Текст книги "Судьбе загадка (сборник)"
Автор книги: Сергей Заяицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
РУБИКОН ПЕРЕЙДЁН
– За каким дьяволом мы сюда приехали? – спросил Соврищев, когда извозчик по распоряжению Степана Александровича подъехал к дверям одного из кремлёвских дворцов.
– А вот увидишь, – сурово отвечал Лососинов, входя в роскошный вестибюль.
Бритые швейцары, похожие на фотографии знаменитых артистов, сидели на дубовых стульях и хрипло над чем-то смеялись.
– Мне князя Почкина, – сказал Степан Александрович, приготовляясь снять пальто и в то же время боясь унизиться, если снимет его сам.
Швейцары, сидевшие поодаль, молча отвернулись, а у ближайшего сделался страшный припадок зевоты, в который ушла вся энергия его организма.
Степан Александрович сам повесил пальто на один из бронзовых крючков.
Швейцар между тем с треском сомкнул челюсти и хотел что-то сказать, когда новый припадок зевоты помешал ему в этом. Он махнул рукой, как бы приглашая прибывших подняться по лестнице, и, по-видимому, тотчас же забыл про их существование.
– Посмотрим, будет ли он через год зевать в моем присутствии, – пробормотал Лососинов, взбираясь по лестнице, – мопс!
Поднявшись и войдя в первый зал, Соврищев чуть не вскрикнул от удивления. По всем возможным направлениям стояли столы, а за этими столами девушки в белых, как морская пена, одеяниях и ручками, напоминавшими по нежности эйнемовские безе, скатывали бинты.
У Соврищева разбежались глаза, закружилась голова, и он едва не упал на зеркальный паркет.
– Имей в виду, – прошептал Степан Александрович, что это всё – аристократки… Я не поручусь, что среди них нет какой-нибудь великой княжны. Поэтому брось свои штучки.
В следующей зале их ожидало не менее внушительное зрелище. Уже не барышни, а седые дамы торжественно сидели за швейными машинками и шили с мечтательным выражением лица.
– Графиня, – сказала одна из них, обращаясь к соседке, – я не понимаю, к чему такие длинные кальсоны? По-моему, таких ног у людей не бывает.
– Я сама удивляюсь, но ничего не поделаешь. Надо шить, как сказано. Те, кто давал размеры, лучше нас с вами знали, какие бывают у людей ноги.
Пантюша Соврищев инстинктивно боялся важных дам. Он как-то весь съёжился и вздохнул свободнее, когда следом за Степаном Александровичем вошёл в роскошный салон, превращённый в канцелярию.
Молодой человек с необычайно гладким пробором и с бледным лицом сидел за одним из письменных столов и созерцал висевший напротив портрет Кутузова.
– Экая прорва орденов, – говорил он более взрослому джентльмену с прекрасными черными усами, – ведь вы смотрите… Все звезды имел. А… Алябьев. Здорово. А? А мы с тобой Станиславу рады. А?
– Ну Андрея Первозванного у него нет, – задумчиво произнёс тот, глядя на портрет.
– Как так? А это?
– Это Александр Невский.
– Чепуха!
– Хотите пари?
– На сколько?..
Усатый джентльмен наклонился к уху молодого человека и шепнул что-то, отчего тот раскис от смеха.
– Подлец вы, Алябьев! – пробормотал он. – Ну ладно, согласен! А как проверим?
– Спросим Почкина, он все ордена знает, как отче наш.
– Я могу видеть князя Почкина? – спросил в это время Степан Александрович.
– А по какому делу?
– Скажите просто – Лососинов. Он знает.
– Как?
– Лососинов.
– Гм… Хорошо… сядьте, – прибавил он, хотя сесть было совершенно негде.
Молодой человек между тем что-то крупно писал, слегка высунув язык, очевидно, для облегчения процесса писания.
– Ну, конечно, Александр Невский, – сказал, возвратившись, усатый джентльмен.
– Честное слово?
– Ну вот. Спросите сами… Да, – прибавил он, – обращаясь к Степану Александровичу, – вас просят.
Соврищев, ожидавший, что их выставят со скандалом, чрезвычайно изумился. «Молодец Степан, – подумал он, – не подкачал».
