Текст книги "Судьбе загадка (сборник)"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Но вежливый Грензен мог уже только улыбаться. Глаза его глядели внутрь, а язык лишь шевелился, но ничего не произносил. Наконец он встал на четвереньки и, стараясь никому не мешать, пошёл в угол, где и заснул, положив лицо в песочную плевательницу.

А Пантюша с князем между тем придумали неописуемое и в высшей степени непристойное petit-jeu [10]10
  игру (фр.)


[Закрыть], вызывавшее визг и хохот всех принимавших в нем участие дам.

Степан Александрович вдруг страшно рассердился на Пантюшу. Он подошёл к нему и произнёс:

– Если ты хочешь быть со мною в хороших отношениях, то ты сейчас же наденешь белье…

Но усилия, которые Степан Александрович затратил на произнесение этой фразы, были так велики, что он как подкошенный сел на пол и с удивлением заметил что комната начала вращаться вокруг горизонтальной оси.

Он осторожно пополз к выходу и вдруг почувствовал у себя на затылке живительную свежесть. Кто-то пустил струю сифона мимо стакана и окатил Степана Александровича. Это сразу оживило его.

Он вышел в коридор и, побродив немного, зашёл в какую-то комнатушку, нечто вроде буфетной, где санитар пил чай. Санитар этот был молодой парень – лакей Грензена.

Степан Александрович, в припадке необъяснимого вдохновения и вспомнив свою идею («то, что не удалось сверху, удастся снизу»), стал объяснять ему вкратце теорию Беркли, в чем ему сильно препятствовала начавшаяся вдруг икота. Однако он довёл своё объяснение до конца и в заключение изложил содержание своей брошюры. Когда Иван Богатов заснул у себя в избе, он, по обыкновению, положил кошелёк на ночной столик. Но едва он закрыл глаза, как кошелёк исчез, ибо перестал быть воспринимаем.

Санитар выслушал все очень внимательно, кивая головой и говоря от времени до времени: «Ну уж это конечно». Или: «Оченно даже слободно».

В буфетной лежали на полу два тюфяка. На один из них лёг Степан Александрович.

Он почти засыпал, однако, услыхав голоса, открыл глаза.

В буфетную вошли ещё два санитара и принялись пить чай, оглушительно раскусывая сахар.

– Ну что? Все кутят?

– Самое пошло оживление. Ещё семерых девок привели. Одна ровно слон.

– Вот барин рассказывал, – сказал грензенский лакей, кивая на Степана Александровича, – какой случай был. Заснул так один, а кошелёк рядом положил.

– Ну и что ж?

– Украли.

– Много денег?

– Не сказывал. Полагать надо, порядочно.

– Я деньги завсегда в сапог. Самое для них тихое место.

Степан Александрович вздохнул и потерял сознание.

Часть третья
Прошедшее несовершенное
(Imperfectum)

Глава I

ОЧКИ УНИЖЕНИЯ

Когда произошла Февральская революция, муж Нины Петровны был назначен товарищем министра и отбыл в Петроград, облив слезами свою коллекцию слонов. Так как Нина Петровна не выносила Петроградского климата, то она осталась в Москве, а так как после революции ей одной жить в особняке стало страшно, то она уговорила Степана Александровича переехать к ней, на что тот из джентльменства согласился. Ему была отведена комната, непосредственно примыкавшая к спальне Нины Петровны, так что, в случае нападения на дом толпы санкюлотов он мог одним прыжком очутиться рядом с охраняемой дамой. Для большей безопасности Нина Петровна никогда не запирала дверь со своей стороны, а полы устлала толстым ковром, дабы доблестный защитник её мог появиться неслышно и внезапно, подобно карающему ангелу.

