Текст книги "Судьбе загадка (сборник)"
Автор книги: Сергей Заяицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Письмо
Вернувшись со службы, я нашёл на двери своей комнаты приколотую записочку:
«Милый друг! Очень бы хотел повидать тебя. Заходи. Мой адрес: Анастасьинский, девять.
Твой Баранов».
Я не знал никакого Баранова.
– Послушайте, – сказал я соседу, – может быть, это к вам записка от Баранова?
– От Козлова, может быть?
Он тоже не знал Баранова.
Но Баранов мог ошибиться домом, квартирой, улицей.
Чёрт его знает, чем мог ещё ошибиться Баранов!
Пушкин сказал однажды, что все русские ленивы и не любопытны. Но я русский только наполовину, моя мать была полька. Поэтому я ленив, но любопытен.
Таинственный Баранов жил в маленьком одноэтажном домике. Я хотел было уже стучать как дверь вдруг сама растворилась, и какая-то женщина, закутанная в ковровый леопардовый мех прошла мимо меня, поглядев на меня удивительно знакомыми глазами.
– Гражданин Баранов дома? – спросил я.
Она молча кивнула и пошла, наклонив голову и кутаясь в пятнистую шкуру. И походка её была тоже удивительно знакома.
Очутившись в темных сенях, пахнущих капустой, я громко сказал:
– Гражданин Баранов.
Послышались поспешные шаги, и, безусловно, знакомый человек появился на пороге. Но кто?
– Как хорошо, – вскричал он, – что вы пришли! Я так боялся, что наши добрые отношения не возобновятся. Мне тяжело было думать, что в дни величайшего моего счастья кто-то чуждается меня и избегает встреч со мною.
– Неужели вы могли так думать! – воскликнул я, пожимая ему руку, а сам думал: «Где, чёрт возьми, я его видел?»
Комната была мала, но опрятна, шкафами были отгорожены две непарные постели.
– Итак, – сказал он, – я теперь женат.
– Что вы говорите? На ком? – воскликнул я, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
– На ней!
– Ага!
– На Сонечке! На Софье Александровне!
Словно вспышкою магния озарилось вдруг прошлое.
Я вспомнил зимние (мирного времени) дни, санки, лиловые цветы и девушку с глазами… которые только что смотрели на меня из леопардовой шкуры. Вспомнил я и Баранова. Он уже и тогда считался её женихом, но почему-то свадьба все расстраивалась. Я вспомнил даже няню девушки, которая говорила: нынче жених хитёр да лих, ему про венец, а он про ларец!
– Вы знаете, – кричал Баранов, беспрестанно вскакивая и снова садясь, – все эти годы я жил, как все жили! Я скитался по всей России, болел тифом… потом… Хотите, я вам расскажу все подробно?
– Конечно!
– Я в Сонечку влюблён с одиннадцатого года… Всякие эти прогулочки по переулочкам, балы да театры. Любил ужасно. Можете себе представить – я – химик – к гадалке ходил. Ревность. Ко всем ревновал. К вам тоже. Ведь вы тогда молодец были…
– Ну, уж ко мне…
– Был, говорю, в исступлении! Наконец сделал ей предложение. Отказ, причём сама чуть не в обморок… А тут война, а тут революция – одна, другая. А потом всех москвичей разогнали по всему миру. Пора, кажется, было бы образумиться, так нет. Еду, бывало, в теплушке и о ней мечтаю. А где она? Найди-ка! Ну, вот. Иду я раз вечером – дождь был, снег мокрый, – вижу, какая-то женщина к стене записочку приклеила. А тут издали автомобиль всю улицу осветил. Оглянулась – Сонечка! Можете себе представить, что я испытал! Меня не видала! Ей фонари прямо в глаза. Когда автомобиль проехал, её уже не было. Я подошёл к записке, зажёг зажигалку и прочёл:
Продаётся: самовар, шкаф, бюро красного дерева (старинное).