В большом кабинете сидел со скучающим видом почтенный человек с седою бородою, расчёсанною врозь, чтобы не скрывать висящего под воротничком Владимира.
Рядом сидел рыжий господин и таинственно что-то рассказывал.
– Я и говорю, – бормотал он, – ваше высочество, ведь дважды восемь – шестнадцать. Нет, говорит, восемнадцать. Сосчитала на пальцах. Ну да, говорит, я и говорила шестнадцать, а вы всегда скажете…
– Не понимаю, – заметил князь Почкин, кивая на угол комнаты, – откуда во дворце могут быть кошки? Смотрите – кошка.
Он медленно перевёл глаза на Лососинова.
– Чем могу служить? – произнёс он, вежливо проглатывая зевок.
«Что они все раззевались?» – с досадою подумал Соврищев.
– Моя фамилия Лососинов, – произнёс Степан Александрович довольно-таки гордо, – я надеюсь, князь, что моё дело уже рассмотрено?
– Да, ваше дело рассмотрено, т. е., кажется, рассмотрено… Смотрите, – воскликнул князь вдруг с удивлением, – опять кошка.
– Это та же самая, князь.
– Да нет же. Ту я заметил. У той на лбу белое пятно, а у этой нет. Так ваше дело рассмотрено… Ведь, рассмотрено дело э… э… простите…
– Лососинова.
– Да, вот именно.
– Рассмотрено.
– И…
– Постановлено отправить с пополнением на фронт.
– Я очень вам признателен, князь, – заговорил Степан Александрович, – но позвольте вам рекомендовать и друга моего Соврищева. Он, как и я, одержим жаждою принести себя на алтарь отечества.
– Ага… Ну пусть заполнит анкету… Нам нужна молодёжь энергичная и… ну да, энергичная…
Соврищев, выпучив глаза, глядел на Лососинова.
– Послушай, – пробормотал он, – а там не опасно?
Но Степан Александрович сделал вид, что не заметил, а рыжий господин, медово поглядев на Соврищева, произнёс:
– Анкету вы спросите в соседней комнате у такого юноши с пробором – он секретарь… Впрочем, позвольте, я провожу вас, а то он знаете, новый человек… Что называется, ещё не вошёл в курс…
– Возможно, что тут есть крысы. Посмотрите, князь, вон ещё кошка, – заметил Степан Александрович, начавший чувствовать себя как дома.
Князь вдруг нахмурился:
– То есть что вы этим хотите сказать?
– Я думал, этим объясняется обилие кошек.
– Если бы это объяснялось только этим, то нечего было бы и удивляться… Впрочем, извините, я занят… Я занят… Видите, у меня бумаги. Я не могу отрываться ежеминутно из-за пустяков. Артемий Львович, пожалуйста, больше никого… Я не принимаю… у меня доклад в Марфо-Мариинской…
Соврищев, заполняя анкету, украдкою оглядывался по сторонам. Со стен на него насмешливо глядели узкие бритые лица александровских генералов. Степан Александрович нарочно не подходил к нему, а в стороне беседовал с усатым джентльменом по поводу формы.
– Вы закажите себе френч, знаете, такой, с карманами, – говорил джентльмен, – ну, конечно, сапоги и галифе… Разумеется, шинель… ну шапка… В штатском не советую… Там, знаете, в прифронтовой полосе в штатском ходят только жиды… Морду могут набить.
Когда Лососинов и Соврищев вышли из дворца и Соврищев собирался было уже накинуться на Степана Александровича со всевозможными упрёками, тот вдруг с необычайной стремительностью обернулся назад. Соврищев, шедший позади и не ожидавший манёвра, налетел на него, и они крепко стукнулись лбами.
– Что ты, ходить не умеешь, – воскликнул с досадой Пантюша, потирая ушибленное место, – и не поеду я ни на какой фронт… И война-то, говорят, кончается.
– Не поезжай, но помни, что над твоей трусостью будет смеяться весь дворец.
Соврищев плюнул в кремлёвский сад и решил покориться своей участи.
Глава VЗА ЧЕМ ЛОСОСИНОВ ПРЫГАЛ НА ФОРТЕПЬЯНО
Ночь 25 апреля 1916 года навсегда врезалась в память Пантюши Соврищева.
