ивану развезти раненых по домам на своем новом экипаже, а сам домой пошел пешком, предъявлять Але обещанную «сатисфакцию».

Глава восьмая

На все мои дуэльные подвиги ушло немногим больше часа, Проводив карету с ранеными, я еще раз проверил расписку и засунул ее в свой саквояж. Погода стояла отличная. По небу скользили частые легкие облачка, мешая солнцу раскалить землю. Сладко пахло цветущим клевером и душицей. С чувством выполненного долга я, не торопясь, шел по узкой извилистой тропинке, держа саблю как трость под мышкой. Носить ее на перевязи мне не нравилось, казалось, что я начинаю смахивать на мушкетера из спектакля школьной художественной самодеятельности.

Вдруг на узкой тропинке мне встретился настоящий француз. Его национальная принадлежность сразу определялась по лицу с тонким орлиным носом и разрезу глаз. Мы столкнулись нос к носу и вынуждены были раскланяться. Я сделал это достаточно сдержанно, а француз – с изысканной вертлявостью.

– Бонжур, месье! – сказал он.

– Бонжур, месье, – ответил я.

Месье обворожительно улыбнулся и застрекотал по-французски.

– Пардон, месье, же не парле па франсе, – вынужден был я прервать его речь, хотя и на чистом французском языке, но без всякого прононса.

Мое признание в незнании французского языка почему-то не сразу прервало словесный поток кавалера. Он еще минуты две что-то говорил, возможно, надеясь, что я передумаю и начну его понимать. К своему стыду и сожалению, я не мог оказать ему эту любезность.

– Месье нэ болтатэ на франсэ? – наконец, перешел на почти русский язык француз, поверив, что я не понимаю не единого его слова.

– Уи, месье, – сознался я, вовремя припомнив, что «уи» по-французски будет «да».

– Месье кавалер Крылофф, доктор?

Я не очень удивился его осведомленности и подтвердил догадку.

– Позволтэ рекомендать, виконт де Шантре, – представился мой визави.

У меня от последних событий начала культивироваться мнительность, и я не без подозрения поглядывал на неожиданного знакомца.

– Уи, – сказал я, – шарман, миль пардон, мерси боку.

Потом чуть не добавил известную любому русскому человеку фразу: «Же не манж па сие жур», но побоялся, что виконт меня не поймет.

На человека, который не ел шесть дней, я никак не походил.

Это, конечно, был не весь мой запас французских слов, но его существенная часть. Далее я вынужден был перейти на смешанный вариант языков:

– Как вы здесь, рус прованс, оказаться? – поинтересовался я.

– Je эмигран, – грустно ответил француз. – Один семья гувернер, plusieurs enfants, мала детишка.

Стало понятно, откуда здесь взялся виконт. Французские аристократы, бежав от революционных гильотин, находили себе кусок хлеба, работая гувернерами в богатых российских семьях.

Между тем собеседника очень заинтересовала моя сабля. Он попросил разрешения ее осмотреть. Я передал ему оружие, и лягушатник с почтением обнажил клинок. Судя по тому, как он проводит осмотр, в оружии он разбирался.

– Гранд хорош, – восхищался мой новый знакомец. – Пуэн д’опер кортэль? – поинтересовался он, обнаружив пятнышко свежей крови на конце клинка.

Я кивнул, поняв, что он спрашивает о чести и дуэли. Де Шантре удовлетворенно кивнул, сделал несколько красивых выпадов и вложил оружие в ножны.

– Ку де мэтр (мастерский прием), – вежливо похвалил я его упражнения.

Удивительное дело, но за несколько дней общения с дворянами я уже нахватался французских выражений.

– Ви фехтоваль мэтр? – поинтересовался француз.

Я покачал поднятой кистью руки, изображая посредственность своих способностей. Француз загорелся и предложил помериться с ним силами. Я не спешил соглашаться, неопределенно улыбаясь.

– Сан фасон (без стеснения), – настаивал шевалье.

– Уи, монсеньер – согласился я. – Же н'ан к вам просьба, ма фам нужно учить, …как это, по-вашему, репетит. Понимаешь? Репетит балет, фасон, бон тон. Же тебе платить. Рубли, гонорар, фюр лен.

