Текст книги "Шестьдесят братьев"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Сергей Сергеевич Заяицкий
Шестьдесят братьев

I. АНДРЮША СТРОМИН

Доктор Александр Петрович в белом колпаке и белом халате с засучеными рукавами делал обход больных.

Больница была маленькая и чистенькая. Из окон был виден почти весь городок Алексеевск с садами, зазеленевшими после первого майского дождика. Весна в этом году запоздала. Теперь она торопилась и работала сверхурочно. Солнце янтарем разливалось по белым стенам палат.

Доктор Александр Петрович был здоровый и крепкий человек, всем говорил „ты“ и, когда осматривал больного, страшно хмурил свой лысый лоб. Он говорил с больными мало; только когда совсем уже налаживалось дело, вдруг, после осмотра, кричал:

– Ну, вставай, чего развалился? Место занимаешь. Собака на сене.

И этот сердитый оклик звучал для больного, как самая красивая музыка: поправился.

Доктора побаивались, но любили.

В этот раз, осмотрев всех больных, он зашел в изолятор, то-есть, иначе, в особую комнату, куда клали только самых тяжелых больных.

Там на постели лежал худой и желтый, как лимон, человек с седеющими усами и давно не бритыми щеками. Он лежал молча и неподвижно, а рядом с ним на стуле сидел, тоже молча, парень лет тринадцати в красной рубахе и в сапогах.

Увидев доктора, мальчик встал и смутился.

– Здорово, Стромин, – сказал доктор, – это что, сын, что ли?

– Сын.

– Один?

– Чего?

– Сын-то один?

– Один.

– А дочери есть?

– Нет.

– Звать как?

– Андреем.

– Вот что, Андрей Васильевич, – сказал доктор, – сбегай-ка на угол, купи мне папирос коробку: „Иру“ спроси. Удружишь?

Мальчик молча кивнул головой и, взяв деньги, вышел. Приэтом он пытливо и тревожно поглядел на доктора, но тот внимательно рассматривал какое-то пятно на стене.

Больной, удивленный многословием доктора, тоже как-то насторожился.

– Вот что, Стромин, – сказал доктор, когда мальчик вышел, – я должен с тобой поговорить. Ты малый с головой, и нам с тобой в прятки играть нечего. Плохо твое дело.

В комнате наступило молчанье.

На окне отчаянно звенела муха, в какой-то палате больной татарин распевал заунывную песню.

– А операция? – прошептал больной.

– Что же, братец, операция. Ну, взрежем тебя для очистки совести.

– Ну, а может быть, оно… того!..

– Что того?

Доктор показал ему пол-ногтя:

– Видишь, это вот за то, что ты поправишься. А вот это, – он показал всю руку, – за то, что ты, одним словом, помрешь. Дело ясное, хныкать тут нечего. Я тебя предупреждаю, потому что тебе, может, распорядиться надо.

– А скоро?

– Что скоро?

– Умру-то?

– Не задержишься.

Странным образом грубые слова доктора действовали на больного успокаивающе. Он вдруг проникся этим простым и деловым отношением к смерти:

– Мальчика жалко! – проговорил он.

– Это ты мне, брат, не расписывай. Это я сам понимаю. Родные есть?

– В городе брат… Только давно уж вот не пишет. А знаю, что там. Видели его тут, – наши ездили…

– А на чорта парню в город тащиться? Губернские-то города…

– Нет уж, – быстро заговорил больной, – в городе лучше… Там образование… Ты уж меня, сделай милость, доктор, не неволь.

– Чудак! Как же я могу тебя неволить? Что ты, мой крепостной, что ли? Теперь советской власти восьмой год пошел. Делай, как знаешь. Брат-то кто?

– Торгует… ничего брат… при деньгах.

– Человек-то хороший?

– Ничего был…

Стромин вдруг заерзал по постели.

– Чего ты?

– Деньги у меня тут под тюфяком…

– Не вертись. Сам достану.

Доктор вынул сложенный в несколько раз синий платок.

– Эх ты! В больнице грязь этакую под тюфяком держишь! Гигиена!

– Двадцать рублей тут. Андрюшке на дорогу.

– Передать, что ли?

Больной кивнул головой.

– А операция-то завтра? – прошептал он.

– Завтра… Хочешь, отложим… можно в пятницу.

– Нет уж… истомился.

– Вот и я тоже думаю.

Андрюша принес папиросы.