А как раз у этого бюро происходило наше решительное объяснение. Чудесное бюро. Я, конечно, всю ночь не спал. И жила-то она (адрес был указан) совсем близко! Должен сказать, что убожество её наряда поразило меня. Сам я, дурак, не пошёл – из гордости. Все-таки… после отказа… (Тут Баранов понизил голос.) Сосед мой, спекулянт, покупает всякие предметы и со мною советуется как с бывшим человеком. Ну, я и посоветовал ему купить бюро. Надо было поддержать её… Вечером возвращаюсь домой – на санках у подъезда – оно самое! Сердце у меня так и запрыгало. Очень я взволновался. Спекулянт в восторге. По дороге три человека продать просили, и какой-то бывший князь похвалил. Звал смотреть. Я сказал, что зайду после… неприятно все-таки, знаете… У него всякие сомнительные дамы бывают, а тут это бюро! Вдруг сам он ко мне стучится. «Смотрите, говорит, что я в бюро нашёл». Вижу – её рука… Читаю… Да вот оно… Выпросил в награду за рекомендацию хорошей вещи. Прочтите-ка.
Я прочёл:
«Не знаю, решусь ли послать это письмо. Люблю вас, но когда вижу вас, говорю совсем не то. Вчера я сказала вам „нет“. Не верьте… Не судите. С».
Баранов весь дрожал от волнения.
Вообразите, что со мной сделалось! Она, значит, тогда, глупенькая, мне по скромности девичьей отказала, а я, идиот, чем постепенно её к этой мысли приучить, обиделся и порвал! Ну, думаю, надо исправлять… Пошёл по адресу… и видите… (он счастливо рассмеялся) исправил…
– Я сейчас встретил в дверях Софью Александровну и, признаться, не узнал!
– Переменилась? Ну, ещё бы! Ведь что, бедняжка, перенесла! Она вас помнит… Что-то не идёт…
Ему было, очевидно, приятно беспокоиться о жене.
– Хотите, – сказал он вдруг, – бюро посмотреть? Сосед сейчас дома. Старину вспомните!
Чтоб сделать ему удовольствие, я согласился.
Но в тот миг, когда мы постучали в дверь к соседу, на «парадном» звякнул колокольчик.
Маленький толстяк отворил дверь на стук, а Баранов побежал отпирать жене, крикнув: «Познакомьтесь: Трохимов, Громов».
– Стариной увлекаетесь? – спросил Громов, подводя меня к бюро. – Как не увлечься. Вы смотрите, как они, сукины дети, умели фанеру обделывать. Да теперешний столяр десять раз, извините, в уборную сбегает, а такого лаку не наведёт. А ящиков сколько. Сегодня весь хлам из них выгреб.
Я вздрогнул. На одном конверте увидал я своё имя и фамилию: «Алексею Павловичу Трохимову».
– Откуда этот конверт?
– А это тут было письмо… Я его отдал господину Баранову… Какое-то послание любовное. А вот, взгляните – вазочка. Китай!
Я сунул конверт в карман, сказав:
– Позвольте взять на память о знакомстве!
– Идём чай пить, – сказал Баранов, – Соня пришла. У нас есть глюкоза. Зайдёте?
– Нет, – сказал Громов, – у меня делишки.
– Все делишки.
– А как же! Детишкам на молочишко.
Сонечка очень приветливо отнеслась ко мне. Я с любопытством на неё поглядывал, но решительно не замечал в ней даже никакого смущения. Уютно было сидеть за столом со счастливыми людьми и вспоминать счастливое прошлое.
В тот день я возненавидел свою комнату.
«А счастье было так возможно!»
Через несколько дней я опять пошёл к ним. Та же история – чай и счастье. И в ней никакого сожаления
– Дура! Ну, почему, почему тогда не послала письма?
– Кстати, – сказал Баранов, – сосед говорил, что ты взял конверт от того письма…
– Да, я взял, хотел тебе передать и забыл…
– А где же он?
– Потерял.
– Ну, вот. Но он-то, дуралей, не прочёл, что ли, фамилии?
– Там было много всяких бумажонок.
– Да оно и лучше. Я от него историю эту скрываю. Не для его мозгов.