Идея подработать шевалье понравилась, и он тут же вознамерился сделать визит к моей «ля фам». Судя по всему, ему было просто нечем себя занять.

Дальше мы отправились вдвоем. По дороге разговор коснулся политики, естественно, французской. Виконт, как мог по-русски, живописал падение Бурбонов, бегство аристократов из страны и ужасы революции. Почти вся его семья или погибла, или пропала без вести, а он без копейки за душой оказался в России. Наплыв эмигрантов сбил цену на услуги гувернеров, и ему с трудом удалось устроиться в небогатую провинциальную семью.

За восемь лет, что он здесь прожил, де Шантре так и не научился толком говорить по-русски, и все его интересы были сосредоточены лишь на мятежной Франции.

Я, по возможности, участвовал в разговоре, осудил Марата с Робеспьером, террор и продажную Директорию.

Про последние изменения на родине де Шантре не знал, и я попытался просветить его на чистом французском языке:

– Наполеон Бонапарте женераль де Корсика прима консул. Директория – крах. Революсьон – крах, Франс – империя – милитаристате.

Однако, виконт так зациклился на событиях восьмилетней давности, что никакие Наполеоны и факты «новейшей» истории его не интересовали. Все силы своей души он отдал ненависти к революции и ее вождям, давно покойным.

Наш спотыкающийся разговор мне вскоре наскучил, и я перестал в нем участвовать, что позволило собеседнику перейти на родной язык и проклинать своих обидчиков с театральной патетикой. Внезапно на полуслове де Шантре замолчал и, забыв про «революсьон», попросил по-русски:

– Момент, ожидать чуть-чуть.

После чего бросился в сторону большого барского дома, мимо которого мы проходили. Через пять минут, так же внезапно, как исчез, француз появился с двумя учебными шпагами с затупленными концами.

– Репете турнир, – сообщил он, и мы отправились дальше.

Во дворе портновского дома царило оживление. Все домочадцы толклись вокруг моего нового экипажа. Я сам с интересом рассмотрел, что мне подарила судьба.

Коляска была не новая, но очень приличная. Лак на ней кое-где поистерся, как и краска на кожаных сидениях, но в остальном она была изящна, легка и на хороших рессорах.

Впряжены в нее были две симпатичные гнедые лошадки.

Мое неожиданное приобретение произвело на окружающих большое впечатление. Было похоже, что наше с Алей появление в доме портного внесло элемент романтики и авантюризма в скучную жизнь маленького городка, что принесло нам популярность.

Когда страсти вокруг экипажа улеглись, я познакомил Алю с французом. Моя жена была одета как мещанка и особого интереса у виконта не вызвала.

Однако француз есть француз, виконт рассыпался перед ней в комплиментах, из которых я понял только слова «шарман» и «о-ля-ля». Проговорив десяток дежурных фраз, он потянул меня мериться силами в фехтовании.

Мне самому было любопытно сравнить свое умение с искусством настоящего фехтовальщика. Чтобы не вызывать ненужного ажиотажа, я повел соперника в Иванов сарай. Мы раскрыли настежь двери, чтобы было достаточно света, и сняли верхнее платье.

Первая атака была виконта. Он провел серию изящных ударов, зрелищных, но, по сути, простеньких. Я легко их парировал и оставил его без очка. Француза это немного удивило. Мне не очень хотелось демонстрировать ему технику нападения XX века, и я предоставил ему учиться у меня защите.

Вторую атаку он организовал более тонко и тактически грамотно, используя весь арсенал известных ему приемов. Я вполне сносно ему противостоял и при контратаке нанес укол в руку. Де Шантре это обескуражило, и он начал горячиться.

В наше время у фехтования совсем другая техника и рисунок боя, чем это было в старину. Д'Артаньян с Рошфором могли по полчаса гоняться друг за другом, состязаясь в остроумии и роняя мебель.

В наше время бой проходит очень быстро, спортсмены бьются не за жизнь и смерть, а за очки. Принцип прост: атака – укол. Все длится несколько секунд. Думаю, что столько же времени продолжалась бы моя дуэль с французом, если бы нам драться по-настоящему.

