Текст книги "Баклажаны"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Часть 12
Дон Кихот номер второй

В день похорон Бороновского было прохладно и шел мелкий дождик. Очевидно, тарантул угадал правильно, переменив квартиру. Что на новой квартире его убьют, он, разумеется, не мог предвидеть. Тарантул рассуждал теоретически.

Хотя Бороновский был человек бедный, почти нищий, хоронили его торжественно.

Заупокойную служил сам владыко, соборне, и среди других священников был и отец Владимир. Значит, вернулся. Интересно, вернулась ли попадья.

Софья и ее сестры стояли в церкви, красные, с заплаканными глазами, обильно проливая слезы и кланяясь в землю. Инженер был как-то смущен и робок с виду.

Вера молилась, по обыкновению, самозабвенно, иногда лишь с неудовольствием оглядываясь на мать, которую мучил жесточайший сухой кашель.

Кладбище в Баклажанах было неуютное, степное, всего с четырьмя деревьями (белыми акациями) по углам. Идти туда приходилось по раскисшей черноземной горе, скользкой и утомительно крутой.

Степан Андреевич слышал, как спросила Екатерина Сергеевна отца Владимира: «А где же Пелагея Ивановна?» На что тот ответил: «Осталась в Харькове, у Анны Павлиновны».

Дома молча завтракали.

Екатерина Сергеевна словно боялась говорить об умершем и только поглядывала на Веру.

Степан Андреевич тоже не заговаривал. Он с некоторым страхом поглядывал на величественную красавицу. Должно быть, в самом деле хорош был Степан Купалов.

Марья, подавая кабачки, шмыгала носом. На ее лице слезы оставили грязные полосы.

– Добрый пан бул, – сказала она, – дюже жалко пана. О-ох!

– Марья, – сказала Вера, – вы бы не могли как-нибудь хоть для смеха руки помыть?

– Та я ж мыла…

– Врете, Марья.

– «Врете, врете». А ну вас совсем!

Вера вскочила, бледная как смерть, кинулась и страшно толкнула старуху в спину.

Та, хрюкнув, прыгнула вперед и упала лицом на угол стола.

Она так и осталась стоять на коленях, опираясь о стол лицом, и вся затряслась от рыданий.

У Степана Андреевича вдруг странным образом перевернулось сердце, и вся кровь отхлынула от лица.

– Вы не смеете ее бить, – заорал он, – это подло! Это хамство какое-то!.. Еще называется культурная женщина!

Он умолк, ибо задыхался, и ноги у него почти отнялись.

– Мама, – спокойно сказала Вера, – налейте Степе воды… и еще лучше накапайте валерьяновки.

Но Екатерина Сергеевна не могла ничего сказать, не могла ничего сделать. Она рыдала, рыдала, безутешно рыдала, положив на руки свою седенькую маленькую головку.

Степан Андреевич встал и, махнув рукой, вышел.

«Вот еще идиотская история», – подумал он. И он вспомнил тот крик, который так долго обдумывал и которым должен был разразиться под обелиском, став лицом к бывшей гауптвахте. И он понял, что того крика никогда не будет, ибо и теперь уже было ему до физической боли чего-то страшно. «Ну их всех к дьяволу», – думал он и пошел неизвестно куда… просто вдоль по улице.

О странных вещах мечтал он.

«Хорошо бы, если бы все это произошло в Москве, и Марья пожаловалась бы в профсоюз. Пожалуй, посидела бы с полгодика эта чертова кукла. Сволочь эдакая! Несчастная тетушка! Вот уж действительно мученица. Нет, я вполне понимаю и сочувствую доктору. Гнусность какая».

– Господин Кошелев, – окликнул его кто-то.

Он вздрогнул.

Отец Владимир стоял на пороге своего дома и любезно предлагал зайти.

– Мне с вами… кхе, кхе, переговорить хотелось…

Степан Андреевич с легкой дрожью вошел в дом.

Дом был пуст.

– Они все у Змогинских, а Пелагея в Харькове… Милости прошу. Вот сюды.

Степан Андреевич сел в кресло. Замер, только смутно предполагая, о чем будет речь.

– Я, знаете, – произнес отец Владимир, – человек простой и бесхитростный. Я прямо подойду… Пелагея мне… все объявила…

Он отвернулся, чтобы не видеть смущения гостя.