Мне показалось, что Сонечка чуть-чуть покраснела. Я поглядел ей в глаза, желая пробудить между нами хоть романтическую близость. Но она повела носиком и с таким самодовольным обожанием поглядела на мужа, на глюкозу, на самовар, что я почувствовал злую зависть.
– Жалко, что нет конверта!
– А вот пустой конверт. Уж если тебе так хочется ещё раз убедиться в своём счастье, попроси Софью Александровну написать на нем обращение.
– Что ж! А, Сонечка, напиши.
И он довольно рассмеялся, когда Сонечка, решительно и неодобрительно поглядев на меня, написала:
«Ивану Петровичу Баранову».
Он смачно поцеловал её. Она отстранилась, покраснев, но не потому, чтоб ей неприятен был поцелуи, а стесняясь меня. О, лишь бы я ушёл! Уж они нацелуются! Во мне закипело.
Когда мы простились и он уже хотел запереть за мною дверь, я вдруг сказал:
– А! Вот! Я нашёл и оригинал конверта.
Я вынул из кармана конверт, сунул ему в руку и ушёл, не оборачиваясь. Больше я с ними не виделся.
Любопытные сюжетцы
Так как все кругом было занято, он попросил разрешения сесть за мой столик и в благодарность решил угостить меня пивом.
– Тройное золотое! Расплавленные червонцы! Золото внизу остается, а бумага всплывает в виде пены! Эмблема для Госбанка! Гениально!
Он оглядел пивную.
– Мало интеллигентных лиц! Все больше первый и второй убийца! Вы, вероятно, служить изволите по просвещению?
– Я – литератор.
– Скажите! И так мило одеты! А у меня с детства литература в воображении сочетается с заплатами… Впрочем, о, tempore, о, mores [29]29
О, времена, о, нравы (лат.)
[Закрыть], или, как у нас один на экзамене перевел: «Что город, то норов». Сюда ходите, вероятно, на предмет вдохновения?
– Да нет, знаете, просто приятно в жару бутылочку…
– О, разумеется. И учтите, что нынче в пивных гущина быта. А если подойти к иному да расспросить… Гофман, Эдгар По! Романтика такая, что беги домой, успевай записывать!
– А вы тоже писатель?
– Ни в какой степени. Вдохновения хватает только на поэму такого рода: «В ответ на отношение ваше за номером… от числа… настоящим сообщаю»… Но наблюдать обожаю и любопытен, как любимая жена шаха персидского. Вот, например, сидит в углу парочка. Она – порождение времени. Обратите внимание на юбку. Вопреки закону тяготения ползет вверх без посторонней помощи. На один миллиметр в секунду. Зато чулки, сами видите, не из мочалы. Но она – это чепуха! Героиня водевиля: «Легковерный муж, или Жена зарабатывает…» Но он… Вы и не угадаете никогда. В Рогожско-Симоновском районе нищий есть, весь в дырах, головой трясет, как известного рода игрушечные слоники. На груди чашечка и надпись: «Подайте никогда не видавшему солнца». Недурно? Так вот это и есть «никогда не видавший солнца». Удивлены? Еще бы… Пиво и то от удивления вспенилось.
Тут, видите ли, тонкая психологическая штука. Весь год нищенствует, в ночлежке спит, из мусорной ямы добывает себе пропитание. Ничего не имеет, кроме некоего таинственного запертого ящика. Триста шестьдесят четыре дня унижается и головой трясет. На триста шестьдесят пятый день из таинственного ящика достает самый этот дымчатый костюм, шляпу, ботинки, галстух – одним словом, человеческий облик – и на накопленные деньги в течение суток царствует… Веселье, любовь, во всяком случае, все, что при любви полагается. Даже нищим, можете себе представить, подает! В этом районе никто его не знает! А завтра опять: подайте никогда не видавшему солнца! Целый год в один день втискивает! Махровая затея! Когда-то, говорят, был художник, т. е. не то что художник, а ценитель всего прекрасного!