– Спасибо, гражданин! – сказал доктор. – Молодчина.

Его широкая белая спина исчезла за дверью.

– Что доктор-то сказал? – тихо спросил Андрюша.

– Завтра резать.

– Ну, и что же?

– Ничего себе… операция.

– Граждане, посещения кончились!

Андрюша встал и взял свою сумку, в которой принес отцу хлеба.

– Прощай, значит.

– Прощай.

На другой день Андрюша пришел в больницу рано и сел в прихожей.

Он видел как наверху по площадке лестницы то и дело проходили фельдшерицы в белых халатах и няньки.

Доктор прошел, отдуваясь и пыхтя.

– Жарко, – сказал он сторожу и тяжело поднялся наверх.

– Скоро операция-то начнется? – спросил сторожа Андрюша.

– Часов в десять. Он раньше не делает.

– А страшно это, когда режут?

– Нечувствительно. Укол делают, а то усыпляют.

– А потом здоров человек?

– Как когда.

– Ножом режут-то?

– Вестимо не пальцем.

Больше сторож не стал разговаривать и вышел посидеть на крылечке.

Из двери пахло ясным майским днем, и запах этот был даже сильнее запаха лекарств, сползавшего с лестницы.

На часах пробило половина десятого.

Что-то засуетились наверху фельдшерицы.

– Вы что ж там, граждане, – прогремел докторский голос, – примерзли, что ли?

– Сейчас, Александр Петрович.

Доктор, куря папиросу, наклонился над лестницей.

– Стромин, что ли? – спросил он Андрюшу.

– Так точно.

– Чего сидишь? Ступай в бабки играть!

Андрюша насильно улыбнулся и сконфузился.

Доктор ушел.

Затем наступила тишина. Только хлопали гулко растворяемые двери да шаркали туфли.

Андрюша тоже вышел на крылечко и смотрел, как прыгает по дорожке и трясет хвостом трясогузка.

Ночью он спал плохо, и теперь глаза его смыкались.

За лесочком, должно быть на реке, кричали ребята.

Андрюше представилось, как его отец в прошлом году об эту пору работал на мельнице – плотину чинил, а Андрюша тут же неподалеку удил рыбу. Тогда отец был еще совсем здоровый и, работая, пел песню. Его в городе, так и звали певцом. Много он знал веселых песен – слушаешь, просто обхохочешься.

Кто-то тронул Андрюшу за плечо.

На крыльце стояла фельдшерица.

– Доктор требует, – сказала она ласково, – поднимитесь за мною.

Андрюша робко поднялся по каменной лестнице.

Доктор сидел в кабинете – тут же прямо с площадки – и курил папироску.

– Ага, – сказал он. – Так, так. Ну, чтож, парень, помер твой тятька. Ничего не пропишешь. Так, положим, и нужно было ждать. Сердце никудышное. Новое сердце надо поставить, а этого ученые еще не выдумали. Ты того… сядь.

Андрюша молча сел и продолжал робко смотреть на доктора.

Сознание неизбежности и непоправимости того, что произошло, преисполнило его деловитой серьезности. Горя он еще не чувствовал.

– Так вот в чем дело. Велел тебе отец передать эти двадцать рублей. Поедешь ты на них в город к своему дяде. Вот тут я его адрес записал: Черюхинская улица, дом сорок три, квартира десять. Получай. Ехать-то хочется?

– Хочется.

– И здесь бы пожил… Нечего всем в большие города лезть. Говорят, вон, на „Октябрьской“ нужны мальчики.

Андрюша молчал.

– Так в город хочешь?

Тот молча кивнул головой.

– Ну, езжай. Ты дядю-то знаешь?

– Нет.

– Отец говорил, человек хороший… Мда-с… Ну, а от меня вот тебе совет: с отца пример бери. Отец твой всю жизнь прожил без обмана… Честный был, прямой – отец-то. Таким и ты будь.

Андрюша снова кивнул головой.

– А главное – не хнычь. Смерть, брат, пустое дело. И я умру, и ты умрешь, а жизнь все будет из всех щелей переть. Ишь весна-то какая. О живых нужно думать, а не о мертвых. Он свое дело сделал, теперь ты делай. Ну, катись… В обход пойду.

Андрюша вышел из кабинета.

Из коридора на него смотрели с любопытством больные в серых халатах.

Нянька-старушка, подперев подбородок кулаком, сокрушенно покачала головой.