– Я… простите… я опять так сразу. Вы человек образованный, стало быть, честный… Вы мне прямо скажите… Коли любите ее, я…

Он помолчал.

– Она вас словно бы и любит… Да, так вот. Коли вы ее любите, берите ее с собою в Москву… Она молодой цветок, весенний, ей не след в Баклажанах себя хоронить… да и я ей малая утеха… Сами знаете, либо богу служить, либо жене… ну, уж я богу служу… И сан мой меня к тому обязывает… Я смотрю широко… Смеяться надо мною тут будут, так ведь это мне не помеха… чтобы ее счастье сделать… и ваше… простите, не упомню имени вашего и отчества.

– Степан Андреевич.

– Степан Андреевич… Я уже ошибку сделал тогда по молодости лет, на ней женясь, и бог нашего брака не благословил. Детишек нам не дал… Будь, конечно, детки, я бы вас просто, как благородного человека, просил уехать отсюда, покоя ее не смущать… А теперь… хоть и связаны мы перед алтарем… ну, да я ее грех замолю… Да… вот-с… А она-то вас как бы очень любит, и любовь-то эта ее больше всего и страшит… Я сказал ей: дурочка, чего трепещешь… Коли он тебя любит, а человек он образованный, стало быть, честный, ну, поедешь с ним в Москву… там кипучую жизнь познаешь… А мне в Баклажанах самая лучшая жизнь… Тише здесь. Голос-то божий тут слышнее… Я и говорю…

Он снова повторил все сказанное, очевидно, стараясь оттянуть от гостя тягостную минуту ответа… Но наконец он сказал все, пришлось умолкнуть.

– Батюшка, – проговорил Степан Андреевич, быстро вставая, – простите меня. Я низкий негодяй перед вами… Я уеду на днях в Москву… Это все результат моей московской распущенности… Простите.

Он быстро вышел из дома, и никто его не остановил.

И он был страшно зол, ибо давно еще философ сказал, что неприятно человеку чувствовать себя побитой собакой.

«Нет, к черту! Дура! Из-за одного поцелуя заплести такую ахинею. Да пустить бы ее на любой московский вечер с водкой… ей бы показали, как целуются при дворе шаха персидского… А он-то… что он, ребенок, что ли, пятилетний… Неужели он воображает, что без любви и потискать нельзя его попадью? К черту!»

Подходя к дому, он оробел, ибо вспомнил, что, очевидно, предстоит объяснение с Верой. Но все равно. Не шататься же сутки по паршивому этому городишке.

Посреди двора, сложив на животе ручки, стояла и, должно быть, его ждала тетушка Екатерина Сергеевна, и вид она имела самый умиленный и успокоительный.

– Ничего, – сказала она тихо, – Вера помолилась, а Марья у нее прощенья попросила… и Вера ничего.

– То есть не Марья у Веры, а Вера у Марьи.

– Именно Марья у Веры, – с легкой досадой отвечала тетушка, – какой ты, Степа, странный… Ведь Марья же наврала. Она ж рук не помыла. Нельзя же всякое вранье терпеть.

Степан Андреевич уже не возражал. К вечернему чаю Вера вышла, как всегда, величавая, улыбаясь слегка насмешливо.

– А вы, Степа, в самом деле большевик, – сказала она, садясь за стол. – Вот попробуйте кавуна.

Степан Андреевич ел кавун и молчал. Он решительно не ощущал себя, потерял, так сказать, точку касания с миром, иначе говоря: утратил вдруг совершенно классовое самосознание.

Часть 13
Шутка Амура. Страх

Степан Андреевич решил уезжать в Москву.

Он сидел на террасе с тетушкой Екатериной Сергеевной и лениво пережевывал разговор о поездах.

– Дьякон уверяет, – говорила тетушка, – что поезда ходят по средам и по пятницам, а Марьи Ниловны племянница говорила, что по вторникам и субботам… А Розенбах сказал вчера, будто по воскресеньям и четвергам.

– А Быковский что говорит?

– Быковскому все равно, он тебя хоть сейчас повезет.

– Ну, а расписания разве нет?

– Откуда же расписание. На станцию ехать, так это двенадцать верст.