Человек в углу пощелкал по бокалу, положил и разгладил на скатерти серенькую бумажку, сдачу не взял, вместе с дамой растаял во мгле двери. Оркестр румын послал им вслед несколько чувствительных вздохов. Собутыльник мой задумчиво озирал пивную.
– Но если угодно вам прослушать поистине удивительную историю… гражданин человек! Еще пару пива!.. Извините, это мое дело, я угощаю. Так вот! Сплошной Альфонс Доде! Изволите видеть этого красавца, который на эстраде сейчас изображает всякие штуки? Все представляет, начиная от гудения примуса и кончая голосом любого из публики! Ничего не поделаешь. Жена, дети! Подрабатывает. Так с ним случилось недавно необычайное происшествие. Вы, может быть, недовольны, что я похищаю у вас время, а следовательно, деньги?
– Пожалуйста, наоборот, очень приятно!..
– Даже приятно? Тем лучше! Правда, сюжетцы прелюбопытные.
После сеанса, когда пивная почти уже опустела, подходит к нему некий человек такого княжеского вида и предлагает пива… очень, говорит, высоко ценю ваше искусство. Сели. Выпили. Вдруг этот самый князь и говорит: «Хотите, – говорит, – заработать сто золотых монет? Не бумажных, а настоящих, с изображением Николая Кровавого?» Еще бы не хотеть! Мой артист еще из ума не выжил. Князь ему говорит: главное, иметь желание заработать. Желание есть? Отлично. Дело, говорит, в следующем: у меня есть отец, впавший в слабоумие на почве потери горячо любимого сына. Убит на деникинском фронте – белый офицер. Отец после смерти моего брата не ест и не пьет, все ждет переворота, Уверен, что тогда и сын его вернется.
Артист в недоумении: «Я-то тут при чем?»
– При очень даже многом! Перед самой революцией отец в нашей усадьбе бывшей зарыл в землю ящик и в нем три тысячи небезызвестных каждому желтых кругляков. Знаем, что зарыл около одной липы, но лип там до пятидесяти с каждой стороны аллеи… Парк не вспашешь! Колхоз засел. Старик же никому сказать не хочет. Это, говорит, для Пети, Петя вернется после переворота и все получит. Вы, говорит, предатели, вы, говорит, из моей подкладки бантиков понаделали (мой отец генерал отставной), а Петя голову хотел сложить за монархическую идею! Теперь взгляните на эту карточку.
Мой артист посмотрел – он сам! Только усы длинные и гусарская форма.
– Понимаете, в чем дело? Мы вас оденем в гусарскую старую форму, подгримируем, и вы явитесь к отцу… А мы подготовим почву относительно переворота, чтобы старик не слишком потрясся. Врите что угодно! А потом намекните относительно денег. Нужны, мол, для поддержания престола и отечества. Он скажет, где, что, мы и откопаем. От Москвы двадцать верст… Управляющий знаком.
Артист, конечно, взволновался. Заманчиво. Сто золотых при растущей дороговизне и падении знаков! Поразмыслил – как будто подлость! Попросил двести. Сошлись на полутораста.
Артист всю ночь не спал. С женой полтораста золотых переводил и на фунты, и на доллары, и на дензнаки. Всю бумагу исписали в доме. На другой день является по указанному адресу (между прочим, князь оказался князем только с виду, но все-таки обстановочка старинная, кресла с завиточками и всякая фарфоровая дребедень)… Встречают его с волнением. Вчерашний соблазнитель и супруга. Переодели в гусарскую форму; от волнения забыли, что при даме переодеваться неприлично. Орден нацепили с мечами и с бантом. Усы подклеили, пробор пригладили. Живой портрет.
– Голос, – говорит, – у брата был совсем, как мой. Изобразить можете?
– Еще бы! Любого из публики изображаем.
Оказывается, старику уже вчера вечером намекнули на события. Объявили, что в Москве неспокойно. Он всю ночь не раздевался – молился. Утром позвал сына и невестку и рассказывал, как Плевну брал. С балкона на Кремль смотрел, нет ли штандарта. Артиста оставили в соседней комнате, а сын пошел к отцу. За стеной слышно:
– Ну, папа! Не знаю, как тебе и сказать.