Виконт, без сомнения, был талантливый и грамотный боец. Я по природным данным не шел с ним ни в какое сравнение. Однако, у меня была более совершенная методика, которую соперник не понимал. Так же, как он зациклился на своем «революсьон», де Шантре никак на мог преодолеть задолбленных правил и каждый раз проигрывал.

Фехтовали мы без масок, что было опасно для глаз. Поэтому после десятка контактов я сослался на усталость и прекратил бой. Француз был взбешен, он никак не мог понять, почему ему не удается меня достать. Однако, вел себя по-прежнему галантно.

Его состояние было понятно, он считал себя великим фехтовальщиком и вдруг случайный прохожий, встреченный на задворках варварской России, спокойно отражает и выигрывает все до одной его атаки. Думаю, ему было, от чего прийти в бешенство.

Расстались мы довольно холодно, договорившись, что виконт придет завтра к девяти утра заниматься с Алей. Он взялся учить ее манерам, танцам и языку. Свободного времени у француза было сколько угодно, его хозяева уехали всем семейством на богомолье в Новый Афон. Об оплате благородный эмигрант не обмолвился ни словом.

Проводив учителя, я пошел к себе. Меня ожидал неприятный разговор с Алей. Предстояло деликатно, не обижая, объяснить, что она не совсем правильно воспитана, и ей придется учиться правилам поведения.

Я еще не встречал людей, которые осознавали этот свой недостаток. Все почему-то искренне уверены, что та модель поведения, которую им внушили в детстве и которой они придерживаются – самая лучшая и единственно верная.

Если человек всю жизнь проводит в одной социальной среде, то проблем с оценкой его воспитания не возникает, а если переходит в другую, то у него начинаются сложности. Если эта среда проще – страдает он сам, если сложнее – окружающие. Во втором случае такой человек оскорбляет общество своим поведением, не подозревая об этом, а общество платит ему презрительным отношением.

Чтобы Аля не подпала под второй вариант, ей следовало научиться правильно вести себя в новой для нее дворянской среде. Я здесь был ей не помощник, ибо сам с трудом подстраивался под правила этикета, выезжая в основном на интуиции и снисходительном отношении на Руси к чудакам и оригиналам.

Французский аристократ как эталон воспитанности для этого времени был незаменим. Я попросил его научить жену принятым в русском обществе нормам поведения. Он должен был ей объяснить, как правильно ходить, есть, говорить, танцевать. Насколько это было выполнимо, я не знал, но надеялся на Алины способности и женское упорство.

Аля была радостно оживлена и с нетерпением ожидала, когда я освобожусь, чтобы обсудить наше новое «движимое имущество». Про обещанную «сатисфакцию» она забыла, чем облегчила мне задачу врать ей и путать мысли, чтобы она не дозналась истины и зря не волновалась.

Новый выезд произвел на нее огромное впечатление. Я выслушал целую тираду о замечательных достоинствах наших лошадей, в которых она, кстати, разбиралась лучше меня, и необыкновенной красоте коляски. Темы для разговора хватило до самого обеда. Я уже привык к изобилию блюд и качеству пищи и удивился бы, если бы мне предложили простенькую трапезу из трех-четырех блюд без напитков и деликатесов. Как известно, к хорошему привыкаешь быстрее, чем к плохому.

За столом я сумел воспользоваться естественно образовавшейся паузой, когда у Али рот был занят едой, и принялся пропагандировать прелести хорошего воспитания. Алю тема не заинтересовала, и она попыталась опять свернуть разговор к лошадям. Однако я этому воспротивился и прочитал ей нудную лекцию, из которой она поняла, дай Бог, одну третью часть. Тем не менее, зерно сомнения о собственном несовершенстве было брошено и отбило у бедной девушки аппетит.

Тогда-то я и объявил, что к ней будет ходить французский виконт, который научит ее так благородно себя вести, что ей будет не стыдно сесть и за царский стол. Царским столом, за который нас никто не собирался приглашать, я Алю доконал.