Из окон особняка, стоявшего в глубине двора, была видна радостная революционная толпа, ходившая взад и вперёд с красными флагами, не без основания полагая, что подобное хождение в светлый весенний день много приятнее всякого другого занятия. И все сочувствовали этой милой толпе. Даже больные в больницах, брошенные персоналом по случаю манифестаций и умиравшие вследствие отсутствия ухода, умирали радостно, сознавая, ради какого великого дела они покинуты. Родзянко и Гучков изнемогали под бременем популярности. В гостиных ругали Чхеидзе. Тогда же в одной из этих гостиных один грустный человек спросил хозяйку: «Что думаете вы о Ленине?» И получил в ответ: «По-моему, Максимов лучше». Ибо разумели тогда под Лениным обычно актёра Малого театра.

Степан Александрович революцию в общем принял. Он читал Нине Петровне вслух «Графиню Шарни» Дюма, а также Ипполита Тэна. Нина Петровна так нервничала от этих чтений, что Степану Александровичу приходилось проводить с нею круглые сутки, не покидая её даже в ванной, так как, узнав историю Марата, Нина Петровна была убеждена, что её убьют именно в ванне.

Да и нужно сказать, что прислуга большую часть времени проводила на митингах.

Вообще Степан Александрович отстал от общественной жизни, все время ходил в халате, очень пополнел и как-то потерял себя. Внутренний огонь, пожиравший его всю жизнь, вдруг угас, и у него незаметно стал вырастать второй подбородок, а в раздетом виде он стал походить уже не на одухотворённого факира, как прежде, а на моржа. В то время как вся Россия горела и возрождалась, гениальный человек, наоборот, брюзг и как бы впадал в ничтожество. Но кремень всегда кремень. Стоит ударить по нему другим кремнём и блеснёт искра. И вот этим вторым кремнём явился неожиданно никто другой, как Пантюша Соврищев.

Пантюша Соврищев с самого начала революции исчез.

Появился он внезапно у особняка Нины Петровны в конце октября 1917 года в 9 часов вечера. Шёл дождь. Тщетно прозвонив и простучав у парадного хода минут десять, он отправился на чёрное крыльцо, а по дороге заглянул в освещённую кухню. Он увидал зрелище, заставившее его слегка вскрикнуть от удивления: Степан Александрович находился один в кухне и, видимо, пытался поставить самовар. Подобрав полы халата, он безнадёжно перебирал уголь, наложенный в ведро, потом взял ведро воды и вылил его в самоварную трубу, так что вода хлынула из поддувала и подмыла ему подошвы. Тогда Степан Александрович погрозил кулаком в пространство.

Соврищев не смотрел дальше, а через незапертый чёрный ход прошёл в дом и прошёл прямо в комнату Нины Петровны. Та лежала на постели навзничь в батистовой рубашечке с розовым бантиком на груди и, когда Пантюша вошёл, раздражённо крикнула: «Готова вода?» Нина Петровна была без пенсне.

– Вы меня не узнаете, Нина Петровна? – сказал Пантюша, подходя к кровати.

Нина Петровна, вскрикнув «ах!», накинула на себя голубое одеяло и простонала:

– Недобрый. Разве можно так врываться?

– Я почему-то думал, что ваша спальня дальше а потому и не постучался. Что с вами?

– Страшные боли в животе… Мне необходима грелка, а Степан Александрович возится с самоваром. Прислуга разбежалась по собраниям.

– Нина Петровна, разрешите все же поцеловать вам ручку.

И Пантюша взял протянутую ему из-под одеяла душистую ручку.

– Какие у вас горячие руки, – вскричала Нина Петровна.

– Это моё свойство… Они могут вполне заменить грелку.

– Не смейте так говорить! Нехороший, нехороший…

– Скажите, Нина Петровна, у вас боли здесь?

– Здесь.

– Ну так вам нужен лёгкий массаж… я ведь когда– то готовился в медики…

– Врёте?

– Ну, вот… я никогда не вру… Я прошёл даже курсы пассивного норвежского массажа…

– Правда?.. А то меня все обманывают…

Но Пантюша уже разглаживал атласную кожу Нины Петровны.

– В самом деле мне уже лучше, – говорила она, но вы правда медик?

– Вы же видите.

– Куда? Куда? Здесь у меня не болит.