Бесконечно длинные ряды товарных вагонов, мелкий тёплый дождик, какие-то фонари, мерцающие на стрелках.
Пантюша Соврищев с детства безумно боялся паровозных свистков. А тут, как нарочно, приходилось идти мимо каких-то огромных паровозов, шипящих словно самовары, предназначенные для чаепития циклопов.
– Чего ты за меня цепляешься? – сердито спрашивал Лососинов, который сам поминутно спотыкался на свою шашку.
– Я боюсь, что меня обдаст паром, – отвечал Соврищев, а сам думал: «Пусть обдаст, лишь бы не засвистел, проклятый».
Огромные товарные составы по временам начинали медленно двигаться неизвестно куда, мрачно постукивая цепями.
Санитар, шедший впереди, начал вдруг озираться по сторонам с недоумением.
– Ваше благородие, – сказал он наконец, – та ж они вагоны передвинули. Где наши, не бачу!
– Ну, а что же теперь делать!
– Выртаться до комендатуры. Нехай ваше благородие коменданту голову взмое, за яким бисом наши вагоны переторкнул.
Степан Александрович безнадёжно оглянулся на чёрный коридор между вагонами. Дождь в это время на секунду прекратился и затем вдруг хлынул по-настоящему.
– Сволочь, – бормотал Соврищев, – сидел бы сейчас у себя в кабинете, а то бы поехал куда-нибудь… а теперь извольте по этой грязи таскаться да ещё того гляди раздавит тебя как муху.
– Садись на извозчика и поезжай домой, если ты такой подлец.
– Как же? Тут и извозчиков-то нету.
– Ну и молчи!
– Экое дило, – говорил между тем санитар, – все три вагона уздесь були… Словно бис их слопав.
Товарный состав вдруг остановился, зловеще тряхнул цепями и потащился обратно.
– Ты не расстраивайся, Соврищев, – вдруг сказал Степан Александрович, к удивлению Пантюши, совершенно спокойно, – тебе осталось немного мучиться. Как только мы сядем в вагон, я тебе открою одну тайну, и тогда ты станешь так же бодр и весел, как я… Видишь, идёт дождь, дует холодный ветер, вагоны со всех сторон грозят раздавить нас, а я смеюсь…
– Какая там ещё тайна, – недовольно пробормотал Пантюша, – уж не хочешь ли ты мне двести тысяч подарить?
– Ничтожный человек! Ты кроме денег не знаешь никаких радостей.
В это время санитар, бродивший взад и вперёд, вдруг испустил радостный крик.
– Прыгай, ваше благородие, прыгай, наши вагоны, прыгай живенько!
Товарный состав между тем начал двигаться все быстрее и быстрее.
В дверях одного из вагонов стоял другой санитар и махал руками.
– Сюды, сюды, ваше благородие!
К ужасу и удивлению Соврищева, Лососинов, подобрав шашку, довольно ловко вскочил в вагон.
– Ну же, прыгай, – кричал он теперь в свою очередь.
Я не могу, слишком высоко, – кричал вне себя от ужаса Соврищев, стараясь не отстать от поезда, – я лучше умру…
Но он почувствовал, как его со всех сторон ухватили чьи-то руки, и он шлёпнулся на вагонный пол, как пойманная рыба.
В то же время состав пошёл медленней и через минуту остановился.
– Конечно, с непривычки трудно прыгнуть в товарный вагон, – презрительно заметил Степан Александрович.
– А у тебя-то откуда привычка?
– Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе своё тело.
– Чтоб я ещё раз куда-нибудь за тобой увязался!..
Вагоны снова тронулись.
– Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский, – заметил Степан Александрович.
– Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.
– Как, только завтра?..
– Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.
Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайне раздражение, все же разбирало любопытство.
– А что за тайну ты хотел мне открыть? – произнёс он, стараясь говорить безразличным тоном.
Степан Александрович колебался секунду.
– Завтра, – сказал он, – когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.
– Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна, – ядовито заметил Пантюша.
Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лёг. Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.
Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.
– Идиот, – пробормотал с таким расчётом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.