Но Андрюша быстро и спокойно сбежал с лестницы.

Он не пошел в город, а свернул на тропинку, ведущую в лес.

Ярко-зелеными пятнами разбрызгалось по березам ослепительное солнце. Птицы пели, легкий ветерок нежно-нежно овевал лицо. Хорошо.

Андрюша силился представить себе, какая она, эта смерть, и не мог. Ведь вот, все ждал – отец умрет – и было страшно, страшно самого этого горя. А вот умер, и как-то ничего. А ведь он любил отца. Жалко его, так жалко, а жить-то уж больно хорошо. Не плачется. Дойдя до реки, разделся он и влез в воду, зорько следя, чтоб не украл кто штанов, а с ними последние деньги.

Губернский город представлялся чем-то неведомым и огромным.

А интересно туда съездить. Чего только не увидишь!

Возвращаясь с реки, Андрюша встретил двух соседок. Они несли полоскать белье.

– Ишь, – сказала одна, – отец помер, а он шатается. Хоть бы для людей-то погоревал. У меня вон мачеха померла, так я, милая женщина, на весь наш город выла:

– Хорошая была мачеха-то?

– Куды тут! Ехидная была… уж мы ее, можно сказать, терпеть не могли. А все ревели…

– Ну, конечно, для приличия.

А Андрюша весь день бродил по лесу, жуя краюху хлеба, которую принес отцу, и все вспоминал, какой хороший был отец. И к вечеру вовсе развеселился. „Буду таким же!“ – решил он.

Через два дня Андрюша отправился на станцию и на вопрос кассира, куда билет, важно ответил:

– В город!

А до города-то двести верст!

II. ДЯДЮШКА

Губернский город и сам-то велик, а приехать в него из Алексеевска, так и вовсе громадным покажется. Закрутит, завертит, голову закружит, глаза раскосит.

Носильщики, извозчики, милиционеры, трамвай – дзынь-дзынь, автомобили – ду-ду-ду – автобус – дом на колесах, так и гудит.

Андрюша в первую минуту опомниться не мог.

Он крепко сжимал в руке своей узелочек, ибо в Алексеевске все говорили, что на вокзале его непременно ограбят.

– Черюхинская улица тут где? – спросил он у важного человека, стоявшего у вокзального подъезда.

Важный человек усмехнулся.

– Далеко Черюхинская, отсюда не видать. Садись на третий номер – доедешь.

– А мне надо номер сорок третий.

– Чудак, то дом, а я про трамвай тебе говорю. Вон трамвай, беги и садись.

Андрюша побежал – чуть-чуть под грузовик не угодил, шофер здорово его обругал.

Подбежав к трамваю, на ходу вскочил он на подножку.

Послышался свисток, трамвай остановился, кто-то крепко схватил Андрюшу за плечо.

Обернулся – милиционер.

– Ты что ж это с передней площадки, да еще на ходу? Рубль.

Андрюша вытащил рубль, получил бумажку (милиционер долго писал), потом опять кинулся к другому трамваю.

– У меня билет есть. Рубль заплатил.

Опять свисток.

– Да ты что ж это, смеяться!

– Отпустите его, – сказал, улыбаясь, какой-то гражданин, – видите, деревня приехала. Тебе куда, малец?

– На Черюхинскую улицу.

– Садись на этот трамвай, только с задней площадки и когда остановится… Ну, вот, садись скорей.

Андрюша влез в вагон.

Народу было много, и он прижал к груди своей узелочек. Еще стащат в тесноте-то.

С завыванием, со звоном снялся с места трамвай и понесся по длинной прямой улице, где чуть ли не в каждом доме была мясная и овощная лавка. Дома были высокие, как горы. Андрюша голову отмотал, на них глядя. В Алексеевске было всего два трехэтажных дома, а тут шесть этажей, пять, семь.

Андрюша шатался из стороны в сторону.

– Вам куда? – спросила кондукторша.

– До Черюхинской. Вот билет.

– Нешто это билет. Это квитанция штрафная.

Кругом опять поднялся смех.

– Эх, парень, паренек, сидел бы ты в деревне. Ну, постой, я тоже до Черюхинской еду, гони восемь копеек.

Говоривший был веселого вида гражданин с большими усами и в клетчатой фуражке.

Андрюша с надеждой поглядел на него.

Он теперь чувствовал, что один он никак не доберется до Черюхинской улицы. Уж очень суета кругом большая.