– Ну, ну!..
– Уж очень хорошо…
– Говори, говори…
– Власть переменилась…
– А…
– Только ты не волнуйся… Петя…
Тут, по словам моего артиста, в соседней комнате раздался такой вопль радости, что от стыда у него все лицо покрылось холодным потом. Старик, стуча клюкой, бегал по комнате.
– Где он? Где он?
И тут невестка втолкнула гусара прямо в комнату. Маленький старикашка, плюгавый, жалкий, кинулся было к нему, потом остановился вдруг и крикнул:
– Дети, творца возблагодарим!
На колени стал и за ним все. Прочел «Отче наш», начал было еще что-то – не выдержал, обнимать кинулся.
– Петичка вернулся, Петичка, и с орденом… Смотрите, Владимир с мечами!..
А Петины косточки небось где-нибудь в степи, в обшей могиле. Спрашивает, а отвечать не дает. Мой артист молчит, будто от радости. А сын за спиной у отца подмигивает: про деньги, мол, спроси. Язык не поворачивается… Наконец собрался с духом.
– Папочка, – говорит, – бедна Россия, нужны деньги для поддержания престола.
Старик просиял:
– Есть у меня деньги, есть!
У сына и у невестки от волнения красные пятна по лицу.
– Где же они, папочка?
– Помнишь наши «Листвяны»?.. Ну, так слушай…
И я этот миг вдруг за окном оркестр военный как грянет – «Интернационал»!..
Старик замер, затрясся… Невестка кинулась дверь балконную затворять. Оттолкнул, кинулся сам. А по улице шапки остроконечные, красные звезды:
«Мы наш, мы новый мир построим…»
Старик перегнулся через перила, вскрикнул, вдруг перевесился как-то странно, будто кукла, – и с пятого этажа на мостовую.
У красных офицеров кони шарахнулись…
– Да-с! Так вот, у каждого из людей за спиной такая фантастика, что, говорю, беги домой, успевай записывать… Извиняюсь… Я выйду на улицу на одно мгновение. Плохое сердце… От духоты головокружение… За шляпой моей последите… Читали, что в газетах пишут по поводу выставки?
Он вышел. Я не стал читать газету. Румыны заиграли отрывочный танец. Мне вспомнились бесконечные ночные степи… Пивной хмель плавал над головами людей серыми дымными змеями. Он не возвращался. Я поднял газету. Моей шляпы не было. Я полез в карман. Бумажника не было. Я полез в другой – часов не было.
Он отнял у меня и время и деньги. Новую шляпу заменил старой.
Шесть пустых бутылок ожидали расчета.
Фантастика!
Через два дня по почте пришли документы.
Деньги же были удержаны.
За любопытные сюжетцы.
Жуткое отгулье
Ивану Вавиловичу Пробочкину было необыкновенно приятно. Небо синее, море синее, дорога меж виноградниками белая, жаркая, вдоль дороги кипарисы, пылью напудренные, а из-за каменных оград деревья, будто кровью, черешней обрызганные. Благодать! Благодать!
Иван Вавилович Пробочкин глядел, глядел и вдруг духом умилился, дышать стал всей грудью. Глаз даже сразу слезу источил. Посмотрел на супругу свою – пышная вся, в белом – руки голые, шея голая от солнца лупится.
– Ты дыши, Машенька!
– Я и то дышу. Воздух уж очень хороший.
– Нет! А горы-то? Высотища? А море-то? Я думаю, что нет такого пловца, чтоб море переплыл.
– Еще бы человеку море переплыть! Ты уж скажешь!
– А что, ежели на ту вон верхушку взобраться и сесть? А? Машенька? Я думаю, с нее Крым как на блюдечке. Пожалуй, еще Турцию видно.
– Ты уже выдумаешь! В такую жару на гору лезть!
– А мне что жара? Сниму рубашку, да и полезу! Кто меня тут осудит!
– Сопреешь!