– А что такое француз? – только и нашла, что спросить, она.

Пришлось рассказывать о Франции, ее роли в европейской и русской культуре. Потом объяснять, почему наш француз называется виконтом (что я и сам знаю не очень точно).

Каждый мой ответ порождал новые вопросы, на которые я не всегда мог ответить, и от полного фиаско в Алиных глазах меня спас посыльный от очередного больного. Я механически прекратил застольную беседу, сбежав из комнаты.

Иван запряг лошадей, и мы отправились с визитами на собственном выезде.

Мое предположение о том, что я стал заметной фигурой в городе, оказалось сильно приуменьшенным. Вокруг моей персоны начинался нездоровый ажиотаж, и все, кто имел возможность, старались заполучить меня к себе домой хотя бы как лекаря.

Я целый день ездил к мнимым больным, где меня беззастенчиво разглядывали не только хозяева, но и их челядь. Поздно вечером, выполнив все обязательства перед городскими обывателями, я не забыл заехать к своим утренним противникам. Оба раненых офицера чувствовали себя удовлетворительно, никаких осложнений у них не было.

Поручик – мне показалось, что это он был заводилой – вел себя очень сдержанно и чувствовал себя обиженной стороной. Штабс-капитан, напротив, почитал себя виноватым и пытался объясниться.

Я не стал переть в дурь и наслаждаться своим нравственным превосходством, напротив, проявил почти искреннее участие к постигшим капитана несчастьям. Инзоров был растроган моей «простотой» и рассказал обо всех известных ему обстоятельствах, предшествующих дуэли.

Втянули его в кровавую аферу по пьяному делу (кто, он говорить отказался).

В его зависимости от заказчиков убийства лежал невыплаченный карточный долг. Как известно, «долг чести», при невыплате, оставлял должнику только два выхода: сделаться изгоем или застрелиться.

Капитану предложили бессрочную отсрочку, если он убьет на дуэли «наглого докторишку». Инзоров был прекрасным стрелком, храбрым человеком, но, как я заметил еще утром, не очень глубоким мыслителем. Его натравили на меня еще несколько дней назад, рассказав какую-то байку о моем коварстве и подлости в отношении их общего, недавно умершего, приятеля, который не смог потребовать у меня сатисфакции.

Заговорщики, от имени которых выступал Прохоров, сыграли на дружеских чувствах наивного штабс-капитана и его неоплаченном карточном долге. Меня несколько дней выслеживали, но встретиться со мной штабс-капитан смог только вчера, на ужине у Киселева.

Он специально сел рядом, чтобы найти повод для ссоры. Я же общался только с архиереем, и у Инзорова в присутствии большого числа свидетелей не удалось втянуть меня в ссору и скандал. Тогда «заговорщики» решили не искать повода, а действовать напролом. По простоте душевной Инзоров рассказал даже о том, что Прохоров пообещал ему смухлевать при жеребьевке и подставить меня под первый выстрел.

Меня интересовала роль в этом деле второго секунданта Измайлова, однако, штабс-капитан ничего путного о нем сказать не смог. Похоже, что его самого использовали втемную, не посвящая в подробности дела.

Все замыкалось на поручике, и, чтобы выяснить суть дела, следовало пообщаться с ним поближе. Меня начинали беспокоить происки неведомых врагов. Пока мне удавалось расстраивать их козни, но не было никакой гарантии, что им, в конце концов, не удастся меня подловить. Если бы у них получилось спровоцировать меня на ссору, то выбор оружия был бы за ними, а о стрельбе из кремневого пистолета я имел самое отдаленное представление.

Поэтому, возвращаясь вечером домой, я заехал в торговые ряды и купил в оружейной лавке пару хороших дуэльных пистолетов и к ним солидный запас боеприпасов.

Разглядывая эти изделия оружейников, я вспомнил банальную истину, что ни к чему другому люди не относятся так трепетно, как к орудиям убийства. Пистолеты были настоящим произведением искусства. Ствол и казенную часть украшали тонкая гравировка и инкрустация золотом и серебром, точеные из слоновой кости рукоятки были отделаны замысловатой резьбой.