Глава VIТАЙНА ЛОСОСИНОВА
Мокрые весенние поля медленно плыли мимо товарного поезда. В одном из буро-красных вагонов на тюках гигроскопической ваты сидели Степан Александрович и Пантюша Соврищев.
Перед ними стоял жестяной чайник и две кружки, в одной из которых Степан Александрович заваривал универсальной ложкою чай. Поодаль сидели и тоже занимались чаепитием санитары.
Товарный вагон от времени до времени, должно быть на стрелках, с силою сотрясался и тогда едущие подскакивали на тюках и пребольно прикусывали языки.
Хотя Пантюшу Соврищева и разбирало любопытство, но он упорно молчал, считая себя – и не без оснований – пострадавшим вследствие чудовищного самомнения Лососинова.
Внезапно Степан Александрович откашлялся, выплеснул содержимое кружки за дверь и спросил торжественно:
– Послушай, Соврищев, что ты думаешь о Беркли?
Пантюша Соврищев почувствовал себя несколько смущённо. Из самолюбия он не хотел проявить перед Степаном Александровичем своего неведения в каком бы то ни было вопросе; с другой стороны, он решительно не знал, что такое Беркли.
– Да не мешает иногда перед обедом рюмашеночек, – пробормотал он наконец и осёкся, так грозно нахмурился его более просвещённый спутник.
– Я тебя серьёзно спрашиваю, – воскликнул тот, – не ерунди!
Внезапно Соврищева осенило: очевидно дело шло о каком-то союзном генерале.
– Я предпочитаю Френча, – произнёс он нерешительно.
Степан Александрович, к его удивлению, недобро расхохотался.
– Ха, ха, ха! Я узнаю вас, господа империалисты. От Канта к Крупу это уже старо. Теперь от Беркли к Френчу… Но в самом деле. Что ты думаешь о философии Беркли?
Словно повязка спала с очей Пантюши Соврищева.
Дело, стало быть, идёт о какой-то философской доктрине. И тут он почувствовал прилив того особенного вдохновения, которое снисходит на интеллигентного русского человека лишь в тех случаях, когда приходится ему говорить о предмете, ему вовсе не знакомом.
У Пантюши Соврищева засверкали глаза, а руки стали эластичны, как пружины, и приготовились к жестикуляции.
Сперва тихо и медленно, как бы собираясь с мыслями, заговорил он о халдействе и буддизме и отнёсся с большим недоверием к учению Конфуция. Для начала выбрал он форму отрицательную, т. е. говоря, всё время говорил: я не буду говорить. Покончив с Востоком, перешёл он прямо к греческой философии, подверг сомнению факт существования Сократа, причём как-то незаметно на время перескочил и на проблему о Шекспире. Говоря о Риме, он только презрительно усмехнулся и назвал Цицерона балаболкой. Средневековье назвал изобретением учёных и только презрительно рассмеялся, когда Степан Александрович попробовал напомнить ему о Фоме Кемпийском.
Новая философия? Да, Пантюша Соврищев не отрицает значения Канта, хотя он мог бы быть, по его мнению, и посообразительнее. Гегель и Шеллинг. Ну да… Ну и что же? Гегель и Гегель. И ничего особенного. Фихте гораздо бы лучше сделал, если бы вместо того, чтобы заниматься философией, открыл колбасную.
– Ну а Беркли? – взволнованно прервал его Степан Александрович. – Что скажешь ты о Беркли?
Пантюша Соврищев, видя, что отступать уже поздно и что надо наконец заговорить о Беркли, собрался было сделать это очертя голову, как неожиданно вагон так тряхнул, что он прикусил себе язык.
– Прости, – пробормотал он, плюя кровью, – ты видишь, я уже не могу говорить.
– Тогда я буду говорить, – произнёс Степан Александрович, поудобнее устраиваясь на мешке. – Слушай, Соврищев! Как тебе известно, Беркли является основателем так называемого гносеологического идеализма.
Пантюша Соврищев презрительно пожал плечами как человек, принуждённый выслушать трюизмы.