– Сопрею – высохну! А, Машенька? Полезем?
– Нет уж… Я лучше соснуть пойду… Мне после шашлыка что-то… нудно!
– Хороший шашлык был! Шашлык был что надо!
– Ты полезай, коли охота… Я, ты знаешь, Веревьюнчик, тебя не хочу стеснять. А я пойду соды выпью, да и сосну…
Иван Вавилович с умилением обнял пышный стан, будто погрузился в жаркую, умело взбитую перину. Подождал, пока скрылось за поворотом кисейное платье, еще раз оглядел все – благодать! – и полез по узенькой тропочке. «К обеду не опоздай», – послышалось снизу.
* * *
Иван Вавилович умилялся уже целую неделю; с того мига, когда носильщик, приняв с извозчика подушки, спросил, как показалось, почтительно: «На скорый?»
Тут-то и умилился Иван Вавилович и подмигнул супруге:
– Два года назад меня на этом самом вокзале, как собаку паршивую, шугали – куда прешь, а теперь? Чистота-то… Господи! Смотри, смотри! «Вам на скорый?» Дожили до времечка!
Поезд был блестящий и гладенький, вагоны зеленые, как огурчики, желтые, как апельсины, на всех аншлаги: «Москва – Севастополь», а у ступенек проводники важные, в серых куртках, с серебряными пуговицами. Когда прожужжал третий звонок, вынул Иван Вавилович часы и головой покачал с улыбкой изумленного удовлетворения:
– Чок в чок! А раньше? «Когда поезд?» «А мы почем знаем! Хочешь ехать, ступай дрова грузить!» А теперь? Н-да! Вот вам и большевики! Я всегда говорил!
– Ну, уж и говорил! Забыл, как мешки таскал?
– Ну, таскал! Мировые перевороты без эксцессов протекать не могут. Почитай-ка, как французы друг дружке головы рубили… Нет, ей-богу, молодцы… Жалею, что на вокзале бухаринскую книжечку не купил!
Но до слез умилился Иван Вавилович в вагоне-ресторане. За окном степь, вблизи зеленая, вдали синяя, еще дальше лиловая. Вокруг станций ветками в небо тополя, хаты белые, словно мукой вымазаны.
– Ведь вот раньше на этой самой дороге – солдатье, теплушки, мешочники… Корку сухую вынул из кармана, жуй, буржуй, угоднику своему молись… Соль, помню, в кошельке вез. А теперь… Шницель по-венски… Легюм из свежих овощей… Соль «серебос» какая-то, черт ее знает! Нет, молодцы… К нам иногда в магазин коммунист один ходит за башмаками… Надо будет поговорить… Я ведь тоже человек идейный… Я не вошь какая-нибудь на общественном теле.
– Фу, Веревьюнчик, за обедом такие гадости.
– А что же? Разве неправда?
* * *
Иван Вавилович вспомнил все это на крутой тропочке. Море с этой высоты казалось застывшим. Он снял рубашку и, почуя, как горячие пальцы солнца ощупали его плечи и руки, опять умилился.
– Хорошо! – молвил он вслух и выше полез и даже пальцами защелкал от восторга.
Кончился виноградник, и тропинка устремилась вдруг под темно-зеленую сень старого лиственного леса. Где-то внизу журчала вода, одна мысль о которой в жару была усладительна.
«Да, – подумал Иван Вавилович, – дождались времечка… В Крым на лето! Ах ты, сукин сын! А как в очереди за спичками стоял, помнишь? А как доски на чердаке крал, помнишь? История, брат, ничего не пропишешь! Все по марксистскому закону! Помучились и довольно».
Тут неожиданно очутился Иван Вавилович на уступе, поросшем травой, и ахнул. Внизу, утыканный кипарисами, тянулся южный берег, отделенный от синевы моря белою полоской. Где-то в лазури, словно в воздухе, застыл пароход, и дым от него, тоже застывший, тянулся по всему небу. Отведя от моря восхищенные свои взоры, увидал Иван Вавилович, что не один он находится на поросшем травой уступе. Некий человек, обнаженный, как и Иван Вавилович, до пояса, с кожей, темной от загара, как у индейца, сидел, свесив ноги в пропасть, и жевал серые, будто из пыли испеченные лепешки.