Проехали мимо какой-то высоченной башни, вокруг которой черно было от народа. Такой толпы тоже никогда еще в жизни не видел Андрюша.

Наконец стоп. Черюхинская.

– Кто до Черюхинской, граждане…

– Становись в затылок. За мной иди.

Андрюша уперся носом в широкую спину и вылез на мостовую.

– Вот Черюхинская, – сказал гражданин с черными усами. – Дом-то какой?

– Сорок третий.

– Вон сорок третий. И я там живу.

Он указал на огромный дом, на стеклах которого оранжевыми огнями играло солнце.

– К кому приехал-то?

– К Стромину, Игнату Павловичу.

– Есть такой.

– Дядя он мне.

– Дядя? – человек с усами удивленно скосил глаза.

– Ну, ну… Ишь какой у тебя дядя-то.

– А что?

– Шибко монету гонит. Коммерсант с рынка. Деляга.

– А в квартиру как пройти?

– Вот в этот подъезд. По лестнице подымись на пятый этаж.

– На пятый?

– А что?

– Больно высоко. Не загреметь бы.

– Ну, чудак. Да ведь там лестница с перилами, все как следует. А это лестница пожарная.

Андрюша вошел в темный подъезд и стал подниматься. Шаги его гулко раздавались в полумраке.

С каждым поворотом лестницы улица за окном становилась все ниже и ниже. Наконец и вовсе не стало ее видно.

Андрюша постучал в дверь кулаком.

– Чего стучишь? – спросил сердитый голос. – Звонки есть.

– Мне Игната Павловича Стромина.

– К нему четыре звонка. Я ему не лакей. Ступай прямо по коридору, дверь налево.

Андрюша прошел в темноте до указанной двери и приотворил ее.

В чистой красивой комнате какой-то человек с толстой шеей сидел за столом и со вкусом считал на столе пачку пятирублевок.

– Эй, что надо? – крикнул он, быстро накрывая деньги газетой. – Чего прешь без спросу?

Андрюша положил узелок на пол и сказал, смущенно улыбаясь:

– Я Стромин Андрюша… Тятька помер. Меня к тебе… к вам послал.

Человек, считавший деньги, сделал такое лицо, словно выпил или съел что-то очень противное. Он шмыгнул носом и смерил Андрюшу недоумевающим взглядом.

– Давно Василий-то помер? – спросил он.

– В среду.

– От чего помер-то?

– От болезни.

– Вестимо, не от здоровья. Так… Ну, что ж, все там будем. Ну, а ты что?

– Я к вам, стало быть. Жить у вас буду. Тятька наказывал, чтоб мне здесь место вышло.

– А не наказывал тятька, чтоб тебе тут золотые хоромы построили, да кормили тебя серебрянными галушками?.. Помирать-то они все горазды. Денег оставил?

– Вот четыре рубля.

– Капитал.

Игнат Павлович опять недоуменно шмыгнул носом.

В этот миг дверь растворилась, и в комнату запыхавшись вошла полная женщина в клетчатом платье, в белых чулках и белых туфлях, в шляпе с большим бантом и с такими красными губами, что, казалось, она только что поцеловала свежевыкрашенную стену военного учреждения.

– Ты что продаешь? – спросила она Андрюшу писклявым голосом.

Андрюша молча и сконфуженно покрутил головой.

– Ничего он не продает. Ты, моя радость, откуда?

– От портнихи. В понедельник готово. Сидит чудесно – парижский шик. Что это за мальчишка?

– Тут… так, племянник мой.

– Племянник?

– Брата Василия сын… брат, оказывается, помер.

– А он зачем?

– Да вот приехал – сирота.

– К кому приехал?

– К нам.

– Как к нам? Это еще что за чушь такая?

– Да вот я тоже говорю.

– И не выдумывай, пожалуйста. У нас не постоялый двор. Где это он будет жить? Диван только что кретоном обили. Измажет. От сапогов разит. Я прямо дышать не могу.

Андрюша покраснел, как рак.

Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.

– Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.

– Да вот и я тоже думаю.

Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.

– Куда ж я пойду-то? – пробормотал он.

– А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.

– Красотка моя, разве я мямлю?

– Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом…

– Мой ангел! Ну, к чему это… Проваливай ты, в самом деле, – обратился он к Андрюше. – Теперь, знаешь, родства никакого нет.

– Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.