Пистолеты были кремневые, что, думаю, снижало их боевые качества, зато выглядели они очень романтично. У меня впервые в жизни появилась возможность покупать такие дорогие, красивые вещи и я, честно говоря, радовался новым цацкам как ребенок.

Уже дома я разобрался в том, как стреляет такой пистолет. В ствол насыпается порох и забивается пуля. В тыльной части ствола есть отверстие, через которое порох воспламеняется.

Перед стрельбой на специальную «полку», расположенную над дырочкой, насыпается немного пороха. Когда стрелок нажимает спусковой крючок, связанный с ним кремень, благодаря сильной пружине, бьет по неподвижному кремню, искры от удара поджигают порох на полке, тот, через дырочку в стволе – основной заряд, и происходит выстрел.

Главный недостаток такого оружия, на мой взгляд, состоит в том, что при ударе кремня сбивается прицел. Однако Александр Сергеевич Пушкин, как говорили его друзья, попадал в игральную карту с двадцати шагов, а герой его рассказа «Выстрел» – в муху на стене.

Я поинтересовался у Ивана, возможна ли такая снайперская стрельба на самом деле. По его словам выходило, что такие мастера не большая редкость среди дворян, ежедневно тренирующихся в тирах.

Для собственной безопасности мне следовало получить хоть некоторый навык меткой стрельбы, чтобы не быть подстреленным подосланным бретером. Как ни хотелось опробовать новые игрушки, у меня хватило благоразумия отложить стрельбу до более подходящего времени. Алю оружие, как и можно было предположить, не заинтересовало, тем более, что мой сюртук и ее платье были готовы к последней примерке.

Портной принес наше новое одеяние. Мне оно опять не понравилось. Однако я уже исчерпал свои претензии к Фролу Исаевичу и не понимал, что еще нужно изменить в покрое, чтобы платье сидело по-человечески.

Скорее всего, дело было в каких-то мелочах, которые может заметить только профессионал. Тут таковых, увы, не наблюдалось. К тому же, мне надоело пререкаться с портным, и я согласился на этот последний вариант.

Котомкина мое снисходительное отношение к его творению, кажется, обидело. Он явно ожидал, как минимум, восхищенных возгласов.

После ужина в предвкушении ночных радостей мы с Алей болтали о всяких разностях, начиная постепенно заводиться. Однако, вместо приятного возбуждения я почувствовал, что меня начинает знобить, и во рту появился металлический привкус.

Я выпил кружку клюквенного морса и набросил на плечи Алин теплый платок. Легче не стало. Постепенно озноб усилился, и сильно заболела голова. Я прилег и накрылся одеялом.

Через полчаса меня уже трясло. Началось головокружение, и на глаза навалилась тяжесть. Я проверил пульс. Вместо обычных 65-70 ударов он участился до 130, причем с аритмией. Я несколько раз чуть не потерял сознание.

Аля испугалась и начала суетиться, не зная, чем мне помочь. Я попросил ее подать аптечку и из ничтожного остатка лекарств выбрал таблетку анальгина. Голове стало легче, но общее состояние не улучшилось.

Симптомы были похожи на грипп, но до появления этого вируса было еще около ста лет. Я велел Але сделать себе матерчатую повязку и уйти ночевать на хозяйскую половину. Она заупрямилась, а у меня не было сил с ней спорить.

Весть о моей болезни разнеслась по дому, и вскоре явился Иван. Он внимательно посмотрел на меня и заявил совершенно безапелляционно, что меня сглазили.

Во всякие сглазы и порчи я никогда не верил, и к его словам отнесся скептически. Однако, Алю и хозяйку они встревожили. Они удалились на «военный совет» и выработали стратегию и тактику моего лечения. Я так плохо себя чувствовал, что не мог противодействовать их инициативам, просто молча трясся под одеялом.

Присланная хозяйкой прислуга принесла святой пасхальной воды, которую Дуня стала переливать из склянки в склянку через дверную ручку. Потом мои целители совсем разошлись и начали выделывать какие-то пируэты с иконами и окроплением углов святой водой.