– Иными словами, – продолжал Степан Александрович, – Беркли учит, что ты, например, как и все вообще, есть лишь сумма моих восприятий. Камень, лежащий в пустыне и не воспринимаемый никем, не существует. Понимаешь?.. Теперь слушай… (Степан Александрович заговорил шёпотом.) Человек, усвоивший это миросозерцание, уже ничего не боится. – Какого черта бояться, например, летящего снаряда, если ты знаешь, что это лишь сумма твоих восприятий?.. Так вот… если внушить это миросозерцание всей русской армии, то… ты понимаешь… солдат перестанет бояться чего бы то ни было… Помнишь, как я, отвернувшись, запустил в тебя селёдкой? Это я сделал спокойно, ибо знал, что, поскольку я отвернулся, ты уже перестал существовать.
– Вот в другой раз я запущу в тебя, тогда будешь знать, существую я или нет.
– Все равно ты меня не убедишь в факте своего существования, поскольку я тебя не воспринимаю… Но не в том дело. Для популяризации учения Беркли я написал брошюрку, доступную для солдата… Вот…
Степан Александрович вынул из чемодана рукопись.
– Называется «Куда делся кошелёк, когда Яков уснул». И видишь – простой народный язык: «Шибко любил Яков Богатов деньги, ох, как шибко. Много душ погубил из-за них, проклятых…» – ну, одним словом, идея такая, что, когда Яков засыпает, его любимый кошелёк исчезает, ибо некому его воспринимать. Понимаешь? Вот я и хочу добиться свидания с главнокомандующим, пока хотя бы юго– западного фронта, и постараться увлечь его своей идеи. А тогда мы напечатаем книгу в миллионе экземпляров и разбросаем её по всему фронту… И ты увидишь, что мы создадим новых солдат – солдат– гносеологических идеалистов, которые смеясь будут идти навстречу смерти…
Пантюша Соврищев покачал головой.
Степан Александрович, почувствовав, что его собеседник сомневается в справедливости его идеи, ужасно разозлился.
– Конечно, кретины и пошляки не поймут меня, – проговорил он, швыряя рукопись в чемодан и с треском его захлопывая.
– А тебе, Соврищев, – продолжал он, немного помолчав, – советую впитать в себя эту идею. Ты увидишь, как легко будет тебе жить, когда ты уверишься, что все есть лишь твоё восприятие.
– Если я лишь твоё восприятие, то за каким дьяволом ты ко мне пристал? – спросил Пантюша Соврищев.
Степан Александрович нахмурился.
– Я так и знал, что ты это скажешь, потому что ты дурак, – сказал он.
Больше они в этот день не разговаривали.
Глава VIIУДИВИТЕЛЬНАЯ ДАМА
Вещевой склад «лилового креста» помещался в офицерских казармах военного городка при городе Лукомиры Подольской губернии.
О, трижды благословенная, зеленокудрая, Южным Бугом перерезанная Подолия! Помню и я твои томлением исполненные, благоуханные летние ночи, древние каменные ограды костела и немножко подальше синагоги, кривые узкие улицы, где так сладостно раздаётся топот каблучков запоздавшей красавицы. И так отзывчивы, так безотказно добры лукомирские красавицы, что диву даётся заезжий иногородец. «Ну вот эта, наверное, пошлёт к чёртовой бабушке», – думает он, в узком переулке столкнувшись с воскресшей Суламифью. Но воскресшая Суламифь останавливается тотчас же по его трепетному знаку, улыбается так, что у бедняги сердце начинает вертеться волчком, и, подумавши, говорит: «Пойдём, миленький пан, до „Золотого Якоря“, только прошу выдать едну трёшницу». И, спрятав зелёненькую бумажку в оранжевый чулок (жест, от коего не может не вспениться мозг у самого хладнокровного), прибавляет: «А там хозяйка з вас ещё едну трёшницу возьмёт. Миленький пан, вы дусик!»
И так всегда, ибо воздух в Лукомирах насыщен любовью.
После десятидневного путешествия в товарном вагоне являли приятели вид, страшный для стороннего наблюдателя.
Небритые, облепленные грязью, обезумевшие от постоянных споров со станционными комендантами, они мало походили на своё московское обличье.
Но мысль, что война есть война, а не благотворительный бал, придавала им гордости. Вернее, гордился этим лишь Лососинов. Более слабый Соврищев предпочитал войне благотворительные балы.