– Красота моя…

– Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.

– Проваливай, парень! Катись!

Андрюша уже не улыбался. Он взял свой узелок и с тоской оглядел комнату. В окне лиловело весеннее небо. Первые звезды высыпали. Улица гудела, и не было конца этому жуткому гулу.

– Постой, дверь за тобой запру.

Андрюша прошел по коридору и вышел на лестницу, на которой теперь горело электричество.

– Вот что, – пробормотал Игнат Павлович, – на тебе трешницу. Только смотри, в другой раз и не думай. Теперь этого нет, чтоб родство соблюдать.

– Ты чего там лясы точишь? – взвизгнул в темноте коридора сердитый голос.

– Иду, моя дорогая, иду.

Андрюша медленно спустился с лестницы.

В огромном городе с миллионным населением он чувствовал себя куда более одиноко, чем в Алексеевском лесу.

Люди то и дело проходили мимо него, задевая его локтями, но этим людям не было до него никакого дела.

А звезды на небе все высыпали и высыпали. Из открытого окна доносились звуки рояля и кто-то пел громким басом.

Андрюша пошел по улице.

III. НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО

Нет конца освещенным улицам.

Дойдешь до перекрестка, опять улицы во все стороны и все магазины, магазины. А где же лес, поле? Чудеса, да и только. Андрюша на время забыл даже все свои страхи. Уж очень интересно было смотреть на ярко освещенные трамваи и на автомобили, которые так и резали тьму своими прожекторами.

Вдруг на небе засверкали звездочки. Не звездочки, а буквы.

Фу, ты! Андрюша даже ухмыльнулся от восхищенного недоумения.

Г-о-с-к-и-н-о.

Дд-ду-ду, – ревело что-то сбоку.

Обернулся. Рядом с ним само солнце слезло с неба и буравит его лучами.

– Пошел с дороги… Видишь, автобус…

– Дзынь, ту-ту-ту… ы-ы…

Чудовище покатило, Андрюша так и отлетел в сторону.

Он пошел, держась поближе к стенке.

Вдруг Андрюша увидел много деревьев.

Деревья эти, должно быть, не очень хорошо себя чувствовали среди каменных домов, однако они зеленели и благоухали повесеннему.

Это был какой-то бульвар.

Он не освещался, и на его широкой аллее было очень темно. Андрюша сел на скамейку под большой липой и подумал: „В крайнем случае здесь заночую: тепло. А поесть завтра в трактир зайду, у меня еще шесть целковых осталось“.

На дядю своего он как-то мало сердился. Обидно ему было только, что выгнали его словно вора – попросили бы похорошему убраться, а то словно проходимца.

Три рубля, данные ему дядей, он положил отдельно.

– Завтра назад отдам, – что я за нищий такой.

А сам тут же подумал: „А то не нищий? Нищий и есть. Бездомный“.

И вспомнился ему маленький городок Алексеевск, где по имени мог он назвать каждого прохожего. „Там бы кто-нибудь приютил на ночь, а то бы с ребятами в ночное“.

В это время рядом с Андрюшей на скамейку уселись два босых оборванных мальчика, приблизительно его возраста, и один сказал другому:

– Зесмозетри, зеказекизее зесазепозеги.

На что тот ответил:

– Зехозерозеши.

Андрюша непонял их слов: должно быть не русские – подумал он.

Мимо прошел такой-же ободранный парень. Вместо штанов на нем был надет мешок с прорезанными дырами для ног.

– Зеказек? – окликнул он сидевших. На это те ответили.

– Катись без задержки.

„Значит, не иностранцы“, – удивился Андрюша.

Он хотел было вступить в разговор со своими соседями, как вдруг произошло нечто неожиданное.

Мальчик, сидевший поближе, прыгнул на него, как кошка, повалил на скамейку, зажал рот рукой и всей тяжестью уселся Андрюше на живот.

В то же время Андрюша почувствовал, что с него стаскивают сапоги.

– Есть! – послышался крик, и оба пустились улепетывать.

Андрюша вскочил, как встрепанный и помчался в погоню.

Бегать босиком ему было не привыкать стать. Бывало, с алексеевскими ребятами бегали на перегонки во время купанья. Всех обгонял Андрюша.

Но те обтрепыши были тоже мастера бегать.

Они неслись по темному бульвару, задевая ругавшихся прохожих, но Андрюша, однако, настигал их. Он думал только о том, чтоб вернуть свои сапоги, и не бежал, а летел, как ветер.