Я начал проваливаться в беспамятство и мог наблюдать за их действиями, лишь когда ненадолго приходил в себя. В конце концов я провалился в черный беспамятный сон. Очнулся я поздним утром, когда солнце было уже высоко. Аля сидела рядом со мной на лавке, подперев щеку кулачком, и дремала.

Я сел на постели. Все белье на мне было совершенно мокрое, тело ватное, но никаких других признаков болезни не ощущалось. Пульс был в норме, голова ясная. Мои шевеления разбудили Алю. Она с тревогой посмотрела на меня.

– Как ты, милый?

– Вроде нормально, – ответил я. – Что это со мной было?

– Всю ночь стонал и бредил, только недавно утих.

Я попросил воды и свежую рубашку. Переодевшись, встал на ноги. Они противно дрожали от слабости. Я прошелся по комнате и заставил себя сделать несколько гимнастических упражнений. Тело начинало слушаться, и тошнота отступила.

– Что это вы со мной ночью выделывали? – поинтересовался я.

Аля рассказала, как они отгоняли нечистую силу, снимали с меня сглаз и порчу. Я не стал подвергать сомнению их знахарские методы лечения. Пусть каждый верит в то, что он считает правильным.

У меня почти не было опыта собственных болезней. Поэтому странная хворь напугала своей внезапностью и силой. Логика подсказывала, что меня могли попытаться отравить в одном из домов, где я был вчера с визитом. Почти везде меня чем-нибудь потчевали, так что вычислить своих новых тайных врагов я не смог и решил не давать воли страху и подозрительности.

К девяти часам, как было условлено, пришел виконт де Шантре. Я еще до конца не оклемался и встретил его без большого энтузиазма. Аля к этому времени оделась в подаренное княгиней платье без декольте и, на мой взгляд, выглядела отлично. По моему совету, она перестала заплетать волосы в косы и научилась сооружать себе высокую прическу, открывающую шею.

Виконт не сразу узнал в бледной (после бессонной ночи), изящно одетой даме с гордой посадкой головы вчерашнюю мещанку. Француз тут же заюлил и принялся галантничать, что мне, естественно, не понравилось.

Он отнесся к предстоящим занятиям ответственно и нарядился в бутылочного цвета фрак, расписной атласный жилет и круглую (несмотря на запрет царя носить на Руси «якобинские» головные уборы) шляпу с высокой тульей, украшенную широкой вышитой лентой.

Правда, панталоны у него были уже, чем было модно, а рубашка и вовсе «дореволюционная». Однако выглядел месье вполне комильфо, особенно для нашей глухой провинции. Думаю, если бы он мог сбросить десяток-другой годков, то был бы парень хоть куда. Аля тут же встала в стойку и начала стрелять глазками, что почему-то меня задело.

Я вовремя почувствовал опасность и безжалостно затоптал костерок ревности, затлевший где-то внутри. При всех навалившихся на меня неприятностях только и осталось, что начать ревновать Алевтину к первому встречному.

– Я бы хотеть иметь реванш, – сообщил он мне. – Вы показать свой искусство?

– Как-нибудь в другой раз, я болен, – извинился я и состроил болезненную мину.

Мы еще немного поболтали на общие темы, но быстро исчерпали свои скудные запасы слов и престали друг друга понимать..

В этот момент случилось странное событие, которому я так и не нашел объяснения. Пока мы пытались разговаривать, Аля, как благовоспитанная женщина, участия в мужской беседе не принимала, но к тому, о чем мы говорили, прислушивалась. В один из моментов, когда я не мог понять даже то, о чем толкует собеседник, она вдруг вмешалась в разговор и объяснила, что пытается сказать француз.

– Как ты сумела его понять? – поразился я. – Он что, думает по-русски?

– Не знаю, – ответила она, – по-каковски он думает, понимаю, и все.

– Ты слова понимаешь или смысл?

– Понимаю, и все, – упрямо повторила Аля, почему-то начиная сердиться.

Мне же не хватило простых слов объяснить, что я, собственно, хочу у нее узнать. Я совсем запутался в ее способностях воспринимать чужие мысли.