– А что, – спросил Степан Александрович у извозчика, – в тихую погоду артиллерия слышна?
Извозчик, должно быть, не понял, ибо ничего не ответил.
Они объехали город по унылой и грязной окраине и выехали на плац военного городка, где солдаты занимались прокалыванием и избиением прикладом соломенного чучела. Два мрачных прапорщика стояли поодаль и то одобрительно, то неодобрительно качали головами.
– Они не подозревают, что я везу им душевное спокойствие, – заметил Степан Александрович.
Здание склада было двухэтажное, кирпичное и весьма чистенькое на вид.
Санитар встретил приятелей на крыльце и молча провёл их в большую комнату, где стояли, как в дортуаре четыре кровати подряд.
Странное зрелище поразило в этой комнате вновь приехавших.
На стуле сидел господин в белоснежной сорочке, синих галифе и божественных сапогах кавалерийского образца.
Он, очевидно, только что побрился, ибо слой пудры покрывал его полное благообразное лицо. Теперь он был занят расчёсыванием пробора двумя маленькими жёсткими щётками. Стоявший перед ним солдат дер. жал в руках зеркало, как в крестных ходах держат икону. Господин, причёсывавший себе волосы, пел:
Худой молодой человек в полосатой пижаме шмыгал вокруг комнаты, изображая катание на роликах, и едва не налетел на Лососинова.
Приятный запах английского табаку и духов Coty был сразу отравлен вонью, исходившей от сапог Степана Александровича и Пантюши. Лососинов в припадке спартанской воинственности нарочно купил самые грубые сапоги.
И худой молодой человек, и тот господин, который совершал туалет, изобразили на лицах разочарование и недовольство.
– Разве нет других комнат? – воскликнул худой. – Здесь все занято.
– Две койки свободны, ваше сиятельство, – возразил с некоторой робостью санитар.
– Кой чёрт свободны!.. А в третьей комнате?
– Там Герасим Петрович с супругою…
– А…
– Князь, не волнуйтесь, – сказал полный, стирая пудру с лица, – вы простите, господа, что я при вас одеваюсь…
– Это мы извиняемся за наше внезапное вторжение Позвольте представиться: Лососинов.
– Соврищев, – сказал Соврищев.
Те пробормотали что-то неопределённо-среднее между фамилией и телефонным номером.
– Вам не родственник камергер Соврищев? – спросил старший.
– Он мне дядя, – ответил Пантюша и покраснел от наслаждения.
– Очень почтенный человек, но, извините меня, в денежных делах жох… именно жох… прекрасное русское выражение: жох! Иначе не скажешь: жох… жох!
С этими словами господин в галифе надел с помощью солдата великолепный коричневый френч с золотыми погонами и каким-то внушительным значком.
Степан Александрович нахмурился. Дело в том, что, внезапно обернувшись, он заметил, что юноша в пижаме показывал ему язык.
Тот, впрочем, не смутился, разделся догола и затем принялся одеваться с помощью того же солдата.
Степан Александрович и Соврищев открыли чемоданы и тоже начали раздеваться.
– А вы знаете, князь, Лутындин вчера на пари Марии Николаевне загадку загадал про «птицу Философ».
– Нет. Ей-богу?
– Клянусь!.. Мы все прямо лопнули.
– Молодчина… ну и она?..
– Не велела подавать ему сладкого.
– Значит, догадалась.
– Ну да… и показала, что догадалась.
– Ведь это карьера. А?
– Карьера. Ну, are you ready – Yes! Alle hopp! [4]4
Прыгай! (англ.)
[Закрыть]
Князь перепрыгнул через постель, и они пошли по коридору, напевая:
Степан Александрович умывался, мрачно фыркая и отдуваясь. Такое начало ему, видимо, не понравилось.
Соврищев, наоборот, несколько ожил и, вытащив из чемодана башмаки и краги, энергично чистил их щёткой.
– Я знаю эту шансонетку, – заметил он, – её постоянно распевала Бобка Павловская…
Степан Александрович смотрел в окно на грязный плац, где солдаты продолжали избивать соломенное чучело.
Внезапно в коридоре послышались женские голоса и громкий стук в дверь.