– Сегодня не болит, заболит завтра…

Но внезапно раздавшиеся шаги прервали курс лечения. Пантюша стремительно отскочил в амбразуру окна, а Нина Петровна натянула до подбородка съехавшее было на пол одеяло.

Степан Александрович вошёл не один, а с некоей госпожой Толстиной, дамой, не способной молчать ни при каких обстоятельствах.

Вошедшие не заметили Пантюшу.

– Душечка, – кричала Толстина, – вы знаете какой ужас? У Анны Дмитриевны повар оказался большевик и держит в кухне пулемёт… На бедняжке Анне Дмитриевне лица нет… За одни сутки cette belle femme, рагсе qu’elle est vraiment belle [11]11
  Эта прекрасная женщина, а она действительно прекрасная (фр.)


[Закрыть], превратилась в мощи… И прогнать нельзя, он лидер. Но вы больны? Что с вами? Чем вам помочь?..

– Воды нет горячей, – мрачно заметил Степан Александрович. В это время, обернувшись, он увидал своего друга.

– А, ты здесь? – произнёс он с удивлением, но без особой радости.

– У меня уже все прошло, – заметила Нина Петровна, пока Пантюша целовал Толстиной руку.

– Не верьте! Не верьте этим внезапным улучшениям. Помните, как бедный Семён Павлович за пять минут до смерти почувствовал себя настолько хорошо, что по телефону вызвал цыган. В результате цыгане попали на панихиду. Но вы лежите дома? Без мужа?

– Нина Петровна сделала мне честь экстренно вызвать меня, – сказал Лососинов смущённо.

– Но вы разве врач?

– Мы все на фронте стали немного врачами.

– А в халате теперь ведь можно ходить по улицам, глуповато заметил Соврищев, – тебя могли принять за бухара, за хи… хи… хивинца… вообще национальное меньшинство.

– Да, я так торопился, что не успел переодеться, – побагровев, произнёс Степан Александрович и, заклявшись, вышел из комнаты. Пантюшка последовал за ним.

– Терпеть не могу этой дуры, – пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину. – А тебя что принесло?

Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.

– Я приехал за тобой, Лососинов, – сказал он, – твоё поведение мне не нравится.

Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.

– То есть? – глупо спросил он.

– Смотри, во что ты превратился, – нахально продолжал Пантюша, – я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.

Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.

– Ты будешь читать мне нотации! – презрительно сказал он.

– Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…

И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.

– Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.

– Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…

– Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…

– Докажи на деле.

– И докажу…

Пантюша дерзко хихикнул.

– В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…

– Идиот! Воображаю, что это за компания.

– Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!

– Подожди, в чем дело…

– Поедем, увидишь.

– Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.

Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.

Там был вышит крошечный двуглавый орёл, но не общипанный, а как следует: орёл с короной, державой и скипетром.

Степан Александрович побледнел от зависти, но нашёл в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошёл одеваться.

На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:

 
Он бесстыдник, он срамник.
Все целует в личико,
Мой любезный большевик,
А я меньшевичка.
 

Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушёл, ничего не сказав Нине Петровне, – она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит ещё часа три.

Они шли по тёмным переулкам между Арбатом

Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:

– Надень!

– Какого черта?

– Надень, говорю тебе!

– Я в них ничего не вижу.

– Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы ещё не имеем? основания доверять тебе.

– Дурак, я иду домой!

– Прощай!

– Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?

– Да.

Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берёт над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.

– Я могу дать тебе слово…

– Милый мой, я действую по инструкции целой организации.

– Ну, чёрт с тобой!

Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.

Пантюша взял его под руку и энергично поволок.

Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:

– Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.

Они вдруг повернули направо и пошли по мягкой земле, – очевидно, по двору.

Глава II

МНОГОГОЛОВАЯ ГИДРА КОНТРРЕВОЛЮЦИИ

На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнёс, сильно картавя:

– Здравствуй, дорогой друг!

Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещённой передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.

– Лососинов, – сказал Пантюша.

Тогда военный, ковыляя, подошёл к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, все также грассируя «р» и картавя:

– Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать – Россия!