Цап!

Он схватил мальчишку за дырявый пиджачишко, и они оба полетели на землю. Андрюша подмял противника под себя, но другой сверху душил его, засунув руку между воротом и шеей. Андрюша брякнулся, и тот полетел и брякнулся оземь, а Андрюша тузил почем зря лежавшего под ним.

– Отдавай сапоги, – кричал он, – убью.

Опять другой мальчик схватил его за шиворот, но Андрюша вскочил и наотмашь саданул его так, что тот снова брякнулся. Один сапог полетел на песок. Андрюша наступил на него ногою и рванул другой.

Теперь оба мальчика висели на нем, но Андрюша лупил их, изворачиваясь от их ударов и, наконец, выхватив второй сапог, подножкою сшиб с ног наиболее упорного.

Кто-то свистнул в темноте, и оборвыши убежали.

Андрюша подошел к скамейке, сел и, задыхаясь от борьбы и от волнения, принялся напяливать сапоги.

– Ловко, молодой человек, ловко, – одобрительно сказал какой-то человек, сидевший на скамейке, – очень ловко.

– Ведь вот как уцепились, – отвечал Андрюша, радуясь, что есть с кем отвести душу, – просто, как кошки лихие… Понравились им сапоги мои… Ах, дуй их горой!

– Деревенский, что ли?

– Нет. Из города Алексеевска.

– Есть такой город. Зачем сюда пожаловал?

– На должность. Отец послал.

– На какую должность?

– Какая выйдет.

– А отец там остался?

– Отец, конечно, помер.

– Стало быть, ты один тут?

– Один. Ишь, чуть голенище не изодрали.

– И родных нет?

– Есть… да какие-то такие…

– Какие?

– Негостеприимные.

– Да, теперь в родных толку мало. А знаешь, мальчик, ты мне нравишься. Бегаешь ты здорово и дерешься лихо… Пожалуй, ты мне понадобиться можешь.

– А у вас что, мастерская, что ли, какая… Я ведь столяр. Рамки даже делаю.

– Рамок мне твоих не нужно… а работа для тебя найдется… Ты лазить умеешь?

– Как лазить?

– Ну, вот на дерево, скажем, влезть можешь?

– Я-то!

Андрюша даже рассмеялся. Он – да на дерево не влезет. За грачиными гнездами по весне, бывало, на какие макушки лазил.

– На какое хочешь дерево влезу. Все ветки обруби – и то влезу.

– А ну, как, покажи.

Андрюша поплевал себе на ладони, с видом знатока оглядел липу и полез по стволу, как обезьяна.

– Ладно, ладно, слезай, а то еще милиционер увидит. Молодец. Здорово.

– Я еще с ребятами на кирпичную стену лазил. Стена у нас там старая, со стороны поглядеть – вовсе гладкая, а мы лазили.

– Звать-то тебя как?

– Стромин, Андрей.

– Так… Ну, что ж, гражданин Стромин, пойдем ко мне, о работе столкуемся.

– А вас как звать?

– Меня? Примус Газолинович Чортов.

– Примус – нешто имя?

– Теперь новые имена. Едем, что ли.

– Сейчас. Только за узелком сбегаю.

– А где у тебя узелок-то?

– Эна там остался, на скамейке… Я как побежал за теми, так его, значить, там оставил.

Чортов расхохотался.

– А ты парень лапшистый. Небось, те же огольцы твой узелок и забрали.

Андрюша не слушал. Он уже мчался к той скамейке, с замиранием сердца готовясь не увидать на ней своего узелка. И действительно, его там не было. Пропало и белье и куртка другая, все пропало.

Хорошо еще, что три целковых в картуз запихал.

Примус Газолинович между тем подходил, посмеиваясь.

– Что? Плакал твой чемодан. Больно ты, я вижу, прост…

– Экие они, – растерянно пробормотал Андрюша, – экие они… того…

– Ну, ладно. Эх ты, простота. Впрочем, для иного дела проще-то лучше. Пойдем на трамвай. Понравился ты мне, гражданин Стромин. Двигай.

Они пошли к большим огненным часам, неподвижно висевшим во мраке. Через минуту с гудением и звоном подкатил трамвай.

– Влезай.

Они влезли, сели на полированную гладкую скамейку и покатили неизвестно куда. То-есть, неизвестно это было только одному Андрюше.