– Как-нибудь уеду.

В это время через террасу прошла, слегка поклонившись Екатерине Сергеевне, маленькая, худенькая, очень хорошенькая евреечка.

– Это кто же такая? – спросил Степан Андреевич, проводив ее любопытным взглядом.

– Верина заказчица – жидовка. Помнишь, ты ей платье носил…

– А…

Степан Андреевич вздрогнул. «Вот она какая».

– Знаете, – сказал он вдруг, – я сейчас, только за папиросами сбегаю.

– Много куришь. Вредно. Никотин.

– Ничего.

Он быстро сбежал в сад, вышел за ворота и погнался за еврейкой.

Она медленно шла по кирпичному тротуару, и издали уже можно было заметить, какие стройные у нее ножки.

Услыхав быстрые шаги преследователя, она оглянулась, сразу смущенно съежилась и продолжала идти, но уже с таким видом, словно ожидала пули в спину.

– Мы, кажется, с вами немножко знакомы, – приветливо и даже сладко сказал Степан Андреевич. – Или я, быть может, ошибаюсь?

Она исподлобья поглядела на него пудовым взглядом.

– Нет, вы не ошибаетесь.

– Это вы мне писали?

– Да… это я вам писала.

– Я был бы очень счастлив возобновить с вами знакомство.

Еврейка покачала головой.

– Когда я вам писала, я была как газель. Я только скакала и прыгала и влюблялась в интересных людей…

– Вы и теперь очень похожи на газель.

– Нет, я теперь мертвая. Когда у человека несчастье, он не может любить.

– Какое же у вас несчастье?..

– Это вам не надо вовсе знать.

– А по-моему, в несчастье-то и любить… Любовь утешает…

Еврейка ничего не ответила и продолжала идти. Степан Андреевич почувствовал в себе приятное закипание страсти.

– Мы бы с вами сумели забыть всякое несчастье.

– Мое несчастье нельзя забыть.

– Во всяком случае, – вкрадчиво и настойчиво сказал Степан Андреевич, – я вас буду ждать сегодня вечером в нижней части сада. Часов в одиннадцать. Хорошо?

Она еще больше съежилась и пошла торопливо. Степан Андреевич поклонился и повернул обратно. «Эта стоит попадьи, – думал он. – Да. Я еще молод. Поживем.

Поживем».

* * *

Вечер выдался ясный, но очень холодный, и Степан Андреевич, стоя во мраке у забора, мерз, хотя был в пальто, накинутом прямо на рубашку.

Его пробирала мелкая дрожь, он зевал от холода и злился, полагая, что пришел напрасно. Он боялся простудиться.

Однако хрустнули ветки, и темная тень приблизилась к нему.

– О, какое счастье, что вы пришли! – пробормотал он, трясясь, как в лихорадке.

Она взяла его за руки и его поразило, до чего ее руки были горячи.

– Это позор, – прошептала она и, прислонившись лбом к яблоне, тихо заплакала.

– Полно! Полно! – бормотал он. – Разве можно плакать в такие мгновения!

– О, зачем я пришла? У меня такое горе, а я пришла. Я должна плакать, всегда плакать и бежать от тех, кого мне хочется любить. Но у меня нет сил. Ой, какая я одинокая! Ой, какая я одинокая!

– Теперь вы не одиноки…

Но она вдруг перестала плакать и сказала неожиданно:

– Милый, я хочу, чтоб ты раздел пальто.

Отказать женщине в такой просьбе, да еще на любовном свидании, было немыслимо.

Поэтому он с ужасом снял пальто и сразу почувствовал, как ночной холод впился в его тело тысячью холодных булавок.

Она расстегнула ему рубашку и горячей рукой погладила его грудь. И тотчас со стоном ринулась на него, впилась зубами ему в шею, обвила его руками, ногами, так что он, не удержавшись, полетел прямо на холодную мокрую траву.

– Владей мною. Милый, владей мною, – шептала она, терзая его и, как вампир, впиваясь ему в губы.

– Сейчас, сию минуту, – бормотал он, щелкая зубами, а сам думал: «Ну, воспаление легких обеспечено».

– Скорей, скорей! – стонала она.

– Сейчас… зачем торопиться? Ожидание… бу… бу… бу… всего слаще.