Виконт, воспользовавшись паузой в разговоре, опять сел на своего любимого конька и начал ругать «революсьон», от которого плавно перешел к своему тяжелому материальному положению. Я не сразу понял, какое отношение имеет laid (гадкий) Робеспьер к выражению deux cents (двести) рублей. Однако постепенно выяснилось, что столько он хочет получать за свой урок.

Не знаю, чем руководствовался француз, заламывая такую фантастическую цену. Возможно, до него дошли слухи о моих высоких гонорарах, или его подвела жадность.

Перебор был его ошибкой. С одной стороны, у меня не было таких денег, с другой, если бы даже они и были, его товар не имел такую высокую цену. Решение учить Алю возникло спонтанно, и не было ни для меня, ни для нее вопросом жизни и смерти. Тем более, я не знал квалификацию виконта как преподавателя, и будет ли толк от занятий с ним.

Мне не очень нравилось, как он поглядывает на Алю (с чем я был готов смириться), но оккупантские замашки эмигранта, возжелавшего обуть «белого дикаря», меня возмутили.

Запроси он пятьдесят рублей (столько стоила крепостная девушка), я бы постеснялся торговаться, но двести был наглый перебор!

Я за такие деньги мог выкупить и отпустить на свободу целую крестьянскую семью, а не пижонить своим благосостоянием перед недоделанным контрреволюционером.

– Я считаю, что за урок вам будет достаточно и трех рублей, – слащаво улыбаясь, сообщил я.

– Trois cents (триста) рубли! – обрадовался француз.

– Нет труа сан, труа рубля. Три рубля, понимаешь? – для наглядности я показал ему три пальца.

Де Шантре вспыхнул, хотел возникнуть, но, видимо, вспомнив о моих фехтовальных талантах, не рискнул особенно распаляться. Он предпочел разразиться длинной речью и рассказать о ранах великой Франции и коварстве революционеров. Опять покатили Дантон, Марат, Робеспьер. Обличив подлых палачей отечества, в заключение он снизил цену до сан (ста) рублей.

Я, в свою очередь, припомнил сожжение Москвы, которое произойдет через тринадцать лет, жлобство «Парижского клуба», отказавшегося списать России советские долги, и поднял цену до четырех рублей.

Начался торг. Я откровенно измывался над титулованным аристократом и прибавлял по гривеннику, в то время, как он сбрасывал цену десятками рублей. Сошлись мы на шести рублях тридцати копейках.

Впоследствии выяснилось, что француз все-таки меня объегорил. При расчете он потребовал оплату серебром, что составило на тот момент около одиннадцати рублей ассигнациями.

Скорее всего, и это была нереальная цена, о чем я подумал, заметив, как втайне радуется де Шантре.

Оставляя его наедине с ученицей, я предупредил, что буду следить за качеством занятий и не стану ему платить, если вместо учебы он будет ругать Марата и Робеспьера.

Мое физическое состояние было еще не совсем хорошим, и я отложил визиты к больным на послеобеденное время. Вместо работы я отправился в сарай к Ивану испытывать пистолеты. Иван, засидевшись без дела, искал возможность чем-нибудь развлечься и вплотную занялся нашими новыми лошадками.

Гнедые были не очень породистыми кобылками, хотя и заводского разведения. Стоили они по оценке Ивана рублей по триста, что для заводских лошадей было дешево. Приличная кавалерийская лошадь в это время стоила от двух до четырех тысяч рублей ассигнациями. Однако, у наших лошадок были симпатичные морды, красивый окрас, да и бегали они вполне резво.

Я застал своего «камердинера» за чисткой и так очень ухоженных животных. Пришлось отвлечь его от этого увлекательного занятия и пригласить съездить за город. Пока Иван запрягал экипаж, я из обрезка доски сделал мишень, нарисовав на ней портновским мелом круги.

Мы отъехали в глухое место, распрягли лошадей и, стреножив, отпустили самостоятельно пастись. Потом Иван принялся заряжать пистолеты.

То, как он это делал, мне не понравилось. Порох он насыпал из рожка на глаз, потом вкатил круглую пулю в ствол.