И он заковылял на костыле, указывая дорогу.

Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.

Александр Первый таинственно улыбался со стены.

Военный привёл их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Ещё какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.

Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.

Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.

Лев Сергеевич Безельский, – сказал Соврищев, указывая на хозяина.

– Как, – вскричал тот, – и ты не сказал, куда ты ведёшь своего друга и нашего брата! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!

И он вновь поднёс руку Степана Александровича к своему сердцу.

Затем все сели на диваны, причём Безельский подвинул вынул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.

– Филька! – крикнул он и стукнул костылём об пол.

Мальчик в серой куртке с позументами вошёл в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.

– Чему ты рад, дурень? – спросил тот печально и торжественно. – Ты жид или русский?

– Русский.

– Ну, так рыдай, а не смейся!

Мальчик ушёл, фыркнув.

Безельский положил больную ногу на бархатную подушку и пустил целое облако ароматного дыма.

Et bien (Итак), – сказал он. – Baron! Des nouvelles (Новости).

– Я неделю тому назад вернулся из Санкт-Петербурга, – заговорил юноша, кривя лягушачий рот, – церкви полны народом, и все ненавидят Временное правительство. Керенский явно сошёл с ума. Мой дядя – барон Гофф – он его знает – и он тоже говорит, что он сумасшедший. Недавно он хотел прогнать своего шофёра, а тот оказался большевиком, и Керенский струсил и извинялся. Дядя говорит, что он вообще трус и подлец.

– Грензен, – сказал Безельский, обращаясь к Грензену, – тебе не трудно выдвинуть тот ящик… первый от тебя… Что ты там видишь?

– Верёвку, – сказал Грензен вежливо и удивлённо.

– Достань её.

Грензен достал из ящика довольно длинную верёвку, вроде той, которой увязывают дорожные корзины. На одном конце верёвки была сделана мёртвая петля.

– Это мой подарок Керенскому, – сказал Безельский, – пока спрячь!

Все умолкли, а Пантюша украдкой с торжеством поглядел на Степана Александровича. Но в глазах у того уже горел внезапно вспыхнувший с новою силой огонь, и чуял Пантюша, что недолго ему властвовать. Ибо, по счастливому выражению, гений лишь на секунду может быть рабом.

Когда часа через два они вышли от Безельского, получив каждый инструкцию, как действовать, если что-нибудь случится и если ничего не случится, Степан Александрович, к удивлению Соврищева, пошёл по направлению к своему месту жительства, т. е. в сторону, противоположную той, где жила опекаемая им особа. Прощаясь, Лососинов пожал руку Пантюше, на что тот сказал:

– Я ж тебе говорил, что общественная деятельность лучше всего этого дамья.

Они расстались. Была дождливая осенняя ночь. Люди притаились, и на улицах было пусто. Издали, со стороны Кремля, донёсся вдруг выстрел. Пантюша невольно ускорил шаг, вернее даже побежал, и побежал он к Нине Петровне, отчасти потому, что это было ближе, но главным образом потому, что его мучила совесть: как-никак это он отбил у Нины Петровны её защитника. Второй выстрел, раздавшийся в сырой мгле, как бы подтвердил правильность принятого им решения. Через полчаса, расстелив перед камином стёганое ватное одеяло, Пантюша и Нина Петровна играли в «пляж». Иллюзию несколько нарушало отсутствие на них купальных костюмов, но это было легко дополнить воображением.

Вдруг у самой двери послышались шаги. Пантюша бросился в гардероб, а Нина Петровна едва успела запихать под кровать части его одеяния.

Степан Александрович, движимый также укорами совести, решил вернуться к несчастной аристократке.

– В Москве стреляют, – мрачно сказал он, покосившись на одеяло у камина и на лежащую на нем, так сказать, Венеру.

– А, это хорошая идея! – продолжал он. – На дворе сыро и холодно.

С этими словами он медленно разделся, закурил папиросу и с суровым видом растянулся на одеяле.