– Нельзя, нельзя, – закричал Степан Александрович, – здесь нагие люди.
– Ну хорошо… Когда оденетесь, приходите наверх.
И голоса удалились.
Но Соврищев уже плясал в одном белье, от восторга обнимая Степана Александровича.
– Да ведь это же Нина Петровна и Лиля! – кричал он. – Неужели ты не узнал, идиот!
Оба почувствовали вдруг, как пропасть, отделявшая мировую войну от благотворительного бала, сузилась вдруг до пределов небольшой канавки. Лососинов раздражённо, а Соврищев радостно сказал: «Чёрт возьми!»
Одевшись и побрившись, они пошли наверх по широкой каменной лестнице.
В большой столовой у окна в плетёных креслах сидели две белоснежные сестры милосердия – Нина Петровна и Лиля. Перед ними стояли только что одевшиеся джентльмены и, постукивая папиросами о крышки портсигаров, громко смеялись.
– А, – закричала Нина Петровна, прерывая свой рассказ, – вот и они. Господа, прошу любить и жаловать. Наши московские друзья. Знакомьтесь. Это Лососинов, это Соврищев, это Грензен, а это князь Кувашев.
– Простите за не совсем любезную встречу, – сказал любезно Грензен, – но, вы знаете, мы и тут не гарантированы от хамья. (Лицо его вдруг стало меланхоличным.) На днях, например, приехал с пополнением грузин… или армянин… и с места в карьер такую штуку устроил… я при дамах не могу… перед завтраком очень неаппетитно…
– Не рассказывайте… я догадалась.
– Нина Петровна, вы не можете догадаться.
– А я вам говорю, что догадалась.
– Студенты тоже… ехали бы в земский союз… Один за столом вдруг гаркнул: «В Москве все переворота ждут!» А Мария Николаевна, вы знаете, близка с царской фамилией…
– Ну да она же его и срезала… и тонко…
– Да… да… Говорит: в Англии есть хороший обычай за столом не разговаривать… А?
– Но вас узнать нельзя в форме.
– А к вам так идут косынки.
– Поздно, поздно, надо было с этого начать…
Нина Петровна и Лиля закатились было, но вдруг умолкли. В комнату вошла очень красивая и очень почтенная дама в белой косынке и чёрном платье, украшенном на груди красным крестом.
Позади неё усатый кривоногий солдат с лоснящимися щёками нёс на блюдечке какие-то пилюли.
Грензен и Кувашев подошли к ручке.
Нина Петровна опять сказала, но очень почтительно:
– Это наши друзья: Лососинов и Соврищев.
Дама испытующе посмотрела на них и протянула руку.
– Очень рада, – сказала она и, обернувшись к солдату: – Кидай сюда!
Солдат присел на корточки и кинул в щель возле двери три пилюли.
– Ну как, помогает? – спросил Грензен почтительно, но игриво.
– Через три дня все подохнут, – отвечала спокойно дама и пошла к следующей щели возле окна.
– Et nous aussi? (И мы также?) – прошептал князь.
– Cessez!..(Перестаньте)
Дама и солдат прошли в соседнюю комнату. Соврищев вдруг почувствовал себя в своей тарелке. Он в припадке восторга слегка пожал Лиле руку между плечом и локтем.
А Степан Александрович снова угрюмо поглядел в окно.
На грязном плацу продолжалось избиение чучела. Внизу зазвонил колокольчик.
– А не вредно сейчас позавтракать, – заметил Грензен.
Соврищев войну представлял себе иначе.
С Грензеном и князем Соврищев тотчас же подружился.
Степан Александрович был охвачен каким-то непонятным раздражением, хмурился и старался не сосредоточивать своих мыслей на формах Нины Петровны, что плохо ему удавалось.
Весь день прошёл в болтовне о московских знакомых, и под конец Степан Александрович стал серьёзно сомневаться, что война на самом деле происходит.
Когда наступил вечер и все разошлись по своим комнатам, Соврищев сказал Степану Александровичу, кивая на Грензена и князя:
– Поедем с ними.
– Куда?
– К одной здешней жительнице.
Степан Александрович ничего не ответил, с раздражением разделся, лёг и отвернулся от своих трёх сожителей.