– Тоже природой любуетесь? – спросил Иван Вавилович с некоторой почему-то робостью.
Человек не спеша прожевал лепешку и пожал плечами презрительно.
– Чего ею любоваться-то! – пробормотал он. – Море как море! Ничего в нем такого нету, чтобы им любоваться.
– Ну, что вы… Синева-то какая!
– Ну и что же, что синева?.. Мало ли на свете синего… Вон и небо синее…
– И небо хорошо!
– А было бы желтое, хуже было бы?
Иван Вавилович опешил на мгновение.
– Уж мы так созданы, чтобы любить голубое небо.
Темно-коричневый человек плюнул в пропасть и ничего не ответил.
– Вы здешний житель? – спросил Иван Вавилович.
– Теперь здешний, а был тамошний.
– Давно в Крыму?
– Да четвертый год.
– И при Врангеле были?
– Был и при Врангеле.
– Хорошо тут было при Врангеле?
– А чего хорошего? Порядок был! А теперь нет его, что ли?
– Теперь порядок замечательный… Я и то говорю, молодцы большевики.
Темно-коричневый человек опять плюнул в пропасть.
– Были когда-то молодцами! – пробормотал он. – Вы из отдыхающих, что ли?
– Да… приезжий…
– Вот то-то, больно отдыхать стали много…
– Нельзя, знаете… зимой в труде… А вы сами откуда?
– Где был, там и след простыл! Деревенский я… Из орловских! Село Карачево знаете под Мценском?.. Ну, вот оттуда я… В Мценске на заводе работал, а как пошла мобилизация, расплевался.
– Не скучаете по родине?
– Некогда было скучать… Теперь, конечно, безобразие – скука. Спервоначалу с немцами воевал… Я кавалерист… в разведке больше работал. Только это, конечно, была война не настоящая.
– Как не настоящая?
– А так! Порядок был! Все тебе предуказано и предписано. Едешь и знаешь, куда едешь… Туда не моги, сюда не суйся. Разойтись негде было… При Керенском только настоящее дело пошло. Каша пошла тебе такая, что только ешь, похваливай… Все соответствовало… Иначе как на крыше и не ездили. Ветерок, прохладно… Иной встанет, не подумавши, ему бац! – голову мостом и снимет. А то в купе ходили масло из буржуев жать. Барышень тискали. Ну, потом в октябре Москву полировали. Только это уж не то… Я человек степной, вольный… У меня рука длинная – мне в городе тесно… Тошнит. Ну, мы опять с ребятами на крышу… Кати куда глаза глядят. Одного буржуя к себе выволокли – посадили. Был у нас парень – Никитой звали – шалавый человек – гранатой его потом пополам разорвало – так он наставил на буржуя тесак: прыгай, говорит, на другой вагон, а не то столкну… Тот ему деньги… А ему что деньги? Харкнул на них – буржую ко лбу прилепил. Прыгай! Прыгнул… А Никита за ним! Прыгай дальше… Так до последнего вагона… А там взял да тесаком в бок.
– И что же? – спросил Иван Ваввлович, и страшно ему стало.
– Ничего… свалился! Нешто устоишь? Крыша крутая, скользкая… опять-таки, качает.
Человек с коричневой кожей грустно задумался.
– А тут опять война пошла… Красные, белые… Тьфу! Ты за кого? А я сам за себя… Мне беспорядку надо! Я степной человек – перекати-поле. Нет во мне никакой дисциплины. На кой она мне… Взяли мы, да и пошли с ребятами по степи гулять. В балках ночевали… хорошо, вольно! Раз идем ночью… Стой, кто такие? Смотрим, народ твердый, с ружьями… Ах, ёшь твою двадцать!.. Ну, думаем, влопались. Красные или белые? – спрашивают… Ни те, ни другие… Стало быть, – зеленые? Выходит, что, пожалуй, зеленые. Приняли нас и объяснили, что ни за кого не идут, а просто бродят… Повстанцы… Большевик попадается – большевика режут, офицер – офицера… Просто так… для суматохи…
Глаза его из-под выцветших бровей блеснули.