– Нина Петровна, – сказал он, – я вступил в боевую монархическую организацию, с минуты на минуту я могу кого-нибудь убить, но и меня также могут убить с минуты на минуту; сейчас я принадлежу истории, я обречён, такие люди не должны иметь привязанности, поэтому между нами не может быть прежних отношений.

Сказав так, он покосился на Нину Петровну, но она лежала совершенно спокойно и почти спала. Она промычала что-то неопределённое, что крайне не соответствовало её обычно бурному темпераменту.

– Ну, я очень рад, что вы так к этому относитесь, – с некоторой досадой пробормотал Степан Александрович, и вдруг оба вскочили. По залу опять раздались поспешные шаги и направлялись к дверям спальни.

– Муж! – воскликнула Нина Петровна и принялась швырять под кровать части одеяния Степана Александровича, который с быстротой молнии устремился к гардеробу и исчез в его недрах.

– Ты каким образом? – встретила Нина Петровна своего мужа. – Только не трогай меня холодными руками.

– Прости, что я не известил тебя о своём приезде, – произнёс тот, сдувая пыль со стоявшего на камине слона, – но у нас в Петербурге бог знает что сделалось. Совет рабочих депутатов захватил власть, Керенский, говорят, бежал, переодевшись кормилицей. Ленин! Мы все подумали и разбежались. В Москве тоже что-то неладное творится. Впрочем, подожди, я сейчас переоденусь и умоюсь, а то я в вагоне рядом с такими двумя солдатами сидел, что просто дышать было нечем.

Он начал раздеваться.

Услыхав подобные политические новости, Нина Петровна забыла все на свете, бросилась на постель, положила голову между двумя подушками и принялась дрожать всем своим соблазнительным телом, и уже как бы чувствовала у себя на шее нож гильотины и видела свою голову, носимую на пике впереди толпы большевиков, поющих «Саа ira».

Супруг её между тем, раздевшись, пошёл достать себе из гардероба халат. И тут увидал он двух друзей, сидевших там наподобие сиамских близнецов в утробе матери.

– А, добрый вечер, – сказал он смущённо, – а я… вот прямо из Петербурга… Чайку не угодно ли?

Друзья вышли из гардероба, и комната стала весьма походить на предбанник.

Они молча пожали друг другу руки.

– Вы меня извините, – пробормотал муж Нины Петровны, – я прямо с дороги, я только умоюсь.

И, накинув халат, он направился в ванную. А друзья между тем ринулись доставать из-под кровати платье и с лихорадочной поспешностью принялись разбирать свой скарб.

Когда муж Нины Петровны, умывшись, вернулся, они уже ничем не отличались от обычных гостей, только у Пантюши оба башмака были на левую ногу, а у Степана Александровича оба – на правую.

– Вы извините, что я в халате, – произнёс муж Нины Петровны, – но, знаете ли, сейчас ездить по железным дорогам – это кошмар, и при этом такие ужасные события.

– И вы думаете, что все это будет иметь серьёзные следствия? – спросил Степан Александрович, покосившись на тёмное окно.

И все тоже покосились, и в тот же миг где-то уже неподалёку треснул выстрел и за ним вскоре второй.

От мысли, что придётся сейчас выходить в эту тёмную страшную ночь, у Пантюши как-то нехорошо стало на сердце, а потому он очень обрадовался, когда хозяин сказал: Вы уж ночуйте у нас, в кабинете как раз два дивана. В таких случаях не следует разбиваться. Один ум хорошо, а два и даже три всегда лучше.

На следующее утро кто-то жарил вдоль улицы из пулемёта, а вскоре по соседству заухала пушка. Выйти из дома не было никакой возможности. И всю великую неделю, в течение которой, так сказать, в муках рождалась рабочая власть, Степан Александрович, к своей великой досаде, принуждён был бездеятельно просидеть в доме Нины Петровны. Чтобы побороть эту досаду и ещё какое-то неприятное ощущение под ложечкой (иди речь о другом человеке, мы бы назвали это страхом), он целые дни играл в «кабалу» с мужем Нины Петровны.