– Я не могу ждать. Бери меня.

Он молчал, корчась от озноба.

Еврейка вдруг встала и отошла в сторону.

– Если вы бессильный, – произнесла она с презрением, – зачем вы меня звали?

– Уверяю вас… бу-бу-бу…

– Что мне ваши уверения… Я не совсем дура.

Он смущенно подбирался к пальто и надел его.

– Дорогая моя! Сокровище мое!

Он обнял ее с чувством прадедушки, обнимающего правнучку…

Она с некоторой надеждой страстно прильнула к нему.

Он старался вспомнить что-нибудь очень пикантное из своей жизни, но и воображение его застыло.

Еврейка с дикой злобой вдруг оттолкнула его и исчезла во мраке.

Степан Андреевич побежал к себе в комнату. Там было очень тепло, даже душно. «Обязательно простужусь», – думал он.

За стеною Марья еще возилась с посудой. Он пошел к ней.

– Марья, чайку горячего нету? – спросил он, задыхаясь от злющей махорки.

– Остыв чай.

– Гулял я сейчас, очень холодно.

Марья лукаво и добродушно улыбнулась.

Затем она полезла под кровать и вытащила какую-то чудную восьмигранную бутыль.

Из нее она налила в чашку какой-то прозрачной жидкости,

– Це добже чаю, – сказала она. – Пивайте.

Степан Андреевич выпил.

Глаза у него вылезли на лоб, дух захватило, но по жилам мгновенно разлилась приятная теплота.

А Марья, любуясь произведенным эффектом, сказала басом:

– Самогон.

И опять тщательно спрятала бутылку.

Степан Андреевич пошел к себе. Но прежде чем закрыть последнюю ставню, он еще раз выглянул в темную, уже осеннюю ночь. Никакого не было сожаления о неудавшемся свидании. Неужели старость?

Где-то над рекою снова пел хор. Мирно тявкали на дворах неисчислимые баклажанские псы.

И вдруг – трах.

Выстрел. Недалекий выстрел.

И тотчас: трах, трах!

Второй и третий.

Мгновенно оборвалось пение. Бешено, надрываясь, залаяли теперь псы, во мраке почуявшие что-то знакомое. Басом загудели на кошелевском дворе старые собаки.

Степан Андреевич испугался и, томясь от одиночества, пошел опять в кухню.

Там на крыльце стояла уже тетушка, Вера и Марья. Все они прислушивались, наклонившись вперед, и Степану Андреевичу сделали предостерегающий жест. И он тоже замер, со страхом глядя на Екатерину Сергеевну. Но у той (странно!) лицо не выражало ни ужаса, ни удивления, она с загадочной улыбкою поглядывала на Степана Андреевича, словно говорила: «Подожди, Степа, то ли еще будет. Узнаешь, какие наши Баклажаны».

И вот вдали послышался бешеный лошадиный галоп. Страшно цокали по мостовой подковы в карьер несущегося коня.

– А ведь это по главной улице! – прошептала Вера.

И в то же время где-то уже близко раздался человеческий и в то же время нечеловеческий визг, пронзительный и страшный.

– Что это? – пробормотал Степан Андреевич.

– Это Лукерья, – спокойно сказала Вера. – Она где-нибудь здесь под забором ночевала. У нее бывают по ночам такие припадки, она же идиотка…

– Услыхала выстрелы и вспомнила… – начала было Екатерина Сергеевна, но осеклась.

Галоп между тем затих вдали.

– Знаешь что, Марья, – сказала Екатерина Сергеевна, – надо бы ворота запереть, как «тогда» запирали.

Степана Андреевича больно резануло это «тогда». И Марья молча, как бы сознавая всю важность этого распоряжения, пошла к воротам.

– Но что это может означать? – спросил Степан Андреевич с чувством неопытного путешественника, ищущего поддержки у знающих все местных жителей.

– Кто ж знает! – сказала Екатерина Сергеевна. – Дело ночное. Ишь, собаки-то! Вспомнили!

И опять какая-то загадочно-умиленная улыбка осветила ее доброе старческое личико.

– Заперла, – серьезно сказала Марья, – дюже крепко.

И все молча разошлись.