– Пойдёмте, в самом деле, Лососинов, какого черта? – сказал князь, надевая куртку из солдатского сукна.
– Вы, вероятно, устали с дороги? – вежливо заметил Грензен и возвёл очи к потолку. – Ах, я вас вполне понимаю. Мне стоит проехать в поезде один день, и я пропащий человек.
– Пойдём, балда! – прибавил Соврищев, обнаглевший за этот день до неузнаваемости.
– Я не за этим приехал на войну, – сказал Степан Александрович, – девочки есть и в Москве.
– Таких, как здесь, нет! – воскликнул князь.
– А вы знаете, он прав, – все так же вежливо произнёс Грензен, – здешние девочки совершенно исключительны!.. Бог их знает, как они ухитряются сохранять духовную невинность, с ними можно даже разговаривать на отвлечённые темы… Нет, серьёзно… Вот Юзя… она историю искусств Любке читала…
– Какой Любке? Которая ушами двигает?
– Ну, Любке… такой учёный…
– А!.. Любке…
– Пойдём, ты с ними о философии поговоришь…
– Птица, философ… Ха, ха!..
Соврищев и князь расхохотались, а Грензен вежливо и укоризненно качал головой.
– Good night (Спокойной ночи), – сказал он, после чего все трое весьма ловко вылезли в форточку и скрылись во мгле,
Лососинов задёрнул штору и не успел даже собраться с мыслями, как дверь отворилась и в комнату вошла Марья Николаевна.
Степан Александрович в ужасе кинулся под одеяло и, как нарочно, никак не мог укрыться. Одеяло как-то завернулось, и он, бормоча несвязные извинения, болтал голыми ногами.
– Пожалуйста, не нервничайте, – сказала Марья Николаевна, – я вам в бабушки гожусь.
И, поправив одеяло, она села на край постели.
– Я все слышала, – проговорила она тихо и торжественно, – вы благородный юноша.
Лососинов смущённо глядел в её прекрасные черные глаза и не знал, что отвечать.
– Вы честно и порядочно поступили, не пойдя с ними, – продолжала она, – и я уверена, что вы хорошо можете повлиять на князя. Бедный князь погибает в сетях одной шлюхи… Родители шлют мне телеграмму за телеграммой, а что я могу поделать с этим сорванцом? Не могу же я его драть. Повлияйте на него… вы сделаете святое дело!
Степан Александрович почувствовал гордость и умилился от сознания своей добродетели.
– Я сделаю все, от меня зависящее, – прошептал он, – бедный молодой человек!
– Она, конечно, хочет женить его на себе. Этой потаскушке лестно стать княгиней, но положение родителей… И я очень сердита на Грензена… он-то не маленький. А что, ваш приятель тоже шалопай?
– Ах, Марья Николаевна, вы знаете современных молодых людей!
– Да, да… это несчастье… Он женат?
– Нет.
– Вот они все не женаты… а потом вдруг женятся на какой-нибудь passez-moi le mot [6]6
Извините за выражение (фр.)
[Закрыть] – проститутке…
– Разумеется…
– Я бы вас очень просила просто не пускать князя никуда по вечерам… Смотрите на него как на младенца… и в случае чего сообщите мне о всех его эскападах… Повторяю, вы сделаете святое дело…
Степан Александрович вдруг вдохновился. Он с чувством поцеловал протянутую ему руку и сказал взволнованно:
– Клянусь сделать все, от меня зависящее!..
– Итак – союзники… Вы знаете, ваша фраза просто умилила меня. «Я не за этим приехал на войну!» Правильно!
– Да… я приехал… с другой целью… (Степан Александрович даже вздрогнул от неожиданно осенившей его мысли.) Марья Николаевна, вы, кажется, хорошо знакомы с главнокомандующим?
– А что?..
– Мария Николаевна… у меня есть проект спасения России!..
– Говорите.
Путаясь и заикаясь, начал Степан Александрович излагать философию Беркли и, постепенно загораясь, перешёл к великому её значению при настоящих условиях.
Прекрасные черные глаза, не мигая, смотрели на него и никак нельзя было понять, проходят ли сквозь пламенные мысли Степана Александровича или отражаются вместе с пламенем свечки.