– Хорошо было в зеленых, – сказал он, – я потом в Крым перебрался… В горах оно способнее. Автомобиль, бывало, едет: стой! Предъявляй документы… Иной раз пропустим, а иной раз к ногтю… Большевики!.. Были и они молодцами, когда Москву горошком посыпали… А теперь? Туда не ходи, здесь не сиди… С крыши снимают… Вот тебе и революция.
– Что же вы и людей убивали? – спросил Иван Вавилович с опаскаю.
– А как же не убивать-то? Обязательно убивал. Еще два года назад, как Врангель ушел, убивал… Вот в этом самом лесу убивал.
Он вдруг встал с торжественным и вдохновенным лицом.
– Хотите, покажу, где жил? – спросил он.
Иван Вавилович боялся свою трусливость проявить (не подумал бы, что при деньгах) и потому согласился. «Все равно, захочет убить, так и здесь убьет! Черт меня на эту гору понес. Сидел бы сейчас у себя на балкончике, припеваючи, мороженое бы ел». Они пошли по еле видимой, заросшей травою тропе. Камни, встревоженные их ногами, с шумом катились в крутую бездну, и чем выше они поднимались, тем дичее и величественнее становился лес. Темные заросли скрыли внезапно даль, и от горных впадин пахнуло гнилью и сыростью. Человек с коричневой кожей раздвинул кусты. Обнаружился узкий черный лаз, ведущий в пещеру.
– Вот где жил! Хорош домик? Давно уж не был тут! Засыпало… может, еще пригодится…
И он начал швырять вниз желтые, дождями смытые со склонов камни. Один, круглый и блестящий, осмотрел он со вниманием, поколупал и кинул к ногам Ивана Вавиловича, в страхе отпрянувшего. Изъеденный червями череп задел носки его башмаков и покатился в пропасть.
– Офицер врангелевский, – пояснил человек с коричневой кожей, – все равно ему бы при красных не прожить… А мне о ту пору обувь была нужна… Обносился… Да, было времечко. А теперь куда я пойду? Я человек вольный. Мне воевать нужно. Мне закон вреден… Он мне – как заноза.
Он перестал разбирать камки, подошел к обрыву и долго смотрел вниз.
– И там должны кости быть, – пробормотал он. И вдруг, вложив в рот два пальца, издал пронзительный и по ушам хлыстом хлестнувший свист. Пошел свист по всем горам, словно обрадовалося соскучившееся отгулье и захотело залихватски тряхнуть стариною. И тогда вдруг человек с коричневой кожей подошел вплотную к Ивану Вавиловичу и прижал его к шершавой скале.
– Ты кто такой есть? – крикнул он яростно. – Документы предъяви! Живо! Уши обрежу!
Иван Вавилович, глотая слюну и выпучив глаза так, словно уж впилась ему коричневая рука в горло, вынул из кармана бумажник. Коричневый человек долго и с удовольствием рассматривал какое-то удостоверение. Потом он пересчитал деньги, сунул бумажник в свой сальный и рваный карман, возвратил документы Ивану Вавиловичу и крикнул ему зычно:
– Катись!
Иван Вавилович и в самом деле покатился; он бежал, как только мог быстро, по узкой тропочке и думал: вот, сунет нож прямо в желобок промеж лопаток.
Он бежал до роковой площадки, поросшей травою. Все так же висел вдали застывший пароход… Иван Вавилович остановился – перевести дух. Сзади покатились вдруг камни, послышались шаги, и опять мелькнула между деревьями страшная коричневая кожа.
– Нате, – уныло сказал обладатель этой кожи, протягивая Ивану Вавиловичу бумажник с деньгами, – духу того нету. Извиняюсь за беспокойство… Хотел стариною тряхнуть… Застопорило.
Он с отвращением взглянул на южный берег и исчез в зарослях.