Степан Андреевич тщательно запер ставни. Он лег, но не мог спать. То ли он в самом деле заболевал воспалением легких, но какой-то кошмар навалился на него и свинцовым крылом придавил ему сердце.

Все те ужасы, о которых ему рассказывали и которые легкомысленно воспринимал он как некое полусказочное прошлое, вдруг ожили и предстали перед ним в отвратительной действительности. Визг Лукерьи еще звучал в ушах. Он только сейчас ясно осознал, что испытала она, когда вот под такой же звонкий галоп билась о камни баклажанской мостовой.

Не думать! Нельзя думать!

Наступило ясное, свежее утро, но что-то навсегда утратилось в этой красоте зеленого и голубого.

На дворе шел оживленный разговор.

Зашел Зверчук, еще кто-то, какие-то две жінки.

– Вот видишь, Степа, – сказала Екатерина Сергеевна, улыбаясь, – оказывается, вчера ограбили и ранили нашего мельника Розенмана… Знали, что у него были деньги… Приехали верхом в масках. Он тревогу поднял, а они моментально за револьверы.

– У одного ружье было, – ввернул со смаком Зверчук.

– Уж, конечно, и ружья и револьверы. Ранили его в живот и деньги забрали.

– А милиция?

– Какая у нас милиция!

– Но их же, наверное, будут… стараться арестовать?

– Неизвестно, какая у них банда!

И все загадочно покосились на черневшую вдали степь.

Зверчук махнул рукой.

– Та не банда! Та просто грабилы!

– Ничего не известно.

Все с каким-то даже упреком поглядели на Зверчука, словно он разрушал какие-то приятные иллюзии.

– Вы думаете, просто воры? – с надеждою спросил Степан Андреевич, не в силах проникнуться прелестью этой романтики,

– А як же!

Степан Андреевич пошел на базар. Он хотел рассеяться. На улицах было, по обыкновению, пусто, но на базарной площади толпился народ среди желтых горшков, зеленых кавунов и красных баклажанов.

И все передавали друг другу свои впечатления и что испытали они, услыхав ночью стрельбу. И на всех лицах было то же самое загадочное выражение, словно никто не верил, да и не хотел верить, что это просто так себе.

Еще неделю назад тому, бродя по этому базару, Степан Андреевич воображал себя на Сорочинской ярмарке и думал: «Вот прошло сто лет. Какая разница? Теперь даже еще как-то спокойнее: тогда были свиные рыла и красная свитка». Но теперь он понял.

Не свиные рыла, но что-то неизмеримо более страшное почуял он вдруг, и ясно представилась ему эта площадь с брошенными можарами и лотками, по которой скачут всадники в мохнатых шапках, и для этих всадников смерть человека есть лишь привычный взмах отточенной сабли. И страстно потянуло в милую Москву, где уже давно отжили все эти страхи, опять захотелось трамваев, автобусов, знакомой сутолоки.

Группы каких-то хуторян шептались между собою, но, когда подходил Степан Андреевич, умолкали. Москвич – надо опасаться. Степан Андреевич твердо решил: уезжать как можно скорее. Но он боялся проявить трусость и за завтраком сказал дипломатично:

– Такие у вас интересные события, а мне приходится ехать.

– Что ты, Степа, – воскликнула Екатерина Сергеевна, – да разве теперь можно ехать. Они ж будут теперь по дорогам грабить.

И Вера сказала:

– Да, ехать сейчас не советую.

Степан Андреевич почувствовал глубокую жуть. Оставаться в Баклажанах, с этими средневековыми людьми, кающимися из-за одного поцелуя и ненавидящими горемычных, имевших несчастье любить их – любить в самом деле больше жизни?

– Неужели нельзя ехать, – пробормотал он, – да у меня и деньги кончаются.

– Ну, с голоду не умрете, – сказала Вера, – а повременить надо. Неизвестно еще, во что это выльется.

После завтрака случилось чудо. Вера надела шляпу, пыльник и куда-то пошла. Этого ни разу не было еще при Степане Андреевиче. Ходила она только в церковь.

– Куда это Вера пошла?

Екатерина Сергеевна долго словно размышляла, сказать или нет. Но, должно быть, почувствовала, что, если скажет, ей будет легче.

– Вера пошла к Розенманам, – прошептала она, – узнать, какой из себя был этот бандит… Да что она узнает, ведь он же был в маске!..

Степан Андреевич понял.

За обедом он искоса поглядел на Веру, но она была спокойна, по обыкновению.

А слухи все росли и росли.

Каждый из соседей, приходивший на кухню за утюгом ли, за мясорубкой, непременно рассказывал что-нибудь новое. И все как-то стеснялись Степана Андреевича и при нем говорили:

– А пустяки! Жулики простые!

Но глаза их говорили совсем другое.

И ему было страшно.

К ночи все как-то притаились и чего-то ждали.

Хора не было слышно над рекою.

Только псы заливались тревожно и грозно, и, казалось, они чуяли.

Перед сном все опять собрались на крыльце и опять долго и томительно прислушивались.

– Что-то сейчас в степи! – сказала Екатерина Сергеевна, и видно было, что так привыкла говорить она по ночам в те страшные дни.

Марья хлопотала. Запирала ворота, вытащила из подвала какую-то болванку и завалила дверь. У нее был вид ремесленника, долго бывшего безработным или занимавшегося не своим делом. И вдруг посулили ему «его» работу, и он радуется и сознает, что хорошо ее исполнит, и только боится, что не всерьез ему посулили…

Ночь началась спокойно. Только все тот же кошмар давил.

Уехать! Лишь бы уехать!

Внезапно был разбужен Степан Андреевич стуком в дверь.

Рассвета еще не видно было в щелях ставней.

– Кто там? – робко спросил он.

– Это я. – произнес голос Екатерины Сергеевны. – Степа, послушай. Как будто у нас в саду мужские голоса.

Степан Андреевич с тоскою накинул пальто и зажег свечку.

Тетушка вошла, и по-прежнему на лице ее не видно было страха.

Скорее опять какое-то странное торжество.

Прислушались.

– Я ничего не слышу, – сказал Степан Андреевич.

– Ну, должно быть, мне показалось… А все-таки выйдем. Задуй свечу. Нехорошо быть в свету.

Она храбро растворила дверь.

Было тихо. Ущербный месяц всходил над тополями.

Должно быть, его встречая, провыла собака.

И вдруг опять резкий вопль прорезал уши. Залаяли псы.

– Лукерья визжит, – сказала Екатерина Сергеевна, – как часто стали с ней припадки делаться.

– Ее бы хоть в больницу отвезли, – проговорил Степан Андреевич с раздражением, – ведь это всем должно на нервы действовать.

– Никому не охота с этой идиоткой возиться.

Степан Андреевич вздрогнул, ибо не заметил, как подошла Вера.

– Ну, идемте спать, – добавила она, – напрасно вы, мама, Степу подняли. Так сразу никогда не начинается.

– А помнишь Лещинский? Постреляли вот так же, а на другой день и пошло. Тогда, помню, шла я утром к Змогинским. Гляжу, что-то черное на дороге, не разберешь что. Только я подошла… Господи!.. Вороны так тучей и поднялись… и каркают… а на дороге труп лежит, и кто-то его обобрал… Ну, покойной ночи…

Степан Андреевич опять не спал. Мысли! Откуда их вообще принесло – мысли!

Утром он вышел с головною болью и вновь увидал на дворе маленькое общество. И все качали головами.

– Случилось что-нибудь? – спросил он робко.

– Вообрази, Степа, – отвечала тетушка, – Лукерья ночью в захарченской клуне удавилась. Это она, стало быть, перед этим так визжала. Вера пошла смотреть.

В это время из сада тяжело вышла Марья, должно быть, тоже ходившая смотреть. Она шла, охая, и лицо ее изображало отвращение. Рукой отмерила она что-то у себя под подбородком. И все поняли: так был высунут язык у повесившейся.

– А больше никаких событий не было, – сказала тетушка, – должно быть, и вправду были жулики.

– Вот видите, стало быть, мне можно ехать.

– Конечно, можно! – воскликнул Зверчук и прибавил неожиданно: – Поезда еще ходят!

В это время вернулась Вера.

– Ну, Степа, – сказала она спокойно, – больше Лукерья не будет вам нервов тревожить. Вообразите, мама, повесилась на той самой балке, где и сам Захарченко. Ну, ее не жалко. Идемте кофе пить.